Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

254

российской власти к авторитаризму. У этой власти есть еще одно свойство, если не сказать страсть, — она любит и умеет создавать себе врагов и вовне и внутри, особенно внутри собственного общества. Вот и сегодня в нашем расплывчатом, разобщенном обществе, живущем, казалось бы, одними лишь материальными заботами и в массе своей интеллектуально не поднимающемся выше «попсовой» культуры, стали вдруг снова зреть «гроздья гнева». Вновь оживилась и возвысила свой голос оппозиция, стали даже появляться «мученики» режима, в среде творческой интеллигенции начали пробуждаться не только антиправительственные, но и в целом антирежимные настроения. И всё это отнесем к несомненной заслуге самой власти, терпящей свободу только до определенных границ и притом непременно под своим собственным высоким надзором и патронажем. «Умом Россию не понять…».

** *

Есть еще одна сфера деятельности, которой как бы по самой её сути должен быть присущ дух свободы. Сфера эта — творчество в многообразных формах его проявления, прежде всего, в форме искусства, философии и науки. Можно ли в России хотя бы здесь обнаружить дух свободы? Да, можно, и главным образом в литературе, которой Россия вправе гордиться. Однако я уже говорил и повторю здесь еще раз, что за очень небольшим исключением лучшие произведения русской литературы, начиная с Радищева, всегда так или иначе носили протестный, обличительный характер в отношении российской действительности: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров, Тургенев, Достоевский, Толстой, Островский, Салтыков-Щедрин, Короленко, и несть им числа. О наших литературных критиках я уже не говорю, в этом смысле чего стóят только Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев и иже с ними. Во многом по этой причине русская классическая литература была не только предметом гордости, но даже инструментом пропаганды в советское время. Сегодня я даже не знаю, кого можно было бы взять в духовные наставники для воспитания подрастающего поколения. Если судить по духу нашего времени, подошли бы Булгарин или Катков? — вполне достойные наставники для периода развитой суверенной демократии.

Что касается наличия духа свободы в научной сфере, то этого предмета я не стану здесь касаться, потому что он может завести меня слишком далеко. Говоря словами Пушкина, об этих людях «не сужу, затем что к ним принадлежу». В этой связи приведу только один, замечательный по своей точности вывод Спинозы. Тот утверждал:

«Академии, основываемые на государственный счет, учреждаются не столько для развития умов, сколько для их обуздания».

В России же практически вся наука вколочена в систему академий, и факт сей вполне отвечает всему духу её основоположений. Если, к примеру, в Соединенных Штатах в сфере науки платят за мозги, у нас — за должность и звание, ну прямо как в армии.

Что касается философии, то в России она просто не существует и никогда не существовала, если под ней разуметь сферу знания, исследующую основы природного и общественного бытия. Чтобы не быть голословным, приведу на сей счет мнение некоторых признанных российских авторитетов. Один из самых именитых и почитаемых русских философов В.С. Соловьев, говоря о появлении в России в конце XIX века нескольких более или менее серьезных сочинений на разные философские темы, отмечал в то же время:

«всё философское в этих трудах вовсе не русское, а что в них есть русского, то ничуть не похоже на философию, а иногда и совсем ни на что не похоже. Никаких действительных задатков самобытной русской философии мы указать не можем: все, что выступало в этом качестве, ограничивалось одною пустою претензией».

Тут невольно на память приходит одна довольно злая эпиграмма Пушкина. В ответ на советы патриотов родного слова не увлекаться западными сочинениями, а читать свои, отечественные книги, поэт вопрошал: а где мы находим новые мысли, откуда черпаем все наши познания, и сам же отвечал:

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

255

«…Не в сочиненьях запоздалых, Не в переводах одичалых, Где русский ум и русский дух Зады твердит и лжет за двух».

Вот и В. Соловьев, не отрицая способности русских к умозрительному мышлению, в то же время считал, что та оказалась

«лишь восприимчивою способностью, а не положительным призванием: прекрасно понимая и усваивая чужие философские идеи мы не произвели в этой области ни одного значительного творения, останавливаясь, с одной стороны, на отрывочных набросках, а с другой стороны воспроизводя в карикатурном и грубом виде те или другие крайности и односторонности европейской мысли».

«Наблюдая особенности нашего национального характера, — продолжает он, — легко заметить, что чисто русский даровитый человек отличается именно крайним недоверием к силам и средствам человеческого ума вообще и своего собственного в частности, а также глубоким презрением к отвлеченным, умозрительным теориям, ко всему, что не имеет явного применения к нравственной или материальной жизни. Эта особенность заставляет русские умы держаться по преимуществу двух точек зрения: крайнего скептицизма и крайнего мистицизма. Ясно, что та и другая — исключают возможность настоящей философии».

Комментарии, как говорится, излишни. Еще более резкую оценку русской философии и философов, включая того же В. Соловьева, дал известный публицист и идеолог народничества П.Н. Ткачев.

«Философия, пропагандируемая гг. Юркевичами, Соловьевыми, Кавелиными и им подобными, — отмечал он, — никого не прельстит и не огорчит. Самый невзыскательный человек отшатнется от этой дряблой, заживо разлагающейся старушки, начиненной схоластическими и спиритическими бреднями, насквозь пропитанной запахом деревянного масла и ладана».

Трудно что-либо добавить к этой оценке, кроме, разве еще нескольких имен. И в самом деле, всё содержательное в русской философии заимствовано у западной философии, притом нередко в искаженном, подогнанном под родимую почву виде. Сама же русская философия зациклилась главным образом на судьбах России, всякого рода измышлениях о её якобы особом месте и предназначении в мире, отчасти на богоискательстве — этом скорее теологическом, нежели философском аспекте. В то же время подлинно великие вопросы философии познания и бытия оказались по сути дела вне поля её внимания и интереса. О советской эпохе я умалчиваю, поскольку вся философия свелась в то время к пережевыванию марксизма и его примитивизации.

Говоря о философии, следует помнить, что, в отличие от России, в основаниях европейской культуры в целом и философии, в частности, лежала сильно развитая личность с её стремлением к свободе и независимости. Это стремление было исходной точкой и одновременно идеалом, к которому стремились народы Европы. Данные качества постоянно будоражили ум, направляя его энергию во все сферы постоянно бурлящей жизни, в том числе в науку и философию. Россия и в этом смысле имеет «особенную стать». Личности в её юридическом и гражданском смыслах у нас, можно сказать, никогда не было, и это не могло не сказаться на философии — дисциплине, по сути своей предполагающей свободный, раскрепощенный ум. А ведь даже сегодня, в условиях определенных демократических свобод, большинству людей присущи пассивность, безынициативность, отсутствие любознательности, робость перед властью, пренебрегающей, как и прежде, личностью. Нам присущи леность ума, равнодушнопренебрежительное отношение к работе и достижениям человеческого разума в целом. В этой области мы полагаемся на вбитые в наши головы стереотипы или на официально признанные авторитеты. Мы пугаемся всего нового и принимаем его только после одобрения все того же «начальства». Всё, что выходит за пределы официально признанного, у нас привыкли оценивать как «отсебятину», равноценную галиматье. И над

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

256

всем этим продолжает витать все тот, же принижающий все живое дух крепостничества. Он лишь меняет с каждой эпохой свое внешнее выражение, оставаясь неизменным по существу. И дух этот пронизывает все поры российского гражданского общества.

Я написал слова «гражданское общество», и оно живо напомнило мне о бесконечных и малоплодотворных дискуссиях в нашей политической литературе относительно существования такового в нашей стране. Осмелюсь внести и свой скромный вклад в вопрос о том,

Существует ли в России гражданское общество?

Сомневающихся в его существовании, спешу сразу же заверить — да, да, существует; более того, существует с той поры, как возникло российское государство, то есть с незапамятных времен. Оно существовало даже тогда, когда граждан как таковых не существовало, а были только подданные. Дело в том, что эти подданные тоже имели свои личные, как корыстные, так и бескорыстные интересы, не только не совпадавшие с интересами государства, но, как правило, противоречившие им. Вот это первый и главный признак существования гражданского общества, живущего некоторой своей, неподвластной строгому государеву оку жизнью. Конечно, это гражданское общество было крайне неразвито, оно вообще не имело каких-либо своих организаций, и тем не менее, оно существовало и нет-нет давало о себе знать, то в виде бунтов, то коллективных челобитных, а то, как это было во времена великой Смуты, в виде создания гражданского ополчения против внешнего врага. Вот этой простой вещи никак не могут понять многие наши политики, политические комментаторы и прочие политологи. Однако, чтобы не отделываться общими словами и двусмысленным киванием на безымянных коллег, придется хотя бы в самом сжатом виде рассмотреть сам феномен гражданского общества как в общем его понимании, так и применительно к условиям России.

** *

Словосочетание «гражданское общество» приобрело чрезвычайную популярность в нашем политическом лексиконе в годы перестройки и реформ конца ХХ – начала XXI века. Все, будто очнувшись после глубокого социального наркоза, шумно и вразнобой заговорили о необходимости создания в России этого самого гражданского общества. Притом как бы априори подразумевалось, что такового в ней нет и, более того, никогда и не было. Впрочем, этот разноголосый шум был свойствен главным образом столичной, до предела политизированной жизни. Многочисленные, подчас скандальные политические телешоу создавали у самих участников и зрителей впечатление, что в стране только в последнее время вследствие всех перестроек и реформ стало складываться нечто напоминающее гражданское общество, пусть и не развитое, но уже достаточно активное.

Критерии гражданского общества лежат, однако, не в шумной разноголосице мнений, свидетельствующей лишь о существовании в стране всеобщего недовольства, подтачивающего её, подобно метастазам. Они находятся совсем в иной плоскости, и о ней речь пойдет ниже.

Если судить по речам многих нынешних поборников гражданского общества, мало кто из них представляет, что это вообще такое, а уж, тем более, что понимается под развитым гражданским обществом. На сей счет царят самые смутные, подчас причудливые представления, а то и просто откровенная маниловщина. Одним из примеров тому является убеждение многих, что во времена Советского Союза гражданское общество не существовало и что его нужно строить чуть ли не с нуля.

Для начала и пока без аргументации должен разочаровать эту группу «товарищей».

Дело в том, что гражданское общество существует повсюду, где человеческое сообщество приняло форму государства. Оба они составляют нерасторжимое единство. Это первая, притом главная посылка, без которой вообще бессмысленно толковать о

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

257

гражданском обществе.

Хотя в наше время у многих политологов, не говоря уже о политиках, классики марксизма давно уже не в почете, и до всего они пытаются дойти своими самобытными, никому неведомыми тропами, тем не менее, сошлюсь на К. Маркса Его суждения о сущности гражданского общества, на мой взгляд, являются наиболее глубокими и верными. Начнем с главного, а именно с положения, что двумя неотъемлемыми органическими частями любого государства являются гражданское общество и семья. Как отмечал Маркс, они суть способы существования государства и сами себя превращают в государство. Это означает, что политическое государство в принципе не может существовать без естественного своего базиса — семьи и гражданского общества. Уже отсюда должно быть ясно, что, говоря о государстве, каким бы по своей природе оно ни было, мы тем самым подразумеваем и существование гражданского общества, как и наоборот, поскольку государство есть не что иное, как форма политического устройства этого самого гражданского общества. По одной лишь этой причине государство не может быть совершенно независимым от гражданского общества как своей основы, но также и наоборот. Иное дело, какова в каждом случае степень этой зависимости. Она же определяется природой и характером гражданского общества, уровнем его развитости, организованности, а отсюда — способностью оказывать на государство и его политику не просто влияние — такое влияние есть всегда — а влияние целенаправленное и содержательное. Именно в зависимости от этого, надо полагать, правомерно применение прилагательного «развитое» к тем или иным гражданским обществам. В любом, однако, случае грубой ошибкой было бы думать, что в каком-то государстве гражданское общество может отсутствовать вообще или что оно нисколько не влияет на политику государства.

Для большей ясности я бы рискнул прибегнуть здесь к такой аналогии. Человек как некая целостность условно состоит из двух начал — разумного (мозг, сознание, интеллект) и физического (совокупность различных органов). Разум и те органы, действиями которых человек способен сознательно руководить, можно условно сопоставить с «государством». Все остальные органы, действующие независимо от сознания, но в то же время воздействующие на жизнедеятельность всего организма, в том числе и на разум, в своей совокупности составляют, так сказать, «гражданское общество» организма. Это в равной мере относится как к здоровому организму, так и больному. Правда, там, где внутренние органы больны, там нездоров и разум. Хотя существует и обратная связь, когда больной разум угнетает остальные органы. В любом, однако, случае то и другое составляют нерасторжимое единство.

* * *

В рамках всякого государства, будь оно даже самым тираническим, люди всегда имеют какие-то личные эгоистические интересы — материальные, духовные, конфессиональные, профессиональные, семейные и т.д. Они не только не совпадают, но и часто идут вразрез с интересами общегосударственными. Вот совокупность людей с этими разнородными, разнонаправленными и часто конфликтующими интересами и отношениями как раз и составляет гражданское общество. В его рамках интересы людей могут совпадать только в каких-то частных направлениях и сферах, но никогда — в рамках целого. Когда же мы имеем дело с совпадением взглядов большинства членов гражданского общества по какой-то проблеме — это значит одно, а именно что мы имеем дело уже с государством, этим единственным выразителем общего интереса.

Из сказанного, я полагаю, должно быть ясно, что если рассматривать гражданское общество как царство, в котором господствуют эгоистические интересы, — а это так и есть, ― то в России этого самого гражданского общества, можно сказать, в избытке, и в этом смысле строить ничего не нужно, тем более что и строителей-то нет, если, конечно, не относить к ним всяких демагогов, которых в России с некоторых пор развелось видимо-невидимо. Притом каждый мнит себя мастером по обустройству российского общества и к делу и без дела предлагает свои советы.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

258

В самом деле, из уст наших продвинутых политологов-социологов и не менее продвинутых СМИ только и слышишь заклинания о необходимости создания в стране гражданского общества, притом непременно развитого и активного. Однако смысл этих определений, судя по всему, мало кто понимает, и они служат лишь неким «архитектурным излишеством» в величественных построениях разного рода социальных планировщиков и обустройщиков. Почти все теоретики гражданского общества, притом как зарубежные, так и отечественные, будто сговорившись, упирают на то, что гражданское общество — это система независимых от государства общественных институтов и отношений, призванных обеспечить частные интересы и потребности. Это не так. Во-первых, гражданское общество никакая не система, а хаотическая совокупность разнообразных, сталкивающихся, часто враждующих и несовместимых интересов и устремлений. Во-вторых, гражданское общество уже по определению не может быть независимым от государства, поскольку действует в его рамках, определяемых системой многообразных законодательных, исполнительных и судебных органов. В-третьих, общезначимых институтов гражданского общества нет и не может быть в принципе. Если бы таковые и возникли, то они тотчас же совпали с государственными институтами. Вот почему любые, создаваемые в рамках гражданского общества организации и институты, будь то корпорации, гильдии, цехи, партии, профсоюзы, различные общества по интересам и проч. всегда выражают лишь частные, групповые, цеховые, партийные и прочие подобные интересы, но никогда — общезначимые. Выражать общезначимые интересы — исключительная прерогатива государства, как бы к нему ни относиться.

