пособие_тмо / ch4

Как видим, все эти исследования в совокупности "материализовали" ясную либеральную альтернативу политическому реализму как исследовательской программе (часто ее обозначают как "плюрализм"), однако это еще не свидетельствовало о "победе" над реализмом. "Обе парадигмы имели сильные стороны, некоторые вопросы могла лучше объяснить одна из них, с другими лучше справлялась другая. Но более важно то, что не было возможности доказать, что права та или другая. Реалисты и плюралисты... видели разные реальности. Если бы они решили устроить тестирование своим теориям, то они делали бы это, используя различный материал, так как каждая из низ них упорядочивала мир в соответствии с различными концепциями и, следовательно, собирала различный эмпирический материал" [82]. Тогда дисциплина стала восприниматься как совокупность соперничающих теорий, каждая из которых определяет для себя круг вопросов, требующих ответов, а также какие данные являются релевантными, и представляет свою собственную концептуальную картину. При этом парадигмы воспринимались как несовместимые [83], и, следовательно, никаких "нормальных" дискуссий между ними быть не могло – они "говорили на разных языках" [84]. Каждая из них давала свои ответы на вопросы, кто является ключевым актором, какие проблемы международных отношений являются наиболее важными, как определяются сущностные процессы и каковы их результаты [85].

Этому новому состоянию дисциплины 1970-х гг. в начале восьмидесятых было дано название "меж-парадигматических дебатов" [86]. Однако название "дебаты" на сей раз требовало пояснений. В отличие от предыдущих "больших споров" "меж-парадиг-матические дебаты" не предполагали победу одной из концепций, их целью не было доказательство правоты той или "парадигмы". Это был плюрализм мнений, с которым и нужно было уживаться. Несовместимость концепций предполагала, что каждая парадигма "заключала в себе свою собственную правду, и что все они представляют ценность для дисциплины. Дебаты и составляют сущность дисциплины" [87].

Реализм и либерализм занимали свое прочное место в дисциплине, но в 1970-е г. и неомарксизм стал рассматриваться в западной науке во все возрастающей степени как "самодостаточная" альтернативная теория международных отношений, хотя нельзя сказать, что радикальная парадигма занимала столь же весомое место, как и первые две. Однако стало модным представлять дисциплину как вовлеченную в трехсторонние дебаты [88]: реализм – либерализм – радикализм. Джеймс Н.Розенау отмечал, что парадигмы отличаются на тому, на каком уровне анализа они делают акцент: государство как актор – для реализма; множество негосударственных (фирмы), субгосударственных (бюрократия), надгосударственных (режимы) и трансгосударственных (транснациональная бюрократия) акторов – для либерализма; система в целом – для неомарксизма [89].

Некоторые из наиболее провокационных работ в рамках радикальной "парадигмы" вышли из-под пера ученых-обществоведов, изучающих Латинскую Америку (среди них были как латиноамериканские авторы, так и европейцы и американцы). Со временем они стали известны под общим названием теоретиков зависимости. Некоторые из них работали в 1960-е гг. в Экономической комиссии ООН по Латинской Америке и Конференции по торговле и развитию ООН. В центре их исследований был вопрос, почему в экономическом развитии Латинской Америки и других регионов третьего мира не повторялся исторический опыт развития капитализма Европы и Северной Америки?

Сторонники концепции модернизации пытались дать ответ на этот вопрос. Они фокусировали свое внимание на процессе перехода от традиционного общества к индустриальному. Культурные ценности традиционного общества считались ими препятствием на пути модернизации: развивающиеся страны не могут порвать с прошлым, у них нет того духа предпринимательства, который был в Европе на заре капитализма в XVI в. Взгляд сторонников концепции модернизации был достаточно узок: они исследовали неравные условия торговли между экспортировавшим сырье третьим миром и индустриально развитыми странами, экспортирующими промышленные товары. Рекомендации Экономической комиссии ООН по Латинской Америке заключались в диверсификации экспорта и развитии импортозаменяющего производства. Однако этот политический курс не привел к делаемым результатам, напротив, он лишь увеличил зависимость развивающихся стран от ТНК, которых приглашали для развертывания внутреннего промышленного производства. Подчеркивалось учеными также и то, что не все страны третьего мира постигла неудача в экономическом развитии. В некоторых странах наблюдался экономический рост, но он был обеспечен лишь тогда, когда индустриально развитые страны проявляли особую заинтересованность в каком-либо виде сырья и сельскохозяйственной продукции [90].

