pershodzherelazfilosofii / Ортега-и-Гассет Х.Что такое филос

Драматизм — это незаурядность напряжения нашей мысли, инициируемая чем-то объявляющемся в будущем, к чему мы приближаемся все более в каждую секунду, так что любопытство, боязнь или влечение, вызванные этим будущим чем-то, сами по себе приумножаются, аккумулируясь с каждым новым моментом. Если длину пути, что ведет нас к этому влекущему или пугающему будущему, разделить на этапы, то преодоление последовательно каждого из них лишь будет обновлять и увеличивать это наше напряжение.

Тот, кто собирается пересечь пустыню Сахару, испытывает любопытство, вызванное границами, что обозначают конец цивилизации, но еще большее любопытство влечет его к тому, что находится по ту сторону этих границ, к тому, что уже является пустыней, а еще более — к самому ее центру, будто бы в этом центре пустыня является таковой по преимуществу. Таким образом, вместо того, чтобы уменьшаться, любопытство, удовлетворяясь, не исчезает, уподобляется мышце, которой упражнение дает и пищу и рост. То, что находится по ту сторону первого этапа — интересно, но еще более интересно то, что находится по ту сторону первого по ту сторону и так далее.

Всякий искусный драматург знаком с эффектом механического напряжения, причиной какового является это разделение дороги к цели. И потому мистики всегда разделяют свое восхождение на воображаемые этапы. Это может быть замок, содержащий тьму комнат, одни из которых таят в себе другие, уподобляясь тем японским коробкам, всегда имеющим внутри еще одну, — так у Св.Терезы; другое — поднятие на гору с остановками в пути, это метод Сан Хуан де ла Kpyза; или еще — лестница, каждая ступень которой обещает новое видение или пейзаж — вспомним духовную лестницу Св.Хуана Климако. Но надо признаться, всякая новая победа, приносит очередное разочарование: то, что мы видим с покоренной вершины, не есть вещи важнейшие. И лишь надежда, что ближайшая ступень проявит нечто небывалое и величественное, наполняет нас уверенностью и отвагой. Но по достижении последнего помещения, вершины Кармело, высшей ступени, гид-мистик, не умолкавший всю дорогу ни на секунду, говорит нам: "Теперь я оставлю вас одного, уважаемый; я собираюсь погрузиться в экстаз. По возвращении — все расскажу вам", и мы покорно ожидаем, лелея надежду своими глазами увидеть возвращение мистика из пропасти, еще источающего тайны, с острым запахом потусторонних ветров, что на некоторое время сохранит рубаха нашего навигатора. И вот он вернулся, приближается к нам и молвит: "Знаете, я практически ничего не могу вам рассказать, поскольку то, что я видел, само по себе не может быть рассказано, высказано, переведено". И мистик, столь разговорчивый ранее, так охотно расточающий прежде словеса, в критический момент обращается в немого, или, что еще хуже и чаще, сообщает нам о потустороннем мире вещи столь тривиальные и малоинтересные, что они даже лишают его мистической харизмы. Как говорится в одной германской поговорке: "После долгого путешествия — долог рассказ". Мистик, вернувшись с той стороны, не спешит что-либо рассказать. Мы потеряли наше время. Классик языка преобразился в искусного молчальника.

Хочу этим показать, что рассудительное отношение к мистицизму, в стогом смысле этого слова, не сводится к педантизму рассматривания мистиков как случаев, с которыми следует иметь дело клинической психиатрии. — будто бы это что-либо может прояснить нам в их писаниях — или представлению им каких-либо предварительных возражений. но наоборот: лишь приняв все что они предлагают нам, мы сможем поймать их на слове. Они претендуют на познание высшей реальности. Если бы в действительности плоды их экстатической мудрости ценились бы выше, чем те, что обретает теория, не сомневаясь ни минуты, мы отбросили бы последнюю и пошли бы в мистики. Но то, что они говорят нам — тривиально и непереносимо скучно.

На это мистики возражают, что экстатическое знание, в силу самой своей превосходности трансцендентно выразимости в языке, что оно есть немое знание. Только каждый сам по себе может достичь его, и фолиант мистика тем и отличается от ученой монографии, что он не дает учение о трансцендентной реальности, но содержит лишь план с изображением дороги, ведущей к этой реальности, дискурс о методе, умный путь к абсолюту. Мистическое знание непередаваемо и по своей сущности молчаливо.

По правде, эта мнимость и эта невыразимость не могут служить возражением против мистического познания. Ведь цвет, который видят глаза, и звук, что слышит наше ухо, сторого говоря, невысказуемы. Особость оттенка реального цвета не может быть выражена в словах: надо видеть его, и только тот, кто его видит, знает, в чем, собственно, дело. Слепорожденному невозможно передать, что такое красочность мира, столь очевидная для нас. Следовательно, было бы ошибочным пренебрегать тем, что видит мистик, лишь на том основании, что это открывается ему одному.