** *

Высокие теоретические рассуждения вызвали у меня вследствие обратной реакции лирическое состояние духа, с которым спешу поделиться. Выше я вскользь обращал внимание на то, что чиновники всех наших государственных органов, начиная от какогонибудь ЖЭКа и вплоть до высших сфер, рекрутируются не откуда-нибудь, а из нашего родного гражданского общества, членами коего все мы являемся. Они не падают с неба, их не выписывают из-за границы, не выращивают в особых питомниках или теплицах. Все они, как один, рекрутируются, так сказать, из самой народной гущи. Чиновники — это я, вы, он, она, вместе все одна семья. В самом деле, одно удовольствие послушать любого нынешнего чиновника вплоть до самого-самого верха. Кроме как заботы о нас, грешных, они ни о чем ином не помышляют. Простые парни, открытые лица, доходчивые слова… всё объяснят и растолкуют, как наша жизнь будет делаться изо дня в день лучше и краше. Тут поневоле раскиснешь от избытка чувств.

Всё замечательно, вот только одно загадочно и непонятно: откуда же берутся все наши безобразия, волокита, надувательство; откуда взятки, хамство, неуважение к человеку? Да всё оттуда же — от нас самих. Вся так называемая бюрократия, ставшая уже притчей во языцех, та самая, что берет взятки, равнодушна к нашим нуждам, занимается волокитой и т.п., — это мы с вами. Да, да — это мы берем взятки, это мы черствы и бездушны к окружающим нас людям и их бедам, это мы недобры и равнодушны. Вот почему, бороться с бюрократией, бороться со всеми нашим бедами — значит, бороться с самими собой. Да кто же на это способен, простите! Такое бывает только в воспитательных романах, вроде «Новой Элоизы» Жан-Жака Руссо.

Опять же: брать взятки в обществе, в котором они норма, зависит главным образом от занимаемого человеком положения, а вовсе не от каких-то абстрактных моральных правил. Да ведь брать и давать взятки — тоже своего рода моральная норма. Не норма формирует общество, а состояние общества определяет нормы. Сегодня я даю взятки, назавтра мое общественное положение меняется, и уже я беру взятки, потому что так принято. В этом смысле абсолютно нет никакой разницы между дающим и берущим взятку, между осуждающими и одобряющими её, поскольку сама взятка есть норма жизни. Почему взятка в России практически во все времена была и остается нормой, — вопрос другой, и тот, кто внимательно прочитал предыдущие страницы, без труда поймет это. Теперь вернемся к природе гражданского общества и его отношению к государству.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

259

** *

Забавно видеть, как многие отечественные радетели за права человека радостно спешат оповестить общественность, что гражданское общество в нашей стране быстро растет и крепнет, и в качестве критерия называют количественный рост всевозможных неправительственных общественных организаций. К этому хору добавились действия самого государства. В полном соответствии с российским начальствующим менталитетом, уверенным в том, что всё доброе может идти только сверху, неустанно пекущаяся о благе народа власть создала даже Общественную палату с заявленной высокой целью сформировать в стране активное гражданское общество. Эта акция привела многих наших не в меру впечатлительных и «без лести преданных» «пикейных жилетов» чуть ли не в состояние экстаза. На деле же мы видим тут еще один наглядный пример продолжающегося господства духа крепостничества с присущими ему безынициативностью, пассивностью народа и его упованием во всем на «начальство». «Вот приедет барин — барин всё рассудит…». Он же, «барин», заодно, поможет нам,

сирым и убогим, организовать развитое гражданское общество.

В этой связи вспоминается одна из передач «Российского радио», в которой популярный писатель каждое воскресенье в течение почти часа отвечает на разнообразные вопросы граждан. Однажды один из них в лоб задал писателю сакраментальный российский вопрос: «Скажите, когда же мы будем жить хорошо?» У писателя невольно вырвалось: «Ужас!», и вместо того, чтобы кратко ответить: «Никогда», он стал что-то долго и витиевато объяснять.

А ведь в этом вопросе, если подумать, вся суть не только нашего гражданского общества, но и всего нашего менталитета, побудившего отчаявшегося поэта признать, что «умом Россию не понять». В самом деле, мы, словно птенцы в гнезде, ждем с раскрытыми клювами, когда в них кто-то положит корм, а то и сразу какой-нибудь готовый и оформленный институт гражданского общества. У американцев есть хорошая поговорка: если хочешь помочь нуждающемуся — дай ему удочку, а не рыбу. У нас же наоборот — снизу только и ждут «рыбу», сверху тоже всё норовят дать если и не рыбу, то хотя бы завалящую рыбёшку, лишь бы сохранить утвердившийся издавна в стране патерналистский порядок вещей. Взять хотя бы так называемые национальные проекты — эти помпезные изобретения начальства, столь торжественно провозглашенные властью и должные, по высочайшей задумке, в кратчайший исторический срок коренным образом улучшить жизнь народа. Они, прошу прощения, представляют типичную «рыбу», притом рыбу бутафорскую. Народ не принимает никакого участия в их осуществлении — он их пассивный зритель и лишь отчасти потребитель. Вот такими проектами в народе культивируется, с одной стороны, иждивенческая психология и отбивается охота ко всякой гражданской инициативе, как и производительному труду, а с другой — глубокая благодарность «начальству» за неустанную заботу о людях. Хотя всё это плохо отражается на экономике страны и в то же время никак не отражается на улучшении жизни, зато выгодно власти, держащей тем самым народ в зависимости от ее милостей. Как бы то ни было, народ такими вещами приучают к иждивенчеству, и потому не удивительно, что когда ему время от времени пытаются всучить «удочку», он в массе своей старается увильнуть от неё. Стóит ли удивляться, что эту «удочку» сегодня охотно подхватили всякие «гастарбайтеры», и если так дела пойдут и дальше, то недалеко время,

Но продолжим. Итак, мы имеем в употреблении ряд понятий: просто гражданское общество, развитое гражданское общество и, наконец, активное гражданское общество, притом, что ни об одном из них в нашем общественном сознании нет ясного представления. Чтобы разобраться во всех этих понятиях, выясним для начала, что вообще понимается под «гражданским обществом».

Начну с того, что в существующем виде данное понятие являет собой не совсем

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

260

удачный пример перевода с иностранного языка. Бог бы с ним с этим переводом, если бы он не вносил путаницу в наши представления о гражданском обществе, тем более когда речь идет о применении его к специфической российской почве. Для начала следует решительно отказаться от рассмотрения государства как творца и строителя этого самого гражданского общества. Отдельные отечественные теоретики никак не могут себе это усвоить. Я уже упоминал, что до сих пор существует мнение, что гражданского общества у нас нет вообще и что его надо еще создавать. Притом в полном соответствии с российским менталитетом многие продолжают думать, что это можно сделать не иначе, как с помощью и при непосредственном участии государства таким же образом, как были созданы благодетельными деяниями «начальства» демократия вместе со свободными рыночными отношениями. Сторонники такого взгляда даже не замечают заложенной в нем явной несуразицы, а именно что государство должно брать на себя миссию содействия скорейшему созданию институтов гражданского общества, деятельность которых будет направлена против него же самого. Впрочем, в России всё возможно.

Иногда и впрямь начинаешь думать, что, может, именно государству и удастся цивилизовать и активизировать наше вовсе уж одичавшее за ельцинскую эпоху гражданское общество. Пример тому — упомянутая Общественная палата. Она нечто вроде бутоньерки в петлице высокого «начальства». Хотя, если быть точным, она по самой сути своей уже априорно не только бесполезна, но и вредна, поскольку сеет всякого рода иллюзии и ожидания, которым ни при каких условиях не суждено сбыться. Можно сказать и так: Общественная палата делает вид, что она представляет гражданское общество, а Президент делает вид, что в лице Общественной палаты он непосредственно сотрудничает с гражданским обществом.

Однако вернемся к формальной стороне понятия «гражданское общество». Начать с того, что корневая часть прилагательного «гражданское» в данном сочетании никакого отношения к понятию «гражданин» не имеет. Это важно иметь в виду, так как именно прямая родственная связь слов «гражданин» и прилагательного от него «гражданский» служит одной из главных причин путаницы и неразберихи в понимании сущности самого феномена «гражданского общества». Дело в том, что в немецком языке, откуда, собственно, понятие и было заимствовано, оно означало дословно «бюргерское общество» (или, во французском варианте — «буржуазное общество»). Под ним разумелась совокупность не граждан, а горожан, обывателей, буржуа в противоположность его антиподу — государству, и его членам — гражданам. Итак, строго говоря, понятие «гражданин» имеет отношение исключительно к государству, но не к обществу. По отношению к последнему «гражданин» превращается уже в обывателя, частное лицо, так или иначе противостоящее государству.

Сначала «буржуазное общество» было переведено на английский язык как “civil society”. «Бюргеры» и «буржуа» превратились тем самым в «граждан». Ну а затем естественным образом это сочетание перекочевало к нам уже как устойчивый «научный» термин «гражданское общество». В оправдание перевода нужно заметить, что как в английском, так и русском языках слова «обыватель» (philistine), или «буржуа», несут заметный иронический и даже негативный смысл. Вот почему стали использовать более благозвучный термин «гражданское общество» (“civil society”). Как бы то ни было, здесь нужно иметь в виду, что под «гражданским обществом» в действительности понимается не совокупность граждан, а совокупность частных лиц, обывателей, горожан, но — и это важно! — в рамках государства. В противном случае неизбежна путаница между разными, хотя и взаимосвязанными сущностями: «гражданским обществом» и «государством» — путаница, которая до сих пор многих сбивает с толку.

Понятие «гражданин» имеет отношение исключительно к государству, или, вернее, к принадлежности человека к нему, и, соответственно — к его правам и обязанностям, выраженным в законах. В рамках же так называемого «гражданского общества» человек не имеет никаких прав, кроме тех, которые определены существующими в обществе обычаями и личными отношениями. В нем действует не

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

261

позитивный закон, а сила в разных ее проявлениях — сила физическая, экономическая, финансовая, сила обычая и т.п.

Принадлежность человека к гражданскому обществу (как обывателя, или просто человека), с одной стороны, и к государству (уже как гражданина, наделенного правами и обязанностями) — с другой, создает известный издавна феномен двойственности человека, на который обращали внимание многие философы и социологи. Он, подобно двуликому Янусу, одновременно смотрит в разные стороны и также одновременно пытается служить двум «господам». С одной стороны, он эгоист, преследующий свои личные корыстные интересы и живущий по понятиям; с другой, — он гражданин и в этом качестве служит уже общим интересам и вынужден сообразовывать свое поведение с существующими позитивными законами. Такое совмещение противоположностей удается далеко не всем и не всегда, что порождает массу конфликтных ситуаций, которыми так богато любое современное общество.

Гражданское общество, взятое, так сказать, в чистом своем виде, есть, таким образом, царство эгоистических интересов человека. Гегель отмечал:

«В гражданском обществе каждый для себя — цель, все остальное для него ничто».

В другом месте он еще резче выделяет эту особенность:

«Гражданское общество является ареной борьбы частных индивидуальных интересов,

войны всех против всех».

Позже те же идеи развил К. Маркс.

«Там, где политическое государство достигло своей действительно развитой формы, — пишет он, — человек не только в мыслях, в сознании, но и в действительности, в жизни, ведет двойную жизнь… — жизнь в политической общности, в которой он признает себя

общественным существом, и жизнь в гражданском обществе, в котором он действует как

частное лицо, рассматривает других людей как средство, низводит себя самого до роли средства и становится игрушкой чуждых сил».

Вот в этих двух определениях сполна выражена действительная суть гражданского общества, а не мечтательные представления о нем, коими сегодня сверх всякой меры переполнена российская политическая мысль. Даже если гражданское общество изобилует разнообразными неправительственными организациями — партиями, профсоюзами, религиозными сообществами и объединениями и т.д. — это ничего не меняет в его природе. Оно и в этом случае представляет собой то скрытую, то открытую «войну всех против всех», и другим оно не может быть по определению и сути своей. Нынешнее сильно продвинутое российское гражданское общество служит особенно хорошей иллюстрацией этому.

Различие между обывателем, или членом гражданского общества, и гражданином государства есть, таким образом, различие между просто человеком со своими частными эгоистическими интересами, предпочтениями и склонностями и гражданином государства с общими и едиными для всех правами и обязанностями. Это различие создает практически неустранимое противоречие «между общим интересом и частным интересом, раскол между политическим государством и гражданским обществом…».

Раскол этот частично преодолевается двумя путями: либо посредством чрезмерного подчинения гражданского общества воле государства — это пример России; либо через борьбу гражданского общества с государством и отвоевание у него своих прав и свобод — это пример западноевропейских государств.

Таковы самые общие базовые положения о природе гражданского общества. Вооружившись ими, можно теперь несколько подробнее остановиться на вопросе о некоторых особенностях соотношения государства и гражданского общества.

** *

Итак, государство не может существовать без гражданского общества в той же мере, в какой гражданское общество — без государства. Пользуясь языком философии Гегеля, можно с полным основанием утверждать, что гражданское общество и

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

262

государство представляют собой единство и борьбу противоположностей. Каждая сторона этого единства утверждает себя в борьбе с другой стороной, и обе не существуют одна без другой. Каким бы деспотическим, тираническим, всесильным ни было государство, в любом случае его фундамент составляет гражданское общество, пусть зажатое, урезанное, ограниченное, придавленное. Даже при всем желании ни один политический строй или режим не в состоянии устранить частную, личную жизнь своих граждан, которая в своем многообразном выражении и составляет то, чтó мы называем гражданским обществом. В этом смысле, повторю еще раз, гражданское общество составляет основу любого государства. Вот почему нельзя устранить гражданское общество, не устраняя одновременно самого государства. В свою очередь, устранение государства превращает гражданское общество в ничем не связанную совокупность индивидов, в которой господствует полная анархия. Исторически государство и гражданское общество родились одновременно: государство выражало общий родовой интерес той или иной общности, гражданское общество — частный, личный интерес индивидуумов, входящих в него, и эти интересы редко уживались мирно.

Мотивы образования государства были предельно просты: чтобы общество не распалось и не погибло, понадобилась система общезначимых норм и правил поведения, гарантированных силой и принуждением. Эти нормы очерчивают границы дозволенного, сферу действия частного интереса и пределы допустимой и безопасной для общества свободы. Определенный порядок и безопасность — это первая потребность человека в общественном состоянии. Такой порядок и безопасность и призвано, по идее, обеспечивать государство. Как отмечал еще Руссо, порок и зло, из которых множество людей извлекает прямую выгоду, распространяются сами собой; но то, что требуется для всего общества, почти никогда не осуществляется без принуждения. Поэтому ни одно общество не может существовать без власти и силы, а следовательно, и без законов, умеряющих и сдерживающих страсти и необузданные желания и порывы людей. Наш философ Н. Бердяев выразил эту мысль просто и афористично: государство существует не для создания на земле рая, а для того, чтобы не дать ей превратиться в ад.

Предпосылки же этого ада лежат именно в гражданском обществе и составляющих его добропорядочных обывателях, к коим все мы имеем честь принадлежать.

Хорошо известны не только из прошлой истории, но также из истории современной многочисленные случаи, когда по причине ослабления или гибели государства общество тут же впадало в состояние анархии и смуты со всеми сопутствующими им бедствиями и кровопролитиями. Достаточно вспомнить так называемое Смутное время в России (конец ХVI – начало ХVII вв.) и его финал с воцарением династии Романовых; еще раньше Рим в период междоусобных войн, закончившийся режимом личной власти и т.д. Даже когда вследствие каких-либо локальных природных и техногенных катастроф или социальных неурядиц власть временно теряет контроль над ситуацией в отдельном городе или регионе, тут же возникает состояние анархии, сопровождаемое мародерством, грабежами и насилиями. Мы знаем это на примере Нью-Йорка*, Нового Орлеана, Парижа и других больших и малых городов. Самый же яркий пример тому в наше время — это горбачевскоельцинская «перестройка» и последовавшие за ней реформы, приведшие к крушению Советского Союза. Дарованная «начальством» народам и гражданам России полная свобода в условиях рухнувших государственных структур тут же приняла форму безудержной анархии, невиданного разгула преступности и всеобщего падения нравственности. России понадобилось более десяти лет, чтобы лишь частично выйти из этого состояния. Отнюдь неслучайно сегодня в нашем обществе растут настроения в пользу «сильной руки», способной навести и поддерживать должный порядок в

* 13 августа 1977 г. в результате нарушения энергоснабжения в Нью-Йорке город погрузился в темноту и в нем начались грабежи и беспорядки. Американцы окрестили этот день «концом света».

