П.Ю.Уваров

Российская гастроль университетской идеи.

Университет для России: Взгляд на историю культуры XVIII столетия / Под ред. В.В.Пономаревой и Л.Б.Хорошиловой. – М.: Русское слово, 1997. – 352 с., ил.

На титульном листе этой книги красуются выходные данные: Издано в Москве у «Русского слова» Иждивением Университета и Российского Фонда Гуманитарных Исследований в году 1997. После знакомства с ней трудно не добавить в духе того же времени:и тщанием авторов. Действительно, все издание - в старомодном формате ин-кварто, сотни редкостных гравюр и виньеток, элегантный макет, в сочетании с неспешным, но патетическим повествованием каждого из пятерых авторов удивляет тщательностью работы, призванной создать эффект присутствия, разыграть убедительный спектакль из жизни русской культуры осьмнадцатого столетия. Авторы и сами настаивают на сценической интерпретации своих приемов, дабы «видеть и чувствовать специфику «театра­лизованности» русской общественной жизни XVIII века» (с. 27). И далее неразрывная связь Московского университета и театра, театрализация жизни университета, равно как и сценичность всей культуры той эпохи служит неизменной репризой по всему тексту.

Что же, если судьбу университета в России смотреть как пьесу, то главная интрига, придающая действию необходимый драматизм, вполне очевидна: Университетская Alma mater, взращенная на Западной почве, у нас сталкивается с весьма неблагоприятными условиями. Сумеют ли она и ее питомцы выстоять и победить в этой борьбе?

Каждый из авторов отвечает на этот вопрос согласно своей роли. Культурно - исторические условия, вызвавшие к жизни российский университет, а также его влияние на русскую культуру представляет в своих главах В.В. Пономарева. Свою трактовку формирования университетских образовательных структур предлагает Ф.А. Петров. И.П. Кулакова удивляет невиданным ранее зрелищем университетского пространства. Галерея типов московских профессоров – подвижников и авантюристов, скопидомов и вольнодумцев воссоздана А.Ю. Андреевым. Сочные жанровые сценки из жизни студентов разыграны Л.Б. Хорошиловой.

Не будем оценивать исполнительское мастерство каждого из участников. Можно лишь отметить, что в своих подходах они достаточно независимы друг от друга (особенно ярко это проявляется в оценках деятельности университетских масонов и в частности – в трактовке таинственного образа Иоганна Шварца). Вернемся к главной интриге. Возможно, помимо желания авторов, демонстрация успехов университета не смогла перевесить рассказов о многочисленных его трудностях. И культурная традиция в России иная, и начальство быстро охладело к своему детищу, и студентов раздобыть для университета оказалось еще труднее, чем преподавателей. Значение первого полувека в истории Московского университета никто, разумеется, не отрицает, но речь идет главным образом о чем-то потенциальном: университет заложил фундамент, создал основу, положил начало, не прошел бесследно… словом, речь идет о тех семенах, которые дадут буйные всходы, но – потом. Наиболее последователен в своих выводах Ф.А. Петров: «до утверждения Александром I первого общеуниверситетского устава мы можем говорить лишь о зародыше университетского образования» (с. 101)

Думаю, что с этим с грустью согласились бы и отцы-основатели университета. Действительно, Ломоносов, со свойственным ему системным мышлением, еще в 50-х годах выделил главные условия для полнокровной жизни университета – по возможности полное самоуправление, подкрепленное надежными привилегиями, право присуждать ученые степени («градусы»), включение университетских должностей и степеней в систему Табеля о Рангах. Ничего этого не было доведено до конца к началу XIX в. Если задачей просвещенного абсолютизма было формирование системы университетского образования, то следует признать, что немалые средства в целом оказались потрачены не самым эффективным образом.

Ответ на вопрос о причинах этого кажется всем авторам настолько тривиальным, что не нуждается в эксплицитном выражении, они вполне обходятся метафорами: «будучи привитой на дичок русской традиционной культуры, наука в России смогла вырасти и расцвести не раньше, чем сформировалась особая аура, культурная среда, способная подпитывать ее снизу» (с. 173). Казалось бы, все ясно. Но…

Но здесь я позволю несколько реплик, призванных усложнить интригу. Во-первых, на протяжении своей истории феномен университета демонстрирует удивительную способность приживаться на любой почве, куда менее благодатной, чем российская. Во-вторых, российские правители европеизации не боялись, университеты насадить хотели вполне искренне, к тому же у императриц было немало отечественных и иноземных специалистов, которые успешно решали не менее сложные задачи. Действительно, в России XVIII века «с нуля» сложилась неплохая система военного образования, успешно прижились высокотехнологичные отрасли производства, отечественная архитектура и иные искусства ни в чем не уступали Европе. Наконец, если академический университет в Петербурге и захирел (о чем с московским патриотизмом деликатно, но постоянно напоминают авторы), то судьба самой Академии не была столь плачевной.

