Роман Владимова

Роман Владимова, опубликованный в сокращенном варианте в журнале "Знамя" в 1995 году, получил Букеровскую премию и вызвал большой литературный скандал. "Генерал и его армия" подвергся жестокой критике со всех сторон. Консервативные литераторы обвинили Владимова, во-первых, в искажении исторических фактов, а во-вторых — в проявлении симпатий к "железному" Гудериану (тут же припомнили, что сам Владимов с 1983 года живет в Германии). Критики-либералы заявили, что классический "толстовский стиль" безнадежно устарел и в эпоху "смерти литературы" Букера следует давать, скажем, поющему эту смерть Владимиру Сорокину. Но и восторженных отзывов о романе тоже было более чем достаточно. Военно-исторический роман "Генерал и его армия", повествующий о генерале Кобрисове и взятии плацдарма Мырятин, оборону которого держали власовские батальоны, — роман почти не военный и практически не исторический. Не исторический потому, что не было никогда генерала Кобрисова, не было Мырятина и Предславля (хоть и понятно, что речь идет о Киеве, а ключевая сюжетная коллизия романа — Предславль-Киев должен быть взят генералом с украинской фамилией — имела место в действительности). Владимов и не утверждал никогда, что все описанные им события — правда. "Генерал и его армия" — не военная книга, так как в ней отсутствует заявленный в заглавии второй главный герой — армия. Есть фронтовой дух, батальные сцены, но армии — будь то власовцы, немцы или русские — в романе нет. Войска Кобрисова — ординарец Шестериков, адъютант Донской, шофер Сиротин и внутренний враг — майор "Смерша" Светлооков. Все вместе они и есть главный герой романа, но фамилия его уже не Кобрисов, а неизвестно какая, скорее всего — Владимов. "Генерал и его армия" — психологическая (автобиографическая) книга, увлекательно написанная в жанре, для России всегда слишком актуальном.

К спорам о романе Г.Владимова "Генерал и его армия"

