опыт трансформации старопромышленных городов / ЧНЧ 2012-2013 (часть1)

лице, не хотел даже видеть, считал ее по всему несоответствующею моим целям духовным. Негостеприимно приняла меня обитель – Сергиева пустынь. В первый же год по прибытии в нее, я поражен был тяжкою болезнью, на другой год другою, на третий – третьею… Здесь поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета, здесь я подвергся тяжким, продолжительным, унизительным наказаниям, без суда, без малейшего исследования, как бессловесное животное, как истукан бесчувственный; здесь я увидел врагов, дышущих непримиримой злобою и жаждою погибели моей; здесь милосердный Господь сподобил меня познать невыразимые словом радость и мир души» [3, с. 567].

Таким образом, святитель Игнатий как поэт внешнего и внутреннего созерцания, раскрывает образ Сергиевой пустыни не в описаниях грандиозных

УДК 316.61

строений обители и ее насельников, а в образе келии

– душевной клети, наполненной индивидуальными авторскими переживаниями, внутренними откровениями, богословскими размышлениями, раскрывающими смысл монашеского бытия.

Литература

1.Владимир, митр. Обитель Северной столицы. Свя- то-Троицкая Сергиева пустынь. Исторический очерк. –

СПб., 2002.

2.Гладкова Е.В. Духовная проза 30 - 70-х гг. XIX в.:

автореф. дис. … канд. филол. наук. - СПб., 2003.

3.Игнатий, свт., епископ Ставропольский. Творения:

В6 т. Т. 1.: Аскетические опыты. – М., 1998.

4.Ипатова С.Н. Святитель Игнатий как проповедник: Лингвистическое исследование. – Вологда, 2007.

Н.Ю. Трудов

Вологодский государственный технический университет

движения, средство заработка, средство экономии времени и т.д.

Однако, несмотря на все преимущества, автомобиль, в первую очередь, является источником повышенной опасности. Время написания данной статьи совпало с очередной волной трагических происшествий на российских дорогах, связанных с низкой квалификацией водителей, управлением автомобилем в нетрезвом виде и другими нарушениями правил дорожного движения. Необходимость приводить конкретные цифры по количеству дорожно-транспорт- ных происшествий и характеристике их последствий, на наш взгляд, отсутствует. Очевидность проблемы потрясает сознание большинства членов российского общества. Еще больше шокирует нежелание государства исправлять ситуацию.

Какие меры требуется предпринять для минимизации обозначенной проблемы? Следуя общемировой практике цивилизованных развитых государств и принимая во внимание особенность рассматриваемого сектора экономики, связанную с наличием значительной общественной опасности автомобильного транспорта, в этой сфере требуется применить государственное регулирование, нацеленное на повышение безопасности дорожного движения.

Во-первых, это касается предоставления юридического статуса водителя, т.е. выдачи водительского удостоверения. По итогам интервьюирования лиц, обучающих навыкам управления автомобилем, можно прийти к единственному выводу о том, что существующая система подготовки водителей не позволяет получить необходимые знания и умения в короткий срок (в среднем, не более трех месяцев). Низкое качество обучения в большинстве автошкол подтверждают, помимо статистики «Молодой водитель» [4], опросы среди водителей со стажем более пяти лет, которые показывают, что начинающего автомобилиста видно издалека, его поведение, как правило, создает помехи в движении других автомобилей и периодически реально угрожает жизни и здоровью людей, а также их имуществу.

Во-вторых, более внимательного отношения требует сфера предотвращения дорожно-транспортных происшествий. Их основными источниками являются нарушения правил дорожного движения, в том числе управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения, и ненадлежащее качество дорог. Выход из сложившейся ситуации с негативным отношением большинства автомобилистов к соблюдению правил дорожного движения видится, прежде всего, в реформировании системы пресечения нарушений в этой сфере. Вместо премирования сотрудников ГИБДД за фиксацию запланированного количества нарушений правил дорожного движения требуется ввести систему иных стимулов для получения указанными лицами денежного вознаграждения за их труд.

В-третьих, необходимо реформирование такого вида наказания как лишение права управления автомобилем. В действительности, не редки случаи, когда лицо, формально лишенное права управления автомобилем, продолжает самостоятельно эксплуа-

тировать автомобиль. Однако в случае конфискации автомобиля (по крайней мере, на период лишения специального права) возможности для этого значительно сократятся.

На первый взгляд, все перечисленные меры лежат на поверхности и лишь ждут, что их вот-вот используют в целях снижения общественных издержек, связанных с огромными человеческим жертвами, а также имущественным ущербом. Но этого не происходит. По какой причине? Ответ на этот вопрос уже не так очевиден. Однако сложившейся ситуации можно дать следующее объяснение. Государство не стремится переломить такую ситуацию, поскольку она абсолютно устраивает российскую политическую элиту. Элита и приближенные к ней представители крупного бизнеса извлекают значительную выгоду из описанной выше ситуации. Эта выгода заключается в постоянно растущих доходах государства от продажи все большего количества автомобилей (в виде таможенных пошлин, утилизационного сбора

ииных обязательных платежей), сопутствующего этому ремонта, гиперроста объемов автокредитования и автострахования (лобби банков и страховых компаний), сбыта огромного количества различных видов топлива на основе нефти и газа и т.п., иначе говоря, от всего того, что сопутствует приобретению

иэксплуатации автомобиля.