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

263

государстве. И это не просто какой-то аномальный перекос в общественном сознании, а естественная реакция общества, пережившего кошмар анархии. В России, правда, реакция эта подкрепляется к тому же выкованным веками менталитетом и принимает соответствующую ему форму.

Что касается второй половины рассматриваемого двуединства, а именно государства, то здесь имеются свои особенности, вызывающие постоянные нарушения неустойчивого равновесия обеих частей. Как и любая другая властная структура, государство стремится распространить сферу своего влияния на возможно большее пространство как внутри, так и за пределами своих границ. Внутри оно может сделать это только за счет сокращения поля деятельности гражданского общества и ущемления частных интересов и свобод. В этой связи К. Маркс отмечал:

«В моменты особенно повышенного чувства своей силы политическая власть стремится подавить свои предпосылки — гражданское общество и его элементы — и конституироваться в виде действительной, свободной от противоречий, родовой жизни человека. Но этого она может достигнуть, лишь вступив в насильственное противоречие со своими собственными жизненными условиями, лишь объявив революцию непрерывной, а потому политическая драма с такой же необходимостью заканчивается восстановлением религии, частной собственности, всех элементов гражданского общества, с какой война заканчивается миром».

После такого восстановления история вновь выходит на свой накатанный в общих чертах путь, но уже на новом уровне. И так без конца, пока жив человек — этот изобретательный творец своей, в общем и целом вполне однообразной истории.

** *

Итак, государство — не просто политическое устройство общества. Такое определение слишком узко и формально. Государство есть организация общества, служащая целям держать его в рамках определенного законами порядка и не дать ему скатиться в состояние анархии. Если здесь начинает преобладать государство, оно неизбежно обретает ту или иную форму деспотии. Если, наоборот, берет верх гражданское общество, начинают преобладать тенденции к анархии. Вот в этой непрестанной, то явной, то скрытой, борьбе между государством и гражданским обществом протекает история общества с того момента, как оно вышло из состояния так называемого варварства и перешло в стадию так называемого цивилизационного этапа развития.

* * *

В связи со сказанным возникает вопрос: что могли бы означать такие понятия, как «активное» гражданское общество или «развитое» гражданское общество?

Начнем с понятия «активное» гражданское общество. Оно родилось где-то в таинственных коридорах нашей власти. Я не собираюсь тут анализировать деятельность этих «коридорных дел мастеров». В то же время, поскольку прилагательное «активное» применительно к гражданскому обществу получило хождение в политическом лексиконе, не могу не высказать по его поводу своего мнения.

Выше мы выяснили, что гражданское общество есть сфера действия и столкновения эгоистических интересов. При определенных условиях это столкновение способно принять форму тотальной войны всех против всех. Отсюда применение по отношению к понятию «гражданское общество» слова «активное», по логике вещей, могло бы означать особо энергичное столкновение различных интересов вплоть до войны. Пример этот лишний раз говорит о том, как важно быть точным в использовании понятий.

Думается, однако, что для определения качественного состояния гражданского общества больше подходит такой показатель, как степень его диссоциации или, наоборот, ассоциации. Та и другая, каждая на свой лад, свидетельствует о степени его активности. Начать с того, что гражданское общество, как сфера господства частного, эгоистического интереса, будучи предоставленная самой себе, самотеком движется в направлении

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

264

анархии. Вот эта анархия с ее «войной всех против всех» и есть предел диссоциации гражданского общества. Предел этот одновременно совпадает с развалом или ослаблением государственных структур, некоторые примеры чего приводились выше. Однако такие случаи в жизни обществ довольно редки. Обычно степень диссоциации гражданского общества определяется совокупностью общепризнанных критериев. Среди них на первом месте стоит фрагментация общества на слабо связанные между собой части, обычно сопровождаемая тенденцией к сепаратизму и усилению местничества. Другой важный показатель диссоциации — состояние фактического бездействия существующих законов одновременно с повсеместным падением нравственности и устойчивым ростом преступности.

Кстати, многие политологи стыдливо обходят в своих возвышенных рассуждениях о гражданском обществе феномен преступности, а то и вообще исключают его. Так, в одной отечественной коллективной монографии, посвященной исследованию феномена гражданского общества, из его сферы были решительно выведены

«эгоистические» организации, откровенно не считающиеся с другими группами интересов и обществом в целом, различного рода организации, культивирующие асоциальное поведение, криминализированные, мафиозные объединения» и т.п.*

Если все они исключаются из гражданского общества, то хотелось бы спросить автора этого энергичного вывода, куда в этом случае следует их отнести, поскольку они все-таки существуют? Если не к гражданскому обществу, то, выходит, только к государству — больше ведь некуда. Это типичный пример академического научно-снобистского, морализирующего взгляда на проблему по принципу «нравится–не нравится», «хорошо– дурно», «прилично-неприлично». Это взгляд с олимпийской высоты Общественной палаты, другими словами, с позиции «начальства», для которого развитое гражданское общество — это стерилизованное или вообще бесполое общество под неусыпным патронажем и наблюдением начальства..

А ведь на деле преступность — важнейший фактор и неотъемлемая органическая часть именно гражданского общества, рассматриваемого как сфера проявления и столкновения эгоистических интересов. История не дает нам ни единого примера жизни обществ, которые были бы свободны от преступности. Формы и масштабы последней говорят о степени активности гражданского общества гораздо больше и полнее, чем деятельность всех официально разрешенных неправительственных организаций, вместе взятых. Нынешняя Россия в этом отношении даст фору любому современному государству. Если в понимании гражданского общества быть до конца последовательным, то нельзя не признать, что организованные преступные группы и сообщества также должны быть причислены к так называемым «неправительственным общественным организациям». Это тем более так, что группы эти являются порождением не чиновничьей инициативы, не следствием деятельности созданных сверху всяких комитетов и палат, они суть естественный результат живого и самодеятельного функционирования самого гражданского общества. Мало того, в последнее время мафиозные группы все больше проникают в различные государственные структуры страны, включая правоохранительные органы, и влияют на их политику. Тот факт, что их деятельность подпадает под статьи уголовного кодекса и вызывает к себе негативное отношение со стороны граждан, нисколько не лишает их данного статуса, даже наоборот подчеркивают его. На этом примере лучше всего можно видеть подлинные характер и природу отношений между гражданским обществом и государством, о которых скромно умалчивают казенные теоретики.

Что касается диссоциации общества, то её степень достаточно полно раскрывается понятием аномии. Понятие «аномии» (не путать с анемией!) ввел в свое время

* См. Гражданское общество в России. Структуры и сознание. М., «Наука», 1998, с. 9, 11.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

265

французский социолог Э. Дюркгейм. Аномия характеризует состояние общества, в котором преобладает равнодушие к законам вследствие утраты уважения и доверия к ним со стороны большинства населения и как результат — несоблюдение или злостное нарушение законов, или то и другое вместе. Одна из главных причин аномии — господство в обществе ценностей индивидуального успеха, прежде всего богатства и власти, которые, как правило, достигаются противозаконным путем. Этот факт порождает негативное отношение к существующим социальным нормам, дающим преимущества одним и лишающим их других. У многих появляется ощущение своей невостребованности и ненужности для общества, чувство несправедливости, пустоты жизни, крушения ожиданий и целей. С этим тесно связан рост антиобщественных настроений, авторитаризма, политического, национального и религиозного экстремизма, ксенофобии и т.п.

Масштаб аномии нисколько не связан с законотворческой деятельностью. Законов, в том числе хороших и строгих, в государстве может быть сколь угодно много, но это ничего не меняет. О России в этом смысле справедливо говорится, что количество и строгость законов компенсируется в ней необязательностью их исполнения. Вот это и есть верный признак аномии. Аномия одновременно служит показателем как слабости государства, так, соответственно, — высокой степени диссоциации гражданского общества, равнодушия многих людей к происходящим в стране процессам.

** *

Состояние аномии тесно связано с другим разрушительным для всякого общества явлением, а именно люмпенизацией населения. Еще Гегель отмечал, что в тех случаях, когда образуется пропасть между несметными богатствами на одном полюсе общества и нищетой — на другом, жизнь многих людей оказывается ниже необходимого уровня существования. Это, в свою очередь, ведет к потере чувства права и человеческого достоинства, убивает желание обеспечивать свое существование честным трудом и одновременно порождает паразитизм и социальное иждивенчество. Рост обнищания и люмпенизации, в свою очередь, создает у многих людей внутреннее озлобление, направленное не только против богатых и преуспевающих, но и против власти и общества в целом. Всё это, как правило, ведет к росту противоправных настроений и действий.

Но и это еще не всё. Люмпенизация населения служит основой для явления, получившего название «бонапартизм». Бонапартизм — это режим личной власти. Его социальной опорой являются главным образом люмпенизированные слои населения и мелкая буржуазия (лавочники и торгаши), а на уровне государства — бюрократия и армия*. История дает нам достаточно примеров бонапартизма. Что касается российского общества, в нем сегодня есть все условия для установления бонапартизма, и в то же время отсутствуют социально значимые слои общества, способные поставить ему преграду. Неудивительно поэтому, что все признаки возможного установления такого режима власти налицо.

Что касается люмпенизации, то те жалкие и унизительные для людей меры, к которым прибегает власть для поднятия их жизненного уровня, не только неспособны устранить её, но и превращают для многих людей бедность в образ жизни, в своего рода «профессию». В результате, люди, едва сводящие концы с концами, предпочитают, тем не менее, не утруждать себя никаким общественно полезным трудом, а рассчитывают на благотворительность со стороны государства и общества. Всё это ведет к дальнейшему росту люмпенизации и социального иждивенчества — этого следствия и одновременно основы аномии и превращения государства в своего рода «богадельню». Тому в значительной мере способствуют «шальные» средства, получаемые от экспорта энергоресурсов. Они способны временно заткнуть образовавшиеся после развала

* Суть этого явления блестяще раскрыл К. Маркс в своей известной работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

266

Советского Союза «дыры» в экономике страны, но недостаточны для обеспечения высокого прожиточного уровня населения. В то же время они позволяют иметь некий минимально допустимый его предел и тем самым поддерживать в обществе неустойчивое равновесие. В целом же избыток незаработанных созидательным трудом денег развращает одновременно и народ, и власть, не только препятствуя образованию в стране развитого гражданского общества, но и создавая почву для финансовой и экономической нестабильности, роста инфляции и, в конечном счете, — кризиса всего денежного хозяйства страны и значительного снижения жизненного уровня народа.

В этой связи хотелось бы отметить еще один момент. Хотя в нынешней России между миром богатых и бедных существует колоссальная и непроходимая пропасть в уровне доходов, те и другие в то же время очень схожи между собой в своей духовной сущности. Процесс люмпенизации коснулся и мира богатых, и мира бедных, и еще неизвестно, кого из них в большей мере. По нравам и миросозерцанию и тех и других роднит одинаковое безразличие к общим делам, одинаковое увлечение пустыми, ничтожными удовольствиями, притом в каждом мире — в доступном для него виде. И тут и там мы видим деградацию семейной жизни, склонность к праздности, неспособность устоять перед плотскими соблазнами, которые так щедро предоставляет сегодня наша рыночная («попсовая») экономика и «попсовая» культура в целом.

** *

Сказанное дает определенное основание ответить на вопрос, что понимается под развитым гражданским обществом. Для начала отмечу еще раз: гражданское общество утверждает себя в качестве развитого не милостью «начальства», а, наоборот, — вопреки нему, в постоянной борьбе с государством за свои политические и гражданские права. Главным средством и инструментом в такой борьбе является выборная законодательная власть. Там же, где её нет — сама борьба за её создание. Как в этой связи отмечал К. Маркс,

законодательная власть есть «представительство политического бытия гражданского общества». Она «выступает как представитель политического сознания, а это сознание может выявить свой политический характер лишь в конфликте с правительственной, т.е. исполнительной властью.

Мы видим это, прежде всего, на примере стран Западной Европы, где в процессе борьбы с исполнительной властью гражданское общество крепло, развивалось, создавало свои политические организации, с которыми государству приходилось считаться. В новой «демократической» России первый же серьезный конфликт между свободно избранным законодательным собранием (Верховным Советом) и исполнительной властью закончился расстрелом этого органа. Но тем самым фактически было «расстреляно» и поднявшее было голову российское гражданское общество. Эксперимент по активизации гражданского общества снизу тем самым, можно сказать, закончился, и начался традиционный и проверенный веками российский опыт создания «развитого» гражданского общества сверху по образу, подобию и разумению «начальства». Как результат, законодательная власть стала постепенно выражать волю не гражданского общества, а в конечном счете волю все того же «начальства».

Другой момент: существование развитого гражданского общества предполагает наличие благоустроенного и сильного государства, способного, с одной стороны, обеспечить свободы и права граждан, с другой — их внутреннюю и внешнюю безопасность. Это две стороны одной и той же медали. В таком государстве, говоря словами Гегеля,

«частный интерес граждан соединяется с его общей целью и одно находит свое удовлетворение и осуществление в другом».

Это соединение философ определяет как нравственность.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

268

законам, теперь хотят свободы противозаконной; каждый гражданин ведет себя, как раб, убежавший от своего господина; что было правилом, то стало казаться строгостью; что было порядком, то стало стеснением, осмотрительность называют трусостью, корыстолюбие видят в умеренности, а не в жажде стяжаний. Республика становится добычей, а её сила — это власть немногих и произвол всех».

Не знаю, как вам, но лично мне эти рассуждения очень напоминают что-то близкое, родное ― то, что сегодня некоторые называют у нас «управляемой демократией». Всё, казалось бы, в ней есть: свободы всякого рода, парламент свой, выборы, можно сказать, почти свободные… Вот только с добродетелью напряженка. И если эта демократия все же достойна нашей любви, то исключительно ввиду своей оригинальности и, простите за выражение, — своей кондовости, которая, впрочем, вполне отвечает народному духу.

** *

Любовь любовью, но она не должна затмевать разума. Корень проблемы лежит в практической применимости того или иного государственного устройства к данным конкретным социальным условиям при данных исторических и иных обстоятельствах, включающих географические, климатические, пространственные, ментальные и прочие факторы. Тот факт, что Россия в течение тысячелетия развивалась как жесткая автократия, отнюдь не случаен, как не случаен и тот факт, что отдельные поползновения к демократии быстро в ней гасли или искажались до неузнаваемости. Автократия — не следствие какойто особой, свойственной только России привязанности к данной форме государственного устройства. Она предопределена всей совокупностью условий, в которых формировалось российское государство, и эти условия в основе своей сохраняются и поныне. Поэтому даже научный социализм, будучи реализованным на практике, тут же принял у нас, мягко говоря, совершенно ненаучную форму, но которая зато отвечала глубинным («сермяжным») её основам. Я позволил бы себе назвать эту форму «социалистической монархией». Точно так же мы имеем сегодня нечто вроде «демократической монархии» (не путать с конституционной монархией!).