Написал : Сочинение

Финальные залпы войны ставят последнюю точку. Но года идут, и точка оборачивается многоточием, а то и мучительными вопросами, побуждая литературу - кого же еще? - искать новые ответы. "Великая Отечественная перешагнет порог века, и в новом тысячелетии напишут книги о ней, рожденные после победы. Будут меняться взгляды на нее, вызревать новые концепции, по мере того как она будет открывать одни свои тайны и заманивать другими". Этот прогноз, сделанный Г. Владимовым накануне 50-летия Победы, нелишне было бы дополнить. Новые книги почти неизбежно натолкнутся на противодействие, новые концепции, оспаривая прежние, будут конфликтовать с устоявшимися воззрениями и пристрастиями. Таков извечный порядок вещей в литературе. Хорошо бы в новых книгах не пострадала реальность войны, художническая интуиция не вступила в разлад со все более далекими фактами.  Роман "Генерал и его армия" с непривычным для наших дней единодушием принят критиками разных направлений, несхожих взглядов. И встречен в штыки В. Богомоловым, еще некоторыми писателями, а также суетливо перестроившимися рецензентами. Ответить В.Богомолову необходимо: его авторитет военного прозаика заслуженно высок, объявленный им поход против лжи и подлогов в сочинениях о войне оправдан. Роману Г.Владимова посвящен пространный фрагмент из его книги "Срам имут и живые, и мертвые, и Россия...". Называется эта публикация в "Книжном обозрении": ""Новое видение войны", "новое осмысление" или новая мифология?" Сноска уточняет, что в книге, "кроме романа и статьи Г. Владимова, рассматриваются также очерняющие Отечественную войну и десятки миллионов ее живых и мертвых участников еще четыре издания: два содержащих фальсификацию и прямые подлоги "документальных" сборника, выпущенных в 1992 году, и пасквильные сочинения В. Б. Резуна (Суворова) и И. Л. Бунича".  Недоумение возникает с самого начала: почему в столь разношерстный ряд попал Г. Владимов - писатель с незапятнанной репутацией?  Почему "Генерал и его армия" - роман, чья жанровая принадлежность не подлежит сомнению, подверстывается к книгам совершенно иного свойства и плана, подлежащим суду по иным законам?  Простейший ответ: включив в свой текст подлинные исторические явления и фигуры, автор обязан соблюдать историческую правду в большом и малом, быть достоверным в подробностях бытовых, армейско-структурных, субординационных, технических и т. п. Крыть нечем - обязан.  Естественно, на аппарате "Бодо" работали телеграфистки, а не телефонистки. В декабре 1941 года генералу Кобрисову не выделили бы двухгектарный надел для дачи возле Апрелевки. Главупрформ НКО не назывался Управлением резервов Генштаба... Большую часть подобных ляпов несложно было бы устранить, готовя рукопись к печати. Скажу больше: Богомолов то ли из великодушия, то ли по другой причине выловил далеко не все "блохи". Вину за их обилие разделяет и редакция, знавшая, что автор, живя в германской "глубинке", лишен возможности получить серьезную консультацию, дотошно выверить текст.  Действительно, трудно понять, каким манером Светлооков за два месяца сподобился трех офицерских званий. Хотя случались и поныне случаются чудеса с наделением звездочками. Капитан запаса Жириновский вдруг проснулся то ли полковником, то ли подполковником...  Не оправдывая фактических ляпсусов, попытаюсь найти им какое-то объяснение. Не сказалась ли возрастная разница двух прозаиков?  Сын солдата, не вернувшегося с войны (мать упекли в лагерь по 58-й статье), вчерашний суворовец Владимов пошел не на офицерские курсы, а в Ленинградский порт грузчиком. Свободный от фронтовой памяти, он свободнее в восприятии и трактовке фронтовых фактов. Это чревато своими минусами и плюсами. О минусах В.Богомолов пишет пространно, плюсы отрицает. Понять его легче, чем согласиться с ним. Для литераторов нефронтовых поколений война отличается от той, что на собственной шкуре пережили лейтенанты. Это началось еще с В. Войновича, "оклеветавшего" армию своим "Чонкиным", ощутимо у А.Азольского в его недавней повести "Окурки" и, конечно, в романе Г. Владимова, принявшем на себя долго копившееся раздражение могикан, уставших, помимо всего прочего, от спекуляций на войне. Между тем меняется не только взгляд художника. Соотношение между исходным фактом и документом тоже претерпевает изменения. Не поручусь, что всегда в пользу документа. Они от века пребывают в достаточно сложной взаимозависимости. В. Богомолов напоминает: Толстой закрывал книгу, обнаружив в ней фактические несообразности. Но он забыл про другое. Толстой изучал свидетельство о войне 1812 года, ездил на Бородинское поле. Однако роман "Война и мир" не избежал гневных и, главное, справедливых упреков в неточностях из уст инвалида Отечественной войны отставного генерала А. Норова. Страшно подумать,  каково бы пришлось Льву Николаевичу, что бы ему довелось услышать от иных наших критиков, прочитай они генеральскую отповедь. Называлась она тоже солидно: "Война и мир, 1805-1812 гг., с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника".  Говорю это не в оправдание конкретных ошибок Г. Владимова. Но в защиту писательского права - далеко не безбрежного - на художественную версию событий, пусть и исторических, на свою интерпретацию характеров, людей, причастных к таким событиям.  