Язык, его определение в чем же состоит и целостный и конкретный объект лингвистики? Вопрос этот исключительно труден; ниже мы увидим почему. Ограничимся в данном месте показом этой трудности.
Другие науки оперируют над заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в нашей науке. Кто-то произносит французское слово nu; поверхностному наблюдателю покажется, что здесь имеется конкретный лингвистический объект, но более пристальный анализ обнаружит наличие в данном случае трех или четырех совершенно различных вещей в зависимости от того, как рассматривать это слово: как звук, как выражение мысли, как соответствие латинскому n?udum и т. д. Объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не предупреждает нас о том, какой из этих способов рассмотрения более исконный или более совершенный по сравнению с другими.
Кроме того, всякий лингвистический феномен всегда представляет два аспекта, из которых каждый соответствует другому и без него не имеет значимости. Например:
1. Артикулируемые слоги суть акустические впечатления, воспринимаемые ухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи; так, n существует лишь в результате соответствия этих двух аспектов. Нельзя, таким образом, ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляции органов речи; с другой стороны, нельзя определить движения органов речи, отвлекшись от акустического впечатления.
2. Но допустим, что звук есть некое единство; им ли характеризуется человеческая речь? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом, возникает новое и еще более затрудняющее соответствие: звук, сложное акустико-вокальное единство, образует в свою очередь с понятием новое сложное единство, физиолого-мыслительное. Но это еще не все.
3. У речевой деятельности есть и индивидуальная и социальная сторона, причем нельзя понять одну без другой.
4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность и продукт прошлого. На первый взгляд весьма простым представляется различение между системой и ее историей, между тем, что есть, и тем, что было, но в действительности отношение между тем и другим столь тесное, что разъединить их весьма затруднительно. Может возникнуть вопрос, не упрощается ли проблема, если рассматривать лингвистический феномен с самого его возникновения, если, например, начинать с изучения детской речи. Нисколько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.
Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде ясно перед нами не обнаруживается целостный объект лингвистики; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, рискуя тем самым не уловить указанных выше присущих ей двойственностей, либо, если изучать явления речи одновременно с нескольких сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Так поступать - значит распахивать двери перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и др., которые мы строго отграничиваем от лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могли бы включить речевую деятельность в сферу своей компетенции.
По нашему мнению, есть только один выход изо всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву "языка" и его считать нормой для всех прочих проявлений речевой деятельности. В самом деле, среди прочих двойственных понятий только одно понятие "языка", по-видимому, допускает самодовлеющее определение и дает надежную опору для развития исследовательской мысли.
Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык - только определенная часть, правда, важнейшая речевой деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой стороны - совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики, физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего единого. Язык, наоборот, есть замкнутое целое и дает базу для классификации. Отводя ему первое место среди всех и всяких явлений речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в такую область, которая иначе разграничена быть не может.
На этот классификационный принцип, казалось бы, можно возразить так: осуществление речевой деятельности покоится на способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и условное; следовательно, язык зависит от природного инстинкта, а не предопределяет его.
Вот что можно ответить на это.
Прежде всего вовсе не доказано, что речевая функция в той форме, как она проявляется у нас, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наш голосовой аппарат предназначен для говорения в той же мере, как наши ноги для ходьбы. Мнения лингвистов по этому вопросу существенно расходятся. Так, например. Уитней2, уподобляющий язык социальным учреждениям со всеми их особенностями, полагает, что лишь случайно, просто из соображений удобства, мы используем голосовой аппарат в качестве орудия языка; люди, по его мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых. Без сомнения, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть социальный институт, во всех отношениях подобный прочим; кроме того, Уитней заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на так называемых органах речи: ведь он до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык - условность и природа условного знака безразлична. Вопрос о голосовом аппарате, следовательно,- вопрос второстепенный в проблеме языка.
Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под артикулируемой (членораздельной) речью. По-латыни articulus означает "член, часть, подразделение в ряде вещей"; в отношении речи членораздельность может обозначать либо подразделение речевой цепи (chaine parlee) на слоги, либо подразделение цепи значений на значимые единицы; в этом именно смысле говорят по-немецки: gegliederte Sparche. Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать так: естественной для человека является не произносимая речь, а именно способность образовывать язык, т. е. систему раздельных знаков, соответствующих раздельным понятиям.