Это, казалось бы, противоестественное образование обязано, как я уже говорил в соответствующем месте, сочетанием двух сил. С одной стороны, воздействием общих перемен в мире, возрастающей взаимозависимостью народов и государств, на которые Россия вынуждена реагировать и приспосабливаться к ним, и с другой, — действием инерционных сил, связанных с коренными основоположениями собственного народа. Такие крупные и древние государства, как Россия, имеют, как понятно, значительно бóльшую инерционность исторического движения, нежели государства и народы небольшие. Действие на них двух указанных выше противоположных сил может приводить, и приводит на деле, к таким выпадающим из «нормы» демократическим образованиям со всеми их странностями, о которых я уже говорил выше.

Многие наши российские либералы, не понимая этого, обычно возлагали вину за народные бедствия и всякие неурядицы на форму государственного устройства. Они наивно полагали, что вместе с простой сменой плохой авторитарной формы на хорошую демократическую тут же произойдет волшебное избавление от всех пороков и недугов. Двукратный опыт в одном лишь XX столетии (революция 1917 года и реформы 1990-х годов) показал одно: после великих потрясений, бед и жертв всё постепенно начинает возвращаться «на круги своя», притом таким образом, что выкованные веками взгляды, убеждения и привычки исподволь, незаметно заполняют собой новую форму старым содержанием, образуя какие-то социальные «тяни-толкаи». В самом деле, несмотря ни на какие внешние демократические перемены в России, несмотря на существование подобия парламента в лице Государственной Думы, почти свободные СМИ, почти свободу демонстраций, слова и т.д. в ней продолжает господствовать авторитарная воля с той лишь разницей, что формально она осуществляется не в лице монарха, а опять же — почти демократически избранного президента. Всё это лишний раз подтверждает старую истину: сущность и характер всякой власти зависит не от её внешней формы, а от исконной природы общества. Верно было сказано, что всякий народ заслуживает ту

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

269

власть, которую имеет, и власть есть отражение сущности своего народа. “Vox populi, vox Dei” — любили говаривать древние римляне. На русский язык и в связи с нашей темой это всем известное выражение («Глас народа — глас божий») можно более пространно представить примерно так: народ выбирает и терпит ту власть, какая отвечает его исконному духу и какую, тем самым, он вполне заслуживает. Но в то же время «глас народа» – это восстание, бунт, революция…

Наши же либералы не хотят, да, кажется, и неспособны видеть, что пороки традиционной российской самодержавной власти это — пороки самого общества. Возлагая все бедствия на форму власти, они воображают, что с её переменой общество автоматически избавится от них. Однако, как мы видим на собственном опыте, всё остается в сущности прежним, и люди переносят на новую форму все старые свои привычки и предрассудки. Как и прежде, ими правит личная воля и интересы привилегированных слоев, только эта личная воля осуществляется не в лице монарха или генсека, а в лице президента или руководителя партии. Место всяких там бояр или дворян заняла высокопоставленная бюрократия.

Реальные политические и экономические формы создаются не логическим, а историческим путем. Это же значит, что каждый народ сам, в процессе собственного развития доходит до них. И если он не дошел, то не поможет никакое принуждение — народ все равно будет отторгать их от себя. История дает нам на сей счет предостаточно свидетельств. Хорошо известно, что величайшие усилия власти не приводят ровным счетом ни к чему там, где её цели не отвечают народному убеждению или даже где народ относится к ним совершенно равнодушно. Пример тому — та же Россия: множество демократических реформ, нововведений и связанных с ними учреждений последнего времени остались мертвой буквой, пустой формой без содержания, хотя против них не было не только активного, но даже пассивного сопротивления, а было лишь равнодушие и безучастие.

Еще не стерлись из памяти попытки активизировать российское гражданское общество «стерильно возбужденными» демократами и либералами горбачевскоельцинской эпохи посредством агрессивного навязывания народу «демократизации» и «европеизации» страны сверху. От этой «активизации» страна до сих пор не может прийти в себя, и, надо думать, еще долго не придет. Пока же мы видим вместо расцвета демократии рост безразличия и равнодушия к базовым её ценностям, который, возможно, наиболее наглядно находят свое выражение во время выборов в различные представительные органы власти. Масштабы этого безразличия устрашают, не говоря уже о том, что в выборах фактически участвует меньшинство дееспособного населения. На этой почве государство начинает потихоньку прибирать к рукам всякие вольности, сгоряча розданные народу в 1990-е годы, в том числе и сам институт демократических выборов,. А ведь еще классики марксизма, которые отнюдь не были верхоглядами, указывали на тот факт, что именно выборы являются «непосредственным, прямым, не представляемым лишь, а действительно существующим отношением гражданского общества к политическому государству» (Маркс). Именно выборы, считали они, «составляют важнейший политический интерес действительного гражданского общества».

Итак, важнейшим показателем активности и развитости гражданского общества является отношение народа к выборам. Каким образом в наше время проходят в России выборы в высшие органы власти, каково отношение к ним со стороны населения, какова его активность? — всё это слишком хорошо известно, и я не стану останавливаться на этих вопросах, тем более, что отечественные и зарубежные комментаторы, политологи и социологи все зубы проели на этом благодатном для критики материале. Совершенно очевидно одно: мы наблюдаем повсеместное падение интереса к выборам и их результатам, и этот факт является прямым и явным свидетельством серьезного снижения уровня активности гражданского общества, его усталости от нарастающей лавины лжи, фальши и лицемерия, льющейся на него со всех сторон.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

270

* * *

В этой связи, естественно, не может не возникнуть вопрос о роли политических партий в развитии и активизации нынешнего гражданского общества России. По западным меркам, наличие разнообразных политических партий считается одним из главных, если не главным показателем развитого гражданского общества. Однако этот критерий справедлив для западных стран, где демократические свободы были, повторю еще раз, завоеваны в результате долгих и ожесточенных битв различных социальных сил и представляющих их партий. В России же в полном соответствии с её основоположениями и традициями демократические свободы были дарованы сверху начальством без всякого участия в этом народа. Вследствие этого партии стали просто неким декоративным придатком к формальной (декоративной) демократии. Давно замечено, что формальная демократия, ограниченная главным образом правом на свободное, равное и тайное голосование, вовсе не является гарантией свободы и выражением подлинной демократии — скорее наоборот, она угроза ей. Если такая «демократия» предоставляется народу, не подготовленному, как, скажем, это произошло в случае с Россией, она ведет, как правило, сначала к анархии, и, в конечном счете — к авторитарному правлению или господству олигархов. В любом случае политические партии теряют свои роль и значение. Они перестают представлять народ или те или иные классы общества, а превращаются в организации, борющиеся за теплые парламентские места. В свою очередь, парламент становится учреждением, служащим удовлетворению честолюбия, тщеславия и личных интересов так называемых народных представителей.

Об этом свидетельствует, прежде всего, тот факт, что все они в равной мере ратуют за народ вообще, и в этом смысле на редкость скучны в своем безликом однообразии. Вот почему программы политических партий, если отбросить внешнюю риторику, практически ничем не отличаются одна от другой. То же самое можно сказать о нашей так называемой оппозиции, особенно оппозиции либеральной. Тютчев в свое время так отзывался об отечественной либеральной оппозиции: «Чем она либеральнее, тем пошлее», Пушкин же вообще был уверен, что

«оппозиция — у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях… Она не в цене у народа».

Как ни покажется удивительным, эти оценки вполне применимы и к нынешней либеральной оппозиции — она остается столь же пошлой и продолжает столь же мало цениться народом. Это особенно хорошо доказала вся политическая жизнь страны в первом десятилетии XXI века. Народ как бы «брюхом» чувствует эту её пошлость. Судя по всему, российская либеральная оппозиция стремится не столько к тому, чтобы завоевать доверие у народа, сколько добиться признания и милостей всё от того же высокого начальства. К этому добавим, что в рядах нашей оппозиции нет сколь-нибудь выдающегося лидера, способного объединить недовольных. Собственно, нет таковых и в рядах правительственной партии, вот почему так называемая политическая борьба сводится главным образом к пустым словопрениям. Правда, у власти то преимущество, что она обладает реальной силой, которую она не стесняется применить по каждому пустому поводу. Оппозиция же наша ни на что не способна, кроме мелкого фрондерства, пустопорожних разговоров и позерства. Я нисколько не сомневаюсь: приведись ей попасть во власть, она станет если и не хуже той власти, которую с такой энергией критикует, то нисколько и не лучше.

Дело, однако, не только в этом. В обстановке сплошной люмпенизации роль партий вообще делается ничтожной, тогда как роль главного «ратоборца» за благо народа неизбежно начинает переходить к какой-нибудь личности, принимающей на себя функции вожака, вождя, фюрера, национального лидера и т.п. Вот ему-то народ и вверяет в итоге всю полноту власти без всяких изъятий. В этих условиях так называемым политическим партиям просто нечего делать, и они нацеливаются главным образом на то, чтобы получить или сохранить свое представительство в формально существующем законодательном органе, дающем, помимо немалых материальных льгот, также и

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

271

некоторые политические дивиденды. В таких условиях гонка партий за парламентские места не объединяет народ, а наоборот, еще больше разъединяет. Вовлекая общество в мелкую политическую свару, исход которой в принципе ничего не меняет и в которой главный приз предопределен наперед, они только сеют в нем семена недовольства, разногласий и раздора, коих и без того более чем достаточно.

В целом же можно утверждать, что чем больше в неустоявшемся обществе политических партий, тем больше оно диссоциировано, разобщено и люмпенизированно, тем менее стабильно. Не пройдя соответствующего политического развития, мы копируем внешнюю сторону тех или иных явлений и думаем при этом, что догнали Запад по уровню развития гражданского общества, хотя едва лишь стартовали, и никто не знает где финиш и каков он.

Итак, если на Западе процесс образования политических партий был естественным следствием борьбы гражданского общества против государства за свои права и свободы, в России, наоборот, он представляет собой вялое и анемичное следствие спущенной сверху директивы о введении гражданских и политических свобод, в том числе института свободных выборов. Однако народ в целом трудно обмануть, и потому совсем не случайно из года в год интерес к выборам всё больше падает, и соответственно, растет число тех, кто их игнорирует. И если выборы и в самом деле являются реальным показателем степени развитости и активности гражданского общества, у нас этот показатель крайне низок.

* * *

Как бы то ни было, остается вопрос: существуют ли какие-то общественные организации, способные активизировать гражданское общество, приобщить своих членов к более или менее активному участию в общегосударственных делах и в то же время заставить государство считаться с собой. Другими словами, какими средствами можно в обществе со слабой социальной связью между отдельными его частями поднять уровень гражданского сознания, а тем самым способствовать развитию гражданского общества.

Коллективная жизнь общества сложна и многогранна, а потому его интересы не в состоянии выражать один-единственный орган — государство. Оно слишком удалено от индивидов, чтобы быть способным оперативно реагировать на их нужды, интересы и потребности. Вот почему там, где между государством и гражданами нет своего рода «буфера», общество становится совокупностью атомизированных индивидов, мало связанных друг с другом и отчужденных от общегосударственных интересов. Само же государство превращается в некоего монстра («Левиафана», по определению Гоббса), стремящегося подмять всё под себя. Общемировая практика показывает, что общество может более или менее нормально функционировать лишь в том случае, если между государством и частными лицами образуется ряд промежуточных групп в качестве противовеса как государственному деспотизму, так и крайнему индивидуализму.

В самом деле, в современном разобщенном и многоликом российском обществе у индивидуума практически отсутствуют какие-либо реальные возможности для участия в общих делах государства, и ему в основном отведена роль стороннего и одновременно пассивного наблюдателя политической жизни, от которой он отчужден. Предоставленный самому себе, человек делается совершенно беспомощным и дезориентированным. Он попадает либо под влияние СМИ, преследующих свои далеко не бескорыстные интересы, либо различных мафиозных групп, либо просто отдается на волю случая, не имея возможности самостоятельно разобраться в океане многообразной социальной жизни и защитить свои интересы. В то же время он практически лишен возможности влиять на принимаемые государственными органами решения и распоряжения, во многом определяющие жизнь, благосостояние и будущее его самого и его семьи. Политическая роль индивидуума сводится по существу лишь к тому, чтобы время от времени «выбирать» себе своих повелителей. В современной России всё это представлено в наилучшем виде.

Вспомним тут еще раз важный момент, а именно что при демократическом строе

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

272

главной формой представительства политического сознания и бытия гражданского общества является выборная законодательная власть и что власть эта утверждает свой политический характер в постоянной борьбе с властью исполнительной. И мы видим, как эта борьба периодически вспыхивает в мире то тут, то там, давая в зависимости от конкретных обстоятельств победу или перевес то одной, то другой стороне. В наши дни мы можем наблюдать этот конфликт в ряде республик бывшего Советского Союза, где идет борьба за утверждение принципов демократического устройства общества. В России, напомню, такой конфликт в 1993 году закончился расстрелом Верховного Совета. В новом представительном органе Думе с 1993 и по 2000 год между исполнительной властью в лице президента и властью законодательной в лице Думы тоже по сути дела шло непрерывное противоборство. Хотя исполнительной власти в итоге удавалось держать верх, сама борьба всё же давала надежды на развитие демократических начал в обществе, а тем самым и на активизацию гражданского общества. Однако после того как в Думе в результате беспрецедентного использования административного ресурса большинство приобрела пропрезидентская партия, исчезла сама почва для конфликта. Как следствие, Дума из политического представителя интересов гражданского общества практически превратилась в послушный придаток и рупор исполнительной власти. Принцип её деятельности отлился в железную формулу: «Дума — не место для дискуссий». В итоге она превратилась в подобие машины, без устали фабрикующей законы.

Здесь опять на память приходит бессмертная «Истории одного города».

«Цель издания законов двоякая: — отмечал её знаменитый автор, — одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того, чтобы законодатели не коснели в праздности».

Судя по всему, законотворческая деятельность наших депутатов стала ограничиваться главным образом второй целью. Об этом, в частности, свидетельствует устрашающее количество самых разнообразных законов, ежегодно принимаемое Думой, чем она, кстати, весьма гордится.

Гражданскому же обществу власть милостиво подарила упоминавшуюся уже Общественную палату, задуманную, надо полагать, в качестве альтернативного места для дискуссий, но — и это важно — без каких-либо обязательных правовых последствий. Но что-то мы не слышим там грома жарких споров касательно жизненноважных общественных проблем. Правда, иногда до нашего слуха доносится что-то вялое и анемичное, никого не задевающее, никого не раздражающее и тихо умирающее, едва родившись. Впрочем, другого нечего было ожидать, поскольку палата сия не представляет вообще ничего и никого, кроме прекраснодушных планов и намерений всё того же высокого начальства.

На этом примере мы еще раз видим, как под тяжелым прессом российских традиций и менталитета самые радужные планы преобразования общества на демократических началах прямо на глазах превращаются в нечто противоположное.

Как бы то ни было, для нормальной жизнедеятельности государства и общества необходим какой-то механизм, уравновешивающий обе эти части. Многие серьезные мыслители прошлого, изучавшие данную проблему, считали, что наилучшим промежуточным звеном между государством и гражданским обществом, способным связать то и другое, являются корпорации. Нет, не в смысле современных промышленных и финансовых монстров, а как профессиональные объединения типа цехов и гильдий. К слову, в недалеком прошлом, теперь уже, судя по всему, безвозвратном, именно на таком корпоративном принципе была построена по сути дела вся советская государственнообщественная система. В ней каждое предприятие, завод, учреждение, институт, организация, представляли своего рода корпорацию. Индивидуум не только приобретал там нужную профессию, получал образование, но и приобщался к общественным и государственным делам. Главным недостатком такого корпоративного устройства была излишняя его политизация и идеологизация. За вычетом этого, его вполне можно

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

273

рассматривать как образец хорошо обустроенного и развитого гражданского общества. Помимо всего прочего существенным отличием и одновременно преимуществом

такого устройства было то, что выборы в представительные органы строились не по территориальному принципу, как сейчас, а производственно-территориальному. В чем его достоинство?