Критики этой концепции, прежде всего, подчеркивали, что дихотомия "традиция – модерн" универсальна. Кроме этого, они отмечали, что разработчики концепции модернизации рассматривали развитие государства и общества в отрыве от международных политических и экономических факторов, не обращая внимания на то, какое место занимают развивающиеся страны в мировой капиталистической системе [91].

Другая группа ученых (Дж.Самуэль Валензуэло и Артуро Валензуэло, Френандо Энрике Кардозо, Самир Амин, Арджири Иммануэль) в своих исследованиях более четко отмечали политические и социальные факторы в контексте мировой капиталистической системы, которые "привязывали" Латинскую Америку к Северной. Они отмечали, что экономический рост в развивающихся странах не является "автономным" – если он и случается, то соотносится с подъемами и спадами в развитых странах. Выбор латиноамериканских стран ограничен иерархичной мировой капиталистической системой. "Паутина зависимости" усиливает неравный обмен между Севером и Югом. Возможности развивающихся стран незначительны, потому им отведена подчиненная роль в капитализме. Экономическая эксплуатация развивающихся стран со стороны индустриально развитых не является случайной, она является неотъемлемой частью капиталистической системы, что и обеспечивает ее функционирование. В результате, недоразвитость ряда стран не является моментом в эволюции общества, которое экономически, политически и культурно автономно и изолировано. Латиноамериканские и другие страны третьего мира предпринимают попытку развития в совершенно иных условиях, чем индустриально развитые страны [92].

Некоторые сторонники теории зависимости используют марксистскую терминологию, подчеркивая, что более значимыми являются не отношения между государствами, а транснациональные классовые отношения, которые связывают буржуазные элиты развитых и развивающихся стран. Интересно, например, как эти исследователи определяют место ТНК – их оценки отличаются от точки зрения соперничающих концепций. Для реалистов ТНК обладают вторичной значимостью, так как акцентируется роль государства как центрального актора. Для либерального направления ТНК является одним из целого ряда акторов. Для радикальной "парадигмы" именно ТНК выступают в роли ключевых "игроков", устанавливающих и поддерживающих отношения зависимости [93].

Пожалуй, наиболее известной западной концепцией, относящейся к радикальной "парадигме", является теория "миро-экономики", или "капиталистической миро-системы" (Иммануил Валлерстайн, Кристофер Чейз-Данн, Теренс Хопкинс). Эта теория отличается от теории зависимости в двух аспектах. Во-первых, ее сторонники стремятся понять не только, и не столько отсутствие развития в латиноамериканских странах, но экономическое, политическое и социальное развитие всех регионов мира. Развитые и развивающиеся страны, "победители" и "проигравшие" исследуются с общей целью объяснить существование неравномерного развития мира. Во-вторых, целью теоретиков миро-системы является стремление понять судьбу различных частей мира в различные исторические периоды времени в более широком контексте развития мировой политэкономии: приоритетом для них является объяснение становления и развития глобальной капиталистической системы в исторической перспективе [94].

