6 Ноября
Через 40 дней после той грозы, утром 6 ноября, - апоплексический удар у 67-летней императрицы. В эти часы в столице канцлер Безбородко, фаворит Зубов, внуки Александр и Константин; Павел ничего не знает в своей Гатчине. Что делать? Ни дворянство, ни армия, ни народ не подозревают о тайном завещании царицы... 34 года во всех церквах пели здравие государыне Екатерине Алексеевне и наследнику Павлу Петровичу... К тому же внук Александр желает своего места, а не отцовского.
И уж придворные несутся сломя голову в Гатчину, чтобы первыми сообщить новому царю, что он - новый царь: угрюмому, подозрительному 42-летнему Павлу, тому, кто много лет назад мечтал вместе с друзьями о возвышенной любви, а вместе с учителем Паниным и Денисом Фонвизиным - о даровании свободы собственному народу... Трон свободен.
А через некоторое время распространится любопытная, неведомо кем, впрочем знающим человеком, сочиненная рукопись - "Разговор в царстве мертвых".
В царстве мертвых Екатерина II распекает канцлера Безбородку:
"Тебе поручены были тайны кабинета, тобой по смерти моей должен был привесться важный план нашего Положения, которым определено было: при случае скорой моей кончины возвесть на императорский российский престол внука моего Александра. Сей Акт подписан был мною и участниками нашей тайны. Ты изменник моей доверенности и, не обнародовав его после моей смерти, променял общее и собственное свое благо на пустое титло князя".
Безбородко признает вину:
"Павел, находясь в своей Гатчине, еще не прибыл, я собрал Совет. Прочел Акт о возведении на престол внука твоего: те, которые о сем знали, состояли в молчании, а кто впервой о сем услышал, отозвались невозможностью к исполнение оного; первый подписавшийся за тобой к оному, митрополит Гавриил подал глас в пользу Павла. Прочие ему последовали: народ, любящий всегда перемену, не постигал ее последствий, узнав о кончине вашей, кричал по улицам, провозглашая Павла императором. Войски твердили тож, и я в молчании вышел из Совета, болезнуя сердцем о невозможности помочь оному; до приезда Павла написал уверение к народу... Что мог один я предпринять? Народ в жизнь вашу о сем завещании известен не был. В один час переменить миллионы умов есть дело, свойственное одним только богам".
Если бы мы не знали точно, что сочинение под названием "Разговор в царстве мертвых" (где причудливо сплелись правда и вымысел) распространилось уже в первые годы XIX века, непременно решили бы, что речь идет и о 1825 годе. В самом деле: тайное завещание, передающее престол младшему вместо старшего (в 1796-м - Александру вместо Павла, в 1825-м - Николаю вместо Константина). В обоих случаях цари, видимо, собирались открыто объявить нового наследника народу, но не успели: секрет известен избранному кругу приближенных и удостоверен митрополитом (в 1796-м - Гавриил, в 1825-м - Филарет); внезапная смерть завещателя, тайный совет (в 1825-м собранный по всем правилам, в 1796-м, очевидно, на скорую руку, может быть, на несколько минут); решение о невозможности переменить наследника, ввиду настроения войск, народа, после чего царем объявляется Павел - в 1796-м - и Константин - в 1825-м.
Разница в том, что в 1825-м престола не пожелал старший, а в 1796-м - младший.
Александр в те дни, наверное, не раз благодарил судьбу за то, что бабушкин манифест не был обнародован: отец был бы унижен, Александру, возможно, пришлось бы публично отрекаться, могли бы произойти смута, мятеж...
Позже Александр, правда, начнет размышлять, что, если бы послушался бабушку, не было бы несуразного павловского царствования. Но какой жребий лучше?
"Ах, монсеньор, какой момент для вас!" - восклицает в ночь с 6 на 7 ноября 1796 года тот самый Федор Ростопчин, который сделал запись о грозе 28 сентября. На это Павел, пожав крепко руку своего сподвижника, отвечал: "Подождите, мой друг, подождите..."