Думается, вполне очевиден тот факт, что всякое подлинное представительство должно быть основано на доверии избирателей к тем, кого они избирают в те или иные органы власти. Но такое доверие оказывают кандидатам тогда только, когда хорошо их знают, когда уверены не только в их желании, но и способности заниматься решением общезначимых вопросов, когда известно, что они обладают соответствующими знаниями, пониманием насущных проблем, не говоря уже об их моральном облике. При существующей же территориальной и одновременно пропорциональной системе выборов в Государственную Думу, при которой голосование производится по партийным спискам, избиратели вовсе не знают, каких людей они выбирают. Они голосуют по сути дела вслепую или же под давлением так называемого административного ресурса — еще одного явления, не только хорошо прижившегося в России, но и получившего, в ней, так сказать, свежее дыхание.

Программы же партий, как я уже говорил, мало чем отличаются одна от другой. Всё это не может не порождать, с одной стороны, политической безответственности на всех уровнях власти, а с другой, — равнодушия общества к выборам и работе так называемых представительных органов, которые, по сути дела, перестали кого-либо представлять, кроме самих себя.

Если, таким образом, рассматривать депутатов как народных представителей, то это звание имеет разумный смысл тогда лишь, когда они представляют не единичных лиц, не какие-то анонимные группы, не какую-то наспех сколоченную партию, а определенные социальные слои и классы общества. Однако население России за последние двадцать лет фактически деклассировалось, то есть люмпенизировалось. Такое общество, как я уже говорил, создает хорошую основу не для демократии, а для бонапартизма. Вот такая получается связь, и она, увы, ставит под большое сомнение перспективы образования в России развитого гражданского общества в современном понимании этого слова.

Коли речь зашла о демократических выборах, хотелось бы отметить и следующее. Дело в том, что в современном мире не без влияния Запада получили преобладание самые упрощенные представления о демократии, сводящиеся главным образом к одному пункту

— свободным выборам. Однако свободные выборы без гарантированных демократических свобод, без развитого политического и правового сознания народа, чувства ответственности, понимания внутреннего и внешнего положения страны и её интересов выливаются, как правило, либо в анархический выплеск беспорядочно сталкивающихся эмоций, вкусовщину, либо в борьбу узких интересов партий или конфессий, в которых подчас господствуют оголтелая демагогия, беззастенчивое использование упомянутого административного ресурса и даже грубая сила. Их результаты обычно служат не укреплению единства нации, а наоборот, — дальнейшему углублению уже существующего раскола. Примеры Афганистана, Пакистана, Ирака, Палестины — самые яркие тому свидетельства. Выборная кампания в Думу осенью 2007 г. фактически поставила Россию в тот же ряд.

Что касается роли корпораций в развитии российского гражданского общества, есть основания полагать, что даже если они получат развитие, что еще очень и очень проблематично, вряд ли они смогут решить существующие в наше время проблемы. Кризис, поразивший российское общество, настолько глубок, что даже при самых благоприятных внутренних и внешних обстоятельствах понадобятся десятилетия, чтобы выйти из него. И дело тут не в одной только России. В состоянии явного и скрытого экономического, политического и социального кризиса по существу находится весь мир.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

274

Сегодня практически ни об одном государстве нет оснований говорить как о стабильном и в полном смысле слова демократическом. Повсюду мы видим нарастающие противоречия, выливающееся время от времени в беспорядки и прямые столкновения, ставящие те или иные общества на грань анархии.

Помимо чисто местных обстоятельств, способствующих ослаблению социальных связей внутри общества, существуют причины, относящиеся практически ко всем современным государствам. Парадокс здесь в том, что быстрое развитие современной науки и технологий вместе с концентрацией производства и дальнейшим ростом разделения труда выдавливает из производительной сферы большие массы людей. Не имея возможности найти достойного применения своим знаниям и способностям, они постепенно люмпенизируются, пополняя ряды бомжей, лиц, занятых преступным бизнесом, и прочих асоциальных элементов. Что это именно так, говорит повсеместный и беспрецедентный рост преступности, и повсюду она не только идет в ногу с развитием промышленного производства, высоких технологий и науки, но часто опережает его. На этот момент еще полтора столетия назад обратил внимание К. Маркс.

«Влияние преступника на развитие производительных сил можно было бы проследить до мелочей… — писал он. — Получило ли бы изготовление банкнот такое усовершенствование, если бы не существовало подделывателей денег? Проник ли бы микроскоп в обыкновенные торговые сферы… не будь в торговле обмана? Не обязана ли практическая химия своими успехами в такой же мере фальсификации товаров и стремлению ее обнаружить, в какой она ими обязана рвению честных производителей? Изобретая всё новые средства покушения на собственность, преступление вызывает к жизни всё новые средства защиты собственности и этим самым в такой же мере стимулирует производство, в какой забастовки стимулируют изобретение машин. И, — если покинуть сферу преступлений частных лиц, — мог ли бы без национальных преступлений возникнуть мировой рынок?».

Вот вам, пожалуйста, полная картина причин и следствий. Сегодня её можно дополнить деятельностью преступных синдикатов, мафиозных групп, проникающих в банки и промышленные компании и широко пользующихся современными технологиями для установления контроля не только над отдельными предприятиями, но и над целыми регионами и даже странами. Некоторые же романтически настроенные умы, обеспокоенные проблемой создания стерильно чистого гражданского общества, продолжают исключать из него преступность, хотя на деле та составляет, можно сказать, его сердцевину.

* * *

По мере того как социальная среда в отдельных странах становится всё более сложной и подвижной, еще большей сложности добавляют ей возрастающие миграционные потоки. Благодаря им буквально на глазах размываются веками складывавшиеся во многих странах системы ценностей, что, в свою очередь, ведет к быстро растущей диссоциации гражданских обществ и ослаблению коллективного сознания и солидарности. Многие люди покидают родные места в поисках заработка и лучших условий жизни, вследствие чего население принимающих стран теряет свою однородность, размываются обычаи, традиции, слабеют нравственные сдержки, верх берут эгоистические интересы и побуждения. Всё это сопровождается стремительным ростом преступности, аморальности, равнодушия и, в целом, — потерей базовых ценностей. Коллективное сознание делается всё более расплывчатым, теряет былую определенность, и вместе с этим слабеет сопротивляемость различным негативным тенденциям, что создает благоприятную среду для распространения вируса национализма и ксенофобии. Не является в этом смысле исключением и Россия. В том состоянии, в котором она оказалась сегодня, говорить о создании в ней развитого гражданского общества в современном значении этого понятия явно преждевременно, по крайней мере, на ближайшую перспективу. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

275

Но это причина, так сказать, конкретно ситуационного характера. Здесь имеются и свои «константы». Создать развитое гражданское общество в России по образцу какойнибудь европейской страны невозможно в принципе, как невозможно и развитие в ней не просто формальных, а подлинно демократических начал. В самом деле, уж сколько раз твердили миру все эти монтескье, руссо, гегели и прочие гиганты мысли, что для государств, обладающих обширной территорией, демократическая форма устройства не подходит в принципе. Человеческая практика убедительно подтверждает это. Любые попытки ввести в таких странах демократию неизбежно будут выливаться в дурную её имитацию, в болезненную ломку отработанных веками форм и, в конечном счете, во всеобщее разочарование в подобной форме правления. Бессмысленно и бесполезно идти против природы: гони её в дверь — она влезет в окно. Это мы хорошо знаем на собственном опыте. Идти же против природы — значит не только попусту тратить энергию, силы и время, но и тормозить и искажать естественный ход вещей. Да, спору нет: формы общественного устройства требуют постоянного совершенствования в соответствии с потребностями времени, но это не равноценно механической замене их чуждыми структурами, которые все равно не приживутся и будут отторгаться.

Здесь естественно возникает вопрос: почему для территориально больших государств демократическое устройство малопригодно? Давно было замечено, что человек по самой природе своей предназначен для жизни в малых компактных обществах. Совсем не случайно классическая демократия возникла в небольших греческих городахгосударствах, где достаточно было, так сказать, посильнее свистнуть, чтобы народ сбежался на центральную площадь для решения общих вопросов. Кстати, как свидетельствует история, даже та демократия не была свободна от использования так называемого административного ресурса. Особенно активно пользовался им знаменитый афинский государственный деятель Перикл. В самом деле, это ведь так по-человечески, а потому можно с полным основанием расценить как явную патологию случаи отказа от использования этого самого ресурса. Осуждать подобное — все равно, что осуждать другие, вполне достойные человеческие качества, как, скажем, честолюбие, стремление к власти, успеху, богатству и т.п. Другое дело, когда такое стремление переходит какие-то признанные в приличном обществе границы. Но ведь эти самые границы, как мы хорошо знаем, имеют свойство расширяться по мере того, как человек поднимается вверх по социальной лестнице. Еще неизвестно, как повели бы себя те, кто сегодня с негодованием обрушивается на этот самый административный ресурс, окажись они в том же положении. Впрочем, почему же неизвестно? Повели бы себя с большой долей вероятности точно так же, ведь власть развращает всех поголовно, а не выборочно. В то же время необычайно широкое применение административного ресурса в нашей стране говорит о том, что мы, вопреки мнению некоторых скептиков, не совсем выпадаем из общего цивилизационного ряда, и это, как понятно, не может нам не льстить.

Однако вернемся к поставленному выше вопросу, почему для территориально больших государств демократия как форма правления мало пригодна. Думается, должно быть понятно, что чем больше территория, тем больше диссоциация и фрагментация населения по различным линиям — пространственно-природным, этническим, конфессиональным, экономическим, идеологическим и прочим, а значит, тем слабее социальная связь между отдельными частями. В свою очередь, это обусловливает низкую степень общественной солидарности и порождает равнодушие к тому, что происходит в других местах, равно как и к общим проблемам. Всё это не содействует реализации демократических начал. В этих условиях соединить и удерживать в должных рамках разрозненное целое способна только сильная центральная власть. При всех присущих ей минусах и природной её антидемократичности она является практически единственным средством для создания хотя бы какого-то подобия единой органической жизни.

Повторю еще раз, что Россия развивалась как монархия (в разных её вариациях) не из особой предрасположенности и симпатии к данной форме государственного устройства

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

276

и не из приверженности каким-то теоретическим постулатам, а как бы интуитивно идя тем путем, который больше всего отвечал ей. Взять ту же советскую власть: будучи принципиальной противницей всяких монархий, она тем не менее быстро эволюционировала в направлении самой жесткой автократии, которой позавидовала бы любая абсолютная монархия. Да ведь и сегодня только слепой может не видеть очевидного разворота общего настроения в России в сторону автократии, притом как «внизу», так и «наверху». Этому, кстати, не только не мешает, но и способствует обильная демократическая фразеология и некоторые формальные демократические институты.

И если всерьез говорить о гражданском обществе в России, то, думается, его можно каким-то образом упорядочить и активизировать только с учетом богатого опыта (как позитивного, так и негативного), который страна накопила за последнее столетие, включая, конечно, и опыт советского периода. Если же Россия будет постоянно озираться по сторонам в поисках «лучших» образцов, то её будет постоянно трясти, и она никогда не вылезет из состояния полусмуты, тем более, что роковые шаги в этом направлении уже сделаны.

Нет, не подумайте, что я сторонник авторитаризма. Выше я уже имел возможность признаться в любви к демократии. Она меня вполне устраивает, и я за свободу. При всем моем сдержанном отношении к нынешней власти, я даже готов разделить на редкость глубокое философское суждение одного из высоких её представителей, что «свобода лучше несвободы» — мысль достойная того, чтобы занять место в собрании афоризмов Козьмы Пруткова. Помните у него: «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Неплохо бы начальственный афоризм вывесить также и «в местах не столь отдаленных», для назидания.

Как бы то ни было, весь опыт убеждает, что свобода и демократия плохо совместимы с Россией. Кто любит ту и другую и не может жить без них, тот должен искать их в других местах нашей планеты. Те же, кто желает установить свободу и демократию в России, уподобляются Дон Кихоту. А, кстати, вы помните, кто одержал победу над ним и вынудил его смириться и отказаться от борьбы с несправедливостью и злом в мире? Нет, не какие-то там славные рыцари, не могучие и злые духи, с которыми он жаждал померяться силой. Одержал победу над ним заурядный бакалавр Карраско, олицетворявший собой житейский здравый смысл. Победа мещанства над рыцарством, хитрости над благородством, торгашества над бескорыстием — в этом кроется глубокая суть великого произведения Сервантеса. И не о победе ли здравого торгашеского смысла над высокими идеалами свидетельствует, в конечном счете, вся история человечества, особенно нынешний её этап? Но здравый смысл тоже везде разный. Что такое здравый смысл в России и что является его олицетворением, я и пытался показать на предыдущих страницах. Он, кратко, в том, чтобы жить по бытующим понятиям, уважать «начальство», не перечить ему, не проявлять инициативу, когда не просят, ибо… ибо себе дороже обойдется.

** *

Никому, разумеется, нельзя запретить мечтать о развитом гражданском обществе в России и даже создавать с этой целью всевозможные общественные организации, палаты и прочие достойные учреждения, тем более, если таковые созданы по инициативе «начальства» и с его одобрения. Что касается реальной их роли в развитии российского гражданского общества, то, говоря словами Г.В. Плеханова, она плодотворна не в большей степени, чем деятельность обществ, созданных с целью содействия лунным затмениям.

** *

Выше я уже вскользь затрагивал проблему роста и обострения национализма и ксенофобии во многих частях современного цивилизованного мира. К ним причислим и Россию. В ней проблема эта приобрела в последние годы небывалую прежде остроту и приковала к себе внимание общественности. Сей факт, как понятно, вызывает желание

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

277

лучше понять, в чем корни и причины такого, я бы сказал, не совсем типичного для страны явления, которое, тем не менее, имеет место быть. В этом вопросе мы уж точно не имеем права ссылаться на утверждение уважаемого поэта, что «умом Россию не понять», а должны напрячь свои слабые силы в попытке объяснить его.

Истоки национализма и ксенофобии

всовременной России

Впоследнее время все чаще можно слышать всякого рода спекуляции относительно вспышки в России русского этнического национализма, ксенофобии и даже фашизма, равно как и причин этих нехороших явлений. Поводом для них послужили нападения на инородцев по чисто националистическим и расистским мотивам и даже многочисленные случаи их убийства. У многих людей, особенно старшего поколения, эти факты вызывают искреннее недоумение, и это понятно, потому что во времена Советского Союза таких случаев не только не было, но и не могло быть в принципе, по крайней мере, как явлений социально значимых. Сегодня в связи с происходящим выплеснулась волна самых разнообразных представлений и мнений относительно того, чтó представляют собой национализм, ксенофобия и фашизм как социальные феномены и каковы причины их появления и развития в России.

* * *

В конце 20-х гг. прошлого века публицист Г.П. Федотов писал:

«Поразительно: среди стольких шумных крикливых голосов один великоросс не подает признаков жизни. Он жалуется на все: на голод, бесправие, тьму, только одного не ведает, к одному глух — к опасности, угрожающей его национальному бытию».