Брок открыл, что способность говорить локализована в третьей лобной левой извилине большого мозга, и на это открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой деятельности естественный характер. Но, как известно, эта локализация была установлена в отношении всего, имеющего отношение к языку, включая письмо; исходя из этого, а также из наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализации, можно, по-видимому, допустить, во-первых, что различные расстройства устной речи разнообразными путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи и, во-вторых, что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столько способность произносить те или иные звуки или чертить те или иные знаки, сколько способность каким бы то ни было орудием вызывать в сознании знаки данной языковой системы. Все это приводит нас к предположению, что над деятельностью различных органов существует способность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключению, к какому пришли раньше.
Наконец, в доказательство разумности изучения речевой деятельности, начиная именно с категории языка, можно привести и тот аргумент, что способность - безразлично, природная она или нет - артикулировать слова осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом; поэтому-то и можно утверждать, что единство явлений речи дано в языке...
Резюмируем характеристику языка:
1. Язык есть нечто вполне определенное в разносистемной совокупности фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в определенном отрезке рассмотренного нами кругового движения, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он есть coциальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы пользоваться языком, индивид должен ему научиться: дитя овладевает им лишь мало-помалу. Язык до такой степени есть нечто обособленное, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.
2. Язык, обособленный от речи, составляет предмет, доступный обособленному же изучению. Мы не говорим на мёртвых языках, но мы отлично можем овладеть их языковым организмом. Не только наука об языке может обойтись без прочих элементов речевой деятельности, но она вообще возможна лишь, если эти прочие элементы к ней не примешаны.
3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей природе однородное: это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти элемента знака в равной мере психичны.
4. Язык не в меньшей мере, чем речь, есть предмет конкретный по своей природе, и это весьма способствует его исследованию. Языковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они не абстракции, ассоциации, скрепленные коллективным согласием, совокупность которых и составляет язык, суть реальности, имеющие местонахождение в мозгу. Более того, знаки языка, так сказать, осязаемы; на письме они могут фиксироваться посредством условных начертаний, тогда как представляется невозможным во всех подробностях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого слова представляет собой бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить. В языке же, напротив, не существует ничего, кроме акустического образа, который может быть передан посредством определенного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества отдельных движений, необходимых для реализации речи, всякий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, суммой ограниченного числа элементов или фонем, могущих в свою очередь быть изображенными на письме при помощи соответственного числа знаков. Вот эта самая возможность фиксировать относящиеся к языку явления и приводит к тому, что верным его изображением могут служить словарь и грамматика, ибо язык есть склад акустических образов, а письмо - осязаемая их форма.
Степанов, Ю. С. Филология [Текст] / Ю. С. Степанов // Русский язык. Энциклопедия. – М., 1997.
ФИЛОЛОГИЯ (греческое philologia — «любовь к знанию») — система знаний, необходимых для научной работы над письменными памятниками, преимущественно на языках древних, часто мертвых. Поскольку важнейшим и первым в совокупности этих знаний является понимание языка, на к-ром написан памятник, Ф. теснейшим образом связана с языковедением (см.). Следует, однако, отметить, что Ф. в своем подходе к засвидетельствованному в памятниках тексту существенно отличается от языковедения; в то время как языковед исследует все изменения, происшедшие в языке, как показатели его исторического движения, филолог исходит от некоторой нормы — от совершенного состояния текста, которое он и стремится восстановить сложной обработкой сохранившихся, более или менее «исказивших» этот текст, памятников (критика текста, recensio и emendatio — основная часть всякой филологической работы); от нормы же — предполагаемого единого точного понимания текста — исходит филолог и во второй основной своей работе — в толковании текста (интерпретация, герменевтика).
Это нормативное антиисторическое понимание языка легко объясняется из прикладного по существу характера Ф. Действительно, филологическая работа проводится всюду, где возникает потребность в точном понимании памятников на малодоступных языках; так, в античном мире в эллинистический период развертывается комментаторская работа филологов вокруг текстов Гомера и трагиков; в древней Индии филологическая работа возникает из потребности точного понимания вед; у средневековых арабов и евреев она развивается в связи с толкованием корана и библии. Впрочем, во всех этих случаях мы в праве скорее говорить об истоках Ф. как науки.