Самым ярким представителем теории миро-системы является Иммануил Валлерстайн. В своем двухтомнике "Современная миро-система", вышедшем в 1974-1980 гг., он ставит перед собой задачу понять происхождение и динамику современной мировой экономики и существование неравномерного развития в масштабах всего мира [95]. "Концепция миро-экономики (économie-monde, во французском языке) должна быть отделена от [концепции] мировой экономики или международной экономики. Последняя концепция предполагает, что существует ряд отдельных "экономик", национальных по масштабам, и что при определенных условиях между этими "национальными экономиками" осуществляется обмен; сумма этих (ограниченных) контактов называется международной экономикой. Те, кто используют эту концепцию, доказывают, что в ХХ в. ограниченные контакты расширяются. Таким образом, утверждается, что мир стал "единым миром" в таком смысле, которого не было до ХХ века. Концепция "миро-экономики", напротив, предполагает, что "экономика" существует там, где (и если) есть значительное и относительно законченное социальное разделение труда в интегрированном наборе производственных процессов, которые связаны посредством "рынка", который был "создан" некоторым сложным образом. Исходя из этого, миро-экономика не является новой в ХХ веке и не складывается из "национальных экономик", не представляющих завершенного разделения труда. Скорее, миро-экономика, капиталистическая по форме, существует, по крайней мере, в части земного шара с XVI века. Сегодня весь земной шар действует в рамках единого социального разделения труда, называемого нами капиталистической миро-экономикой" [96]. И.Валлерстайн отмечает, что границы капиталистической миро-экономики гораздо шире, чем границы любого политического образования, существующего ныне. Это влечет за собой вывод о том, что политические образования (нации-государства) обладают лишь относительно автономным суверенитетом в рамках единой миро-экономики [97].

И.Валлерстайн выделяет в миро-экономике центр, периферию и полупериферию. В регионах "центра" представлены наиболее передовые отрасли экономики; "периферия" поставляет "центру" сырье, а ее неквалифицированная рабочая сила эксплуатируется; в производственной деятельности "полупериферии" представлены элементы и того, и другого. В противовес либеральной идее о специализации, основанной на сравнительных преимуществах, теория миро-системы настаивает на том, что разделение труда "центр – периферия" требует и увеличивает неравенство между ними. Государства периферии не могут контролировать свою судьбу, в то время как государства "центра" доминируют в экономическом, политическом и военном плане [98]. Иными словами, "структура миро-экономики предполагает неравный обмен товаров и услуг (главным образом транс-государственный), такой, что большая часть прибавочной стоимости, извлекаемой из периферийных зон миро-экономики, переводится в зоны центра" [99]. Такое несправедливое распределение благ, с точки зрения неомарксистов, выдвигает сейчас объективное требование сознательного управления происходящими процессами.

Парадоксально, что в СССР – оплоте марксизма-ленинизма – марксизм как философия и методология исследования не могли получить развития в силу того, что "научные компоненты марксизма были изначально поставлены в положение заложников идеологической и политической конъюнктуры" [100]. После 1991 г. возник новый парадокс: теория и методология марксизма вновь оказались отброшенными опять-таки по соображениям идеологической и политической конъюнктуры.

На Западе интерес к марксистской в научной среде всегда был маргинальным, но он всегда присутствовал. В настоящее время, когда идеологические моменты ушли на второй план, западными исследователями признается значительное влияние неомарксизма в формировании и развитии такого направления исследований как политическая экономия международных отношений [101]. По замечанию Н.А.Косолапова, окончание "холодной войны" и последовавшие за этим изменения "облегчили проявление научного интереса к марксистской методологии исследования, марксистскому пониманию и объяснению процессов и механизмов истории, мирового развития, международных отношений" [102]. Возможно, освобожденный от пут идеологии, марксизм вернется в лоно науки и займет там свое место.

Во второй половине 1980-х гг., по словам Оле Вэвера, дисциплина выходит за рамки несовместимости реалистической и либеральной парадигм [103]. С конца 1970-х гг. реалистическая школа приобрела в неореализме законченный вид, у либерализма также появляется приставка "нео", что было призвано подчеркнуть отличие современной версии от более ранних (прежде всего, коммерческого либерализма, связывающего развитие свободной торговли и обеспечение мира, и республиканского, настаивавшего на том, что распространение демократии гарантирует достижение мира). Как и неореалисты, неолиберальные институционалисты восприняли системный подход к анализу международных отношений, но в отличие от них уделяли большее внимание тому, каким образом способствуют сотрудничеству международные институты. На этом стоит остановиться подробнее.