После развала Советского Союза шумных и крикливых голосов разного рода «национализмов» сильно прибавилось, и среди них, наконец-то, прорезался голос великоросса. Но как и в какой форме! Нет, не в печати, не в телеили радиопередачах, не в других более или менее цивилизованных формах обсуждения и выражения националистических точек зрения или программ. «Русский национализм» проявил себя главным образом в жестких хулиганских выходках и насилиях вплоть до убийств как своих, так и иностранных граждан на почве расизма и национализма. Характерно, что все эти действия осуществляются преимущественно подростками, направляемыми, надо думать, чьими-то умелыми руками.

Обычно носителем и выразителем националистической идеологии является наиболее образованная часть любого народа, или интеллигенция. Она же её формирует и теоретически обосновывает. Россия и в этом смысле являет собой исключение, и тому есть свои причины. Связано это с двумя факторами, а именно: особенностью исторического становления России как многонационального государства и спецификой самой интеллигенции как выразителя национальной идеи.

Начнем с первого, то есть с особенности исторического становления России. В самом деле, где как не в истории можно найти если и не окончательные ответы, то, по крайней мере, корни и основания явления, которое мы взялись рассматривать? Перелистывая страницы истории русского народа, рассказывающие о создании и эволюции российского государства, мы не обнаруживаем в ней тех, которые живописали бы картины подъема и активизации русского национального чувства до той черты, за которой его можно было бы квалифицировать именно как «русский этнический национализм». Притом это касается не только националистической идеологии, но и практической политики.

В этой истории есть много страниц, повествующих о проявлениях русского патриотизма, любви к родине, о чудесах героизма, самопожертвования, терпения народа в годы всяческих невзгод и т.п. Но мы не отыщем в ней рассказов, говорящих о ненависти или неприязни русского народа к другим народам на расовой или национальной почве. Нет в

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

278

ней и страниц, свидетельствующих о проявлении с его стороны чувства национального или расового превосходства над другими народами или его заботах о сохранении чистоты своей крови. Я здесь исключаю так называемый бытовой национализм, то есть проявления неприязни к людям другой национальности в повседневном общении и столкновении людей. Такого рода национализм всегда был, есть и будет повсюду, где рядом живут и работают люди, говорящие на разных языках, с разным цветом кожи, разными системами ценностей, вероисповеданием и взглядами на жизнь.

Национальные чувства, разумеется, присущи любому народу и выражаются они через любовь к родине, своему народу, через приверженность определенным духовным и нравственным ценностям, обычаям, да и просто через зов крови. Национальное чувство неотделимо от культуры любого народа, его истории, почитания им предков, культа родной почвы. Вспомним опять же пушкинское: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Эти чувства имеются у каждого народа. Подобно другим чувствам, они иррациональны по своей природе. В то же время они неотрывны от рассудочной деятельности человека. Они легко ранимы, не переносят оскорблений и унижений и в этом качестве нередко служат средством для соответствующей политики.

Если попытаться определить связь между национализмом как политикой и национальным чувством, то можно сказать так: национализм есть национальное чувство, сознательно и целенаправленно доведенное до точки кипения, когда оно обретает форму активного действия против людей других национальностей в интересах каких-то социальных сил и движений. В этой стадии идея национализма становится в руках политиков послушным и грозным оружием, позволяя им легко манипулировать массами в достижении каких-то политических целей. Когда, скажем, на экранах телевизоров или воочию мы видим безумствующие толпы людей, громящие посольства, поджигающие дома и автомашины, убивающие ни в чем неповинных людей, наивно было бы думать, что это стихийный порыв людей. Вся эта «стихийность», как правило, хорошо организована и управляема. Часто участники таких манифестаций даже не знают и не понимают, против чего они выступают, слепо полагаясь на своих руководителей и подчиняясь их воле.

Важно подчеркнуть здесь тот во многих отношениях примечательный факт, что национальные чувства русского народа в основе своей никогда прежде не носили узко этнического характера. Они обладали иным качеством, выработанным всей его историей и историей российского государства. Национальное чувство и национальное самосознание русского народа правильнее и точнее, на мой взгляд, было бы в основе своей назвать российско-державным, но не этническим русским. Чисто этнический момент если и был представлен в нем, то незначительно. Да ведь к тому же, если трезво смотреть на вещи, русскую этническую чистоту нынче днем с огнем не сыщешь. Один умный человек верно подметил: поскреби любого русского и обнаружишь татарина. Кстати, Лев Гумилев в своей книге «Древняя Русь и Великая степь» приводит длинный перечень русских фамилий тюркского происхождения — фамилий, которыми Россия вправе гордиться.

Среди них — Аксаков, Алябьев, Апраксин, Арсеньев, Ахматов, Балашов, Баранов, Басманов, Батурин, Бекетов, Бердяев, Булгаков, Бунин, Бурцев, Бутурлин, Бухарин, Гоголь, Годунов, Горчаков, Державин, Епанчин, Ермолаев, Измайлов, Кантемиров, Карамзин, Киреевский, Корсаков, Кочубей, Кропоткин,, Милюков, Мичурин, Рахманинов, Салтыков, Строганов, Татищев, Тимирязев, Третьяков, Тургенев, Тютчев, Уваров, Ушаков, Чаадаев, Шаховской, Шереметьев, Юсупов и др.

Помимо татарской, в русской крови можно обнаружить немецкую, французскую, польскую, еврейскую и даже китайскую кровь, не говоря уже о прочих добавках. А если сегодня за иностранцев считать украинцев и белорусов, то вообще запутаешься. К тому же кровь как некий физиологический раствор к национализму не имеет никакого отношения. Для его разжигания нужны совсем иные «ингредиенты», лежащие вне физиологии. А если и применять это слово, то речь должна идти о «физиологии» общества, где такие явления, как национализм, имеют место.

Что касается теоретического обоснования русского этнического национализма, то

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

279

лично мне неизвестны достойные хоть какого-то внимания и упоминания исследования, где отстаивалась бы необходимость поддержания чистоты русской расы, доказывалось бы её превосходство над другими расами или национальностями. Трудно даже вообразить, чтобы такого рода сочинения вообще могли бы родиться на русской почве. Если бы они даже родились, то вряд ли привлекли бы к себе широкое внимание, разве что скандальное. Правда, в этом смысле в российской истории можно обнаружить некоторые исключения; они возникали в специфических условиях, а потому не типичны и не делают в рассматриваемом аспекте погоды. Здесь я имею в виду главным образом организации крайне националистического толка, вроде пресловутой «черной сотни», создававшиеся при негласном поощрении сверху, под благосклонным надзором полиции и в определенных политических целях.

В приводившихся выше словах Федотова хотя и не явно, но все же просматривается некоторое сожаление по поводу отсутствия у русского народа национально-этнического самосознания, сравнимого с таковым же у других населяющих Россию народов. Понять его можно, особенно сейчас, когда в ряде случаев русские люди волею своих же правителей оказались беззащитными перед лицом агрессивных местных национализмов в некоторых бывших советских республиках. Ну что ж — русскому народу не привыкать расплачиваться за ошибки своих правителей. Не станем, однако, развивать дальше эту тему. Важнее понять, почему в среде русского народа, которому в массе своей никогда не был присущ агрессивный этнический национализм, именно сегодня возникли самые отталкивающие формы его проявления.

Для начала попробуем ответить на вопрос о причинах отсутствия у русского народа чувства крайнего национализма, а тем более, расового превосходства. Факт этот связан с особенностью становления русского государства и народа. Оно диктовалось главным образом необходимостью собирания государства, его организации и обеспечения безопасности, притом в очень специфических геополитических условиях. Процесс этот мог быть реализован только на основе создания некоей общности, объединяющей многочисленные этносы и народы, постепенно входившие в состав России. Здесь во многом кроется своеобразие российского государства и особенность развития национального самосознания русского народа, никогда не отделявшего себя какой-то стеной от других народов и этносов России. Если бы даже такое желание возникло, его нельзя было бы реализовать практически.

Россия росла и развивалась как единый и одновременно многосложный этнокультурный, политический, хозяйственный и административный государственный организм. Страна изначально строилась как многонациональное государство, в котором в целом вполне мирно уживались многие народы и этносы и отсутствовало откровенное деление народов на «высшие» и «низшие», «господствующие» и «подчиненные». В этом процессе сами русские как бы растворялись в массе других народов и этносов. Те, в свою очередь, заметно русифицировались. Всё это не могло не вести к выработке каких-то адекватных форм не только сосуществования разнородных национально-этнических, религиозных, культурных общностей в едином державном поле, но и активного их взаимопроникновения, ассимиляции.

И здесь, конечно, как и в любом живом историческом процессе, не могло обойтись без ошибок, крайностей и перегибов. Вот, скажем, как об этом пишет российский историк

Солоневич:

«Русский «империализм» наделал достаточное количество ошибок. Но общий стиль, средняя линия, правило, заключались в том, что человек, включенный в общую государственность, получал все права этой государственности. Министры поляки (Чарторыйский), министры армяне (Лорис-Меликов), министры немцы (Бунге) — в Англии невозможны никак. О министре индусе в Англии и говорить нечего. В Англии было много свобод, но только для англичан. В России их было меньше, — но они были для всех».

Конечно, национальная принадлежность того или иного министра еще ни о чем не

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

280

говорит, но в общем Солоневич верно отметил главное — уживчивость. Вот эта уживчивость, отсутствие у русского народа явного синдрома ксенофобии, чувства национального превосходства перед другими народами — отличительный признак национального его самосознания, плохо и с трудом поддающегося идеологии крайнего национализма, каковы бы ни были её истоки. Неслучайно поэтому у многих людей вызывает естественное недоумение тот факт, что в то время как ни в царской, ни в советской России национализм, по крайней мере в его крайних формах, практически не имел места, он возник, вопреки, казалось бы, всякой логике, именно в период демократического этапа развития.

Другая причина, тесно связанная с первой, — упоминавшиеся уже пространственные масштабы страны. Замечено, что большие нации и народы менее подвержены влиянию идеологии национализма (по крайней мере, в форме национализма этнического), нежели нации и народы малые. И это естественно: большие нации практически не бывают моноэтничными, поэтому национализм в них проявляется главным образом в форме национализма державно-государственного. В России данное обстоятельство подкреплялось к тому же значительными географическими, климатическими, демографическими различиями, разнообразием этнического состава её частей и территорий. В таких условиях у любой откровенно националистической русской партии мало шансов на успех не только в масштабах страны, но даже какой-то части. Здесь нельзя к тому же не учитывать того факта, что во всей России трудно найти хотя бы одно место с этнически однородным русским населением. Националистической идеологией была, как правило, заражена лишь часть городской полуобразованной мещанской публики. У этой идеологии никогда не было прежде, нет и сейчас широкой социальной основы. Если она и находит какое-то практическое выражение, то обычно либо в примитивном антисемитизме, либо в неприязни к рыночным торговцам из южных районов страны, а сегодня — и к так называемым «гастарбайтерам», волею обстоятельств вынужденных приезжать в Россию из бывших союзных республик на заработки.

Из сказанного, думается, понятен тот примечательный факт, что в России никогда и ни при каких формах правления идея этнического русского национализма не могла выступать и не выступала, в качестве основы официальной идеологии и политики государства. Случись такое, это было бы фактическим объявлением перманентной войны десяткам населяющих Россию народов и этносов, что означало бы её неминуемую гибель.

И тем не менее, тем не менее… В самом начале я уже имел случай высказаться относительно присутствия, если и не у всех, то у многих русских, чувства некоего покровительственного превосходства по отношению к другим населяющим страну народам. Оно нередко выражается в форме ложного представления, что Россия облагодетельствовала многие входящие в её состав народы, привнеся в них свою более высокую культуру. Из этого как бы сам собой следовал вывод, что те должны быть за это вечно признательны России, и если вдруг такой признательности не оказывалось, это расценивалось чуть ли не как «черная неблагодарность». Не могу не заметить, что россиянам вообще свойственно то, что в психологии со времен Фрейда называется групповым нарциссизмом. Он вызван главным образом комплексом неполноценности, порожденным вечным отставанием России от передовых стран Запада в социальнополитическом развитии. Отсюда желание (часто бессознательное) всячески превозносить собственную страну, выпячивая и преувеличивая её действительные и мнимые достоинства. В самом деле, хвалить самого себя — смешно и даже неприлично. Но когда человек утверждает: «моя страна — самая сильная, самая культурная, самая миролюбивая, самая талантливая» — на него смотрят уже не как на «чокнутого», а как на патриотически настроенного гражданина. Когда такого мнения начинает придерживаться большинство граждан, это уже создает реальную почву для всякого рода фанатизма, в том числе фанатизма религиозного и националистического. В случае с Россией нужно добавить, что этот групповой нарциссизм целенаправленно поощряется властью, притом, надо сказать, весьма успешно. В самом деле, под его прикрытием можно, не рискуя

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

281

вызвать негативную реакцию со стороны собственного народа, творить всякие неприглядные дела. В наше время это наглядно продемонстрировал вооруженный конфликт с Грузией в августе 2008 г.

Прежде чем идти дальше, хотел бы обратить внимание на то, что в природе вещей не существует культур «более высоких» и «менее высоких». Культура любого народа уникальна и неповторима. Степень превосходства применима исключительно к области научно-технических достижений, поскольку те по природе своей носят универсальный характер, и к ним применимо как количественное, так и качественное сопоставление. При определенных условиях все народы в равной мере могут усвоить и использовать всевозможные технические достижения, но неповторима культура народов. Гёте, Шиллер, Кант — это исключительно дети немецкой культуры, как Пушкин, Толстой, Достоевский — культуры русской, Шота Руставели, Г. Абашидзе — грузинской; Шекспир, Диккенс, Китс — английской; Рабле, Бальзак и Стендаль — французской; Данте, Рафаэль, Тициан — итальянской; Тарас Шевченко, Леся Украинка — украинской и т.д. Поэтому при сопоставлении разных культур нет никаких оснований для применения степеней сравнения в духе «хуже–лучше», «выше–ниже». Тем не менее, это ложное представление бытует в среде русского народа, и им поражена, прежде всего, русская интеллигенция. Именно она более всего страдает комплексом неполноценности при виде достижений западной цивилизации, и этот комплекс она пытается — сознательно или бессознательно — компенсировать культивированием превосходства русской культуры в рамках российской империи. В латентной форме это чувство живет также и в среде народа. Вот почему в случае надобности его легко пробудить и разжечь до любой степени накала.

Да, можно признать, что в России в общем и целом отсутствует широкая и прочная социальная база для развития каких-то крайних форм этнического русского национализма. В то же время нельзя отрицать существования в ней, если можно так выразиться, «тлеющей основы» для него. Это означает одно, а именно что при определенных конкретных обстоятельствах «тлеющие угли» могут быть легко раздуты в пламя урапатриотического национализма. Он может иметь разные формы своего проявления. Одна из них, на бытовом уровне, — хулиганствующая ксенофобия с элементами фашизма.

** *

Порой приходится сталкиваться примерно с такими рассуждениями: не может быть, чтобы в стране, сокрушившей германский фашизм и понесшей в борьбе с ним огромные жертвы, имелась почва для развития идеологии и практики фашизма. Взгляд хотя искренний, но весьма наивный. Он строится согласно известной логике: «этого не может быть, потому что не может быть никогда».

Начать с того, что страна, победившая фашизм, то есть Советский Союз и нынешняя суверенная Россия, принципиально различаются, и не следует тут, как говорится, путать божий дар с яичницей. В СССР, действительно, не было места не только для появления фашистских идей, но и для проявлений национализма и ксенофобии. Понятие «интернационализм» не было в то время пустым звуком, и это знает всякий, кому тогда довелось жить. Россия, кстати, составляла, хотя и большую, но, тем не менее, лишь часть той великой страны, которая одержала победу над фашизмом, притом не одним лишь русским народом, а совокупными усилиями и жертвами всех входящих в нее народов. Этот факт весьма важен для наших рассуждений на заданную тему. Это первое.