Среди квазигрупп, схожих по своему функциональному назначению для правящей элиты на автомобилистов, можно указать военнослужащих срочной службы, лиц, постоянно употребляющих вещества, вредные для здоровья, лиц, имеющих статус индивидуального предпринимателя и некоторые другие. Так, первые, как следует из интервью с абсолютным большинством «срочников», в течение целого года военной службы занимаются всевозможными хозяйственными работами, уделяя лишь минимальное внимание непосредственной военной подготовке. Между тем, вторая из указанных групп, весьма обширная, привлекает внимание государства как источник извлечения выгоды с незапамятных времен. Что касается третьей квазигруппы, то необходимо заметить, что государство, устанавливая значительные обязательные платежи за работников, создает плодородную почву для их перевода из статуса работников в статус индивидуальных предпринимателей. Разница между ними кажется незначительной. Однако это обманчивое впечатление. Государство оказывает на работника лишь опосредованное влияние, он как бы спрятан за «широкой спиной» работодателя. Между тем, индивидуальный предприниматель постоянно чувствует прямой контроль государства за его деятельностью.

Подводя итог настоящего исследования, можно отметить следующие признаки квазигрупп – « доноров»:

-определенная обособленность социальной груп-

пы;

-высокая покупательная способность («ликвидность») социальной группы;

-массовость социальной группы;

В основе сюжета произведения – « история одной поездки» десятилетнего мальчика. Путешествие Егорушки – это не только знакомство героя со степью, но и познание им жизни, открытие Родины, постижение сложности окружающего мира.

Мотив дороги здесь становится текстообразующим: «Дорога, – писал М.М. Бахтин, – преимущественное место случайных встреч. На дороге... пересекаются в одной временной и пространственной точке пространственные и временные пути, много различнейших людей – представителей всех сословий, состояний, вероисповеданий, национальностей и возрастов. Это точка завязывания и место совершения: событий» [2, с. 392]. Мир, с которым знакомится Егорушка, многообразен и нов для него: описание реалий, увиденных мальчиком во время поездки, людей, с которыми свела его судьба.

Дорога играет здесь важную сюжетообразующую роль. Дорога, обладая многоплановой и разнообразной метафоризацией, нередко выступает в значении “ жизненного пути” человека: «Егорушка почувствовал, что с этими людьми для него исчезло навсегда, как дым, все то, что до сих пор было пережито; он опустился в изнеможении на лавочку и горькими слезами приветствовал новую, неведомую жизнь, которая теперь начиналась для него… Какова-то будет эта жизнь?» [17, с. 535]. Опосредованные формы выражения названных мотива и метафоры – образ брички, обоза, на которых едет герой (и во время пути осмысляет происходящее).

Именно мотив дороги определяет развитие традиционного сюжета – путешествия героя, часто разрабатываемого еще в фольклоре. В.Я. Пропп пишет, что «в сказке и в эпосе действие очень часто начинается с того, что герой выезжает из дома. Путь героя как бы представляет ось повествования. Это – древнейшая форма композиции. Повествование кончается либо возвращением героя домой, либо прибытием его в иной город или иную землю» [15, c. 92]. Дорога в «Степи» – это путь в другую жизнь для героя, и в то же время дорожные впечатления, случайные встречи делают ее способом открытия мира, понимания жизни, людей. Это важный аспект семантики топоса, нашедший свое воплощение у Чехова.

С топосом «дорога» связана и тема скитальчества. Вспоминая предложенное Ю.М. Лотманом [12, с. 256] разделение героев на людей «пути» и людей «степи», скитальца нужно отнести ко второму типу, поскольку это человек – блуждающий, не знающий своей главной дороги [11, с. 193]. Все чеховские ге-

рои – духовные скитальцы. И это тоже отразилось на характеристике топоса.

Чеховские дороги не прямые магистрали (толь-

ко однажды в «Степи» дается описание «необыкновенно широкой, размашистой и богатырской»), но

извилистые, труднопроходимые проселочные или степные дороги, где герои движутся медленно, делают остановки, иногда поворачивают назад, случайно встречаются и расстаются. Дорога у Чехова – топос сложных жизненных перипетий, данных в своей недосказанности, незавершенности.

Согласно периодизации А.П. Чудакова [18, с. 5], интересующая нас повесть «Степь» (1888) относится ко второму периоду творчества А.П. Чехова (1888 – 1894). Именно в этот период пространственновременная «модель мира» [12, с. 253] прозы писателя претерпевает существенные изменения: особенно-

сти хронотопа определяют индивидуализирован-

ное бытовое пространство и циклическое бытовое время; важным становится утверждение оппозиционной «модели мира» в рамках одного текста.