Потаенные бумаги
С 6 ноября 1796 года на престоле правнук Петра I; прозябавший более трети столетия великий князь отныне именуется титулом из 51-го географического названия:
"Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса-Таврического, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский и Подольский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогицкий, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарских и иных; Государь и Великий Князь Нова-города Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Вишерский, Мстиславский и всея северные страны повелитель и государь, Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей и Кабардинския земли, Черкесских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Наследник Норвежский. Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, Государь Еверский и Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского и прочая, и прочая, и прочая".
Многие свидетели, описывая восшествие Павла на престол, пользуются словами, пригодными к описанию захвата, переворота, революции.
"Дворец взят штурмом иностранным войском", - острит очевидец-француз.
"Тотчас, - вспомнит поэт и министр Державин, - все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом".
Вот за что достается ловкому Безбородке в "царстве мертвых". Вот за что, вероятно, он вскоре получит от Павла титул князя плюс тридцать тысяч десятин земли и 6 тысяч крепостных душ...
Однако нам так интересно, что было в той самой потаейной шкатулке императрицы! И мы сквозь плотный заговор молчания попробуем все же заглянуть "через плечи" тех, кто вечером и ночью 6 ноября, а также в следующие несколько суток нервно просматривают сверхсекретные бумаги Екатерины. Кто же они, читатели?
Разумеется, Павел, Безбородко; сверх того, точно известно,новый наследник Александр, которого отец привлекает к деликатному обыску в бабушкином кабинете; наконец, все тот же, уже не раз мелькавший в этой главе, Ростопчин, которого в будущем ожидают важнейшие чины и должности при Павле, затем опала, деревенские будни и снова взлет в 1812-м, когда имя генералгубернатора Москвы Ростопчина будет связано со знаменитыми "афишками", обращенными к народу, с пожаром оставленной Москвы, наконец, со зверской расправой над несчастным Верещагиным, описанной на страницах романа "Война и мир".
Перед смертью старый граф-острослов Ростопчин еще оставит потомкам свою последнюю шутку (которую сохранит в стихах Н. Д. Некрасов): о том, что во Франции ему, Ростопчину, революция понятна - там сапожники пожелали стать князьями; российское же 14 декабря 1825 года совсем непонятно: как видно, "князья захотели стать сапожниками".
Декабристов никогда не поймет граф Ростопчин, но молодой офицер Ростопчин зато отлично разберется в том, что происходит во дворце первой ночью павловского царствования.
Таковы действующие лица. Что же в шкатулке? Где она теперь?
Насчет самого ящичка, тогдашнего "сейфа", - ручаться не можем; зато содержимое - либо обращено тогда же в пепел, либо - понятно, где находится: в Государственном архиве Российской империи.
И мы опять - в Центральном государственном архиве древних актов; опять разворачиваем "дело № 25": секретные бумаги императрицы Екатерины II, о которых уже шла речь в четвертой главе нашей книги ("6 июля 1762 года"). Сейчас, однако, мы прежде всего ищем здесь хоть какой-нибудь след главного завещания, которое Павла лишало престола. Есть сведения, что Александр и Безбородко нашли завещание и тут же сожгли его; впрочем, не эту ли бумагу Павел I велел распечатать и по прочтении сжечь тому, кто будет царствовать ровно через сто лет после его кончины (известно, что Николай II в 1901 году исполнил желание прапрадеда: что-то распечатал и что-то уничтожил).
Итак, завещание погибло либо в 1796-м, либо в 1901-м.
Но, как это ни странно, часть завещания отыскивается!
Маленький полулист, исписанный почерком Екатерины II и впервые напечатанный только в 1907 году!
Подробно расписав, где и как ее хоронить, царица просит "носить траур полгода, а не более, а что меньше того, то луче".
"Вивлиофику мою со всеми манускриптами и что с моих бумаг найдется моею рукою писано, отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу, также разные мои камения и благословляю его умом и сердцем.
Копии с сего для лучаго исполнения положатся и положены в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли.