В систему знаний Ф. перерастает в европейской науке в период Ренессанса, когда изучение античного мира, а несколько позднее и толкование библии превращаются в политическое оружие, в орудие борьбы с феодальным мировоззрением. XVI—XVIII вв. — период расцвета классической Ф. в европейской науке (крупнейшие деятели — Юлий Цез. Скалигер (Julius Caesar Scaliger, 1484—1558) и сын его Иосиф Юстус Скалигер (Joseph Justus Scaliger, 1540—1609), Робер и Анри Этьен-Стефаннос (Robert Estienne, 1503—1559, Henri Estienne, 1528—1598), Казаубон (Isaak Casaubon, 1559—1614), Меланхтон (Philipp Melanchton, 1497—1560), Юст Липсий и мн. другие гуманисты); он совпадает с началом развития восточной Ф. (сперва преимущественно семитологии — крупнейшие деятели Рейхлин (Iohann Reuchlin, 1455—1522), позднее Буксторфы (Iohannes Buxtorf, 1564—1629, Iohanne Buxtorf, 1599—1664), Лудольф (Hiob Ludolf, 1624—1704) и мн. др.). Вместе с тем рост национального самосознания, связанный с формированием европейских наций в период первоначального накопления, вызывает — раньше всего в наиболее передовых экономически странах Европы: Италии, Испании, Франции, Нидерландах, Англии, значительно позднее в Германии, в славянских странах — с одной стороны, филологическую обработку национальных языков (начало неофилологии — деятельность П. Бембо (Pietro Bembo, 1470—1547), Фр. Фортунио (Gianfrancesco Fortunio, XVI в.), Лод. Дольче (Lodovico Dolce, 1508—1568) — в Италии; Ж. Дюбуа (Jacques Dubois, 1478—1555) или Сильвиуса, Л. Мейгре (Louis Meigret, 1510—1560), Пьера де ла Раме, или Рамуса (Pierre de la Ramee, 1515—1572), Робера и Анри Этьен — во Франции; Ант. де Небриха (Elio Antonio de Nebricha, 1444—1533) — в Испании; Драйдена (J. Dryden, 1631—1700) и Джонсона (Samuel Johnson, 1709—1784) — в Англии; Шоттелиуса (J. G. Schottelius, 1612—1676), Лейбница (G. W. Leibniz, 1646—1716), Готтшеда (J. C. Gottsched, 1700—1766) — в Германии; Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова — в России), с другой — рост интереса к национальным древностям и в связи с этим развитие национальных Ф. — в частности германской Ф. (крупнейшие деятели — Ф. Юний (Franciscus Junius, 1589—1677) — в Нидерландах и Англии; Ламберт тен-Кате (Lambert Hermans ten Kate, 1674—1731) — в Нидерландах; Дж. Хикс (George Hickes, 1642—1715) — в Англии и др.) и славянской Ф. (деятельность Вука Караджича, 1787—1864, Добровского, 1753—1829, Востокова, 1781—1864; расцвет последних Ф., впрочем, идет уже под знаком сравнительно-исторического языкознания (начало XIX в. — деятельность Гриммов).
Расширив так. обр. почти до бесконечности область своего изучения, Ф. XVI—XVIII вв. благодаря недиференцированности в этот период большей части общественных наук выступает как комплекс всех исторических дисциплин, включая элементы и истории, и этнографии, и археологии, и языковедения, и истории литературы — как лишенный единства системы и метода «агрегат знаний» (по выражению Гегеля).
Развитие перечисленных исторических дисциплин в самостоятельные науки, в особенности возникновение в начале XIX в. сравнительно-исторического языковедения (см.), естественно должно было привести к сужению и четкому ограничению области филологических разысканий; правда, на протяжении XVIII и XIX вв. идет спор об объеме и методах самой Ф. (в XVIII в. — между школой Германна (Gottfried Hermann, 1772—1848), сводившего Ф. к критике текста, и «реальным направлением», претендовавшим на энциклопедизм и представленным трудами Вольфа, а позднее — Бёка (August Bockh, 1785—1867)); но все же Ф. постепенно уступает место собственно лингвистическим изысканиям — сперва в области новых европейских языков, а позднее и в области языков восточных и классических — см. Языковедение.
