Makarenko_Ped_poema_full_text

—Кто? Ужиков не возьмет? Вот нарочно давай сделаем, слопает… Ты знаешь, какой он жадный? А ест как? Ой, не могу вспомнить!..

Митька брезгливо вздрагивает. Лапоть смотрит на него, стр а- дальчески подымая щеки к глазам. Я тайно стою на их стороне и думаю: «Ну, что делать?.. Ужиков приехал с такими бумажками… »

Хлопцы задумались на деревянном диване. В двери кабинета заглядывает чистая, улыбающаяся мордочка Васьки Алексее ва, и Митька моментально разгорается радостью:

—Вот таких давайте хоть сотню! Васька, иди сюда!

Васька покрывается румянцем и осторожно подносит к Митьк е стыдливую улыбку и неотрывно-влюбленные глазенки, склоня ется на Митькины колени и вдруг выдыхает свое чувство одним непередаваемым полувздохом, полустоном, полусмехом:

— Гхм… Васька Алексеев пришел в колонию по собственному желанию ,

пришел заплаканный и ошеломленный хулиганством жизни. Он попал прямо на заседание совета командиров в бурный дождл и- вый вечер. Метеорологическая обстановка, казалось бы, сов ершенно неблагоприятная, послужила все-таки причиной Васькиной у да- чи, ибо в хорошую погоду Ваську, пожалуй, и в дом не пустили бы. А теперь командир сторожевого сводного ввел его в каби нет и спросил:

— Куда этого девать? Стоит под дверями и плачет, а там дождь. Командиры прекратили текущие прения и воззрились на пришельца. Всеми имеющимися в его распоряжении способами — р у- кавами, пальцами, кулаками, полами и шапкой — он быстро унич - тожил выражение горя и замигал влажными глазами на Ваньку Лаптя, сразу признав в нем председателя. У него хорошее кра снощекое лицо, а на ногах аккуратные деревенские вытяжки, тол ько старая куцая суконная курточка не соответствует его обще й доб-

ротности. Лет ему тринадцать…

—Ты чего? — спросил строго Лапоть.

—В колонию,— ответил серьезно пацан.

—Почему?

—Нас отец бросил, а мать говорит: иди куда хочешь…

—Как это так? Мать такого не может сказать.

—Так мать не родная…

Лаптя только на мгновение затрудняет это новое обстоятел ь- ство.

— Стой… Как же это?.. Ну да, не родная. Так отец должен тебя взять. Обязан, понимаешь?..

У пацана снова заблестели горькие слезы, и он снова хлопот ли-

431

во занялся их уничтожением, приготовляясь говорить. Остры е глаза командиров заулыбались, отмечая оригинальную манеру про сителя. Наконец проситель сказал с невольным вздохом:

— Так отец… отец тоже не родной.

На мгновение в совете притихли и вдруг разразились высоки м звонким хохотом. Лапоть даже прослезился от смеха:

— В трудный переплет попал, брат… Как же так вышло? Проситель просто и без кокетства, не отрываясь взглядом о т

веселой морды Лаптя, рассказал, что его зовут Васькой, а фам илия Алексеев. Отец, извозчик, бросил их семью и «кудысь подався », а мать вышла за портного. Потом мать начала кашлять и в прошл ом году умерла, а портной «взял и женился на другой». А теперь, «саме на пасху», он поехал в Конград131 и написал, что больше не приедет. И пишет: «Живите, как хотите».

—Придется взять,— сказал Кудлатый. — Только, собственно говоря, может, ты брешешь? А? Кто тебя научил?

—Научил? Та там… один человек… живет там… так он научил: говорит, там хлопцы живут и хлеб сеют.

Так и приняли Ваську Алексеева в колонию. Он скоро сделался общим любимцем, и вопрос о возможности обойтись в Куряже без Васьки даже не поднимался в наших кулуарах. Не подни - мался он еще и потому, что Васька принят был советом командиров, следовательно, с полным правом мог считаться «прин цем крови».