Итак, относительный неуспех университетского проекта в XVIII в. нельзя списать толькона объективные российские условия или на субъективное нежелание или неспособность властей его осуществить. На мой взгляд, повинно в том еще и непонимание или недопонимание природы университетского феномена.

Ссылка В.В.Пономаревой на В. Кантораⁱвыглядит вполне уместной. Не следует идеализировать европейские университеты. Подавляющее большинство последних возникли не спонтанно, но были основаны волевым решением властей, во многих из них на первых порах тон задавали иноземцы, в Новое время государственный контроль за ними усиливался, до «высших» факультетов доходило лишь меньшинство студентов… И, главное – если некоторые университеты могли возглавлять прогресс в науке и в образовании (и хорошо, что Россия ориентировалась на такие славные образцы как Лейден, Геттинген, Глазго, Упсала), то другие, а их было большинство – прозябали в косности. Причем ни консерватизм, ни стагнация, ни оторванность их образования от насущных потребностей общества не мешали университетской модели сохранять свою привлекательность.

Роль университетов не сводилась, таким образом, к развитию наук и к подготовке полезных работников. На протяжении веков с этими задачами не хуже университетов справлялись конкурирующие структуры – иезуитские коллегии, гуманистические академии, Королевские ученые общества, практические школы и т.д. Но одно свойство было присуще лишь университету: только он имел право давать степени,причем имея статус Studium generale в силу привилегий, выданной верховной властью, мог присуждать liсentia ubique docendi - свидетельства, дающие право на преподавание повсюду в Христианском миреⁱⁱ.

Ни одно другое, пусть даже самое передовое, учебное заведение правом присуждения таких, повсюду признанных, степеней не обладалоⁱⁱⁱ. Полновесность университета и выдаваемых степеней гарантировалось академической свободой корпорации. Власти, как далеко бы не заходил их контроль – не могли отменить принципов выборности университетских должностей, свободы дискуссий и теоретически не должны были вмешаться в процесс присуждения степеней. Степень же и в Средние века и сейчас, по словам Пьера Бурдье обладает свойством социальной магии – способностью придавать человеку новое (сравнительно высокое) социальное качество, наделяя его социально признанным символическим капиталом.

Это, как нетрудно заметить, те принципы, которые сформулировал в своем проекте Ломоносов. Но почему же российские власти не вняли этим простым требованиям? Дело в том, что и они, и университетские деятели того века, и, в определенной степени, наши авторы, оказались в заложниками просветительской идеи. Они считали, что университеты - детище Просвещения. А если они и возникли раньше – то они какие-то «не настоящие». Отсюда утверждения: средневековые университеты «еще не были университетами в полном смысле слова» (с. 64); только «со времен Реформации профессорские конференции получили право выбора университетской администрации» (с. 80). Любопытно, что примерно то же говорил в своей речи на университетском торжестве И.А.Тре­тьяков в 1768 г, рассматривая зарождение университетов в Европе как вреднейшее мероприятие, выгодное лишь духовенству (с. 202).

Как ни странно, Просвещение мешало осознать природу университетского феномена. Знание ценилось этим веком необычайно высоко, но знание - полезное, поставленное на службу государству, общественному благу. Изначально идея привилегированной, независимой корпорации не была привлекательной ни для Екатерины, ни для ее просвещенных французских друзей - энциклопедистов. Говорят, что Минерваохладела к университету, испугавшись Революции. Возможно. Но отметим, что и Французская революция с удивительной последовательностью истребила все университеты в своей стране.

И лишь затем многие мыслители будут ломать голову над природой университетской идеи, предлагая разные проекты ее возрождения. Но все реформаторы - от Вильгельма фон Гумбольдта и Джона Ньюмана до Ясперса и Отеги-и-Гассета в один голос выступали против гибельного утилитаризма Джона Локка^iv. А ведь Локк был полновластным властителем дум и творцов, и первых птенцов Московского университета.

Именно утилитарный подход со стороны государства и тормозил формирование корпорации. Авторы убедительно показывают, что студентам в массе своей просто не позволяли «дозреть», их забирали для нужд Государства, что, порой оборачивалось прозябанием талантливой молодежи за переписыванием бумаг в сыром подвале какой-нибудь из Петербургских коллегий.

Итак, трудности в пути университета на русскую землю множатся. Но это делает еще более сложным ответ на вопрос – почему Московский университет несмотря ни на что выжил, раз даже самые передовые умы были не в силах ему помочь?