В середине и конце XIX в. термин Ф. применяется к тем областям знания, где необходим комплексный метод работы в силу специфического характера самих памятников (исследование древних и средневековых реалий, мифов, литератур и языков). Так применяется этот термин и в советской науке; отметая как ненаучные все притязания Ф. стать основополагающей для исторических наук дисциплиной, вскрывая сугубо субъективный и идеалистический характер, якобы, «специфического» метода Ф. — герменевтики, советская наука продолжает критически использовать подлинные достижения филологической техники — текстологию, анализируя и интерпретируя огромный материал собранных Ф. фактов на базе специальных дисциплин, работающих диалектико-материалистическим методом.
Напротив, на Западе в XX в. и особенно сильно в послевоенный период распад буржуазного научного миросозерцания знаменуется рядом попыток возродить энциклопедизм Ф., утвердить Ф. как основополагающую для исторических наук дисциплину, отстоять и расширить область применения идеалистической герменевтики (ср. возрождение идей Шлейермахера у Дильтея (Wilhelm Dilthey, 1833—1911) и его школы, построения Зиммеля (Georg Simmel, 1858—1918) и др.).
|
|
|
Чувакин Алексей Андреевич |
Время от времени в филологии наступает момент, когда активизируется ее саморефлексия. Нет сомнения в том, что конец ХХ века, особенно в России, выдвигает проблему самопознания нашей науки на одну из ключевых позиций в структуре ее проблематики (см., например, [1–5]).
В предлагаемых заметках содержатся размышления об объекте современной филологии как области гуманитарного знания, сложно устроенной и динамично развивающейся, самоценной и значимой для теоретической и практической жизни человека и общества, взаимодействующей с другими областями гуманитарных наук и Наукой (как целым). При этом мы осознаем, что к концу века происходит изменение объекта самой Науки – из по преимуществу предметного он превращается в процессуально–предметный. В филологии же наблюдается расхождение между признанием ее содружеством «гуманитарных дисциплин – языкознания, литературоведения, текстологии, источниковедения, палеографии и др., изучающих духовную культуру человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов» [6, с. 544], фактическим состоянием филологии как «механического конгломерата языкознания и литературоведения», как «брачного союза литературоведения и языкознания» [7, с. 122–123] и традиционной ориентацией филологии на исследования образцовых художественных текстов.
В лингвокоммуникативной практике России конца века имеют место мощные изменения, проявляющиеся в небывалом для второй половины столетия повышении коммуникативной активности россиян, усложнении лингвокоммуникативного пространства и его соотношения с коммуникативным пространством как целым и социальной реальностью, преодолении господства лингвокоммуникативной парадигмы монологического типа и замене ее парадигмой диалогического типа, нарушении баланса в отношениях тенденции к речевой гармонии и тенденции к речевой агрессии в сторону усиления последней.
Рассматривая состояние современной филологии, мы разделяем суждение С.С. Аверинцева о том, что исходной реальностью филологии является «текст во всей совокупности своих внутренних аспектов и внешних связей» [6, с. 544]. Если это так, то можно предположить, что на разных этапах развития филологии получают приоритет разные аспекты и связи. Да, пожалуй, и вся история филологии свидетельствует об этом (см., например, [8]).
В конце ХХ века роль парадигмообразующего фактора в системе филологического знания приобрела одна из самых сильных связей текста – связь с коммуникативной деятельностью homo loquens как двуединства Говорящий–Слушающий. Соответственно можно признать, что если «классическая филология» отличалась единством объекта предметного характера, если т.н. «новая филология» (в понимании филологов XIX века) стала основой «брачного союза» литературоведения и языкознания, в котором собственно филология сохранилась как один из подходов к исследованию текста [8], то к концу ХХ века филология превращается в реальное содружество наук, имеющее объект предметно–процессуального характера.
В основе этого наблюдения лежат следующие наблюдения.