Неолиберальные институционалисты, даже те, кто концентрируется на исследовании транснациональных отношений, не отрицают, что "государства были и остаются наиболее важными акторами в мировых делах" [104]. Кроме этого, они принимают посылку о децентрализованности международной системы. Однако подчеркивают, что одновременно международная система является институционализированной. Институционализация мировой политики имеет большое влияние на поведение правительств. "Это означает, – пишет Роберт Кеохейн, – что участники [международных отношений] признают, что их поведение отражает установленные правила, нормы и обычаи, и значение поведения [игроков] интерпретируется в их свете" [105]. Таким образом, хотя государства и находятся в центре рассмотрения неолиберальных институционалистов, куда большее значение в их анализе международных отношений играют "международные институты". Под последними понимается "устойчивый и связанный набор правил (формальных и неформальных), которые предписывают поведенческие роли, ограничивают деятельность и формируют ожидания" [106]. Международные институты выступают в трех формах: формально установленных межправительственных или транснациональных неправительственных организаций; международных режимов и обычаев [107]. Что касается последних, то они понимаются как неформальные институты, незафиксированные формально правила и принципы взаимопонимания, которые формируют ожидания акторов относительно того, как будут реагировать на их действия иные "игроки". Часто "обычаи" определяются как "спонтанный порядок". Примерами этой формы международных институтов могут служить дипломатический иммунитет, который был "обычаем" на протяжении столетий до того момента, как был кодифицирован формальными международными соглашениями в 1960-е гг. Принцип взаимности во взаимоотношении акторов международных отношений также можно рассматривать как "обычай". Во временном измерении "обычаи" рассматриваются предшествующими установлению режимов и учреждению международных организаций [108].

Неолиберальные институционалисты подчеркивают, что даже если государства определяют свои интересы "автономно", то международные институты важны, так как оказывают влияние на "побуждения" к действию государств. "Международные институты делают возможным для государств такие действия, которые в другом случае были бы невозможны: например, обращение в Генеральному секретарю ООН с просьбой посредничества между Ираном и Ираком, или апелляция к режиму нераспространения в оправдание отказа поставок ядерного оборудования Пакистану" [109].

Концепция международных режимов получила самостоятельное звучание в рамках неолиберального институционализма. В начале 1980-х гг. появилось достаточно много исследований в этой области, активизировала дискуссии вокруг этой концепции публикация ряда статей в сборнике "Международные режимы" [110]. Режимы определяются как "совокупность подразумеваемых или явно выраженных принципов, норм, правил, процедур принятия решений, вокруг которых в данной сфере международных отношений ожидания акторов сходятся" [111]. Нормы определяются учеными как "стандарты поведения, определяемые в терминах прав и обязанностей". "Правила – это специальные предписания действий или их запрещения". "Процедуры принятия решений представляют собой превалирующую практику принятия и исполнения коллективных решений" [112]. Наиболее яркими и зримыми примерами международных режимов являются, пожалуй, международная валютная и торговая системы, сложившиеся во второй половине ХХ в. Неолиберальные институционалисты указывают на то, что период после Второй мировой войны богат на формирование различных режимов, основная часть которых лежит в области мировой политэкономии (одним из немногих исключений является режим нераспространения ядерного оружия).

Говоря о "преодолении несовместимости" реалистической и либеральной парадигм в ТМО, О.Вэвер отмечает, что в исследовательскую повестку входит "синтез нео-нео-" [113]. Подразумевается, что "водораздел" между ними смягчается, и обе парадигмы разделяют некоторые общие положения. Они делают своеобразный шаг навстречу друг другу. Так, например, один из представителей неореализма Барри Бузан называет себя "либеральным реалистом". Не отрицая реалистический тезис об анархичности международной среды, он отмечает, что в целом природа международных отношений меняется в сторону "зрелой анархии", признавая тем самым институционализированность современной международной системы [114].

Что касается появления некоторых "точек пересечения" двух парадигм, то, прежде всего, это предположение о децентрализованной (анархичной) международной системе и вывод о том, что существенную роль в познании законов системы играет ее структура, а также "серьезное отношение к государственной мощи" [115]. Дискуссии между неолиберальным институционализмом и неореализмом строятся на нескольких узловых моментах. Первое: природа и последствия анархичности международной системы. "Хотя никто не отрицает, что международная система анархична, существуют разногласия относительно того, что это значит и почему это важно", – отмечает Дэвид Болдуин [116]. Второе: хотя обе стороны согласны с тем, что международное сотрудничество возможно, они различаются в том, что касается легкости и вероятности его достижения [117]. Третье: реалисты делают акцент на относительных преимуществах сотрудничества ("кто что получает?"), в то время как неолиберальные институционалисты – на абсолютных преимуществах сотрудничества ("это выгодно всем") [118]. Четвертое: и неолиберальные институционалисты, и неореалисты согласны, что как приоритетные цели государств важны соображения и национальной безопасности, и экономического благосостояния, однако они различаются в том, как расставляются акценты в этих целях [119]. Пятое: неореалисты в своем анализе фокусируют внимание на возможностях государств, в то время как неолиберальные институционалисты – на их намерениях [120]. Наконец, шестое: обе стороны признают множественность международных режимов, возникших после 1945 г. Однако они различаются по тому, каково их значение [121].