Так, в повести «Степь» дороге и степи («а степь все такая ж протяженно-сложенная, как и была:

конца краю не видать!»; «сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля – все, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и об-

ласканное солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести»

[18, с. 440]) противопоставлены двор, лавка, домик Тоскуновой («маленький душный зал, весь уставленный образами и цветочными горшками» [17, с. 533] даже на уровне цветов и запахов.

Жеребцова Е.Е. считает, что оппозиция двух концептуальных чеховских локусов – Дома (бытовой

мирок) и Степи (вариант бытийного мир) [8,

с. 12] становится традиционной. Пространство До-

ма связано у А.П. Чехова с неестественностью, суетностью, одиночеством.

Степь, напротив, – пространство естествен-

ное и гармоничное, здесь человек становится самим собой. Границами между домом и степью выступают «пограничные» ориентиры – дверь, окно: «Он бросился к окну, но во дворе их уже не было… Когда он выбежал за ворота, Иван Иванович и о. Христофор, помахивая – первый палочкой с крючком, второй посохом, поворачивали уже за угол. Егорушка почувствовал, что с этими людьми для него исчезло навсегда, как дым, все то, что до сих пор было пере-

жито…» [17, с. 533].

Подобное маркировочное разделение домашнего

иприродного субпространств сохраняется на про-

тяжении всей повести, более того – оно начинает приобретать архетипические характеристики: «Обоз стоял на большом мосту, тянувшемся через широ-

кую реку. Внизу над рекой темнел дым, а сквозь него виден был пароход, тащивший на буксире баржу. Впереди за рекой пестрела громадная гора, усеянная домами и церквами; у подножия горы около товарных вагонов бегал локомотив» [17, с.523].

Река как природный маркер деления на «свое» и «чужое»: городское и природное субпространства. В повести пейзаж с дымящимися кирпичными заводами эмоционально противопоставлен всем изображенным картинам природы [5, с. 119]. Он дается как обезображенная природа: «Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло,

ибольшие тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной пылью...» [17, с. 438].

Так обнаруживается внутренняя иерархичность чеховского мира: его структура не однородна, а

состоит из качественно отличных элементов.

Подобная организация позволяет изобразить бытийное через быт, то есть актуализировать находящиеся на поверхности текста этико-философские вопросы (в частности, в «Степи» о познании).

Происходит расширение пространства и вре-

мени. Дихотомическая структура пространства ра-

ботает на романный эффект текста. Временная структура расширяется за счет: времени воспоминаний Егорушки; «купеческих» историй, рассказанных подводчиками; открытого финала.

В результате автор выходит на закономерности судьбы, размышляет о вечном движении, незаконченности жизни, что доказывает универсальность чеховской картины мира. С этим связано и утвер-

ждение символики как одного из ведущих признаков чеховской поэтики. Степь становится важнейшим пространственным образом-символом одноименной повести и позволяет автору выйти на следующий ряд обобщений: мирок – Россия – мир.

Жеребцова Е.Е. считает, что автор в «Степи» соединяя бытовое и бытийное, используя принцип расширения времени, приходит к диалектическому осмыслению жизни и смерти, существование которой объясняется и причинно-следственными связями, и внутренней теологией [8, с.12].

При этом, создав оппозиционную модель мира в рамках одного текста, автор выводит героя из мирка

вмир и тем самым утверждает принцип «душевного перелома», открытия. А.П. Чехову важно показать сам переход от одной точки зрения на мир к другой. Этот переход становится одной из центральных тем

впоздних произведениях писателя. Автор всячески пытается вывести героев из бытовых мирков, с «неприязнью воспринимая всякие заборы, стены, любые границы» [14, с. 68].

По мнению Ларионовой М.Ч. , под путешествием Егорушки подразумевается обряд инициации, начинающийся с отлучения от «дома» и пересечения границы привычного мира и заканчивающийся возрождением и обретением нового статуса – они знаменуются выздоровлением и началом новой жизни в другом топосе [9, с. 129] (заметим, что перспектива новой жизни в чужом городе у чужих людей не радует Егорушку; превращение Егорушки в конце путешествия в «огрубевшего человека», «во взрослого мужчину»; переживания и приобретенный опыт развивают Егорушку и подготавливают его взросление).

Топос «степи» у Чехова предстает в неоднозначном эмоционально-смысловом освещении: с одной стороны, огромные пространства подавляют челове-

ка, вызывают настроения тоски, одиночества; с

другой – « степь» выступает как символ простора,

стихийной поэзии [10, с. 16].

Герои «Степи» находятся в замкнутом, строго ограниченном пространстве – землей, «раскинувшимся», бесконечным, бездонным небом и холмами, не позволяющими людям выйти за пределы данного. В этом смысле в повести, как справедливо замечает Галиева М.А., действуют два хронотопа – мир «живых» (их значительно меньше) и мир воспоминаний,

прошлого, мир «мертвых» [4, с. 28 - 36].