Языковая коммуникация к концу ХХ века становится все более открытой и незавершенной, жанрово многосложной, обусловленной электронными и техническими средствами, взаимодействием сознательного и бессознательного (при усилении роли опять–таки последнего), языкового и неязыкового. Она все более тесно взаимодействует с другими знаковыми системами.
Текст вовлекается в сферу исследования целым спектром гуманитарных наук – семиотикой, прагматикой, герменевтикой, антропологией, теорией деятельности и др.; следствием этого является феномен, квалифицированный П. Рикером как конфликт интерпретаций [9], воскрешение или проявление и развитие ряда новых отраслей филологии, в том числе теории общения, лингвопрагматики, филологической герменевтики, феноменологической школы в литературоведении, дискурсивной лингвистики, риторики и др. Сам homo loquens осознается как все более сложное, многофункциональное, внутреннее противоречивое единство, отличающееся стремлением к пониманию «чужих» смыслов и сокрытию «своих», к коммуникативному сотрудничеству с себе подобными и «братьями по разуму» и уклоняющееся от такого, открытое для диалога и прячущееся в глубинах аутодиалога…
Центральной смыслообразующей категорией гуманитарного знания становится единство «человек и его язык» в философском осмыслении этого феномена. Философская рефлексия по поводу человека движется от признания отражающей сущности его сознания к признанию коммуникативной его сущности [10], а философское осмысление языка – от тезиса «язык есть непосредственная действительность мысли» (Маркс) к тезису «язык есть дом бытия» (Хайдегер). Осмысление этих движений в их сопряжении позволяет прийти к формуле «язык есть дом человека, его тайный дом» и на основе этого представить как целое круг внешне–внутренних связей, формирующих облик текста как объекта современной филологии. Таким целым выступает коммуникативное пространство, вплетенное в социальную реальность. Именно здесь текст предстает текучим, бесконечным, неисчерпаемым. В связи с этим уместно напомнить оценку текста на основе его межтекстового характера [11, с. 311], как генератора смыслов [12], как бездонной смысловой «воронки», как целого, которое способно индуцировать и впитывать в себя бесконечные смысловые потенции [13, с. 321, 32]. Эмпирическим фактором, доказывающим правомерность такого рода суждений, являются многократные интерпретации физически одного и того же текста, имеющие место быть в коммуникативном пространстве различных секторов социальной реальности (сошлемся только на два примера – в [14, 15]). При этом текст не перестает быть тайной: язык, как отмечает Кестлер, есть преграда мыслителем и реальностью.
Сказанное позволяет предположить, что одно из сущностные изменений филологии в конце века состоит в следующем: в содружестве (союзе) наук, ее составляющих, выдвигается междисциплинарная область – филологическая теория коммуникации, по отношению к которой другие филологические области выступают дисциплинами частными, конкретными. В самом деле, если в первой половине ХХ века в центре, например, лингвистики и находился язык как система, а в центре литературоведения – художественная литература как область искусства. То к концу века в центр той и другой науки становится категория homo loquens. Только в первом случае она выступает двуединством говорящий (пишущий) – слушающий (читающий) в качестве носителя обобщенных функций, а во втором – двуединством автор – читатель в качестве носителя функций конкретных. Развитие социальной реальности и соответственно коммуникативной деятельности посредством языка обусловливает появление все новых и новых «наполнений» этих обобщенных функций, а также модификаций функций традиционных: журналист – читатель, рекламист – потребитель рекламы, специалист по связям с общественностью – «общественность» (более подробно об этой категории см. в [16] и др.).
В сущности, известная шестичленная модель коммуникативного акта, представленная, например, Б.Ю. Городецким [17], в которую включаются коммуниканты, коммуникативный текст, процессы вербализации и понимания, обстоятельства коммуникативного акта, практические цели и коммуникативные цели, является моделью лингвистической коммуникации в любом секторе социальной реальности. Поэтому изучение модели – ее состава, структуры, динамики (функционирования и развития) – в разных сферах деятельности составляет задачи разных филологических наук (литературоведения, лингвистики, журналистики, теории рекламной коммуникации и др.), различающихся предметным материалом, а общая теория представленной модели – задачу филологической теории коммуникации как области филологии со статусом междисциплинарного, интегрального знания. Таким образом, в настоящее время в филологии складывается новая «расстановка» наук.