Вопреки фактическим оплошностям владимовский роман насыщен тревожным воздухом войны, роковой неопределенностью. Абсурдность происходящего усугубляется и тем, что русские поднимают оружие против русских. Отечественная война грозит обрести черты войны гражданской. Не формулируя это прямо, Г. Владимов погружается в психологию людей, в какой-то мере причастных к трагическому повороту истории. В романе о войне нет ни батальных эпизодов, ни сцен в лагерях для военнопленных. Но их тяжесть незримо ложится на плечи героев и ощущается нами, читающими о генералах и их армиях. Художественная правда подтверждает правду историческую, которая в таком аспекте не рассматривалась нашей литературой.  Но и признавая новаторство Г. Владимова, "новое осмысление" (эти слова порядком затасканы и могут вызвать идиосинкразию), нельзя, однако, забывать и о претензиях автора книги "Срам имут..." и все сводить к спору о неточностях. Три генерала из романа категорически не устраивают В.Богомолова. Власов и Гудериан не отвечают его представлениям о них и архивно-документальным данным, Кобрисов - сам по себе как тип советского военачальника. Кроме того, Г. Владимов, полагает он, завысил всесилие светлооковых. Упрек небезосновательный. Но менее абсолютный, чем видится. Майор Светлоокое, естественно, не распоряжался на Военном Совете. Но чувствовал за собой право позволять себе куда больше, чем хочет убедить нас В. Богомолов. И позволял. Со слов сослуживца оппонент Владимова рассказывает историю командарма генерала Г-ова. Едва тот услышал, что контрразведка проявляет к нему повышенный интерес, позвонил Верховному. Сталин в ответ заявил о своем полном доверии к командарму. Начальника армейской контрразведки и ретивого капитана-контрразведчика как ветром сдуло. Командарму присвоили звание генерал-полковника.  Бывают странные сближения. Генерал в таком же звании, в такой же фронтовой должности, тоже Г-ов по фамилии в дальнейшем был брошен в тюрьму, обвинение козыряло его подслушанными разговорами и частными письмами. Генерал умер, не дотянув до шестидесяти, и удостоился посмертной реабилитации.  В. Богомолов ссылается на постановление СНК от 18.04.43, где по пунктам расписаны Сталиным задачи "СМЕРШа", и ни звука о контроле контрразведки за боевой деятельностью войск, т. е. о слежке за командирами.  Товарищ Сталин был большой ученый. Но все же не настолько, чтобы ему безоговорочно верить. Не верили и сами контрразведчики. Чуть выше В. Богомолов вспоминает о конфликте командира его полка Р-на с собиравшим на него "материальчик" смершевцем. Случилось это во второй половине ноября 1943-го, более чем через полгода после постановления, скрепленного подписью Сталина. Правда, как и в случае с генералом Г-овым, произошедшим, видимо, тоже после постановления, контрразведчик получил по носу. Но идти на конфликт со "СМЕРШем" отваживались единицы. И не генералу Кобрисову, который еще перед войной отведал на Лубянке следовательской линейки, качать права, приструнивать Светлоокова.  Разумеется, приняв на веру подписанное Сталиным постановление, роман "Генерал и его армия" писать не следовало. Вообще, если поверить Сталину, поверить в дальновидность его союза с Гитлером (демонтировали старую границу, не укрепили новую), в оправданность и целесообразность советско-финской войны, во внезапность нападения 22 июня, в то, что к 3 июля лучшие части фюрера были разбиты, и т. д. и т. п., надлежит признать, что В, Быков, Г. Бакланов, К. Воробьев, В. Некрасов, В. Кондратьев, В. Астафьев посвятили свою жизнь напрасному делу. Написанное ими опровергается при посредстве постановлений СНК, ГКО, приказов Верховного главнокомандующего.  Для В. Богомолова исполнение Кобрисовым в особых случаях цензорских обязанностей, вычитывание с карандашом армейской газетки - нелепость. Это "были функции инструктора или инспектора политотдела". Если мне не изменяет память, это было функцией офицера разведотдела. Но самые невероятные нелепости сопровождали путь армии. Один известнейший командарм, например, въедливо прочитывал каждый номер армейской многотиражки и правил стихи, благо был - и не только в душе - поэтом. Когда его дивизии залегли в оборону, вызвал из Москвы редакторшу - доку по поэтической части, приказал редактору газеты напечатать сборник генеральских виршей и всех участников подвига наградил боевыми орденами...  Если бы действия любого командира безотказно соответствовали "ригидно определенным функциям, правам и обязанностям каждого", фронт, надо полагать, не подкатил к окраинам Москвы и волжским откосам.  Я тоже долго служил в армии и встречал достойных офицеров и генералов, но, в отличие от В. Богомолова, не считаю, будто Великую Отечественную выиграли обладатели красных лампасов. Выиграли солдаты, купили собственной кровью. Генерал Кобрисов, отличаясь от многих,  неотступно думает о цене успеха и вовсе не выглядит "опущенным". Скорее - чудаком. Как и всякий, чем-либо непохожий на остальных. Неразумное путешествие в ночи по снегу к полковнику Свиридову вполне в его духе. Он отступал со Свиридовым от границы, ценит полковника, даже в дни отступления добившегося удачи и захватившего французский коньяк, которым, дурачась, теперь соблазняет Кобрисова.  Опровержения В. Богомолова выглядят более несуразно, чем поступок Кобрисова. Ему, мол, тяжко раненому сержанту, вливали в глотку по 30-40 граммов коньяку. Мне меньше подфартило - в таком же положении давали спирт либо водку.  Но это - факты нашей биографии и к делу не идут.