Все живое (оно то и манит, зовет за собой Егорушку) движется в определенном направлении –

влево: «Бричка ехала прямо, а мельница почему-то стала уходить влево» » [17, с. 433]; «Вода падала на землю и <…> быстро бежала куда-то влево» » [17, с. 444], а когда большая часть событий уже свершилась, мы снова замечаем: «налево всходит луна». Вектор движения этого мира расходится с движением брички, которая пока «не определилась» куда ехать: «точна она [бричка] ехала назад, а не дальше» » [17, с. 453], хотя внешняя цель задана – Кузьмичев и отец Христофор едут продавать шерсть.

Такое состояние В.Тэрнер называет «лиминальностью», то есть объект, пребывающий в нем, представляет собой «ни то ни се», они ни здесь ни там; они – в промежутке между положениями» [16, с. 169]. Сам Егорушка – « выходец с того света», как видит его мальчик Тит. Но главный герой чувствует мир, открывает его тайны, правда, при этом проходит через суровые испытания.

Итак, герой находится и вне этого пространства, так как воспринимает степь глазами, и внутри него, так как является его активным элементом. Степь выступает как живое существо, находящееся под воздействием составляющих ее компонентов, и как активное пространство, отражающее, проецирующее и формирующее состояние человека. Это подтверждает набор художественно-выразительных средств, употребляемых писателем при создании степного пейзажа и образа степи.

Важно, что в произведении Чехова нет точного указания на локализацию степного пространства, нет названий местностей, а все дано как бы в одном обобщенном виде (Z-я губерния).

Говоря о степи как реальном географическом пространстве, необходимо остановиться на характеристике элементов, входящих в тематическую группу «Элементы земной поверхности» (земная сти-

хия).

Не случайно появление в степном пейзаже курга-

нов, могильных холмов, каменных баб, это не толь-

ко атрибуты степного пейзажа, связанные со степной топографией.

Как отмечает Л.Г. Бабенко, «зачастую топоним в тексте (а в нашем случае элементы земной поверхности – Н.Ф.) представляет собой свернутый текст, текст в тексте, обладающий потенциалом культурноисторических знаний, сознательно пробуждаемых автором и создающих ассоциативный пространст- венно-временной континуум. Это обусловлено тем, что топонимы напрямую связаны с историей, неотторжимы от нее, являются носителями информации о прошлом, знаками определенных культурно-исто- рических событий» [1, с. 108 - 109]. Включение этих элементов в ткань пейзажа связано с авторскими размышлениями о смысле жизни, о вечности и бесконечности бытия, т.к. эти «степные долгожители» простояли в степи и еще простоят не одну тысячу лет, в отличие от человеческой жизни, которая имеет свое начало и конец.

Описанию степного пространства у Чехова свойственна горизонтальная и вертикальная ориентации. Степное пространство векторно направлено вверх, к облакам, солнцу или далеким звездам, и вниз, к земле; пространство распахнуто во все стороны света и простирается до дальней полосы горизонта, до виднеющихся в дымке курганов, оно заполнено воздушной средой, заполняющей рельеф местности: «Тес-

нясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сли-

ваются в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в ли-

ловой дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где

она начинается и где кончается» » [17, с. 439].

Горизонталь как бесконечность устремляется вдаль, предстает как степной простор, однако бесконечность может быть «ограничена» внутренними пределами степного пространства – на его границе древние курганы, степные холмы и мельницы: «Вда-

ли по-прежнему машет крыльями мельница, и все еще она похожа на маленького человечка, размахи-

вающего руками» » [17, с. 439].

Оппозиция «верх – низ» конкретизируется верти-

калями «степь – солнце» и «степь – небо»: «Заго-

релые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в сте- пи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бес-

конечными, оцепеневшими от тоски» » [17, с. 440].

Дорога в степи позволяет говорить о внутренней направленности степного пространства, нередко в ее образе пространственные элементы совмещены с темпоральными: «Около полудня бричка свернула с

дороги вправо, проехала немного шагом и останови-

лась» » [17, с. 444].

Таким образом, степное пространство чехов-

ской повести является сложным и многослойным,

включая в себя не только топографическую, но и образную составляющую.

Описания в повести даются с переменной позиции: наблюдатель перемещается в пространстве, поэтому в тексте повести представлены средства обозначения постоянно меняющихся пространственных координат (вдали – вблизи, влево – вправо, внизу –

наверху и т.п.).

Итак, именно в «Степи» наиболее полно проявилось авторское стремление изобразить земной простор. Само название здесь подчеркивает интерес к обширному природному ареалу: степь задается как основная тема произведения. Огромность и необъятность степи и неба над нею создают безграничную картину мира. Для маленького героя степь – не только средство, дорога в большой мир, где должна для него начаться новая жизнь, но и дорога по большому миру, открытие которого постепенно и происходит. А.С. Долинин, анализируя «Степь», писал о «пространственной связи событий, явлений и лиц». Впоследствии это станет свойством всего художественного мира Чехова, где «вместо степи в дальнейшем будет вся русская земля; вместо путешествующего Егорки – путник-созерцатель, сам Чехов» [6, с. 302].

