merezhkovsky_tolstoj_i_dostoevsky_2000_text

320 Религия

его уже никогда не проснется. Это сон почти мертвой души, почти "разлагающейся плоти", начало того сна, которым спят усопшие в гробах, ожидая "гласа трубного"33.

"Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни" - вот последний уголок живого, хотя и цинически голого тела, голого "мяса" в мертвой плоти и мертвой душе Нехлюдова, последний крик дяди Ерошки, который не может умереть, почти задушенного старцем Акимом, который не может воскреснуть.

Да, это их последняя борьба; старец Аким не воскрес, но и дядя Ерошка если не умер, то "заснул" - потому что, по природе своей, он все-таки бессмертен: когда кажется, что кончено, что он совсем умер, - он еще жив; так и здесь, в самом конце "Воскресения", он вдруг пробуждается. И какое это ужасное пробуждение!

Нехлюдов ходит по арестантским камерам с англичанином, который раздает Евангелия каторжным.

«В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: "смирно!" Когда дверь отворили, все вытянулись у нар, кроме нескольких больных и двоих дерущихся, которые, с изуродованным злобой лицами, вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. Они только тогда пустили друг друга, когда надзиратель подбежал к ним. У одного был разбит нос, и текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы. - "What did they fight for?"* - спросил англичанин. - Нехлюдов спросил у старосты, за что была драка. - "За подвертку; вклепался в чужие, - сказал староста, продолжая улыбаться. - Этот толкнул, тот сдачи дал". Тогда англичанин достал свое Евангелие в кожаном переплете. "Пожалуйста, переведите это, - сказал он Нехлюдову. - Вы поссорились и подрались, а Христос, Который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как, по закону Христа, надо поступать с человеком, который обижает нас?" Нехлюдов перевел слова и вопрос англичанина. "Начальству пожалиться, оно разберет?" - вопросительно сказал один, косясь на величественного смотрителя. - "Вздуть его, вот он и не будет обижать", - сказал другой. Послышалось несколько одобрительных смешков. Нехлюдов перевел англичанину их ответы.

-Скажите им, что, по закону Христа, надо сделать прямо обратное: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, - сказал англичанин, жестом как будто подставляя свою щеку. Нехлюдов перевел.

-Он бы сам попробовал, - сказал чей-то голос.

-А как он по другой залепит, какую же еще подставлять? - сказал один из лежавших больных.

-Этак он тебя всего измочалит.

-Ну-ка, попробуй, - сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою кровь и сопли. Смеялись и больные.

*"What did they fight for?" (англ.) - Из-за чего они дрались?

Англичанин не смутился и просил передать им, что то, что кажется невозможным, делается возможным и легким для верующих».

"Да совсем новый, другой, новый мир, вот он le vrai grand monde"**, - думал Неклюдов, уезжая в Сибирь с Масловой и впервые знакомясь с простыми русжими людьми, рабочими в вагоне третьего класса. "Он испытывал, - заключает JI. Толстой, - чувство радости путешественника, открывшего новый, неиззестный и прекрасный мир".

Не разочаровался ли, однако, Нехлюдов или, по крайней мере, читатель, познакомившись теперь ближе с "le vrai grand monde". Что нашли они в глубине этого "неизвестного мира"? "Типичного русского крестьянина" Набатова, для которого Бог так же, как для Араго, есть ненужная "гипотеза", и обитателей Мертвого дома - эту "самую даровитую, самую сильную часть русского народа", по уверению Достоевского, - хохочущих над словами Евангелия.