В числе новеньких были и Марк Шейнгауз, и Вера Березовская . Марка Шейнгауза прислала одесская комиссия по делам несо - вершеннолетних за воровство, как значилось в препроводит ель-

ной бумажке. Прибыл он с милиционером, но только бросив на него первый взгляд, я понял, что комиссия ошиблась: человек с такими глазами украсть не может. Описать глаза Марка я не б е- русь. В жизни они почти не встречаются, их можно найти тольк о

óтаких художников, как Нестеров132 , Каульбах133 , Рафаэль134 , вообще же они приделываются только к святым лицам, предпочт и- тельно к лицам мадонн. Как они попали на физиономию бедног о еврея из Одессы, почти невозможно понять. А Марк Шейнгауз был по всем признакам беден: его худое шестнадцатилетнее тело было едва прикрыто, на ногах дырявились неприличные остат ки обуви, но лицо Марка было чистое, умытое, и кудрявая голова причесана. У Марка были такие густые, такие пушистые ресницы, что при взмахе их казалось, будто они делают ветер.

Я спросил:

—Здесь написано, что ты украл. Неужели это правда?

Святая черная печаль огромных глаз Марка заструилась вдр уг

432

почти ощутимой струей. Марк тяжело взметнул ресницами и с клонил грустное худенькое бледное лицо:

—Это правда, конечно… Я… да, украл…

—С голоду?

—Нет, нельзя сказать, чтобы с голоду. Я украл не с голоду. Марк по-прежнему смотрел на меня серьезно, печально и спо-

койно-пристально.

Мне стало стыдно: зачем я допытываю уставшего, грустного мальчика. Я постарался ласковее ему улыбнуться и сказал:

—Мне не следует напоминать тебе об этом. Украл и украл. У человека бывают разные несчастья, нужно о них забывать… Т ы учился где-нибудь?

—Да, я учился. Я окончил пять групп, я хочу дальше учиться.

—Вот прекрасно!.. Хорошо!.. Ты назначаешься в четвертый отряд Таранца. Вот тебе записка, найдешь командира четверто го Таранца, он все сделает, что следует.

Марк взял листок бумаги, но не пошел к дверям, а замялся у стола:

—Товарищ заведующий, я хочу вам сказать одну вещь, я должен вам сказать, потому что я ехал сюда и все думал, как я вам скажу, а сейчас я уже не могу терпеть…

Марк грустно улыбнулся и смотрел прямо мне в глаза умоляю - щим взглядом.

—Что такое? Пожалуйста, говори…

—Я был уже в одной колонии, и нельзя сказать, чтобы там было плохо. Но я почувствовал, какой у меня делается характ ер. Моего папашу убили деникинцы, и я комсомолец, а характер у меня делается очень нежный. Это очень нехорошо, я же понима ю.

Óменя должен быть большевистский характер. Меня это стал о очень мучить. Скажите, вы не отправите меня в Одессу, если я скажу настоящую правду?

Марк подозрительно осветил мое лицо своими замечательны ми глазищами.

—Какую бы правду ты мне ни сказал, я тебя никуда не отправлю.

—За это вам спасибо, товарищ заведующий, большое спасибо. Я так и подумал, что вы так скажете, и решился. Я подумал пото - му, что прочитал статью в газете «Висти»135 под заглавием: «Кузница нового человека»,— это про вашу колонию. Я тогда увиде л, куда мне нужно идти, и я стал просить. И сколько я ни просил, все равно ничего не помогло. Мне сказали: эта колония вовсе для правонарушителей, чего ты туда поедешь? Так я убежал из той колонии и пошел прямо в трамвай. И все так быстро сделалось, вы себе представить не можете: я только в карман залез к

433

одному, и меня сейчас же схватили и хотели бить. А потом пов е- ли в комиссию.

—И комиссия поверила твоей краже?

—А как же она могла не поверить? Они же люди справедливые, и были даже свидетели, и протокол, и все в порядке. Я сказ ал, что и раньше лазил по карманам.

Я открыто засмеялся. Мне было приятно, что мое недоверие к приговору комиссии оказалось основательным. Успокоенны й Марк отправился устраиваться в четвертом отряде.