Благодаря своеобразию авторского мировосприятия, дорожный сюжет, эмоциональный спектр которого неограничен, становится особенно емкой формой изображения жизни.

Во многом именно поэтому хронотоп придает повести философичность, рождающуюся из текста, определяет емкость идейного содержания, поэтические особенности, из которых сложилась диалектически сложная картина мира.

Литература

1.Бабенко Л.Г. Лингвистический анализ художественного текста. – М., 2005.

2.Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. – М., 1975.

3.Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. – М.,

1975. – С. 234 – 408.

4. Галиева М.А. Страна цветующих вишен А.П. Чехо-

ва // Филоlogos. – 2010. – № 7. – Т. 1 – 2. – С. 28 – 36.

5.Горячева М.О. Проблема пространства в художественном мире А. Чехова: автореф. дис. ... канд. филол. наук.

–М., 1992.

6.Долинин А.С. О Чехове (путник-созерцатель) // Долинин А. С. Достоевский и другие: Статьи и исследования о русской классической литературе. – Л., 1989. – С. 289 –

330.

7.Жеребцова Е.Е. Хронотоп прозы А. П. Чехова и этико-философские представления писателя // Вестник Челябинского университета. Сер. 2: Филология, 2003. –

№1. – С. 16 – 25.

8.Жеребцова Е.Е. Хронотоп прозы А. П. Чехова как

явление поэтики и онтологии: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Челябинск, 2003.

9. Ларионова М.Ч. Повесть А.П. Чехова "Степь": инициация Егорушки // Известия Волгоградского гос. пед. ун-

Реформы Александра II существенно изменили весь жизненный уклад российского общества; глубоким преобразованиям подверглись все его институты

инормы. Однако непоследовательность и незавершенность реформ вызвали рост социальных проблем в стране, затронувших практически все сословия российского общества: резкое увеличение младенческой смертности, значительное повышение масштабов социального сиротства, стремительное падение физического, психического и социального здоровья населения, увеличение количества безнадзорных, больных и внебрачных детей и др. Правительство осознавало необходимость принятия ряда мер в системе развития общественного призрения, в том числе

ив отношении детей. Именно в данный период перед властью возникла потребность в воспитании сторонников существующего общественно-политического строя, диктовавшаяся постепенным ростом революционного движения в стране. Кроме того, в условиях стремительно развивающегося промышленного производствавозникла необходимость в подготовке молодых и более или менее квалифицированных работников для различных отраслей отечественной экономики.

Формирование системы призрения несовершеннолетних на территории Новгородской губернии происходило в общероссийских рамках. Первые попытки создания закрытых учебно-воспитательных учреждений для подкидышей и бесприютных детей (или же воспитательных домов), стали предприниматься в годы правление Петра I. В 1706 г. при Колмовском Успенском монастыре близ Новгорода митрополитом Новгородским и Великолуцким Иовомбыло основано первое учреждение такого типа, на содержание которого были определены доходы с нескольких монастырских вотчин. В годы правления императрицы Екатерины II для создания воспитательных домов были заложены законодательные основы. Согласно Генеральному плану, разработчиком которого являлся И.И. Бецкой, в 1764 г. был основан воспитательный дом в Москве, а в 1770 г. – в Петербурге. В 1796 г. воспитательные дома были переданы

в управление императрице Марии, которая стала проводить политику, направленную на уменьшение числа воспитанников, за счет распределения «несчастнорожденных» по деревням. На деле данная практика не принесла положительных результатов, поэтому в 1828 г. «раздача» детей была прекращена. Следствием этого стала переполненность столичных воспитательных домов, поэтому после ввода в эксплуатацию Николаевской железной дороги, по предложению принца П.Г. Ольденбургского, с 1854 г. детей вновь стали направлять на воспитание в крестьянские семьи Псковской и Новгородской губернии, приписанных к Петербургскому воспитательному дому.

Если в первой половине XIX в. организация заботы о детях продолжала находиться в ведении приказов общественного призрения, то после земской реформы 1864 г. обязанности по общественному призрению были переданы губернским земствам. После упразднения в 1865 г. Новгородского Приказа общественного призрения его функции были переданы земской управе. В ведении же Новгородского губернского земства оставалось только детское воспитательное отделение при Колмовской богадельне (на 20 призреваемых).

Во второй половине XIX в. значительно увеличилось число категорий призреваемых детей, что стало следствием общественной инициативы и инициативы местных властей. К этому времени в Российской империи сформировались три формы социального призрения: стационарное (Воспитательные Дома в Санкт-Петербурге и Москве для подкидышей и незаконнорожденных, приюты, богадельни), полустационарное (дневные приюты, ночлежные дома, заведения для дешевого или бесплатного питания детей, отделения при больницах) и «открытое» призрение (срочная социальная помощь в виде денежных и вещевых пособий). Все эти три направления, так или иначе, были представлены на уровне губерний и уездов страны, в том числе и на территории Новгородской губернии.