Возмутительный хохот; но, может быть, еще возмутительнее в устах машинного англичанина слова Господни, "глаголы вечной жизни", звучащие как тот хриплый дурацкий писк, что-то вроде голоса шутовского Петрушки, которым кажется всякий человеческий голос, пройдя сквозь каучуковые внутренности и металлические трубы эдиссоновского, симонсоновского фонографа. И это, конечно, понял бы Нехлюдов, который все-таки русский человек, если бы только в сердце его оставалось хоть что-нибудь живое, хоть капля уважения и любви к русскому народу; - он понял бы, что этот чужой человек смотрит на русских людей, как на диких, говорит с ними, как с дикими; - потому-то они и отвечают ему, как дикие, не могут ответить иначе; и если бы вместо того, чтобы переводить слова английского миссионера, прислуживаться, быть тенью этой тени, лакеем этого лакея, сумел бы Нехлюдов ответить за несчастных так, что и они бы поняли и перестали бы смеяться; не позволил бы этой заморской кукле кривляться, хвастая перед русскими варварами своею "европейскою культурностью"; наконец, в крайнем случае, если бы даже не сумел ответить словами, то хоть бы внутренно послал его к черту, нравственно, так сказать, плюнул бы в лицо, в "румяное", благонравное смердяковское лицо этого автомата, этой всемирной "бесчувственной мрази". Но в том-то и ужас, что Нехлюдов не находит в сердце своем никакого возмущения в ответ ни на проповедь англичанина, полную такою мертвенною фарисейскою ложью, ни на хохот каторжных, полный такою животною циническою правдою. В том-то и ужас, что в словах, умствованиях своих Нехлюдов - на стороне англичанина; а в самых глубоких, стыдных мыслях, чувствах и делах своих, например в деле с Масловой, которое кончилось "гадостью", на стороне этих людей, хохочущих над словами Евангелия: "Возьми крест твой и следуй за мною"34. - "Нет, не могу, не хочу - я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни!" Ведь это другими, более вежливыми словами в сущности тот же ответ, как и хохот каторжных: "Он бы сам попробовал - этак он тебя всего измочалит".

И Нехлюдов это чувствует: потому-то он молчит и, как Данте за Виргилием, следует за своим англичанином, тень за тенью; с лакейскою услужливостью помогает раздавать евангелия, переводить на русский язык отвратительный

**le vrai grand monde (фр.) - настоящий, большой мир.

11.Д.С. Мережковский

евангельский волапюк, мышиный писк этого фонографа: "What did they Tight for". "Нехлюдов, - говорит JI. Толстой, - шел, как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность". И опять - этот сон умирающей души, разлагающейся плоти, сон "второй смерти", от которой только по втором пришествии, только для "страшного суда" может быть "воскресение".

Расставшись, наконец, с англичанином, вернулся он домой; не ложась спать, долго «ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Устав ходить, он сел на диван перед лампою и машинально (тут слово "машинально" имеет бездонно-глубо- кое значение: тут ведь все, кроме животного хохота над словами Евангелия, во всех, от Симонсона до Нехлюдова, происходит в высшей степени "машинально", машинно, механически) - машинально открыл подаренное ему англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. "Говорят, что там разрешение всего", - подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось - Мф. XVIII гл. Затем он уставился на свет горевшей лампы и замер». Что же дальше? Ну, конечно, снова вспомнил дело с Катюшей, которое кончилось так "стыдно", такою "гадостью", вспомнил хохот людей над распятым за них Человеком, почувствовал еще большую усталость, еще большую безнадежность и так же, как намедни в арестантской, после свидания с Масловой, "прислонился к спинке дивана, на котором сидел, закрыл глаза и - заснул", как он постоянно теперь засыпает, потому что ему и делать больше нечего, как засыпать все глубже и глубже, все безнадежнее. И конец? И "воскресение" не удалось?

Нет, уверяет JI. Толстой, "давно не испытанный им восторг охватил душу" Нехлюдова; он вдруг понял притчу о виноградарях, о Хозяине и работниках, которая, как мы видели, сводится к притче о яснополянском помещике и бывших крепостных мужиках, или даже еще грубее, еще циничнее - о Боге-механике и человеке-машине; понял, "что только исполняй люди это учение, и на земле установится царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им", понял все это и - "воскрес", воскрес-таки!