Необходимо затем различать между, так сказать, чужим фашизмом и фашизмом собственным, рожденным на собственной почве. Думается, понятно, что подход к одному и другому не может быть одинаковым. Отношение к фашизму как официальной идеологии нацистской Германии, напавшей на Советский Союз с целью поработить его,

— это одно. Совсем другое дело свой доморощенный фашизм. Он не имеет никакого отношения к победе над фашистской Германией и к Германии вообще, кроме названия и какой-нибудь внешней атрибутики. Его ростки появились в условиях, сложившихся в России после развала Советского Союза. Развал этот искусственно разделил народы,

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

283

как за отсутствием других веских аргументов те или иные политики начинают разыгрывать карту патриотизма, и этот прием нередко приносит успех. Здесь патриотизм выступает уже как политическая идеология, и в ее основе лежит не любовь к своей родине, а вражда и даже ненависть к другим народам и государствам. Именно к этому виду патриотизма более всего применим приведенный выше афоризм. Когда мы видим беснующиеся толпы у посольств других стран, оскорбления в адрес их дипломатических представителей и тому подобные картины ― не ищите здесь проявления любви к своей стране, просто какие-то политические силы разыгрывают тут свою крапленую карту.

К слову замечу, что между «квасным патриотизмом» и ксенофобией грань весьма тонкая и зыбкая, и при определенных обстоятельствах её очень легко переступить. И здесь, чем хуже материальное и духовное положение людей, чем резче грань между бедными и богатыми, чем менее понятны причины всего этого, тем легче направить недовольство людей против иностранцев, иноверцев, людей другой национальности и расы и даже другого государства. Именно на такой почве и возникает фашистская идеология. Нельзя не заметить, что данный порядок вещей весьма выгоден власти, особенно в обстановке общественной нестабильности, поскольку канализирует недовольство многих в безопасное для неё русло. В самом деле, мы видим, как она вяло, притом лишь от случая к случаю, борется сегодня с проявлениями ксенофобии, да и то главным образом тогда, когда те приобретают широкий общественный резонанс в стране и за рубежом.

Так что, «балаганный» и «квасной» патриотизм не следует путать с любовью к родине. Кто же, простите, её не любит? Думаю, и даже уверен, что любой обычный гражданин любит её гораздо больше, нежели тот, кто, раздирая на себе одежды, клеймит на площадях всяких действительных и мнимых «супостатов» и кричит о своем патриотизме. И тут всегда нужно иметь в виду, что в России людей спокон веку пытаются приучить к мысли, что любить родину — это, прежде всего, означает любить власть предержащую, быть преданным ей, и тот, кто не делает этого, — не любит и родину. Чтобы не впасть здесь в ошибку, нужно поэтому всякий раз разбираться, с каким из видов патриотизма мы имеем дело и кто стоит за ним.

Национализм и ксенофобия — тоже ведь формы выражения патриотизма, притом весьма распространенные. Они, правда, «поражают» тот или иной народ лишь в некоторые периоды его жизни в связи с какими-то событиями или поворотами в его жизни. В любом, однако, случае за ними всегда стоят определенные политические силы, которым разжигание национализма приносит вполне определенные материальные и политические дивиденды.

* * *

Я уже отмечал, что национализм не тождествен национальному чувству. Будь они тождественны, было бы необъяснимо, почему у тех или иных народов эти чувства десятилетиями молчат, пребывают в латентной форме, не дают о себе знать, а то вдруг вспыхивают с неимоверной силой, сея кругом вражду и ненависть. Почему, скажем, более ста населявших Советский Союз народов, народностей, этносов жили на протяжении семидесяти лет тихо и мирно, и национальные чувства одних народов не входили в конфликт с аналогичными чувствами других? То, что чувства эти существовали, не может вызывать сомнения, но практически не было признаков проявлений национальной неприязни, тем более, расистских настроений, наблюдаемых сегодня почти по всему пространству бывшего Советского Союза. На это часто возражают, что национализм существовал, но его проявления подавлялись силой. Крайняя примитивность такого суждения, равно как и его идеологическая окраска, очевидны. Сила, конечно, имела место, но было нечто другое, посильнее неё. Была соответствующая идеология и воспитанные на её основе интернациональные чувства и вера в равноправие всех народов независимо от их расовой и национальной принадлежности. Нельзя силой принудить любить людей другой расы, национальности или вероисповедания. Но можно (и должно!) воспитывать у

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

284

людей толерантность по отношению к ним, как и уважение к другим культурам. Вот это в определенной степени удалось сделать советской власти, по крайней мере, по отношению к народам, населявшим Советский Союз.

Что касается силы и её роли в нейтрализации национализма, то весь человеческий опыт говорит о другом, а именно что там, где национальные чувства пытаются подавить с помощью силы, всегда получают прямо противоположный эффект. Что же касается места

ироли силы вообще, хотел бы напомнить политическим снобам, что сила и принуждение

— не только специфическое, но и главное средство всякого государства, без которого его существование немыслимо. Оно выражено в законах и монопольном праве государства на использование принуждения для их поддержания. С помощью силы сдерживаются (а если надо, то и подавляются) негативные явления, служащие разрушению общества. В то же время в случаях, когда национальные чувства какого-либо народа оскорблены или попраны, никакая сила не сумеет загнать выпущенного «джинна» обратно в бутылку. Именно это и произошло в конце 1980-х – начале 1990-х годов в Советском Союзе вследствие близорукой и безответственной политики руководства страны. Нам еще памятны события в Карабахе, Баку, Тбилиси, Вильнюсе и других частях Советского Союза, послужившие прелюдией к его развалу.

Для кого-то, быть может, Советский Союз — пример нетипичный. Обратимся тогда к вполне цивилизованным странам, где нет-нет, да и дают о себе знать местные «национализмы» и вспышки ксенофобии. Взять любую более или менее благополучную в национальном отношении страну, ту же Францию, Англию, Бельгию, Канаду, Испанию и т.д. — не имеет значения. Нет сомнений в том, что если там национализм титульной нации придет в столкновение с национализмом других населяющих их этнических групп, то вполне может получиться то же, что мы имеем у себя, в бывшем теперь Советском Союзе или бывшей Югославии (а может, и того хуже). В пользу такого вывода говорит не только теория, но и вся человеческая практика, особенно политическая практика современных государств, ни одно из которых не является моноэтническим, а значит, застрахованным от вспышек национализма. Наоборот, вследствие растущей миграции населения идет интенсивное механическое смешение разных рас и народов с различными

ичасто несовместимыми системами ценностей, обычаями и привычками в рамках одного государственного образования, и это смешение уже порождает в ряде европейских стран острые вспышки ксенофобии. Мы видим это на примере Франции, Великобритании, Испании и т.д. Теперь этот процесс затронул и Россию, притом в совершенно новом и непривычном для нее варианте.

** *

Одно из условий обострения национализма — ослабление или развал империй, крупных держав и наций. Вспомним, что в этом смысле происходило в последние годы пребывания у власти Горбачева. Стоило только в одном месте допустить ошибку и позволить возникнуть условиям для обострения национальных чувств, как весь, казавшийся несокрушимым оплот интернационализма, возведенный с таким трудом в годы советской власти, дал трещину, и та стала быстро расширяться благодаря бездарной, близорукой политике центра. Тут невольно на память приходят строки из стихотворения Ф. Тютчева:

«…О, бурь уснувших не буди — Под ними хаос шевелится».

По недомыслию ли, по глупости, отсутствию ли опыта или же намеренно, но «уснувшие бури» были разбужены, и таившийся под ними хаос выплеснулся наружу, затопив всю страну. Сегодня мы пожинаем эти «бури», и среди собираемого «урожая» к удивлению многих обнаружились ксенофобия, идеология фашизма, наркомания, небывалый всплеск преступности, бьющая через край аморальность и прочие малоприглядные вещи.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

285

Некоторые, растерявшиеся от этого мутного потока люди, все еще продолжают стенать: «Ах, как же такое могло случиться!?». Вот так и могло. И надо заметить, с представителями человеческого рода такое случается сплошь и рядом. Возьмем другой пример: те же Соединенные Штаты, следуя своей навязчивой идее насаждения повсюду демократии, влезли в Ирак, разворошили там тихо спавшие под недремлющим оком Саддама «бури», и теперь не знают, что делать с высвободившимся хаосом. А ведь тот захлестнул не только Ирак, но и вышел за его пределы, вовлекая в свой мутный водоворот все новые и новые страны, и никто не знает, что с этим теперь делать и когда и чем всё это кончится.

** *

Сегодняшний мир переживает серьезные перемены, и во многих из них определяющую роль играет все тот же национализм, выступающий то в светском, то в религиозном обличии. Ни один континент, более того, практически ни одна страна не обойдены рецидивами этой, как её порой называют, «застарелой болезни» человеческой цивилизации. В чем причина такой его живучести? Может быть, в самом деле «недуг» этот присущ человеку от природы, и ему суждено вечно жить с ним? Или при соответствующих условиях его можно всё же преодолеть?

Что касается обострения национализма на территории бывшего Советского Союза, и в России в частности, думается, мы не ошибемся, если к числу главных его причин отнесем следующие. Близорукая и безответственная политика руководства государства привела сначала к дискредитации, а затем и к развалу прежней системы духовнонравственных ценностей. Это повлекло за собой разрушение всей системы политических, социальных и экономических отношений и взаимосвязей. На её развалинах стал быстро возникать глубокий вакуум. В отсутствии адекватной замены и позитивного идеала тот быстро заполнился самыми крайними, часто примитивными, если не сказать допотопными идейными и религиозными формами. Те, в свою очередь, создали почву для многообразных деструктивных движений, в том числе и фашистского толка.

Добавим к этому, что вследствие грабительской приватизации большая часть общенационального богатства попало в руки ловкачей и проходимцев, и как результат образовался небывалый разрыв в уровнях жизни между небольшой и неслыханно разбогатевшей кучкой частных лиц и подавляющим большинством обнищавшего в одно мгновение народа. Таким образом, произошло двойное обнищание: материальное и духовное. Последнее оказалось более страшным и разрушительным по своим последствиям, нежели первое. В течение короткого времени, господствующим и поощряемым властью принципом отношений в стране стал «чистоган». Всё без исключения стало продаваться и покупаться, начиная от медицинской помощи, деторождения, науки, искусства, учебы и кончая личными отношениями, убеждениями, моральными принципами, включая и патриотизм. В результате нормальные человеческие отношения подверглись небывалой коррозии и искажению. Прав был Ж.-Ж. Руссо, заметив как-то, что власть достигает последней степени разложения, когда у нее нет другого движителя, кроме денег. Но в этом случае, последней степени разложения достигает и духовно-нравственное состояние общества.

В условиях нынешней России одним из результатов всего этого стало резкое ограничение возможности для большей части молодежи реализовать себя и найти достойное место в жизни. Свойственные ей романтика, идеализм, желание служить высоким идеалам и целям, жажда подвига и т.п., не находя себе применения в позитивном направлении, естественным образом стали канализироваться в направлении деструктивном, криминальном, антиобщественном. Духовная пустота жизни, чувство неуверенности, отсутствие ясных перспектив на будущее подрывают устои семейной жизни, порождают тягу к деструктивному поведению, экстремизму и самоубийствам. Сегодня большая часть молодежи оказалась в ситуации крайней социальной несправедливости. Возможности достойно реализовать себя сузились до предела. Отсюда взрыв наркомании как средства ухода от чуждой действительности, отсюда небывалый

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

286

размах детской и подростковой преступности, детский суицид и беспризорность; отсюда «скинхеды» с культивируемыми в их среде самыми крайними взглядами и теориями, отсюда ксенофобия и доморощенный российский фашизм. Пока он носит достаточно ограниченный и примитивный характер, но некоторые основные его элементы уже налицо. Это — культивирование чувства расового превосходства и нетерпимости (лозунг «Россия для русских»), вождизм, жесткая внутренняя организация и дисциплина, использование крайних форм насилия вплоть до убийства в отношении инородцев и своих идейных противников. Нельзя не обратить внимания также на то обстоятельство, что масло в огонь подливает и сама власть, создавая молодежные организации типа «Наши». Само название организации, как и характер и направленность её действий вольно или невольно служат созданию резкой границы между одной частью молодежи страны, любимой и поддерживаемой «начальством», и другой, значительно большей и как бы оставленной на произвол судьбы. А ведь именно в этой, «не нашей» молодежной части российского гражданского общества как раз и культивируются ксенофобия, фашизм, наркомания и прочие явления подобного же рода. Они составляют сегодня достаточно активную часть российского гражданского общества. И, как мы видим, для поощрения их роста и активности вовсе не требуется усилий ни Общественной палаты, ни иных благотворительных организаций, созданных по воле начальства — они суть естественные производные развития нашего гражданского общества на нынешнем этапе его развития.

В целом же, проблема видится здесь даже не в том, разовьются ли эти ростки ксенофобии и фашизма в общественно значимые политические течения и силы. Учитывая сказанное выше об особенностях становления России как государства, вряд ли это произойдет. Проблема в том, что они вообще имеют место. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что в стране произошло нечто ужасное и, похоже, непоправимое. И это «нечто» носит не частный, не случайный, а системный характер. Данный факт означает, что бороться с ним путем отдельных профилактических «технических» мер совершенно бесполезно. Но всё дело в том, что в существующих социально-политических условиях в России иных мер нет, да и не может быть в принципе. То, что сегодняшняя власть неуклюже пытается делать для консолидации общества, только еще больше разобщает его.

* * *

Для лучшего понимания ситуации, сделавшей возможным появление различных деструктивных течений и направлений, прежде всего, в среде молодежи, бросим беглый взгляд на особенности той демократии, которая с начала 1990-х годов стала развиваться в России. Если верить речам наших государственных деятелей, можно подумать, что на Россию снизошла прямо-таки «манна небесная» в виде невиданной доселе свободы, полученной к тому же благодаря случайному стечению обстоятельств и от случайно оказавшихся на вершине власти людей. Подчеркну еще раз: не сам народ добился свободы: она была ему по-купечески щедро дарована сверху. Помните знаменитую фразу: «Берите столько суверенитета, сколько сможете!». Вот и взяли, притом на всех уровнях, включая уровень частный, индивидуальный. Результат, как говорится, налицо, и с ним нам жить еще очень и очень долго.

Другой важный момент: демократия как форма общественного устройства в своем понимании, толковании и основных чертах заимствована нами у Запада, притом заимствована в стадии её перезрелости, искажения изначального существа и целей многих её институтов и принципов. На Западе демократия прошла долгую и полнокровную жизнь и, как все живое, развивающееся, естественно состарилась и обрела ряд маразматических черт, пороков, недугов и т.п. Заимствуя оттуда принципы демократии, мы, вольно или невольно, заимствуем главным образом её внешнюю атрибутику вместе с нажитыми ею пороками и предрассудками. Они же, как показывает весь современный опыт, легко приживаются на любой почве, даже на почве восточных деспотий. Не меняя сути последних, она делает их лишь более причудливыми, а порой и более отвратительными. Думается, во многом именно этому факту обязано наличие всяких безобразий,

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

287

несуразностей и противоречий в сегодняшней жизни России.