Преодоление несовместимости реалистической и либеральной парадигм сдвигает линию концептуального противостояния: явному или скрытому доминированию реализма в науке о международных отношениях противостоит группа ученых, бросающих ему постпозитивистский вызов [122]. Это противостояние получило в ТМО название "постпозитивистских дебатов".

Чтобы разобраться, что объединяет "постпозитивистов", следует обратиться к тому, чему они противостоят: сам термин "пост-позитивизм" предполагает критику фундаментальных методологических оснований позитивизма. Напомним, что позитивизм – это направление в философии, считающее единственным источником истинного, действительного (положительного, позитивного) знания конкретные науки и отрицающее познавательную ценность философского исследования [123]. Как реакция на кризис исследовательской программы позитивизма, обозначившийся уже в концу 1960-х – началу 1970-х гг., возникает несколько школ, ставящих по сомнение гносеологические основы позитивизма, прежде всего, его рационалистическую теорию познания. Наиболее заметными в постпозитивистских исследованиях в ТМО стали "критическая теория" (Роберт Кокс, Марк Хоффман, Эндрю Линклэйтер), "историческая социология" (Майкл Манн, Чарльз Тилли, Теда Скокпол), постмодернизм (Ричард Эшли, Уилльям Коннолли, Джеймс Дер Дериан, Р.Б.Дж. Уолкер, Майкл Шапиро) и феминизм (Синтия Энлоу, Джин Элштейн, В. Спайк Петерсон, Кристин Сильвестер).

Для сторонников "критической теории" (следующих в русле исследований Франкфуртской школы, и главным образом, Юргена Хабермаса) знание о мире всегда должно пониматься в контексте интересов. Знание не нейтрально и не объективно, как предполагают позитивисты. "Историческая социология" концентрирует внимание на вопросах исторического контекста государственного развития, исторической изменчивости государственных форм, взаимосвязи между государством, культурой и экономикой, о соотношении между обществом, государством и международной системой [124]. Постмодернистские авторы характеризуются "крайним иррационализмом и неприятием каких-либо теоретических абстракций и обобщений" [125], они подвергают "атаке сами понятия о реальности, истине, структуре или идентичности, которые являются центральными для международной теории как и других гуманитарных наук" [126]. Что касается исследований феминисток, то они представляют достаточно широкий спектр – от гендерных исследований и изучения современной структуры мужского доминирования до вопросов природы идентичности [127].

Что объединяет эти течения в ТМО, так это убежденность в том, что западная политическая мысль, основанная на идеалах Просвещения, находится в кризисе. "Проект Просвещения" понимается как стремление к освобождению человечества от темноты незнания, предубеждений, традиций и от поклонения неоспоримому авторитету. Лозунгом его является убеждение, что человек – это хозяин Вселенной, способный построить мир на началах разума и справедливости. Наиболее яркую критику этого "проекта" предлагают постмодернисты. Они подвергают критике саму идею прогресса, в кульминации достигающего совершенства человечества. Они отрицают понимание истории как некоего оптимального направленного исторического пути – реальность для них есть социальное построение, "продукт человеческого альтернативного выбора" [128].