Но что же собственно произошло в Нехлюдове? Что он понял, во что поверил, чего раньше не понимал и во что раньше не верил? Все время он только отвлеченно умствовал и теперь умствует. "Восторг испытал он", - утверждает JI. Толстой. Но где же, какой восторг? Восторга-то именно меньше всего в этих жеваных, пережеванных нехлюдовских, толстовских умствованиях над притчей о виноградарях, о Хозяине и работнике; в них, может быть, много здравого смысла, но именно религиозного восторга - ни капли, живого огня - ни искры; таким же холодом, "тлетворным духом" веет от этих умствований, как от практических правил американца Симонсона для топки печей с "наименьшей потерей тепловой энергии" или от мерзостного волапюка англичанина - апостола русских варваров. Чем утолил Нехлюдов свои угрызения и свой стыд в деле с Масловой? Чем заглушил хохот каторжных над словами Евангелия? Когда вся тайная, хотя и ослабленная сопротивлением старца Акима, но все еще огромная, творческая сила дяди Ерошки, когда все внутреннее устремление трагедии направлено к тому, чтобы показать, как Нехлюдов постепенно и неизбежно умирает, "засыпает", - на основании последних, самых слабых и незначительных во

ей не нашел ничего, что давало бы ему право возразить на этот хохот, - следовательно, признать весь религиозный путь Нехлюдова, в значительной мере и свой собственный путь, погибельным; или же - солгать, но опять-таки солгать так, как он уже раз лгал, утверждая, будто бы в Евангелии нет свидетельства об Единородности Сына Божия, - солгать до мгновенной потери сознания, до умопомрачения - воскресить Нехлюдова, во что бы то ни стало, хотя бы против всякой художественной, нравственной, религиозной очевидности: он это и сделал. Пораженный убийственным ударом дяди Ерошки, старец Аким, несмотря на всю свою расслабленность, юркий и скользкий, как оборотень, хотя и легко падающий, но и столь же легко подымающийся, своего рода "Ванька-встанька ' - ударился оземь, обернулся, встряхнулся и сделал вид, что он как ни в чем не бывало, что ничего особенного не произошло: одно дело с Масловой кончилось "гадостью", другое дело с ближними вообще кончится, будто бы, святостью. Как мог бы он, однако, надеяться, что его не обличат во лжи? Или рассчитывал на всеобщее религиозное огрубение и опошление, которые заставят и других лгать тою же привычною ложью, принимая смерть за "Воскресение", не сознавая, какое кощунство совершается в этом подлоге, кощунство, может быть, более возмутительное, чем хохот каторжных. Кажется, - увы! - расчет был верен, - может быть, потому, что все мы до такой степени уже "четырехдневные мертвецы", что обоняние наше слишком притупилось в общем взаимном смраде, и мы теперь уже, действительно, сами не разберем, от кого больше, от кого меньше смердит. Но, конечно, расчет верен все же только до времени: пока еще никто, или почти никто об этом не говорит, как не говорят о веревке в доме повешенного: слишком страшно, слишком стыдно; но все или почти все мы чувствуем, конечно, сами себе не отдавая в этом отчета, что именно тут, в конце "Воскресения" произошло что-то непоправимое с толстовскою религией, что тут, повторяю, что-то сорвалось у него, изменило, отомстило ему так, что этого, пожалуй, ничем уже не загладишь. Будь JI. Толстой искуснее, а главное, последовательнее

всвоем проповедничестве, он сжег бы "Воскресение", потому что, несмотря на всю свою религиозную ложь, все-таки оно еще слишком художественно-правди- во, слишком выдает последнюю тайну его собственного душевного состояния, похожего на спокойствие, но более страшное, чем всякое отчаяние, спокойствия,

вкотором человек подобно Нехлюдову, тихо "замирает", "засыпает" от "безнадежности". Да, в этом незабываемом хохоте каторжных над словами Евангелия слишком явственно послышался нам торжествующий хохот великого язычника, дяди Ерошки, над христианским старцем Акимом, который высосал из него, как упырь, живую кровь, но и сам не ожил, не согрелся, остался мертвецом, холодным и бледным - воскресал, воскресал, да так и не воскрес - только людей насмешил.

JI. Толстой не верит в Бога, не верит в Сына Божьего, не верит во Христа, Спасителя мира, не верит даже в "самого мудрого и праведного из людей, Человека Иисуса" - не верит ни во что. JI. Толстой хотел отделить нравственность от религии; но когда порвал их живую связь, то и нравственность, как религия, в руках его истлела - и от христианства ничего не осталось. Он сам это уже почти сознает, хотя не имеет, по всей вероятности, и никогда не будет иметь силы признаться в этом ни себе, ни другим.