В губернии получило распространение такое явление как «частный патронаж», который предполагал передачу матерями своих детей на воспитание в деревни за плату. Затем матери, как правило, не интересовались судьбой своего ребенка, и не контролировали «воспитателей» (распространение эта практика получила после 1894 г., когда Воспитательные Дома стали осуществлять явный прием и обязали матерей кормить своих детей).

С активизацией деятельности земств Новгородской губернии в сфере народного образования стало возможным оказание помощи в виде материальных дотаций, что позволило существенно расширить сеть учебных заведений, в которых могли получать образование большее количество детей малоимущих слоев. В стране стали создаваться Общества вспомоществования нуждающимся учащимся. В их обязанности входило участие в выдаче учащимся одежды, обуви и учебных пособий, медицинское обслуживание, полная или частичная оплата за обучение, организация дешевого или бесплатного проживания, устройство столовых и др. При оказании определенного вида помощи принималась во внимание не только их бедность, но и хорошее поведение и прилежание.

Таким образом, в сферу внимания уездных и губернских земств попадали дети малоимущих родителей и дети тех родителей, кто в силу бытовых или других причин не мог обеспечить должного воспитания. Полнота и эффективность детского призрения

УДК 899.82

зависели от финансовых возможностей и инициативы земств, их умения организовать и вовлечь добровольных деятелей и частных благотворителей.

Литература

1.Благотворительность в России. – Т. 1. – СПб., 1906.

2.Вестник Новгородского Земства 1904. – № 12. –

6.Действующие постановления по Императорскому С.-Петербургскому Воспитательному Дому. – СПб., 1906.

7.Отчет по ведомству детских приютов состоящих под непосредственным их императорских величеств покровительством и принадлежащих к ведомству учреждений императрицы Марии за 1890 - 1894 гг. – СПб., 1896.

8.Памятная книжка Новгородской губернии 1880 г. Ч. II // Типография Новгородского губернского правления.

–Новгород, 1880.

9.Памятная книжка Новгородской губернии на 1884 Ч. II // Новгородский губернский статистический комитет.

–Новгород, 1884.

10.Памятная книжка Новгородской губернии на 1914 Ч. II // Новгородская типография. – Новгород, 1914.

11.Памятная книжка Новгородской губернии на 1915 Ч. II // Новгородская типография. – Новгород, 1915.

С.К. Чернова

Череповецкий государственный университет

Понятие русского религиозного экфрасиса ввел в

научный оборот Л. Геллер в статье «Воскрешение понятия или Слово об экфрасисе», определяя экфрастический «религиозный принцип» «приглашениемпобуждением к духовному видению как высшему восприятию мира и восприятию высшего мира, и вместе с тем – принцип сакрализации художественности как гарантии целостности восприятия» [3,

с. 19].

Разрабатывая данное положение Н.Е. Меднис в статье «Религиозный экфрасис» в русской литературе» представляет метадискрипцию религиозного и, еще уже, Богородичного экфрасиса. Примечательно, что автор анализирует исключительно живописный экфрасис, где «само описание живописного полотна обнаруживает свойства ясно выраженной и целенаправленной эстетической интенции» и ограничивается «прозаическим и поэтическим описанием полотен, связанных с образом Мадонны» [5, с. 58]. При этом в одном семантическом поле оказываются именования Мадонна – Дева Мария – Богородица – Богоматерь. С нашей точки зрения такое смешение имен не совсем оправдано. Действительно, с одной

стороны перечислены разные именования одного образа, но с другой стороны, они – именования - наполнены разным семантико-конфессиональным смыслом, где Дева Мария может читаться как нейтральное христианское имя, Мадонна – присуща католической традиции; Богоматерь, Богородица – православной христианской традиции.

Е.Н. Меднис вступает в полемику с о. Павлом Флоренским, который категорически отказывает в подлинной религиозности и в высокой духовности западноевропейской религиозной живописи, и особенно итальянской как ее колыбели. Литературными примерами Н.Е. Меднис показывает, что само возникновение религиозного экфрасиса в русской литературе порождено «в большинстве случаев европейской живописью» [5, с. 59]. В примечаниях Н.Е. Меднис приводит спорное с его точки зрения суждение И. Есаулова о том, что «в русском религиозном экфрасисе, связанном с «чужим по культурному и конфессиональному происхождению полотном, просвечивает русская «иконная память» [5, с. 65]. Таким образом, Н.Е. Меднис анализирует живописный экфрасис, без учета конфессиональной принадлежно-

сти западноевропейских полотен, разрабатывая исключительно сферу воображения, где, по мнению автора статьи, и «совершаются семиотические процессы, происходящие на границе слова и изображения» [5, с. 59]. Несомненно, западноевропейской живописи невозможно отказать в способности пробуждать/ открывать у зрителей «духовное видение как высшее восприятие мира и восприятие высшего мира». Однако, на наш взгляд в русском религиозном экфрасисе, порожденном западноевропейской живописью, гораздо меньше выражен принцип «сакрализации художественности как гарантии целостности восприятия. Следуя за утверждением о. Павла Флоренского о «равносильности иконы и проповеди» («Иконопись для глаз есть то же, что слово для слуха») [11, с. 185], мы с большей долей вероятности оставляем «принцип сакрализации художественности как гарантии целостности восприятия», в том числе и восприятия художественного произведения, за другим видом русского религиозного экфрасиса – иконописным.