Думается, что филологическая теория коммуникации имеет под собой лингвистическую базу – хотя бы в силу особой значимости языка как универсального средства коммуникации. Ср., например, мнения двух авторов, принадлежащих разному времени и исповедующих методологически различные взгляды. Л. Ельмслев: «Язык снова стал ключевой позицией познания. … Лингвистическая теория, руководимая внутренней необходимостью, приходит к признанию… человека и человеческого общества, стоящих за языком, и всего мирового человеческого знания, добытого посредством языка» [18, с. 381]; Н. Хомский: «Есть несколько причин, по которым язык есть и будет особо важен для изучения природы человека. Одна – та, что язык является подлинным свойством человека как вида, присущим в основных чертах только человеческим существам… Далее, язык решающим образом участвует в мысли, действии и социальных отношениях. Наконец, язык сравнительно доступен для изучения» [19, с. 132]. Именно естественный язык является первичной семиотической системой, вовлекающей в коммуникацию параязык и не–язык [20, с. 89–96], вторичные семиотические системы, обеспечивающей жизнедеятельность психологической, социальной, художественной и другой коммуникации – в качестве средства, интегрирующего коммуникативное пространство человека и социума. Но еще раз решительно подчеркнем, что филологическая теория коммуникации не тождественна ни лингвистической, ни социальной, ни какой иной теории коммуникации. Филологическая теория коммуникации имеет своим объектом текст, рассматриваемый в его системообразующих связях с коммуникативной деятельностью homo loquens.
И еще об одном изменении в объекте современной филологии, но уже производном по отношению к рассмотренному, – о новых тенденциях исследования эмпирической области, традиционно подведомственной филологии. Речь идет о Тексте и о текстах. В сферу внимания современной филологии входят не только тексты письменные и прежде всего образцовые художественные (ср. [6], [21], но все многообразие устных и письменных текстов, на чем настаивал еще в 20–е годы Г.О. Винокур: «Все написанное, напечатанное, сказанное есть предмет филологического комментария» [22, с. 215]. Это принципиально важное положение, поскольку только массив текстов на данном языке позволит осмыслить духовную культуру этноса, ее устроенность, тенденции развития, обнаружить уровни коммуникативной компетенции говорящих (членов этноса), сформулировать критерии риторической коммуникации, разработать пути филологического вообще и риторического, в частности, образования и воспитания членов социума. К этому следует прибавить, что само понятие образцового текста и понятие мастера слова сторически изменчиво (см., например, изменившуюся оценку многих признанных в 30–е годы классиков художественного слова и ораторов партийных трибун 60–70–х годов).
<…>
Нельзя сказать, что изменения в объекте филологии не замечены в отечественной науке. Так, Ю.В. Рождественский построил систему общей филологии на базе категории обращения текста [30]; Б.Ю. Городецкий сформулировал важнейшую тенденцию современной лингвистики – движения от лингвистики языка к лингвистике общения [17]; Т.В. Шмелева заявила о речеведении как о лингвистике речи в противоположность лингвистике языка [31] и др. Представленная в наших заметках картина изменений в объекте филологии выходит за пределы собственно лингвистики и базируется на признании в качестве решающего для современной Науки «антропоцентрического поворота» [32, с. 517], что кажется вполне закономерным и создает основы для осмысления объекта филологии как сложной системы.
|
|
|
Умберто Эко |
Эко, У. Как написать дипломную работу Гуманитарные науки / Пер. с итал. Е. Костюкович [Текст] / У. Эко. – СПб, 2004.
Выбор темы диплома: Монографическая или обзорная?
Первый импульс у любого студента — написать такой диплом, где говорилось бы сразу о многом. Если студент интересуется литературой, первый импульс у него — написать диплом «Литература Нового времени». Если уж не сузить нельзя, так и быть,он согласен на «Литературу Италии послевоенного периода».
Такой подход губителен. Эти масштабы устрашают и матерых ученых. Для двадцатилетнего молодого человека подобный подвиг нереален. Молодой человек либо составит банальныйсписок имен и прибавит подборку обиходных цитат, или выдаст нечто новаторское и будет заклеймен за преступные пробелы.