Еще только один человек в современной Европе дошел до такого же богоьства, как JI. Толстой, - это Фридрих Ницше.

Религиозные судьбы JI. Толстого и Ницше поразительно противоположны и ,обны: оба исходят из одного и того же взгляда на учение Христа, как на будский нигилизм, как на вечное нет без вечного да - умерщвление плоти без кресения, отрицание жизни без ее утверждения. Оба видят во Христе только »вый лик Распятого без второго - Грядущего одесную Силы. Сознание Ницше жляло, - сознание JI. Толстого благословило этот первый страдальческий с. Но бессознательная стихия обоих одинаково стремилась не к первому, а ко рому Лику Христа, еще темному, тайному. Исследуя художественное творче- 0 Л. Толстого, мы видели (Вторая Часть, IV), что "только через божеское в рском" (через святость "Божьей твари", постигнутую дядей Ерошкою) косну- ь его бессознательная стихия "божеского в человеческом" - через "Бога-Зве- - Богочеловека". Его сознание отвергло лик зверя, как лик Антихриста. Толстой понял только противоположность этих двух ликов и так же, как Ницне понял возможного разрешения противоречий в символическом соединении >тивоположностей. Бессознательная стихия Ницше тоже влеклась ко второму су, который являлся его сознанию, как лик языческого бога Диониса или Анриста. Ницше называл себя "последним учеником философа Диониса"36.

так и не понял он, а может быть, только не хотел понять, нарочно закрывал за, чтобы не видеть слишком страшной и загадочной связи Диониса, бога траеского отчаяния, бога вина и крови, отдающего людям кровь свою, как вино, »бы утолить их жажду, - связь этого бога с Тем, Кого "последний ученик Дио- а" не потому ли так яростно отрицает, что все-таки слишком чувствует свою защитность перед Ним, - с Тем, Кто сказал: "Я есмь истинная лоза, а Отец й виноградарь. Кто жаждет, - иди ко мне и пей"37. Задумывался ли когда-ни- ь Ницше о легенде первых веков христианства, предрекающей подобие лика гихриста лику Христа, подобие, которым, будто бы, Антихрист, главным обом, и соблазнит людей? Если Ницше думал об этом, то это, конечно, была одиз тех, летящих в бездну мыслей, из которых родилось его сумасшествие, даром в вещем бреду уже начинавшегося безумия называл он себя не только ледним учеником, не только жрецом и жертвою Диониса, но и самим "распя- м Дионисом" - "der gekreuzigte Dionysos". Из этого-то противоречия сознания ессознательной стихии вышли обе трагедии - и Л. Толстого, и Ницше, с тою ницею, что у первого слепая и ясновидящая бессознательная стихия шла просознания, а у второго, наоборот - сознание шло против бессознательной сти-

[. Это-то противоречие и довело обоих до богохульства, которое оба они ста- [ись принять за религию, Ницше - тайный ученик, явный отступник; Л. Тол- й - явный ученик, тайный отступник Христа.

Достоевский говорит, что "природа человеческая не выносит богохульства 1 конце концов, сама же себе всегда и отомстит за него". Слово это оправда- ъ на Л. Толстом и на Ницше. Ницше отомстил себе ужасным; Л. Толстой - ;шным; Ницше - религиозным самоотрицанием, безумием; Л. Толстой - рели- •зною серединою, пошлостью, неудачными усилиями мертвого старца Акима креснуть - смешным, которое в таком человеке, может быть, страшнее

"И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. - Услышавши это, некоторые? и з фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? - Иисус сказал и м - если бы вы были слепы,

то не имели бы на себе греха; но как вы говорите. ч т о видите, то грех остается на вас"38.

И это слово исполняется в наши дни: хотя слег*ые еще не прозревают, но уж самые видящие, ясновидящие слепнут. Слепые ве^Ут ясновидящих, и одни падают, как Ницше, в бездну, другие, как JI. Толстой, ~ хУ*е, чем в бездну, - в яму при большой дороге, по которой ходят все: все опошля*ощий в религии, здравый смысл JI. Толстого стоит безумия Ницше. Страшней за них и за нас: как бы на последнем суде не пришлось и нам всем вместе с ними услышать: "если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха, но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас".