Мое намерение есть возвести Константина на престол Греческой Восточной империи.
Для блага империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных империй принцев Виртенберхских и с ними знаться как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пола немцев".
Легко заметить, что Павел и его жена в документе даже не упомянуты. Выпады против принцев Вюртембергских и "обоих пола немцев" явно метят во вторую жену Павла Марию Федоровну, которая была родом именно из Вюртемберга.
Особый тон и высочайшее благословение при упоминании Александра и рядом мысль о Константине на греческом престоле - все это еще наводит на мысль, что "странное завещание" несет на себе "тень" главного документа: этот полулист относился, возможно, даже составлял часть тайного завещания царицы, где власть передавалась Александру. Что еще в той шкатулке?
Да те самые записочки Петра III, молившего победительницу-жену о пощаде; а также пьяные, "нечистые" записочки рукою Алексея Орлова - о том, что "урод наш очень занемог... как бы сегодня иль ночью не умер".
И тут самое время вернуться к загадке, объявленной, но не разрешенной в четвертой главе этой книги.
Мы ведь там приводили текст той записочки Орлова, которой в "деле № 25" нет, и говорили, что знаем точно, с какого дня ее нет: с 11 ноября 1796 года.
Ростопчин, все тот же наш новый знакомец Ростопчин!..
В его бумагах много-много лет спустя историки отыскали нечто вроде дневника секретных событий, происходивших в ноябрьские дни 1796 года:
"В первый самый день найдено письмо графа Алексея Орлова и принесено к императору Павлу: по прочтении им возвращено графу Безбородке; я имел его с 1/4 часа в руках; почерк известный мне графа Орлова; бумаги лист серый и нечистый, а слог означает положение души сего злодея и ясно доказывает, что убийцы опасались гнева государыни, и сем изобличает клевету, падшую на жизнь и память сей великой царицы. На другой день граф Безбородко сказал мне, что император Павел потребовал от него вторично письмо графа Орлова и, прочитав, в присутствии его, бросил в камин и сим истребил памятник невинности великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал".
Павел так ненавидит покойную мать, что "истребляет" доказательство ее невиновности в убийстве мужа, Петра III... Впрочем, повторим, - кто же поручится, что записочка Орлова не создана задним числом? Что на самом деле царица - не намекнула любимцам, как хорошо было бы избавиться от урода? Тайна, кровавая тайна.
И новый царь сжигает документ, истребляет... Но мы его все - таки цитируем!
"Матушка милосердая Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось... Мы были пьяны и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его уж и не стало... Помилуй меня хоть для брата..."
Разгадка этого несгораемого письма, надо полагать, уже ясна нашим читателям: Ростопчин "имел его с 1/4 часа в руках; имел - и скопировал.
Так своевольничали, не желали повиноваться даже гневливому царю секретные исторические рукописи.
Завещание царицы сожжено - но мы кое-что в нем прочитываем. Из переписки о гибели Петра III изъят главный документ - но мы его хорошо знаем...
Павлу и его помощникам оставалось еще решить судьбу самой обширной из потаенных рукописей: того сочинения, которое во много раз больше, чем все другие предметы особой шкатулки, вместе взятые.
Мемуары Екатерины II
Сегодня, спустя 200 лет, огромная французская рукопись воспоминаний хранится в архиве вместе с конвертом - "Его императорскому высочеству великому князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну".
Павел, надо думать, испытал разнообразные чувства, прочитав "Записки" нелюбезнейшей матушки...
Речь там шла вроде бы о стародавних временах, о Елизавете Петровне: позапозапрошлом царствовании; текст резко обрывается на 1759 годе (когда самому Павлу исполнилось лишь 5 лет). Однако с первых страниц начинается откровенное, живое, довольно талантливое описание двора, дворца, тогдашней борьбы за власть... И каковы притом размышления о судьбе:
"Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения... Вот два разительных примера - Екатерина II и Петр III".
До переворота 1762-го и царствования самой Екатерины рассказ не доходит, но он как бы пропитан идеей борьбы за престол, духом самооправдания.