Постмодернисты внесли интересный вклад в разработку целого ряда концепций в рамках ТМО. В начале 1990-х гг. они активно стали разрабатывать проблематику эрозии суверенного, территориально определенного государства, что, в свою очередь, стимулировало обсуждение таких существенных для ТМО вопросов, как федерализм и регионализм, национальное самосознание и национализм, новые типы гражданства в современном мире и т.д. [129]. Одна из ключевых категорий международных отношений – безопасность – также находит глубокое переосмысление в работах постмодернистов. В их исследованиях и в работах близких им по духу безопасность "выходит" за рамки понимания ее исключительно в военных терминах. Иные параметры – политический, экономический, социальный и экологический – прочно занимают подобающее им место. Кроме этого, постмодернисты развили идею о разграничении понимания безопасности "государственной" и "безопасности народа", первоначально высказанную в рамках скандинавской школы мирных исследований: правящая элита, оперируя понятиями "национальная безопасность" часто подменяет интересы народа, страны в целом своими интересами. С точки зрения ученых, "в эпоху постмодернизма положение дел нужно изменить и нацелить механизм безопасности не на защиту элиты или правящего режима, а на обеспечение безопасности простых людей и всего мирового сообщества" [130].

Феминистки акцентируют внимание на том, что современные концепции безопасности дискриминационны по отношению к женщинам: последние, составляющие половину населения и являющиеся основными жертвами в военных конфликтах, практически не могут повлиять на процесс принятия решений в данной сфере, так как не имеют к нему доступа [131]. Интересно, что именно это положение "изгоев", которое занимают женщины в процессе принятия важнейших решений, по словам самих феминисток, и позволило им внести существенный вклад в разработку проблем самосознания в международных отношениях и призвать сломать сложившиеся стереотипы относительно исключительной важности национальной идентичности [132]. Самосознание – определение того, кто мы есть – это нечто вращающееся вокруг понятий "мы" и "они". По мнению В.Спайк Петерсон, "исключающее" самоопределение ("мы" против "них", "граждане" против "иностранцев" и т.д.) никак не согласуется с современными требованиями глобального сотрудничества [133]. Это враждебное восприятие самосознания замыкает нас в видении международных отношений как анархичной системы, измученной неизбежным и нескончаемым конфликтом между требованиями национального самосознания и потребностями глобального общества. Должны ли мы смириться, вопрошают феминистки, с продолжением победного шествия национальной идентичности в ущерб других ее проявлений – субнациональных или транснациональных? [134].

Обобщая достижения ТМО, следует отметить, что о периоде второй половины 1970-х – 1980-х гг. можно говорить как о периоде зрелости теории международных отношений как науки. "В это время ТМО окончательно сформировалась как совокупность специализированных направлений и школ, единых в объекте и общих познавательных целях исследований, опирающихся на в целом общие философские и теоретико-методологические основания, но различающиеся по конкретным предметам и методам исследований", – отмечает Н.А.Косолапов [135]. Принимая во внимание громадное разнообразие и сложность того, что изучается в рамках ТМО, не стоит, наверное, удивляться тому, насколько разнятся взгляды на то, как следует изучать международные отношения.

Окончание холодной войны стало новым стимулом для дискуссий о характере и закономерностях международных отношений. "Вильсонианские" идеи прочно заняли свое место в мессианского измерения риторике высшего американского руководства, ратующего за установление "нового мирового порядка". Обращаясь к Генеральной Ассамблее ООН в октябре 1990 г., Президент США Дж.Буш провозглашал: "Перед нами встает видение нового партнерства наций, перешагнувших порог "холодной войны". Партнерства, основанного на консультациях, сотрудничестве и коллективных действиях, особенно через международные и региональные организации. Партнерства, объединенного принципом и властью права и поддерживаемого справедливым распределением расходов и обязанностей. Партнерства, целью которого является приращение демократии, приращение процветания, приращение мира и сокращение вооружений" [136]. Столь же громогласно звучали либеральные идеи "расширения демократии" из уст Президента Б.Клинтона: "В новую эру опасностей и возможностей нашей всепоглащающей целью должно стать расширение и усиление мирового сообщества стран демократического характера, опирающихся на рыночную экономику... [М]ы стремимся расширить круг наций, которые живут при наличии свободных институтов, ибо нашей мечтой является тот день, когда мнения и энергия каждого человека на свете найдут полное самовыражение в мире бурно расцветающих демократических стран, сотрудничающих друг с другом и живущих в мире" [137].