Часть вторая

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

В "Дневнике Писателя" за 1877 год Достоевский, по поводу "Анны Карениной", заговорив первый о всемирном значении Л. Толстого как художника, и переходя затем к оценке его новых, тогда только что слагавшихся, религиозных верований, заключает так: «Теперь, когда я выразил мои чувства, может быть, поймут, как подействовала на меня отпадение такого автора, отъединение его от русского и всеобщего великого дела и парадоксальная неправда, возведенная им на народ в его несчастной восьмой части "Анны Карениной", изданной им отдельно. Он просто отнимает у народа все его драгоценнейшее, лишает его главного смысла его жизни». Что разумел Достоевский под этим "драгоценнейшим", выясняется из другого места в том же "Дневнике Писателя", где говорится о штунде, родственной по многих отношениях, именно в отрицании всякого обряда и таинства, всякой внешней нормы, тела р>елигии, христианству толстовскому: «Несут сосуд с драгоценною жидкостью, все падают ниц, все целуются и обожают сосуд, заключающий эту драгоценную, живящую всех влагу, и вот вдруг встают люди и начинают кричать: "Слепцы! чего вы сосуд целуете: дорога лишь живительная влага, в нем заключающаяся, дорого содержимое, а не содержащее: а вы целуете стекло, обожаете сосуд и стеклу приписываете всю святость, так что забываете про драгоценное его содержимое. Идолопоклонники! Бросьте сосуд, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу, а не стекло!" И вот разбивается сосуд, живящая влага, драгоценное содержимое разливается по земле и исчезает в земле, разумеется. Сосуд разбили, и влагу потеряли. - Бедный, несчастный, темный народ! - Добытое веками, драгоценное достояние, которое надо бы разъяснить этому темному народу в его великом истинном смысле, а не бросать в землю, как ненужную старую ветошь прежних веков, в сущности пропало для него окончательно».

Народные религиозные верования с их простодушными легендами, обрядами и таинствами - не только мертвый сосуд, но и живое, пусть во многих частях своих обезображенное, покрытое тысячелетнею грязью и рубищами, омертвевшее, но зато в других частях, может быть, все еще живое тело живой души: пока есть в нем хоть искра жизни, хоронить его нельзя.

Возвращаясь к Левину в той же статье, Достоевский произносит над ним, как над представителем толстовского христианства и народничества, тот окончательный приговор, который я уже приводил: "Это - барич, московский барич средне-высшего круга. - Все-таки в душе его, как он ни старайся, останется оттенок чего-то, что можно, я думаю, назвать праздношатайством. - А веру свою он разрушит опять, разрушит сам - долго не продержится: выйдет какой-нибудь новый сучок, и разом все рухнет".

328 Религия

Приговор этот в то время, когда был произнесен, казался преждевременным и жестоким: ведь именно в ту пору, т.е. в семидесятых годах, JI. Толстой, как впоследствии рассказал в своей "Исповеди", сохранял еще некоторые связи с религиозной жизнью народа, еще верил, что в ветхом сосуде есть живая влага, еще сомневался, следует ли разбивать сосуд. "Я все-таки видел, - говорит он, - что в верованиях народа ложь примешана была к истине. - Я ездил к архимандритам, архиереям, старцам, схимникам и спрашивал. Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде". Тогда еще понимал он, хотя уже применял это не к себе, а только к противникам своим, "что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, какое может сказать один человек другому"1. Сам он тогда еще не сказал народу этого "жестокого слова".