Причина - в вирулентности университетского феномена. Университетской культуре была присуща внутренняя логика, способная проступать сквозь любые идеологические фильтры. Иными словами, если хотя бы основные элементы университетской системы были намечены – далее вступала в действие сила вещей, диктовавшая университетскому люду определенные поступки и решения. Так, в книге справедливо отмечается значение деятельности мало изученной Конференции профессоров – эмбриона университетской автономии. Конференция могла действовать и вопреки воли государственных чиновников – директоров, призванных руководить университетом. Но и профессора и директора были едины в попытках сохранить студентов, постоянно отвлекаемых для нужд государства, в попытках дать им возможность продолжить образование. Вполне спонтанным было стремление университета присуждать степени задолго до государственных распоряжений по этому поводу (с. 80). Кто-то из университетских деятелей действовал так потому, что осознал логику университетского феномена - Ломоносов, Шувалов, Барсов, Шаден, другие – в силу привычек, обретенных во время своего пребывания в европейских университетах (это относится к преподавателям из иностранцев или к русским студентам, посланным на Запад), третьи – из-за своей биографической связи с университетом, и, наконец, четвертые - под воздействием взглядов масонов. Впрочем, при всей важности проблемы русского масонства для судеб университета, следует помнить, что университетская средавсегдаоказывается склонной к восприятию различного рода гетеродоксальных учений. Виклифиты в Оксфорде, утраквисты в Праге, гугеноты во французских университетах XVI века, а в следующем веке - янсенисты (чье влияние на русскую культуру еще предстоит оценить), как и германские розенкрейцеры выражали потребность студентов и магистров ощущать себя избранным меньшинством, посвященными адептами, противостоящими окружающей массе, но также и несущими в нее свет истинного учения. Впрочем, почти никогда подобные доктрины не захватывали полностью всю университетскую среду.

Как бы то ни было, освоение университетского культурного кода вовсе не обязательно сопровождалось эксплицитным выражением какой-либо идеологии. Большую роль играли традиции, система организации университетского пространства, ритуалы. Авторы удачно цитируют П.Н Милюкова: «формы, пока еще не наполненные содержанием, были, однако же, ассоциированы с известным, вполне определенным содержанием, отрицавшим соответствующее содержание русской старины» (с. 240). И, действительно - образование еще не было приравнено к дворянству, еще не давало определенного ранга, но уже производство учеников университетской гимназии в студенты было обставлено в соответствии с вековыми университетскими традициями. Шпага выдается всем новоиспеченным студентам, независимо от их происхождения. Университет стирает сословные различия, знание облагораживает – таков древнейший постулат университетской культуры^v.

Стоит ли удивляться, что в Московском университете проступают и другие черты, свойственные любому европейскому университету? Как показывают авторы, уже во второй половине XVIII в. наш университет демонстрирует все движущие противоречия, характерные для университетской культуры: сочетание многоканальной живой связи университета и города с выделенностью корпорации из городской среды, декларированной открытости и космополитизма университета со стихийным недоверием к степеням, полученным на чужбине, и даже с ранними проявлениями национального чувства, тягой к корпоративизму и элитарностью со стремлением создать обширную университетскую среду, выступать в роли пропагандиста культуры. Всякому университету присуще было живейшее влияние на книжное дело, но столь же типичным являлось стремление выступать в качестве цензора, ведь, университет как повторял в начале XV в. Жан Жерсон - подобно стоглазому Аргусу видит малейшее зло и беззаконие, обладая исключительным правом предупреждать правителя и давать ему советы, ибо обладает знанием всех законов – божественных, людских и природных. Отсюда – извечное стремление университета цензурировать книги и новые идеи. Потому-то Харитон Чеботарев, профессор истории и красноречия и нападает на трагедию «Владимир»:

Но если царь, вкуся величества забвенье

Во снедь страстям поправ,

Изступит из границ своих священных прав,

Тогда вельможный долг,

Привесть его пределы

… читая же сию трагедию, в самой первой ее сцене нашел я мысли и выражения, не соответствующие должному Государской власти почтению и уважению…». В этой выписке из архивного дела, человек предстает, как на ладони, - заключает В. В. Пономарева (с. 286).

Скажу более - на ладони весь университет. Кстати, строки навлекшие подозрение московского профессора являются изложением тираноборческой доктрины, осужденной на Констанцском соборе по требованию все того же канцлера Жерсона. Правда, Жерсон, как и весь Парижский университет немало способствовал укреплению подобных взглядов. Но политические результаты их воплощения в жизнь парижской чернью смертельно напугали теолога. Так ведь и Чеботарев озабочен прежде всего возможными следствиями теории, что «может дать ложные понятия умам не озаренным истинным просвещением и не имеющим чистых понятий о вещах».