Генерал и его армия

По сравнению с Гудерианом советские военачальники изображены Г. Владимовым по методу контраста: "Чем ночь темней, тем ярче звезды!"

В главе "Даешь Предславль!" они показаны на двадцати пяти журнальных страницах — Г. К. Жуков, командующий фронтом H. Ф. Ватутин, H. С. Хрущев и шесть командующих армиями — они совещаются в поселке Спасо-Песковцы и производят поистине удручающее впечатление скорее не военачальников, а колхозных бригадиров или провинциальных массовиков-затейников. Если Гудериан в романе демонстрирует наряду с набожностью и благородством высокий интеллектуальный уровень, то здесь интересы и темы совсем другие: рассказ о том, как личный повар "выучился готовить гуся с яблоками", сменяется анекдотом о том, как "чекисты с гепеу" требуют у Рабиновича на строительство социализма припрятанные Сарочкой деньги. Генералы радуются привезенным Хрущевым подаркам — "по бутылке армянского коньяка", "шоколадному набору", "календарю с картинками" и "главной в составе подарка" "рубашке без ворота, вышитой украинским орнаментом" ("Гости хрустели пакетами, прикладывали рубахи к груди, Жуков тоже приложил»).

Прочитав двадцать пять страниц такого изображения, осознаешь, что если Гудериан в представлении Г. Владимова читал "Войну и мир" и более того, мог сопереживать и умиляться поступку "графинечки" Ростовой, то большинство советских военачальников — как они показаны в романе — и чеховскую "Каштанку" не одолели бы, да и читать бы не стали — дворняжка и все, какой тут разговор?

Также немецкий и советские генералы удивительно разнятся по внешности. Вот как изображен в романе германский командующий "крепкое лицо еще моложавого озорника, лукавое, но неизменно приветливое".

А вот как выглядят лики советских военачальников: "худенькая обезьянка с обиженно-недовольным лицом", "смотрел исподлобья: побелевшими от злости глазами", "прогнав жесткую, волчью свою ухмылку", "цепким, хищным глазоохватом", "чудовищный подбородок, занимавший едва не треть лица" и т. п.

Прочитав внимательно роман, с горечью убеждаешься, что автор смотрит на своих бывших соотечественников — не только генералов — "побелевшими от злости глазами". Это читательское восприятие, сам же писатель в одном из многочисленных интервью о своем методе говорит: "Это все тот же добрый старый реализм, говоря по-научному — изображение жизни в форме самой жизни".

Впрочем, есть один русский генерал, которого Г. Владимов изображает с такой же любовью и пиететом, как и Гудериана:

"Он резко выделялся среди них: в особенности своим замечательным мужским лицом: Прекрасна, мужественно-аскетична была впалость щек: поражали высокий лоб и сумрачно-строгий взгляд: лицо было трудное, отчасти страдальческое, но производившее впечатление сильного ума и воли: Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно" .

В реальной жизни в лице этого человека прежде всего отмечались рябинки, но писатель рисует икону, и по выраженной тенденции автора романа читатель, возможно, уже догадался, что речь идет о генерале А. А. Власове.