Совершенно иной характер был у Веры Березовской.

Дело было зимой. Я выехал на вокзал проводить Марию Кондра - тьевну Бокову и передать через нее в Харьков какой-то сроч ный пакет. Марию Кондратьевну я нашел на перроне в состоянии г оря- чего спора со стрелком железнодорожной охраны. Стрелок де ржал за руку девушку лет шестнадцати в галошах на босую ногу. На ее плечи наброшена старомодная короткая тальма, вероятно, по дарок какого-нибудь доброго древнего существа. Непокрытая голо ва девицы имела ужасный вид: всклокоченные белокурые волосы уж е перестали быть белокурыми, с одной стороны за ухом они тор чали плотной, хорошо свалянной подушкой, на лоб и щеки выходили темными, липкими клочьями. Стараясь вырваться из рук стре лка, девушка просторно улыбалась — она была очень хороша собой . Но

âсмеющихся, живых глазах я успел поймать тусклые искорки беспомощного отчаяния слабого зверька. Ее улыбка была единст венной формой ее защиты, ее маленькой дипломатией.

Стрелок говорил Марии Кондратьевне:

—Вам хорошо рассуждать, товарищ, а мы с ними сколько страдаем? Ты на прошлой неделе была в поезде? Пьяная… была?

—Когда я была пьяная? Он все выдумывает,— девушка совсем уже очаровательно улыбнулась стрелку и вдруг вырвала у не го руку и быстро приложила ее к губам, как будто ей было очень больно. Потом с тихоньким кокетством сказала:

—Вот и вырвалась.

Стрелок сделал движение к ней, но она отскочила шага на три и расхохоталась на весь перрон, не обращая внимания на соб равшуюся вокруг нас толпу.

Мария Кондратьевна растерянно оглянулась и увидела меня :

— Голубчик, Антон Семенович!..

Она утащила меня в сторону и страстно зашептала:

—Послушайте, какой ужас! Подумайте, как же так можно? Ведь это женщина, прекрасная женщина… Ну да, не потому, что прекрасная… но так же нельзя!..

—Мария Кондратьевна, чего вы хотите?

434

—Как чего? Не прикидывайтесь, пожалуйста, хищник!

—Ну, смотри ты!..

—Да, хищник! Все свои выгоды, все расчеты, да? Это для вас невыгодно, да? С этой пускай стрелки возятся, да?

—Послушайте, но ведь она проститутка… В коллективе маль- чиков?

—Оставьте ваши рассуждения, несчастный… педагог!

Я побледнел от оскорбления и сказал свирепо:

—Хорошо, она сейчас поедет со мной в колонию! Мария Кондратьевна ухватила меня за плечи:

—Миленький Макаренко, родненький, спасибо, спасибо!.. Она бросилась к девушке, взяла ее за плечи и зашептала ÷òî-ò î

секретное. Стрелок сердито крикнул на публику:

—Вы чего рты пораззявили? Что вам тут, кинотеатр? Расходитесь по своим делам!..

Потом стрелок плюнул, передернул плечами и ушел.

Мария Кондратьевна подвела ко мне девушку, до сих пор еще улыбающуюся.

—Рекомендую: Вера Березовская. Она согласна ехать в колонию... Вера, это ваш заведующий,— смотрите, он очень добрый человек, и вам будет хорошо.

Вера и мне улыбнулась:

—Поеду… что ж…

Мы распростились с Марией Кондратьевной и уселись в сани.

—Ты замерзнешь,— сказал я и достал из-под сиденья попону. Вера закуталась в попону и спросила весело:

—А что я буду там делать, в колонии?

—Будешь учиться и работать.

Вера долго молчала, а потом сказала капризным «бабским» г о- лосом:

—Ой, господи!.. Не буду я учиться, и ничего вы не выдумывайте…

Надвинулась облачная, темная, тревожная ночь. Мы ехали уже полевой дорогой, широко размахиваясь на раскатах. Я тихо с казал Вере, чтобы не слышал Сорока на облучке:

—У нас все ребята и девчата учатся, и ты будешь. Ты будешь хорошо учиться. И настанет для тебя хорошая жизнь.