Цель нашей статьи, не вступая в полемику с литературоведом, показать, что в отношении русской литературы необходимо говорить о двух важных составляющих религиозного экфрасиса, о двух его вариантах: иконописном и религиозно-живописном. Основополагающим в этой связи является определение того, что икона и живописное произведение религиозной тематики - явления разного порядка: они восходят к разным философско-догматическим системам, культурно-эстетическим традициям, подчинены различным целям и выполняют различные функции, для их создания используются различные художественные средства, принципиально отличается и сама поэтика живописного и иконного изображения.

Приведем несколько, на наш взгляд, принципиальных отличий живописного произведения религиозной тематики и иконы.

-Цель иконы – вывести человеческое сознание за пределы плоской материальности, создать духовный образ, постигаемый только умом, свидетельствовать

огорнем мире. Цель картины – посредством красок, светотени, совершенства рисунка свидетельствовать

окрасоте дольнего мира.

-Назначение иконы – вывести сознание человека в мир духовный. Специфика феномена иконы заключается в ее двуединой природе: это и атрибут православного культа, и произведение искусства. Любое одностороннее истолкование данного образа приводит к неизбежному его упрощению, разрушению многозначности смысла, и, в конечном счете, разрушению ее смысла.

-Иконописец работает строго в рамках канона (в сою очередь обусловленного двумя подлинниками: лицевым и словесным). Живописец – свободно следует за своей фантазией.

-В иконе – главное незамутненность соборно передаваемой истины. В живописи на первом месте индивидуальность творчества, субъективное видение

художника. Поэтому в иконописи и живописи коренным образом различается понятие «личности».

Воснове портретной религиозной живописи лежит конкретный прообраз – созданный с реального человека (может быть собирательный обобщенный образ нескольких людей). Т.е. живопись личностна, в плане портретного изображения личности, но этот портрет не есть данность личности Девы Марии или Иисуса Христа. Это всего лишь внешняя идеальная оболочка, причем в каждой картине может быть свое непохожее на предыдущее изображение. Икона, как уже отмечалось выше, каноническое изображение сакрального образа, главным в которой является лик.

Влитературной среде одним из первых эту разницу между живописным и иконным изображением «личностного» почувствовал славянофил К.С. Аксаков, который в работе «Искусство и художественность» (конец 1840 г.) отмечал: «… личность необходима для изображения художественного: но личность по началам христианства есть грех, уже потому христианин, русский человек, личность отвергающий, в искусстве неуловим. Другими словами для русского человека нужно иконописное, а не живописное письмо. Следовательно не драма моя, но смысл драмы прав, нехудожественность, бестелесность изображения здесь единственная возмож-

ность» [1, с. 152].

Напротив, согласно русской религиозной эстетике, именно бестелесность изображения являет в иконе Личность. Н.К. Гаврюшин в работе «Вехи русской религиозной эстетики» пишет: «Религиозное знание предельно конкретно и глубоко личностно: это знание личности о своей сокровенной глубине и потому оно требует личностных форм выражения – ликов. Таким образом, гносеологическая природа иконы, иконописного произведения необходимо предполагает выражение «духовного знания о высшей реальности: об «идеальном человеке» или «о человеке в его идее», как образа и подобие творца» [2, с. 7].

И главное:

- икона – знак православной традиции. Западноевропейская религиозная живопись – знак католической традиции.

Отсюда разные межконфессиональные духовные искания.

У истоков русского религиозного экфрасиса, очевидно, находится творчество А.С. Пушкина. По определению Т.Г. Мальчуковой, Пушкин – просвещенный философ, сумевший «оценить разные ценностные ориентации человечества, увидеть их реальное воплощение и принять их как равные возможности, как минутное настроение или образ жизни, детерминированный характером или возрастом, занятием или даже временем года» [4, с. 43].

Ярким примером использования религиозноживописного экфрасиса в поэзии Пушкина является стихотворение «Мадонна» (1830 г.), (о том же говорит и Е.Н. Меднис). На наш взгляд, важна особенно та часть поэтического текста, которая связана с описанием копии с Бриджуотерской Мадонны Рафаэля

(картина названа так по имени своего владельца герцога Бриджоутера (1758 – 1829 гг.)), которая в то время продавалась в Петербурге на Невском проспекте в книжном магазине Сленина:

«В простом углу моем, средь медленных трудов,/ Одной картины я желал быть вечно зритель,-/ Одной: чтоб на меня с холста как с облаков,/ Пречистая и наш божественный спаситель – / Она с величием, он с разумом в очах – / Взирали,/ кроткие, во славе и лучах,/ Одни, без ангелов под пальмою Сиона….» [8,

с. 175].