3 или 4 декабря 1941 года (перед "днем конституции") он якобы находился в ограде церкви Андрея Стратилата, в полутора километрах от Лобни, и единственный во всем Западном фронте владел ситуацией и, хотя вся Красная Армия отступала, он, конечно же: ("Двадцатая армия наступает, власовцы!").

Но главная его слава впереди — как пишет Владимов: «будет его армия гнать вперед немцев: от малой деревеньки Белый Раст на Солнечногорск — побудив и приведя в движение все пять соседних армий 3ападного фронта: он навсегда входил в историю спасителем русской столицы».

Здесь уже, мягко выражаясь, чистое сочинительство. Hазначенный командующим 20-й армией 30 ноября 1941 года Власов с конца этого месяца и до 21 декабря болел тяжелейшим гнойным воспалением среднего уха, от которого чуть не умер и позднее страдал упадком слуха, а в первой половине декабря — вестибулярными нарушениями. Болезнь Власова и его отсутствие в течение трех недель на командном пункте, в штабе и войсках зафиксированы в переговорах начальника Генерального штаба маршала Б. М. Шапошникова и начальника штаба фронта генерала В. Д. Соколовского с начальником штаба 20-й армии Л.М. Сандаловым; отсутствие Власова зафиксировано в десятках боевых приказов и других документов, вплоть до 21 декабря подписываемых "за" командующего Л. М. Сандаловым и начальником оперативного отдела штаба армии комбригом Б. С. Антроповым.

Поскольку отсутствие Власова, как предположили, будет замечено немецкой разведкой, 16 декабря, по указанию свыше, было организовано его интервью якобы в штабе — Власов находился в армейском госпитале — с американским журналистом Л. Лесюером. Впервые на командном пункте армии Власов появился — всего на час — в полдень 19 декабря в селе Чисмены. Он плохо слышал, все время переспрашивал и был крайне расстроен, когда ему доложили, что "командование фронта очень недовольно медленным наступлением армии" и что "генерал армии Жуков указал на пассивную роль в руководстве войсками командующего армией и требует его личной подписи на оперативных документах".

Замечу, что 20-я армия под Москвой по силам была слабее по крайней мере четырех других армий и, может быть, потому вызывала у Ставки и командования фронтом нарекания. Утверждение писателя о том, что она привела "в движение все пять соседних армий Западного фронта!", не соответствует действительности, и в сообщение о том, что "гремели имена Жукова, Власова, Рокоссовского, Говоро ва, Лелюшенко», имя Власова вставлено Г. Владимовым для апологетики, самовольно и необоснованно: в сообщениях Совинформбюро в декабре 1941 года как "наиболее отличившиеся" в боях под Москвой армия К. К. Рокоссовского упоминалась четырежды, Д. Д. Лелюшенко — трижды, И. В. Болдина — дважды, Л. А.

Говорова — один раз, армия же А. А. Власова, так же как и армии Ф. И. Голикова и В.И.Кузнецова, не упоминались ни разу. И награждены за бои под Москвой они были соответственно: Рокоссовский, Лелюшенко, Болдин и Говоров — орденами Ленина, а Власов, Голиков и Кузнецов — по второму разряду, орденами Красного Знамени.

В листовке за подписью Власова от 10 сентября 1942 года о его участии в боях под Москвой говорилось более чем сдержанно, пусковым документом для создания мифа о "спасителе Москвы" явилась спустя шесть месяцев, в марте 1943 года, пространная листовка, так называемое "Открытое письмо", где без ложной скромности уже сообщалось: "20-я армия остановила наступление на Москву:

Она прорвала фронт германской армии: обеспечила переход в наступление по всему Московскому участку фронта". Эти самовосхваления явились основой для создания мифа о "спасителе Москвы", впоследствии раздуваемого в книгах бывших власовцев, энтеэсовцев и теперь в романе Г. Владимова.