Она тесно прислонилась ко мне и сказала громко:

—Хорошая жизнь… Ой, темно как… И страшно… Куда вы меня везете?

—Молчи.

Она замолчала. Мы въехали в рощу. Сорока кого-то ругал вполголоса,— наверное того, кто выдумал ночь и тесную лесную доро гу.

435

Вера зашептала:

—ß âàì что-то скажу… Знаете что?

—Говори.

—Знаете что?.. Я беременна… Через несколько минут я спросил:

—Это ты все выдумала?

—Да нет… Зачем я буду выдумывать… Честное слово, правда. Вдали заблестели огни колонии. Мы опять заговорили шепо-

том. Я сказал Вере:

—Аборт сделаем. Сколько месяцев?

—Äâà.

—Сделаем.

—Засмеют.

—Êòî?

—Ваши… ребята…

—Никто не узнает.

—Узнают…

—Нет. Я буду знать и ты. И больше никто. Вера развязно засмеялась:

—Да… Рассказывайте…

ßзамолчал. Взбираясь на колонийскую гору, поехали шагом. Сорока слез с саней, шел рядом с лошадиной мордой и насвист ы- вал «Кирпичики»136 . Вера вдруг склонилась на мои колени и горько заплакала.

— Чего это она? — спросил Сорока.

— Горе у нее,— ответил я.

— Наверное, родственники есть,— догадался Сорока. — Это нет хуже, когда есть родственники!

Он взобрался на облучок, замахнулся кнутом:

— Рысью, товарищ Мэри, рысью! Так! Мы въехали во двор колонии.

Через три дня возвратилась из Харькова Мария Кондратьевн а.

ßничего не сказал ей о трагедии Веры. А еще через неделю мы объявили в колонии, что Веру нужно отправить в больницу, у н ее плохо с почками. Из больницы она вернулась печально-покор ная и спросила у меня тихонько:

— Что мне теперь делать?

ßподумал и ответил скромно:

— Теперь будем понемножку жить.

По ее растерянно-легкому взгляду я понял, что жить для нее самая трудная и непонятная штука.

Разумеется, Вера Березовская едет с нами в Куряж. Выходит так, что едут все, едут и те двадцать новеньких, которых мне

436

подкинул Наркомпрос в последние дни, подкинул в полном безразличии к моим стратегическим планам. Как было бы хор о- шо, если бы со мной шли на Куряж только испытанные старые одиннадцать горьковских отрядов. Отряды эти с боем прошли нашу шестилетнюю историю. У них было много общих мыслей, традиций, опыта, идеалов, обычаев. С ними как будто можно не бояться. Как было бы хорошо, если бы не было этих нович- ков, которые хотя и растворились как будто в отрядах, но я встречаю их на каждом шагу и всегда смущаюсь: они и ходят, и говорят, и смотрят не так, у них еще «третьесортные», плохие лица.

Ничего, мои одиннадцать отрядов имеют вид металлический. Но какая будет катастрофа, если эти одиннадцать маленьких от рядов погибнут в Куряже! Накануне отъезда передового сводного у меня на душе было тоскливо и неразборчиво. А вечерним поездом п риехала Джуринская, заперлась со мной в кабинете и сказала:

—Антон Семенович, я боюсь. Еще не поздно, можно отказаться.

—Что случилось, Любовь Савельевна?

—Я вчера была в Куряже. Ужас! Я не могу выносить таких впечатлений. Вы знаете… я была в тюрьме, на фронте — я никог - да так не страдала, как сейчас.

—Да зачем вы так?..

—Я не знаю, не умею рассказывать, что ли. Но вы понимаете: три сотни совершенно отупевших, развращенных, озлобленны х мальчиков, это… знаете, какой-то животный, биологический р азвал… даже не анархия… И эти нищета, вонь, вши!.. Не нужно вам ехать, это мы очень глупо придумали.