Екатерине было в чем оправдываться, что обосновывать, от чего защищаться. По "Запискам" ясно видно стремление преодолеть двойственность, которая присутствовала почти во всех явлениях ее 34-летнего царствования. Была громадная самодержавная властьи были значительные уступки дворянству (в том числе - 800 тысяч розданных крепостных).
Было сознание своих прав на престол - и понимание их относительности.
Было всесилие обладательницы громадной империи - и страх перед новыми переворотами (отчего Екатерина не решилась выйти замуж за Григория Орлова и расправиться с Паниными, которые мечтали поскорее увидеть на троне Павла). Была победа над Пугачевым - и призрак Петра III, воскрешенный самозванцем. Была ненависть к французской революции 1789 года, свергнувшей "законного монарха", - и была собственная дворцовая революция 1762 года, свергнувшая другого "законного монарха".
На эту сложную, лицемерную двойственность екатерининского царствования и обратит позже внимание Пушкин:
"Екатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т.е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, - а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, - а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь..."
Объяснить, оправдать, растворить темную тайную историю в блеске явной, соединить самовластие с просвещением - для всего этого Екатерина делала немало, много говорила, писала и печатала. Для этого создавались и несколько раз переделывались "Записки".
Любопытно, что чем дальше, тем меньше Екатерина II предпочитает вспоминать о своем детстве, т.е. о своем немецком происхождении; и чем дальше от времени, когда произошло событие, тем больше литературных подробностей. Если в раннем наброске Екатерина II пишет, что в три с половиной года, "говорят, я читала по-французски. Я не помню", то позже, уже без всяких оговорок, утверждается, что "могла говорить и читать в три года". Еще в 1791 году Екатерина признавала, что, когда ее супруг дерзко просверлил дырки в двери, ведущей в комнату Елизаветы Петровны, она тоже "один раз посмотрела". В 1794 году, однако, Екатерина вспомнила, что не подглядывала вообще.
Откровенные и притом лицемерные рассказы, рассуждения царицы о тайной политической истории страны - одно это делало ее мемуары в высшей степени секретным документом. Но мало того: Павел I нашел в "Записках" признание, будто его настоящий отец - не Петр III, а один из возлюбленных Екатерины (князь Сергей Салтыков)... Вдобавок сообщалось, что новорожденного немедленно унесли от матери и что Екатерина чуть не погибла, лишенная всякого ухода, - ее совершенно забыли, пока, наконец, не появилась царствовавшая тогда императрица Елизавета с ребенком в руках (которого, впрочем, матери так и не дали). Тогда же начались разговоры, будто Екатерина вообще родила 20 сентября 1754 года мертвого ребенка, но наследник государству был столь необходим, что в течение нескольких часов нашли и отобрали новорожденного у одной крестьянки, а семью этого крестьянина вместе со всеми соседями сослали в Сибирь...
Если правда, что сын Екатерины родился от Салтыкова либо в крестьянской семье, - значит, Павел не правнук Петра Великого и его права на престол не больше, чем у его матери!
Павел не верил, не хотел этому верить... Виднейший специалист по XVIII веку Я. Л. Барсков (один из редакторов сочинений Екатерины II, вышедших в начале XX века) считал, однако, что Павел все-таки был сыном Петра III (вспомним их внешнее сходство!); Екатерина же, свергнувшей мужа, это обстоятельство так не нравилось, она так хотела уменьшить роль Петра III и роль Павла в истории императорской фамилии, что - могла и нарочно наговорить на себя; могла при помощи одних "безнравственных картин" (роман с Сергеем Салтыковым) затенить другие, куда более жуткие (расправа с Петром III).
Один из историков мрачно заметил, что "династия Романовых - государственная тайна для самой себя".
Вспомним, что по сведениям, собранным Пушкиным, 42-летний преемник Екатерины допускал, будто его отец, Петр III, все-таки жив и в 1796-м!
Пусть и не в "образе Пугачева", но, может быть, где-то скрывается. ..