Трудно понять, почему в романе Г. Владимова Тула именуется Тулой, Орел — Орлом, Москва — Москвой, а, например, Киев — Предславлем?.. Зато по прочтении становится ясно, с какой целью командующие армиями выведены под весьма прозрачными псевдонимами — генерал П. С. Рыбалко именуется Рыбко, генерал И.Д. Черняховский — Чарновским и т. д. — и при этом они снабжены многими подлинными биографическими данными своих прототипов, вошедших в историю Отечественной войны. Как ни печально, сделано это автором, чтобы безнаказанно опустить, примитивизировать или мазнуть подозрением достаточно известных людей. Я не буду здесь обелять выведенного в романе сверхмерзавцем, истинным монстром прототипа генерала Терещенко — он был не таким, но чтобы опровергнуть все, что на него навесил автор, не хватит и газетного листа, однако об одном командующем должен сказать.

В конце войны и в послевоенном офицерстве, в землянках, блиндажах, палатках и офицерских общежитиях, где после Победы — в Германии, в Маньчжурии, на Чукотке, на Украине и снова в Германии — я провел шесть лет своей жизни, очень много говорилось о войне. Каждый офицер в связи с ранением или по другой причине побывал на фронте под началом многих командиров и командующих, мы могли их сравнивать, и разговоры в застолье и на сухую были откровенными, поскольку эти люди нами уже не командовали и находились далеко. В разговорах этих с неизменным уважением и теплом нередко возникало имя генерала Ивана Даниловича Черняховского, в неполные 38 лет назначенного командующим фронтом и спустя десять месяцев погибшего в Восточной Пруссии, причем рассказывалось единодушно о его не только отличных командирских, но и удивительных человеческих качествах.

В 1943 году моим батальонным командиром был офицер, который, как тогда говорилось, "делал Отечку" с первых суток от границы в Прибалтике под началом командира 28-й танковой дивизии полковника Черняховского. С его слов мне на всю жизнь запомнилось, что даже в эти страшные для нашей армии недели, в сумятице отступления, под огнем и постоянным авиационным воздействием противника Черняховский запрещал оставлять раненых и перед отходом с очередной позиции требовал погребения погибших, чтобы оградить трупы от возможного надругательства. Тот, кто был на войне и попадал под отступление, не может этого не оценить.

Генерал погиб под Мельзаком: ехал на командный пункт командира корпуса, сзади машины разорвался снаряд, осколок вошел в левую лопатку — ранение оказалось смертельным.

Г. Владимов, изложив обстоятельства гибели, не может удержаться, чтобы не добавить пачкающую подозрением фразу: "Hаверно, вторую бы жизнь отдал Чарновский, чтобы рана была в грудь»

Почему он "вторую бы жизнь отдал"?

Он что, пытался перейти к немцам или бежал с поля боя?.. А если во время атаки сзади солдата разрывается мина или снаряд, что, смерть от осколка, попавшего в спину, позорнее, чем от осколка, попавшего в грудь?.. Писатель не видит и не понимает войну, однако это еще недостаточное основание, чтобы мазать подозрением погибшего на войне и уже униженного перезахоронением из Вильнюса генерала, сочетавшего талант полководца с замечательными человеческими качествами. Встречаешь эту подлянку, кинутую походя в могилу достойнейшему человеку, и ошарашенно удивляешься: "Зачем?!", а главное — "За что?!"

Г. К. Жуков в романе спрашивает генерала Кобрисова, откуда он его помнит, где еще до войны видел, и выясняется, что в 1939 году на Халхин-Голе Жуков приказал Кобрисова расстрелять.

Hасколько мне известно, расстрелы в боевой обстановке по приказанию, так называемые "внесудебные расправы" возникли только в 1941 году, но я не изучал досконально события на Халхин-Голе и потому не считаю себя компетентным высказываться по этому вопросу. Я не склонен идеализировать Жукова, однако ни маразматиком, ни постинсультником он в войну не был. Автор упустил, что в этом же романе в 1941 году Кобрисов как командующий армией являлся непосредственным подчиненным командующего фронтом Жукова, они не могли не общаться, и то, что этот вопрос впервые возникает у маршала только при случайной встрече в 1943 году, свидетельствует, что имели место перебои мышления или выпадение памяти то ли у Жукова во время боев под Москвой, то ли у Г. Владимова при написании романа.