—Но, позвольте! Если Куряж производит на вас такое гнетущее впечатление, тем более нужно что-то делать.

Любовь Савельевна тяжело вздохнула:

—Ах, долго говорить придется. Конечно, нужно делать, это наша обязанность, но нельзя приносить в жертву ваш коллек тив. Вы ему цены не знаете, Антон Семенович. Его нужно беречь, развивать, холить, нельзя швыряться им по первой прихоти.

—Чьей прихоти?

—Не знаю, чьей,— устало сказала Любовь Савельевна,— я о вас не говорю: у вас совершенно особая позиция. Но вот что я вам хочу сказать: у вас гораздо больше врагов, чем вы думаете.

—Íó, òàê ÷òî?

—Есть люди, которые будут довольны, если в Куряже вы оскандалитесь.

—Çíàþ.

437

—Вот! Давайте действовать серьезно! Давайте откажемся. Это еще не трудно сделать.

Я мог только улыбнуться на предложение Джуринской:

—Вы наш друг. Ваше внимание и любовь к нам дороже всякого золота. Но… простите меня: сейчас вы стоите на старой пед агогической плоскости.

—Не понимаю.

—Борьба с Куряжем нужна не только для куряжан и для моих врагов, она нужна и для нас, для каждого колониста. Эта борь ба имеет реальное значение. Пройдитесь между колонистами, и вы увидите, что отступление уже невозможно.

На другое утро передовой сводный выехал в Харьков. В одном вагоне с нами ехала и Любовь Савельевна.

2. Передовой сводный

Во главе передового сводного шел Волохов. Волохов очень с куп на слова, жесты и мимику, но он умеет хорошо выражать свое отношение к событиям или человеку, и отношение его всегда полно несколько ленивой иронии и безмятежной уверенности в себ е. Эти качества в примитивных формах присутствуют у каждого хорошего хулигана, но, отграненные коллективом, они сообщаю т личности благородный сдержанный блеск и глубокую игру сп о- койной, непобедимой силы. В борьбе нужны такие командиры, ибо они обладают абсолютной смелостью и абсолютно доброк аче- ственными тормозами. Именно во главе Волохова передовой сводный может, конечно, испытать неудачу, но он никогда не попад ет в положение глупое или смешное и всегда успеет отступить с честью. Меня больше всего успокаивало то обстоятельство, что о Куряже и куряжанах Волохов даже не думал. Иногда, вызываемый на отклик неугомонной болтовней хлопцев о куряжанах, Волохов дарил неохотно и свою реплику:

—Да бросьте вы о куряжанах этих! Увидите: из такого теста, как и все.

Это, однако, не помешало Волохову к составу передового сво д- ного отнестись чрезвычайно внимательно. В совете командиров давно существовала традиция: при организации сводных осо бого назначения прежде всего выделять командира и затем предост авлять ему неограниченное право отвода отдельных кандидатов в с водный. Волохов аккуратно, молчаливо обсасывал каждую кандидатуру и решал коротко:

—Не надо! Легкого веса!

438

Èëè:

— К чертям… Болтать языком некогда будет.

Также заботливо Волохов поработал над материальной орга низацией сводного. Каждый его член имел корзину, в которой по мещался приведенный в полный порядок гардероб, мыло, зубная щетка, перевязочный материал, блокнот и карандаши. Кое-кто из кол онистов советовал непременно везти финские ножи, но Волохов с казал:

— Чепуха. Обойдемся без ножей.

Передовой сводный был составлен очень остроумно. Будучи сплошь комсомольским, он в то же время объединял в себе представителей всех главных идей и специальных навыков, имеющ ихся в колонии. В передовой сводный входили:

1.Витька Богоявленский, которому совет командиров, не желая выступать на фронте с такой богопротивной фамилией, п еременил ее на новую, совершенно невиданного шика: Горьковск ий.