Знаменитый литературовед Джанфранко Контини опубликовал в 1957 году том «Итальянская литература девятнадцатого и двадцатого веков» (издательство Sansoni Accademia); так вот, будь это дипломная работа, его бы прокатили, хотя в книге 472 печатных страницы. Его бы обвинили, что по незнанию или небрежению он не привел ряд имен, которые кому-то кажутся весьма значительными, в то же время посвятил полные главы «второстепенным» авторам, а некоторых «основополагающих» отправил в примечания под строку.
Понятно, это был знаменитый ученый, эрудированный историк, авторитетный критик, никто не сомневался, что и опущение имен, и изменение оценок - суть части продуманной концепции; так что отсутствие разбора какого-то автора воспринималось сильнее, чем несколько страниц разноса. Но отколол бы такую штуку двадцатидвухлетний выпускник! Кто будет искать за его молчанием — полемику? За пробелами — отсылки к сотням откликов и рецензий, опубликованных автором в печати, или ко множеству откликов, которые автор мог бы при желании опубликовать?
Дипломники глобального размаха всегда обижены на комиссию, которая ничего не поняла, но беда в том, что комиссия и не смогла бы ничего понять. Обзорный диплом — демонстрация заносчивости. Вообще-то интеллектуальная заносчивость, применительно к диплому, в принципе не возбраняется. Доказывайте, что Данте плохой поэт. Но доказывайте путем трехсотстраничного грамотного разбора дантовского текста. Беда, что такие разборы в обзорные дипломы не влезают. Вот почему крайне желательно, чтобы студенты вместо «Литературы Италии послевоенного периода» брались за нечто гораздо более узкое.
Могу сразу сказать, что, по-моему, является идеалом. Даже не «Рассказы Моравиа», а «Сравнение нескольких редакций "Римских рассказов". Скучно? Поскучайте... Лично мне такая задача кажется поазартнее остальных. К тому же если вникнуть, такой выбор — это довольно хитрый поступок.
Делая обзор за сорок лет, студент подставляется для любых нападок. Как удержаться оппонентам или даже простым обыкновенным членам совета, как не показать, что они знают такие имена, которые студентом, к сожалению, упущены? Каждый из членов, полиставши в четырех местах, выловит три упущенные персоналии, и вот уже наш студент кругом раскритикован, как будто в его дипломе одни ошибки, ничего хорошего.
Если же дипломник, совсем наоборот, серьезно проработал узкую тему, он вынесет на комиссию материал, этой комиссии почти неизвестный. И учтите, что я не предлагаю вам дешевый трюк. Это трюк, но не дешевый, ради него стоит потрудиться. Да, защищающийся заранее ставит себя в выигрышное положение. Он заведомо будет знать вопрос глубже, чем его слушатели. Но так как для этого ему пришлось как следует попотеть — вполне законно, если он будет за свою работу вознагражден.
Что значит научная работа?
Многие считают научными только естественные дисциплины или количественные исследования: работа, мол, не научна, если в ней нет формул и диаграмм. При подобной логике не научна работа по морали у Аристотеля, но в той же степени не научна и работа по классовой борьбе и крестьянским восстаниям в Европе в эпоху Реформации.
Разумеется, вовсе не так воспринимают научность в университетах. Научная модель в принципе была задана естественными дисциплинами еще в семнадцатом веке и с тех пор предполагает соблюдение следующих норм:
1) Предмет исследования должен обладать узнаваемостью и поддаваться описанию.
Предмет не обязательно существует в жизни, предметом может выступать квадратный корень, хотя никто этого корня не видел. Социальные классы — законный предмет науки. Если кто возразит, что при бесспорном существовании отдельных личностей и бесспорном существовании статистических масс классы как таковые существованием не обладают, на это имеется ответ, что не существует и класс простых чисел, больших 3725, а математики этим классом занимаются.
Определить предмет значит определить условия, при которых можно о предмете говорить на основании правил, которые мы сами себе установили или которые другими установлены до нас.Когда мы устанавливаем правило, на основании которого простое число, большее 3725, поддается узнаванию при встрече с ним, значит, мы установили правило узнавания предмета работы.