И вот, однако, пророчество исполнилось: на наших глазах разбил он сосуд, и мы видели, как драгоценная влага разлилась по земле, ушла в землю, так что ничего не осталось; на наших глазах совершилось окончательное "отпадение, отъединение JI. Толстого от русского всеобщего и великого дела"; он, действительно, взял у народа все драгоценное, лишил его главного смысла жизни; оттолкнул от себя всю веру народную, как мертвое тело; сказал народу самое жестокое слово, какое только может сказать один человек другому: ты во лжи, я в истине. На наших глазах обнаружился - в своих окончательных, исполинских размерах, в своем, так сказать, метафизическом, премирном значении - "московский барич средне-высшего круга". Мы также видели, как сам он, по пророчеству Достоевского, разрушал все свои последовательные верования, так что ни одного из них долго не удерживалось - каждый раз "выходил какой-нибудь новый сучок, и разом все рушилось". Окончательно же рухнуло, так что уже и поднять нельзя, может быть, только теперь, в самое последнее время, когда дописывалось "Воскресение".

Да, никто в России так рано и верно не разгадал сущности толстовской религии; никто так ясно не предвидел грозившей тут русскому духу опасности; никто так стремительно и круто, может быть, даже слишком круто не повернул в сторону, противоположную JI. Толстому - никто, как Достоевский. И ежели есть у нас вообще противоядие от не христианской и не русской толстовской религии лжи, то оно именно в нем, в Достоевском.

У Некрасова дядя Влас -

Видел грешников в аду: Мучат бесы их проворные, Жалит ведьма-егоза; Ефиопы - видом черные, И как углие глаза; Крокодилы, змии, скорпии, Припекают, режут, жгут.

Воют грешники в прискорбии, Цепи ржавые грызут.

Гром глушит их вечным грохотом, Удушает лютый смрад,

И кружит над ними с хохотом Черный тигр-шестикрылат. Те на длинный шест нанизаны, Те горячий лижут пол...

- Это нелепость, это чудовищность, это кощунство. Я не могу принять религиозного учения в таком безобразном виде! Никаких эфиопов, скорпиев, тигров шестикрылатых нет в Евангелии. "Про неправду все написано". Но если бы даже это было согласно с разумом, то для меня это просто не интересно: никакого нравственного правила нельзя из этого вывести, - негодует JI. Толстой.

Но ведь вот не из этой ли, действительно, с известной точки зрения, безобразной лжи, не из этого ли горячечного бреда возник образ истинной народной святости, образ великого подвижника земли русской, полный "торжественным благообразием".

Полон скорбью неутешною, Смуглолиц, высок и прям, Ходит он стопой неспешною По селеньям, городам. Ходит с образом и с книгою, Сам с собой все говорит.

И железною веригою Тихо на ходу звенит.

Сила вся души великая

Вдело Божие ушла.

Иведь уж эта великая сила - подлинная, та сила веры, которая и доныне горы сдвигает; и это "дело Божие" - истинное. "Про неправду все написано" - как же из неправды вышла правда, сделалась правда? "Для меня, несчастного, ясно было, - говорит JI. Толстой, - что ложь тончайшими нитями переплетена с истиной и что я не могу принять ее в таком виде". Что же делать? Как отделить нужного и прекрасного дядю Власа от совершенно ненужного и чудовищного тигра шестикрылатого? Тут нити, связывающие ложь с истиной, так тонки, так спутаны, что распутать их нельзя - можно только рассечь. Но, рассекая эту слишком кровную, слишком глубоко уходящую в сердце народа, похожую на "связь души

стелом" связь религиозной были с небылицею, как бы не повредить, не поранить и даже не умертвить самого сердца? Как бы при этом рассечении старец Влас не изошел кровью, не превратился бы в бескровного, бесплотного, страдающего бледною немочью, христианского старца Акима, живого мертвеца, который хочет и не может воскреснуть, в котором уже чувствуется "мировой фагоцит", "из каучука сделанная", "мертвечинкой припахивающая" американская машина Симонсон? Другими словами: чем пожертвовать - нашею культурною истиной народному религиозному благообразию, как это делали или желали сделать славянофилы; или наоборот - народным благообразием нашей культурной истине, как это сделали западники? Что же делать нам, несчастным, ни западникам, ни славянофилам, которым и то другое одинаково и свято? На этом распутии, перед этою задачею стояли оба они, JI. Толстой и Достоевский; каждый решил ее по-своему, и в различии решений этих сказалась вся их бесконечная религиозная противоположность.