Это к тому же больше как-то подходило к Витьке. Горьковский был худ, некрасив и умен, как фокстерьер. Он был прекрасно дисциплинирован, всегда готов к действию и обо всем имел с обственное мнение, а о людях судил быстро и определенно. Главной его способностью было замечательное умение напролет видеть каждого хлопца насквозь и безошибочно определять его внутреннюю сущность. Вместе с тем Витька никогда не распылялся, и его п редставление об отдельных людях немедленно им синтезировал ось в коллективные образы, в знание групп, линий различий и типи - ческих явлений.

2.Митька Жевелий — старый наш знакомый, самый удачный и красивый выразитель истинного горьковского духа. Митька счастливо вырос и сделался чудесно стройным юношей с хорошо по саженной, ладной головой, с живым черно-бриллиантовым взгля - дом несколько косо разрезанных глаз. Он имел уже большое положительное влияние на колонистов. В колонии всегда было много пацанов, которые старались подражать Митьке и в манере вы сказываться энергично с убедительным коротким жестом, и в чистоте

èприлаженности костюма, и в походке, и даже в убежденном, веселом и добродушном патриотизме горьковца. В нашем пере езде в Куряж Митька видел важное дело большого общественного значения, был убежден, что мы нашли правильные формы «организации пацанов» и для пользы пролетарской республики до лжны распространять нашу находку. Митька принадлежал к тем колонистам, которые ни минуты не сомневались в нашей работе и которые с настоящим презрением умели смотреть на всякую рас хлябанность, грязь и дармоедство.

3.Михайло Овчаренко — довольно глуповатый парень, но пре-

439

красный работник, страшно экспансивно настроенный по отношению к колонии и ее интересам. Миша имел очень запутанную би о- графию, в которой сам разбирался с большим трудом. Перебыв ал он почти во всех городах России, но из этих городов не вынес никаких знаний и никакого развития. Он с первого дня влюбился в кол онию, и за ним почти не водилось проступков. У Миши было много вся кого умения, но ни в одной области он не приобрел квалификаци и, так как не выносил оседлости ни у одного станка, ни на одном раб очем месте. Зато у него были неоспоримые хозяйственные таланты уменье, наладить работу отряда, кладовку, перевозку, загородку, всегда быстро и удачно, пересыпая работу хозяйственным ворчанием и н равоу- чениями, только потому неутомительными, что от них всегда шел приятный запах Мишиной благонамеренной глупости и неисс якаемой доброты. Миша Овчаренко был сильнее всех в колонии, сил ьнее даже Силантия Отченаша, и, кажется, Волохов, выбирая Мишу в отряд, имел в виду главным образом это качество.

4.Денис Кудлатый — самая сильная фигура в колонии эпохи наступления на Куряж. Многие колонисты приходили в ужас, когда Денис брал слово на общем собрании и упоминал их фамилии. О н умел замечательно сочно и основательно смешать с грязью ч еловека и самым убедительным образом потребовать его удаления из колонии. Страшнее всего было в этом случае то, что Денис был действительно умен, и его аргументы были часто по-настоящему убийственны. К колонии он относился с глубокой и серьезно й уверенностью настоящего практика в том, что колония вещь полезная, крепко сбитая и налаженная. В его представлении она, ве роятно, напоминала хорошо смазанный, исправный хозяйственный воз, на котором можно спокойно и не спеша проехать тысячу верс т, потом с полчаса походить вокруг него с молотком и мазнице й — и снова проехать тысячу верст. И по внешнему виду Кудлатый напоминал классического кулака, и в нашем театре играл только кулацкие роли, а тем не менее он был первым организатором нашего комсомола и наиболее активным его работником. По-горьковс ки он был немногословен, относясь к ораторам с молчаливым ос уждением, а длинные речи выслушивая с физическим страданием.

5.Евгеньева командир выбрал открыто в качестве необходимой блатной приманки. Евгеньев давно забыл свои кокаинные припадки, был хорошим комсомольцем и веселым, крепким товарищем, но в его языке и в ухватках еще живы были воспоминания о бурных временах улицы и реформаториума, а так как он был хо - роший артист, то ему ничего не стоило поговорить с человек ом на его родном диалекте, если это нужно.

6.Жорка Волков, правая комсомольская рука Коваля, выступал

440