Кстати, если попытаться собрать разрозненные по всему изданию сведения о Чеботареве, то перед нами – живой символ Московского университета. Он с самого открытия университетской гимназии был в ней учеником, один из первых произведен в студенты, стал профессором, а затем и первым в истории университета выборным ректором. Помимо выполнения цензорских функций, он руководил университетской типографией. Он относился к числу любимых преподавателей, «которые из кожи вон лезли, чтобы все то… что в иностранных университетах, то и в Московском преподавалось» (с. 10). При этом его деятельность Чеботарева не ограничивалась кафедрой красноречия и истории – он преподавал в гимназии, содержал частный пансион. И даже, как полагают, был одним из авторов «Способа учения» – первого дидактического пособия для гимназий, пансионов и домашних учителей. Формированию университетской среды способствовала также его активная деятельность в приватном «Дружеском обществе» и близость к кружку Хераскова, под влиянием которого «Чеботарев выступал как педагог-моралист, культивировавший «внутреннее христианство» в его масонском понимании (с. 214).

К характерным парадоксам университетской культуры относится и то, что университет при всей его включенности в решение государственных задач и при стремлении профессоров уравняться с государственными чиновниками, при этом претендовал на нечто большее, на определенную независимость или на самоценность. Порой односторонний утилитаризм Просвещения преодолевался в масонских исканиях (Новиков и Шварц), порой – просто путем создания своей особой среды, своей системы ценностей, партикуляризма (не случайно в «Московских ведомостях» единственной сферой приватного оставались известия из жизни профессоров). В итоге могла возникнуть ситуация, трудно совместимая с российскими традициями, но абсолютно логичная с точки зрения логики университетской культуры. Медик Невзоров, привлеченный в 1794 г. по делу Новикова, заявил: «я принадлежу Университету и по его уставу должен отвечать не иначе, как при депутате университетском», и ведь добился своего – его допрашивал престарелый куратор Шувалов. Этот пример не является типичным, - оговаривается И.П. Кулакова (с. 161). Но ведь и сам Московский университет был явлением в высшей степени нетипичным для России. Однако ему удалось стать оазисом (или одним из оазисов) того, чего по утверждению стольких мыслителей у нас никогда не было, нет и быть не может: определенной независимости по отношению к государству, той независимости, из которой произрастает гражданское или открытое общество.

Все это заставляет всех, а не только питомцев МГУ внимательно вчитываться в том и с нетерпением ожидать следующего представления о новых приключениях университетской идеи в России.

Опубликовано в журнале: «Вопросы Философии» 1998 № 11.

Кантор В . Национальный миф непонимания. «Вопросы Философии», 1997 № 2, с. 34-35

² Университетская система и образовывала единое культурное пространство. И когда капитан кремлевских мушкетеров Жак Маржерет сообщал в своей книге, что новый царь (Лжедмитрий I) собирался основать в Москве университет, для читателей было ясно, что сей правитель стремился включить Россию в Chretientй, иначе говоря – в Европейскую цивилизацию.

³ Поэтому гуманисты, протестанты, иезуиты, просветители и прочие критики университетов прежде всего хотели в университеты интегрироваться, подчинить их своему влиянию. А если этого не удавалось, то создать свой собственный, параллельный университет, но непременно - с правом выдачи университетских степеней.

⁴ Захаров Н.П., Ляхович Е.С. Миссия университета в Европейской культуре. М.,1994

⁵ Уваров П.Ю. Лучшие люди христианства, лучшие люди королевства: интеллектуалы Средневековья// Элита и этнос Средневековья. М., 1995. С. 206-217. Надо сказать, что ситуация Московского университета была осложнена тем, что под его эгидой находилось заведение, генетически связанное со враждебной университету традицией – речь идет о Благородном университетском пансионе, аналогичном Царскосельскому лицею или Смольному институту. Цель этих заведений, равно как и цель шляхетских корпусов – воспитание дворян. Причем дворянство ( в отличие от университетской трактовки) понималось в них именно как благородство по рождению. Такие институты возникли в Европе на рубеже XVI и XVII вв. и давали образование, в корне отличавшееся от университетской рутины. Кардинал Ришелье с детства готовился к военной карьере, поэтому он закончил не Сорбонну, но «Академию верховой езды» Плювинеля, созданную «для сохранения истинного дворянства». Потому-то он и удивлял современников нетривиальностью своих решений.

СОДЕРЖАНИЕ