Как бы в продолжении к созданному поэтическому образу А.С. Пушкин в письме к Н.Н. Гончаровой от 30 июля 1830 года пишет: «Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас, как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей» [7, с. 299].

Данный биографический контекст позволяет нам говорить о том, что в сознании поэта происходит контаминация живописного образа, созданного художником, и реального образа земной женщины, в результате чего появляется поэтический, словесный образ. Более того, если принять во внимание тот факт, что западноевропейские картины, передававшие образ Мадонны, писались с реальных, земных людей, то процесс – возникновение поэтического образа на стыке живописного, в основе которого лежит образ земной женщины – современницы Рафаэля, и портретного сходства с Натальей Гончаровой

– может восприниматься как процесс раскодирования живописного произведения. Возвращение первоначального живописного образа к своему первоистоку – портретному изображению земного человека. Таким образом, через обращение к небесному – возникает возвращение к земному. Идеалом мадонны для поэта становится его возлюбленная.

Религизно-живописный экфрасис, созданный в стихотворении Пушкина, несомненно служит «побуждением к духовному видению», но не дает сакрализации художественного образа, сравнение «чистейшей прелести, чистейший образец» приобретает лишь внешнее портретное сходство.

Необходимо отметить, что при использовании религиозно-живописного экфрасиса поэт, опираясь на выработанный веками, начиная с эпохи Возрождения, культурно-эстетический опыт, и как человек, получивший классическое образование, чувствует себя куда более свободно, чем в отношении иконописного экфрасиса.

Икона, для людей первой половины XIX в., являлась, по мнению А.М. Панченко, – признаком «своей, но мужичьей культуры» [6, c. 39]. В творчестве А.С. Пушкина, как и творчестве М.Ю. Лермонтова, практически нет развернутого художественного описания икон. Чаще это эпизодическое, неразвернутое упоминание образа, как например, в стихотворении «Вечерня отошла давно… (1823 г.), где икона названа как обязательный атрибут церковного интерьера:

«Кругом и сон и тишина,/ Но церкви дверь отворена,/ Трепещет… луч лампады/ И тускло озаряет он

/ И темну живопись икон/ И позлащенные оклады.»

[9, Т. 2, с. 154].

Подобное лаконичное описание точно передает восприятие иконы, характерное для конца 18 – начала 19 в., когда, как отмечал князь Е.Н. Трубецкой, икона «казалась темным пятном среди богатого оклада, лишь в качестве таковой (…) ее знали» [10, c. 40]. Представляется важным в отношении иконописного экфрасиса и то обстоятельство, что в качестве предмета изображения может выступать не сам художественный образ – развернутое описание иконы, а одна из присущих ей (иконе) функций. Например, Пушкиным описывается молельная функция икона, причем, с акцентом на ее чудотворную «составляющую» – в стихотворении лицейского периода (1816

г.):

«Заутра с свечкой грошевою/ Явлюсь пред образом святым./ Мой друг! Остался я живым,/ Но был уж смерти под косою:/ Сазонов был моим слугою,/ А Пешель – лекарем моим» [8, с. 353].

Знание контекста напрямую отсылает читателя (в данном случае лицеистов) именно к чудотворной функции «святого образа». Ф.М. Пешель – лицейский доктор. Константин Сазонов – лицейский дядька, два года служивший в Лицее. Обнаружилось, что за это время он совершил несколько убийств и грабежей; он был арестован 18 марта 1816 г. [9, с. 338]. В этом же году написано и шестистишье. Несмотря, на легкий, почти «шуточный» тон стихотворения, молодой поэт, действительно считал свое выздоровление чудом, знаком какого-то жизненного предназначения.

Чудотворная функция иконописного экфрасиса становится определяющем элементом в «Сказке о царе Салтане» (1831 г.). Если учесть то, что «Сказка» строится по языческому принципу (о чем свидетельствует ряд превращений, в том числе, царевны лебедь - в красну девицу), икона как знак христианской веры несет на себе дополнительную семантику. Проходя, обычный с точки зрения православной культуры, обряд благословения, языческая царевна отрекается от своей колдовской сущности, превращается в добропорядочную христианку. Упоминание «чудотворного образа» в описании православного обряда благословения – неразвернутый иконописный экфрасис – несет на себе огромную христианскую семантику: в этом случае икона выступает и «залогом счастья» – красна девица, потеряв колдовскую сущность, не сможет обернуться птицей и улететь.

Введение иконописного экфрасиса в литературное произведение Пушкина всегда семантически значимо. Если учесть, что «отношение к иконе – это вопрос эсхатологический, вопрос самоопределения человека» [2, с. 7], - становится понятным семантика иконного образа в тексте двух сказок – « Жених» (1825 г.) и «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях» (1833 г.), где икона используется для характеристики героев (разбойники – добрые люди).

Правильное прочтение - расшифровка иконописного экфрасиса (здесь идет речь об иконописном