Разумеется, возникают аналогии: может ли, в частности, выступать предметом науки вымышленная реальность, которой, по общему представлению, существование не присуще, например, кентавры? Рассмотрим три возможных пути определения кентавров как предмета.
Прежде всего, взять кентавров как элемент греческой мифологии: предмет сделается общеузнаваемым и определимым, поскольку будут анализироваться тексты (вербальные или визуальные), содержащие кентавров. Задачей будет показать, какими свойствами должна характеризоваться данность, содержащаяся в греческой мифологии, дабы быть опознанной как кентавр.
Во-вторых, попытаться определить свойства, которыми должна характеризоваться данность вероятного мира (отличного от мира реального), дабы быть названной кентавром. При этом задача — обозначить условия этого вероятного мира, предуведомив, что все рассуждение развернется в сфере этой гипотезы.
В-третьих, мы можем заявить, будто обладаем доказательствами, что кентавры действительно существуют. Чтоб определить предмет исследования, мы обязаны предъявить эти доказательства (скелеты, костные останки, отпечатки в вулканической лаве, фотографии в инфракрасных лучах, сделанные ночью в лесах Пелопоннеса, или что еще мы там раздобудем).
Разумеется, пример парадоксален, вряд ли кого привлекает диплом по кентаврам, в особенности в третьем рассматривающемся варианте. Я просто хочу убедить, что предмет исследования всегда определим и он будет всегда узнаваем, лишь бы соблюдались первоначальные условия.
2) В исследовании должно быть сказано о предмете нечто, чего еще не говорилось, или должны быть как-то переосмыслены идеи, уже кем-либо высказанные.
Математически точная работа, доказывающая традиционным способом теорему Пифагора, научной не является, поскольку нового не открывает. Самое большее - она может претендовать на титул научно-популярной, равно как и руководство по строительству собачьей будки с употреблением фанеры, досок, пилы и молотка с гвоздями. Руководство, как построить собачью будку, не является научной работой; а, напротив, сравнительно-сопоставительное исследование многообразных известных на свете методологий строительства песьих будок вполне может претендовать на научную ценность.
Нужно только учитывать вот что. Компилятивное исследование имеет хоть какой-то научный смысл лишь при условии, что ничего подобного на эту тему до тех пор не создавалось. Если собачьи конуры уже выступали предметом сравнительно-сопоставительного компендиума, делать сызнова то же самое есть непростительная растрата времени (или грабеж интеллектуальной собственности).
3) Исследование должно быть полезно для других.
Полезна статья, описывающая новое открытие о поведении элементарных частиц. Полезна и заметка, описывающая, каким образом был отыскан неизвестный черновик Леопарди, и содержащая полную публикацию текста.
Работа научна, если (при учете требований норм 1 и 2, см. выше) добавляет хоть что-либо к тому, что человечеству было ведомо прежде, и если все будущие работы по предмету должны будут, хотя бы по теории, учитывать этот вклад.
Разумеется, степень научной ценности вклада пропорциональна степени необходимости его для окружающих. Существуют сообщения, после появления которых ученые, если не учтут их, не сделают ничего путного. А другие сообщения хотя в общем для ученых и небесполезны, но не учитывая их, никто не умрет.
4) Исследование обязано намечать пути проверки и опровержения предлагаемой идеи, то есть содержать наметки для продолжения работы другими исследователями.
Это требование принципиальное. Я свободен доказывать, будто существуют кентаврына Пелопоннесе, но я обязан соблюсти четыре обязательных условия:
а) пусть будут представлены доказательства существования там кентавров (как уже говорилось: хоть одна прихвостная кость);
б) пусть будет рассказано, как и где удалось найти это прихвостье;
в) пусть будет намечен путь, которым следует идти, чтоб отыскать остальные реликты;
г) вдобавок должно быть указано, кость какого фасона, будучи найдена, разнесет в мелкую пыль всю мою великолепную гипотезу.
Итак, вы не только приведете доказательства своей идеи, но и сделаете все возможное, чтоб другие могли пойти вслед за вами, дабы подтвердить вашу идею — или опровергнуть ее.