Подобных ляпов и несуразностей в произведении не мало — я отметил более сорока — и об этом необходимо сказать потому, что в десятке рецензий о них не упомянуто и словом, наоборот, писалось о "толстовском реализме" Г. Владимова, о "толстовской точности изображения", и сам писатель в своих интервью настоятельно декларирует свою приверженность к реализму и точности и тихо, скромно, по-семейному подверстывает себя к Толстому, хотя Лев Hиколаевич по поводу ляпов, несуразностей и даже неточностей говорил (цитирую по памяти): "Когда я нахожу такую штуку у писателя, я закрываю книгу и больше ее не читаю".

Hикто из критиков не заметил, что в романе, названном "Генерал и его армия", фактически нет армии, объектом изображения писателя оказалась не армия, которой командует Кобрисов, а обслуга генерала: его ординарец Шестериков (очевидно, от глагола "шестерить"), определенный одним из писателей "гибридом Савельича из "Капитанской дочки" и Шухова из "Одного дня Ивана Денисовича"", водитель Сиротин и адъютант майор Донской. Эти люди на десятках журнальных страниц шантажируются, провоцируются и терроризируются всемогущим смершевцем майором Светлооковым; в его энергичную всепроникающую деятельность по контролю за руководством боевыми действиями участвующей в стратегической операции армии и за самим командующим вовлечены также "будущая Мата Хари", штабная давалка, телефонистка Зоечка и "старшая машинистка трибунала" Калмыкова.

За генералом Кобрисовым действительно требуется глаз да глаз. О его "дури" говорит и он сам, и окружающие, включая собственного ординарца; маршал при встрече с ним отмахивается, "как машут на дурачка". Его поведение и поступки то и дело озадачивают, и невозможно понять, как этот персонаж — героем его никак не назовешь — уже два года командует на войне десятками тысяч человек.

Вызванный в Ставку из-под Киева, он, доехав до пригорода Москвы и, очевидно, уже забыв о столь ответственнейшем вызове, вдруг решает вернуться в свою армию, но, должно быть, запамятовав, где она находится, приказывает ехать: в Можайск.

В декабре 1941 года во время боев под Москвой ему звонит полковник Свиридов из якобы захваченной деревушки Большие Перемерки и приглашает прийти — за шесть километров! — выпить коньяку. При сообщении о коньяке, как пишет Г.Владимов:

"Генерал сразу повеселел". Поначалу он для видимости отказывается, но повод есть ("День конституции подступает") и выпить так хочется, что, несмотря на предупреждение Свиридова, что на фланге справа от Перемерок нет никакой обороны, "чистое поле", точнее — немцы, генерал с первым встречным бойцом, незнакомым ему до того Шестериковым, на ночь глядя отправляется в неизвестность. Об алкогольной зависимости главного персонажа сообщается деликатно: «генерал шага не убавлял, что-то его грело изнутри и двигало вперед". В результате вместо коньяка — "Восемь автоматных пуль, вошедших в просторный живот генерала, прошли навылет».

Чтобы человек остался живым, получив восемь пуль автоматной очереди в живот, — случай в военной медицине небывалый, впрочем, небылицам в этом "реалистическом" романе не перестаешь удивляться. Небывальщиной является и то, что Кобрисов, прослуживший более четверти века в армии, имеющий не одно военное образование, а главное — делающий третью войну! — будучи предупрежден, что нет линии фронта и впереди "чистое поле" и там немцы, тем не менее отправился в темноту, навстречу если и не гибели, то тяжелейшему ранению.

Явным вымыслом является и то, что командующий армией под "студеным ветром" — в тридцатипятиградусный мороз! — прется за шесть километров в темноте, по снегу, чтобы выпить коньячку.