Необходимо искоренить из своего сознания всякий демократизм знания, согласно которому существует лишь то, что может знать весь мир. Нет; существуют видящие больше остальных, и эти остальные, по истине, не могут сделать ничего другого, кроме как принять это превосходство, когда оно очевидно. Иначе говоря: невидящий должен доверять видящему. Но скажут: "Как можем мы определить, что кто-то видит в действительности то, что недоступно нашему зрению? Мир полон шарлатанов, тщеславцев, лжецов и безумных". Критерий в этом случае находим без труда: я буду верить, что кто-то видит больше, чем я, когда это высшее видение, неизведанное мной, предоставляет мистику видимые преимущества. Сужу по результатам. Да будет известно, что не существует ни невыразимости, ни невозможности передачи мистического знания, того, что делает мистицизм столь мало ценным — мы еще увидим как в действительности возможны знания, по самой своей сущности необходимые и являющиеся вечными узниками молчания.

Мое возражение мистицизму состоит в том, что мистическое видение не предоставляет каких-либо интеллектуальных преимуществ. К счастью, некоторые из мистиков оказывались, прежде чем мистиками, гениальными мыслителями — как Плотин, маэстро Экхарт, господин Бергсон. В них особенно контрастно выступает благотворность соединения мышления логического и опосредуемого с нищетой их экстатических дознаний.

Мистицизм стремится использовать глубинность, спекулировать с глубинным; во всяком случае, глубины наполняют его энтузиазмом, они влекут его. Философия же сегодня движется в другом направлении. Ей не интересно, как мистике, погружаться в глубину, но, наоборот, привлекательно превращать глубинное в поверхностно". Вопреки тому, что обычно предполагают, философия есть титаническая жажда поверхностности, жажда приведения к поверхностному, превращение, если возможно, в очевидное, ясное, банальное того, что было подземным, тайным, скрытым. Она ненавидит тайну и мелодраматические жесты посвященного, мистагога. Она может сказать про себя словами Гете: "Я признаю себя рожденным в роде Из тьмы стремящихся упорно к свету солнца".

Философия есть великая жажда ясности и решительная воля к полуденному. Ее коренное намерение — приносить к поверхности, объявлять, обнаруживать скрытое и завуалированное. В Греции философия начиналась названием aletheia, что значит раскрывание, откровение и девуалирование; в итоге — проявление. И проявлять есть не что иное, как говорить — logos. Если мистицизм есть молчание, то философствование — вскрывание, обнаружение в вeликoй обнаженности и прозрачности слова бытия вещей, то есть онтология (ontologia). Вопреки мистицизму, философия хотела бы быть секретом, известным каждому.

Помню, несколько лет назад я опубликовал следующее: "Я отлично понимаю и также разделяю тот недостаток симпатии, который всегда проявляли Церкви к мистикам, как будто боясь, что экстатические приключения последних приведут к падению престижа религий. Экстатическое в большей или меньшей степени всегда есть "исступленное". Поэтому сам мистик называет себя опьяненным. Ему не хватает меры и ясности ума. Он придает отношению с Богом оргиальный характер, отталкивающий для возвышенно спокойного истинного священнослужителя. Дело в том, что, с редким совпадением, конфуцианский мандарин испытывал такое же презрение к даосу-мистику, какое испытывает католический монах к "просвещенной свыше" монахине.

Приверженцы всякого рода сумятицы всегда предпочтут анархию и опьяненность мистиков ясному и упорядоченному интеллекту священников, т.е. Церкви. Мне жаль, что я не могу быть солидарным с ними в этом предпочтении, Служение истине не позволяет мне это сделать. Она заключается в том, что любая теология, с моей точки зрения, открывает нам много большее количество Бога, больше признаков и представлений о божественности, чем все экстазы вместе взятые всех вместе взятых мистиков. Ибо вместо того, чтобы приближаться скептически к экстатику, мы должны, как я сказал, поймать его на слове, принять все, что он приносит нам из своих погружений в трансцендентное, и затем судить, стоит ли чего-нибудь то, что он предлагает нам. И в самом деле, сопроводив мистика в его изысканное путешествие, мы не обнаруживаем для себя ничего важного.

Я верю, что европейская душа близка к новому опыту о Боге, к новым открытиям об этой реальности, самой важной среди всех. Но очень сомневаюсь, что это обогащение наших идей о божественном придет подземными дорогами мистики, а не светлыми путями дискурсивного мышления. Теология и не экстаз. Твердо настаивая на этом, я не считаю должным пренебрегать творчеством мистических мыслителей. В прочих смыслах и измерениях они немало интересны. Сегодня больше, чем когда-либо, мы должны учиться у них. Даже сама идея экстаза — хотя и не сам экстаз — не лишена значения. Насколько — увидим позднее. Но чего я придерживаюсь — мистическая философия не есть то, что мы преследуем под именем философии. Единственное первоначальное ограничение ее — жажда быть теоретическим познанием, системой понятий и, значит, высказываний.

Возвращаясь, что я и потом буду делать неоднократно, к изысканию термина в сравнении с действительной наукой, скажу: если физика есть все то, что можно измерить, то филисофия является совокупностью того, что можно сказать об универсуме.

 ** «Все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше нет ни одной».

 *extensione prius – расширение до.

 **Allotrios – чужеродный.

 *** А nativitate - от рождения.

**** docta ignorancia - научить невежеству.

 ** «О том, что может вызвать сомнение»

***«О том, что можно вызвать сомнение»

15