Программа сезона 1926-1927 годов.

В сезон 1926-1927 гг. Театр «Альфред Жарри» поста­вит как минимум четыре спектакля.

Первый спектакль будет дан 15 января 1927 года в 15 часов на сцене Вьё-Коломбье (улица Вьё-Коломбье, 21)⁴.

В него войдут:

«Боязнь Любви». Диалог Альфреда Жарри⁵ (первое представление).

«Старец гор». Схематическая пьеса Альфреда Жарри в пяти актах⁶ (первое представление).

«Таинства Любви». Пьеса Роже Витрака в трех актах⁷ (первое представление).

В последующие спектакли войдут:

«Трагедия мстителя» Сирила Тернера⁸ (первое пред­ставление).

«Сновидения» Августа Стриндберга⁹ (первое пред­ставление).

«Кровяной фонтан» Антонена Арто¹⁰ (первое пред­ставление).

«Жигонь» Макса Робюра¹¹ (первое представление).

Пьеса Савинио¹².

Манифест театра, который не успел родиться

В эпоху смятения, в которую мы живем, в эпоху, обремененную богохульством и вспышками безгранич­ного отрицания, когда все ценности, как художе­ственные, так и нравственные, кажется, исчезают в бездне, о которой ни одна из былых эпох развития духа не может дать ни малейшего представления, я имел слабость подумать, что смогу создать театр, смогу по крайней мере попытаться возродить значи­мость театра, ныне всеми отвергаемую, но глупость одних, злая воля и низкая подлость других вынудили меня отказаться от этой мысли раз и навсегда.

В напоминание об этой попытке лежит передо мной следующий манифест:

...января 1927 года театр А... даст свое первое пред­ставление. Его основатели живейшим образом ощущают ту безнадежность, которую влечет за собой попытка создать такого рода театр. И они решаются на это не без угрызений совести. Промахнуться здесь нельзя. Ясно, что театр А... не является каким-то деловым предприяти­ем. Он представляет собой попытку группы из несколь­ких человек поставить на карту все, что у них есть. Мы не верим, мы больше не считаем, что в мире существует то, что можно бы назвать театром, мы не видим той

[55]

реальности, с которой может быть соотнесено это назва­ние. Опасность страшного смятения нависла над нашей жизнью. Никто не станет отрицать, что мы переживаем в духовном отношении критическую эпоху. Мы верим в любую угрозу невидимых сил. Но именно с этими неви­димыми силами мы и вступаем в борьбу. Мы себя цели­ком отдаем тому, чтобы раскрыть определенные тайны. Мы хотим разделаться прежде всего с хламом желаний, грез, иллюзий, верований, приведших в конце концов к той лжи, в которую уже никто не верит и которую, ви­димо, в насмешку продолжают называть театром. Мы хо­тим возвратить к жизни некоторые образы, но образы яв­ные, ощутимые, не замаранные вечным разочарованием. Мы создаем театр не для того, чтобы играть пьесы, а для того, чтобы научиться выявлять в некоторой материаль­ной, реальной проекции все то, что есть в духовной жиз­ни темного, скрытого и неявленного².

Мы не стремимся вызвать иллюзию того, чего нет, как это делалось до сих пор и даже всегда считалось главной задачей театра,— напротив, мы хотим показать зрителю некоторые картины, некоторые неразрушимые, незыб­лемые образы, которые будут обращены прямо к духу. Остальные предметы, вещи, даже декорации на сцене будут восприниматься непосредственно, без смещения смысла; в них надо будет видеть не то, что они изобража­ют, а то, чем они в действительности являются³. Поста­новка на сцене, в прямом смысле этого слова, и сами перемещения актеров будут восприниматься всего лишь как видимые знаки невидимого тайного языка. Ни одного театрального жеста, который не влек бы за собой всей роковой неизбежности жизни и таинственных пересече­ний воображаемого⁴. Все, что в жизни имеет вещий, провидческий смысл, соответствует некоторому предчув­ствию, рождается от плодотворного заблуждения духа, в соответствующий момент будет показано на нашей сцене.

Ясно, что наша попытка тем более опасна, что она взращена мечтой о самореализации. Но следует понять,

[56]

что мы не испытываем страха перед небытием. Мы верим, что в природе нет такой пустоты, чтобы человеческий дух в какой-то миг не смог ее заполнить. Ясно, на какое жут­кое дело мы отважились: мы хотим не больше не меньше как взойти к самым человеческим или нечеловеческим источникам театра, с тем чтобы воскресить его в его целостности.

То, что есть смутного и магнетически завораживаю­щего в наших мечтах, темные пласты сознания, более всего привлекающие нас в духовной жизни⁵,— мы хо­тим, чтобы все это в блеске восторжествовало на сцене, даже ценой гибели нас самих, даже если нас осмеют по­сле страшного провала. И мы не боимся упреков в пред­взятости мнения, которые может вызвать наша попытка.

Мы представляем себе театр как настоящую магиче­скую операцию. Мы рассчитываем не на зрительское вос­приятие, не на простое волнение души; мы хотим вызвать прежде всего определенную психологическую эмоцию, которая могла бы обнажить самые тайные побуждения сердца.

Мы не считаем, что жизнь стоит показывать такой, как она есть, мы не думаем, что стоит делать какие-то по­пытки в этом направлении.

Мы сами вслепую движемся к некоему идеальному театру. Нам лишь отчасти известно то, что мы хотим сде­лать и как это можно осуществить, но мы полагаемся на случай, на чудо, которое произойдет, раскрыв перед нами то, чего мы еще не знаем, и которое передаст свою выс­шую внутреннюю силу тому косному веществу, из кото­рого мы всеми силами пытаемся что-то вылепить.

И независимо от успеха наших спектаклей те, кто при­дут к нам, поймут, что они становятся соучастниками мистической операции, в результате которой значитель­ная зона в области духа и сознания может быть оконча­тельно спасена или окончательно погублена.

Антонен Арта

13 ноября 1926 года

[57]

P.S.⁶ — Эти гнусные революционеры на бумаге, кото­рые хотели бы нас уверить (как будто это возможно, как будто слова могут повлечь за собой какие-то послед­ствия, как будто мы уже в ином месте не определили на­всегда свою жизнь),— так вот, эти грязные скоты хотели бы нас уверить, что заниматься сейчас театром есть дело контрреволюционное, как будто Революция — это за­претная идея, и ее запрещено касаться раз и навсегда.

Для меня нет запретных идей.

Но, на мой взгляд, есть множество способов понимать Революцию, и коммунистический среди них мне кажется самым дурным и самым поверхностным⁷. Это революция паразитов. Меня совершенно не интересует, я об этом громогласно заявляю, что власть переходит из рук бур­жуазии в руки пролетариата. Для меня Революция за­ключается не в этом. Она не в простой передаче власти. Революция, которая выдвинула на первое место потреб­ности производства и потому с упорством утверждает, что использование машин является средством облегче­ния условий жизни рабочих,— такая революция, на мой взгляд, есть революция кастратов. Я такую травку не щиплю. Напротив, я считаю, что одна из основных при­чин зла, несущего нам страдания, кроется в безудержном опредмечивании и беспредельном увеличении силы, она кроется также в распространившейся необычной легкос­ти обмана: от человека к человеку. У мысли не остается времени укорениться и окрепнуть. Мы все в полном отча­янии от механистичности на всех уровнях нашего созна­ния. Но истинные корни зла кроются гораздо глубже, для их анализа понадобится целая книга. Пока я ограничусь указанием на то, что самая неотложная Революция, кото­рую надо совершить, заключается в обратном движении во времени, чтобы в результате коренных перемен мы смогли действительно вернуться к умонастроениям или хотя бы к жизненным привычкам средних веков⁸,— и я бы сказал тогда, что мы совершили единственную в своем роде революцию, о которой стоит упоминать.

[58]

Надо бы кое-куда подбросить бомбу⁹ — под основание многих привычных форм сознания нашего времени, как европейских, так и неевропейских. Обычаи такого рода Господам Сюрреалистам свойственны в гораздо большей степени, чем мне, уверяю вас, и лучшее тому доказатель­ство—их идолопоклонство, обращенное на массы, и их преклонение перед Коммунизмом.

Безусловно, если бы я создал театр, он был бы столь же мало похож на то, что обычно называют театром, как на демонстрацию непристойности бывает похоже культо­вое древнее таинство.

А. А.

8 января 1927 года