Говоря образно, в 1990-е годы уже прошлого столетия так случилось, что Россия по обстоятельствам, еще не до конца выясненным, «немножко забеременела» демократией. Вот с той поры она ходит в этом интересном и в то же время странном положении: и рожать — не рожает, и в нормальное состояние не приходит. Зато все находятся в постоянном и возбужденном ожидании чего-то, чего и сами не знают. Как бы то ни было, общественность волнуется, создаются всякие партии — одни “pro”, другие “contra”; речи произносят, порой весьма дерзкого содержания, на демонстрации выходят, притом как с разрешения начальства, так и без оного, что добавляет остроты в затянувшийся процесс ожидания разрешения от бремени. К облегчению многих, однако, всё больше признаков того, что «беременность» оказалась ложной. Как бы то ни было, от неё все-таки вышла некоторая польза и для страны, и для народа. Если полновесной демократии нам по разным причинам так и не удалось заполучить, все-таки какие-то её «виртуальные» элементы нам все же достались, и в общей сумятице некоторым удалось даже очень удачно ими воспользоваться.

Всамом деле, формально у нас, вроде бы, всё на месте: граждане пользуются возможностью через СМИ знакомиться с деятельности правительства, различных ведомств и чиновников и т.п. Правда, от этого знакомства ровным счетом ничего не происходит, и основная масса народа не только не вовлекается в демократический процесс, но и еще больше отдаляется от него. Он для нее вроде спектакля, коего она безучастный зритель. В свою очередь, у представителей власти такого рода деятельность на публику порождает некоторые псевдо-демократические черты: прежде всего и главным образом позерство, политическое кокетство, желание всем понравиться, и, конечно, — безграничные демагогия и лицемерие. Мы видим эту картину ежедневно и на каждом шагу, хотя признаться, от неё всё чаще начинаешь испытывать симптомы морской болезни.

Всвою очередь, для наших СМИ всё это представляет нечто вроде нескончаемого фестиваля. Они устраивают бесчисленные и пустопорожние дискуссии, обсуждения, полемики, словесные дуэли, ток-шоу, в которых забалтываются самые серьезные проблемы. В модных теледебатах сталкиваются, подобно заправским дуэлянтам, рыцари слова. Отважно нанося друг другу удары острыми аргументами, истекая потоками слов, они сбивают с толку как самих себя, так и публику. Ничуть не проясняя проблем, дебаты превращаются в поле мелкой идеологической свары, где оппоненты имеют лишь одну цель: выставить себя в выгодном свете за счет противной стороны. В результате люди окончательно запутываются в существе обсуждаемых проблем, и у них вырабатывается либо равнодушие к ним, либо раздражительное недоверие к политикам, что бы те ни говорили и ни обещали. Как следствие, в сознании многих демократия предстает в виде бесконечной склоки, пустых словопрений и лживых обещаний.

Добавим к этому, что сегодня страну захлестнул мощный поток разноречивой, в то же время односторонней и предвзятой информации. Поскольку против неё у людей еще не выработан надлежащий иммунитет, они не в состоянии разобраться сами в существе происходящих событий и дать им надлежащую оценку. Поэтому большинство граждан не понимает, что происходит в политической, экономической и общественной жизни на самом деле. Всё это создает атмосферу растерянности, потери твердых ориентиров и почвы под ногами. Если учесть, что сегодня господами положения в стране стали изворотливые дельцы, нечистые на руку чиновники, всякого рода «мафиози», беспринципные политики, то картина станет еще полнее.

Здесь я позволю себе еще раз обратиться к рассуждениям российского государственного деятеля К.П. Победоносцева, имеющим прямое отношение к рассматриваемому сюжету. Он писал:

«Когда в массе народа создаются ложные представления, ложные чаяния, ложные верования, правительству, которое само заражено этой ложью, трудно уже вырвать ее из народного сознания; ему приходится считаться с нею и поддерживать свой авторитет

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

288

искусственно всё той же ложью.

Когда в неподготовленное общество вбрасываются идеи свободы, демократии, социальной справедливости, масса принимает всё это как некое неотделимое свое право; ей становится всё труднее мириться с существующими в обществе бедностью, несправедливостью, всякого рода ограничениями. Она начинает роптать, негодовать, протестовать, требовать от властей осуществления прав и свобод, которые нереализуемы в принципе. Власть, в свою очередь, вынуждена лгать, изворачиваться, льстить массе, отделываться всё новыми и столь же несбыточными обещаниями. Рано или поздно всё это заканчивается крахом, социальными потрясениями, мятежами и революциями».

Вот примерно на таком фоне подрастает нынешнее молодое поколение России — поколение, не имеющее твердой почвы под ногами, лишенное ясных перспектив, поколение безыдейное и бездуховное, урезанное в своих возможностях получения образования, достойной и интересной профессии; поколение, значительная часть которого буквально загнана в угол. Когда в таких обстоятельствах находятся те, кто указывает молодым людям на «виновников» создавшегося положения дел и предлагает вступить в соответствующие организации для борьбы с «врагом», которым оказывается всякий инородец, то многие охотно вступают в них, находя там возможность для самореализации и самоутверждения. Это тем более так, что для этого не нужно ни особого интеллекта, ни сложившихся моральных устоев, ни специальных знаний — всё предельно ясно, просто и доступно.

Тот факт, что меры, принимаемые властью против растущих случаев агрессивного проявления ксенофобии, крайне неэффективны, если не сказать беспомощны, наводит на мысль, что они её вполне устраивают. Здесь действует всё тот же, испытанный веками принцип: «разделяй и властвуй».

** *

Кому-то, возможно, до сих пор невдомек, почему в России вообще могла возникнуть почва для национализма и ксенофобии? Не ищите её источники за границей, не ищите в зловредных действиях каких-то нехороших людей — всё идет от нас самих, всё вполне свободно произрастает на нашей родной почве, перед нашими глазами и при нашем активном или пассивном отношении ко всему этому. В последние два десятилетия почва эта изрядно одичала, заросла всякими сорняками если и не при прямом нашем содействии, то уж точно при полном нашем равнодушии и безучастии к происходящему. Вот по этой почве мы и ходим ежедневно, она прямо перед нашими глазами, и нужно быть вовсе слепым, чтобы не видеть, какова она. И пора бы перестать удивляться и искать виновных — сами во всем виноваты. Мы равнодушны к людям, безучастны в отношении общих дел и проблем, иждивенчески настроены; во всем уповаем на власть, ждем, что кто-то другой должен постоянно заботиться о нас и делать за нас нашу работу. А случись что, мы в силу присущей нам социальной инертности тут же начинаем кричать: «Куда смотрит власть!». А что власть? Разве она не олицетворение нашей же сущности, её, так сказать, эманация? Каковы мы — такова и власть, она наше кривое зеркало. Посадите туда сегодня на свой выбор любого другого, представителя любой из ныне существующих партий, и уже назавтра получите то же самое, без малейшей разницы. А если разница и будет, то лишь в несущественных, главным образом внешних деталях.

Так что же? Опять «умом Россию не понять…»? Может быть, может быть… Некоторые умы все же пытались понять. Все тот же Чаадаев, современник и добрый знакомый Тютчева, до конца дней своих не оставлял попыток сделать это.

«Говоря о России, — писал он после Крымской войны 1853-56 гг. — постоянно воображают, будто говорят о таком же государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, — именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении собственного порабощения и порабощения всех соседних народов».

* * *

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

290

понимания того, что было вчера, позавчера и так далее. Вот почему еще раз окинем беглым взглядом некоторые особенности исторического развития России, нередко скромно опускаемые или просто игнорируемые. Я уже касался их в ходе изложения, однако, некоторые моменты стóят того, чтобы сказать о них еще раз.

Русский писатель и философ В. Розанов, оценивая события октября 1917 года, высказал мысль, которая, думается, поможет лучше понять некоторые наши недоумения.

«Русь слиняла в два дня, — писал он. — Самое большее — в три. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была

— эпоха, «два или три века». Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего… Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно «в баню сходили и окатились новой водой».

Как ни поразительно, но буквально те же слова можно отнести и к событиям 1990-х годов. Здесь тоже Советский Союз «слинял» в два-три дня: не осталось ни могущественной державы, ни всевластной партии, ни армии, ни промышленности, ни сельского хозяйства, ни рабочего класса… А что осталось-то? Ровным счетом ничего. И снова приходится повторять, что такого потрясения история прежде никогда не знала. Обратный переход теперь уже из социализма в капитализм совершился у народа так же легко, будто в баню сходили и окатились новой водой. Спрятали или выбросили партийные и комсомольские билеты, надели кресты и всё, будто позади и вовсе ничего не было, — так, пустое пространство и безвременье длиною в 75 лет, память о которых к тому же ужали до четырех лет войны. И за всё это никто так и не понес ответственности. А ведь это тоже важный показатель дряблости и расползшегося по всей стране, словно гниль, равнодушия к судьбам страны. И здесь опять не могу не сказать пару «ласковых» слов о нашем хваленом патриотизме. Где же, спрашивается, он был, в каких уголках таился или дремал, когда шайка политических авантюристов громила великое отечество, которым все гордились, о котором было сложено столько чудесных песен, написано столько прекрасных книг? Ну, да ладно — спросить ведь всё равно не с кого, кроме как с самих себя, а это, как известно, дело пустое.

Некоторые поверхностные или усердствующие перед высоким начальством аналитики поспешили назвать этот беспрецедентный разгром «цивилизованным разводом», и это в то время, когда Союз резали буквально по живому. Вследствие него Россия стала якобы независимой, освободившись от тяготившего её бремени помощи союзным республикам. Это очередная ложь. Конечно, Россия и в самом деле много дала другим республикам, но она не меньше получала от них и не только материально, но в аспекте культуры тоже. Вот почему, приобретя так называемую независимость, Россия на деле лишилась значительной её части, по крайней мере, в ряде весьма важных областей. Она стала более зависимой от Запада, от тех же бывших советских республик и плюс от собственных олигархов.

Важно здесь и другое: в целях обеспечения безопасности на протяжении всей своей истории Россия стремилась отвести свои границы как можно дальше на запад и юг. В результате же событий 1990-х годов по воле нетрезвых политиков она сама, безо всякого принуждения и насилия, вполне, так сказать, добровольно отодвинула свои границы на сотни километров на восток и север и лишилась примерно 4,5 млн. кв. км территории. Как результат, Россия теперь фактически не имеет непосредственного территориального соприкосновения с Западной Европой. Вместо неё по всему своему западному и южному периметру она граничит с бывшими республиками, а теперь независимыми государствами с неопределенным будущим и еще более неопределенной политикой в отношении России. Нельзя не заметить, что некоторые наши политики, притом самого высокого ранга, до сих пор не могут привыкнуть к такому положению вещей и, будто в сомнамбулическом сне,

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

291

продолжают считать, что Россия и Западная Европа все еще соседствуют непосредственно и судорожно хватаются за оружие при всяком подозрительном там шевелении.

Прав был П. Чаадаев, заметив в свое время, что мы не храним в сердцах ничего из тех наставлений, которые существовали до нас. Каждому из нас приходится самому искать путей для возобновления связи с оборванной исторической нитью.

«То, что у других народов просто привычка, инстинкт, нам приходится вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. …Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя.

«Мы так удивительно шествуем во времени, — резюмирует он, — что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно».

И в самом деле: прошлое словно стирается из нашей памяти, будто его и вовсе не было. Какая-то странная форма исторического склероза. Впрочем, склероз этот имеет если и не оправдание, то по крайней мере, объяснение. В самом деле, бросая общий взгляд на российскую историю, нельзя не видеть, что в ней как бы вовсе отсутствует органическая связь времен: один исторический период не переходит естественным образом в другой, но резко обрывается, а затем начинается новый этап истории, мало связанный с предыдущим. Эпохи Ивана Грозного, Петра I, послепетровская вакханалия переворотов, Екатерина II, время Павла I, Николая I, Александра II… Советская Россия, Ельцинское лихолетье и т.д.

—все они настолько различаются между собой, что можно подумать речь идет о разных государствах и народах. Создается впечатление, что единственная вещь, связывающая народ и не дающая ему распасться — это государственная граница и неусыпные старания власти вкупе с огромной армией чиновников. Притом народ живет как бы сам по себе, власть — сама по себе, и отношения между ними носят вполне формальный характер. Происходящие наверху перемены практически не проникают в толщу народа и не оставляют прочного следа в его душе и сознании. Во многом по этой причине он с такой легкостью и меняет свои верования («будто в баню сходили и окатились новой водой»), что идут они не от него, а навязываются ему сверху. Они для него вроде перемены одежды. Именно так он отказался от язычества и принял христианство по властной воле князя Владимира, сбрил бороды и напялил на себя немецкий кафтан по приказу Петра, стал исповедовать идею коммунизма при советской власти, сделался сторонником рыночной экономики и демократом по распоряжению Ельцина…Тут поневоле спросишь: а есть ли и может ли быть, не скажу великое, но хотя бы достойное будущее у народа, с такой легкостью относящегося к перемене своих убеждений и принципов жизни и так легко отрекающегося от прошлого?

Кстати, о демократии. Это ведь только верхоглядам кажется, что стать демократом

—проще простого. Нет, не скажите: на голом месте, без определенных традиций и, если хотите, долгой и непростой выучки, демократом не станешь. В России же вовсе отсутствуют такие традиции. Практически всю свою историю она находилась под жестким автократическим правлением, которое как бы пропитало не только все уровни власти, но и все слои населения, убивая повсюду инициативу и самодеятельность. Никакие социальные изменения, даже самого радикального свойства, не могли ничего сделать с этим порядком вещей. Обычно после более или менее сильных социальных потрясений всё постепенно возвращалось «на круги своя» к великому удовлетворению большинства народа, предпочитающего «сильную руку» всякой свободе и демократии, и самый скромный достаток (по милости начальства) — богатству и благополучию, добытому собственным упорным трудом.

Что касается свободы, народ в массе своей понимал её буквально, то есть как возможность делать, что душа пожелает. Такое отношение было естественным следствием тысячелетнего автократического правления и крепостнического сознания в его многочисленных формах, многие из которых продолжают жить и поныне, по крайней мере, в подсознании, обретя форму устойчивого архетипа. События 1990-х годов показали, что Россия не способна выдержать испытания демократией — она, как и

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

292

следовало ожидать, быстро стала скатываться в состояние анархии, активизации местного сепаратизма и на глазах разлагаться по всем направлениям. События эти еще раз показали, что народ не в состоянии самоорганизоваться собственными усилиями и только сильная центральная власть способна вернуть его в более или менее нормальное состояние. Результат налицо: если и не под мудрым, то под умелым руководством нынешней демократическо-автократической власти Россия хотя и медленно, но верно возвращается к привычному для нее полукрепостническому состоянию.

И еще одно соображение. Всякая новая социальная идея плодотворна в том лишь случае, когда она дополняет и развивает старую, а не разрушает, не отбрасывает её. В этом случае не рвется преемственность поколений, и люди сохраняют самоидентификацию. В России, опять же, всякая новая социальная идея, как правило, противоречила прежним представлениям и, будучи реализованной, уничтожала и отбрасывала чуть ли не всё, к чему люди уже привыкли. Поэтому всякий раз им приходилось учиться жить как бы заново, практически с нуля. Опять же прав был Чаадаев, отмечая:

«Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне. Мы воспринимаем идеи только в готовом виде, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наше сознание. Мы растем, но не созреваем…».

Россия, по моему убеждению, сама себе заказала путь к великому и достойному будущему. Развал Советского Союза и последующие ельцинские реформы разорвали прежние социальные, нравственные и духовные связи, созданные величайшими усилиями в годы советской власти. Взамен же не создано ничего, кроме разве что появившихся в умах и сердцах большинства людей стяжательства, стремления к успеху и процветанию любой ценой и пренебрежения ко всяким традициям, обычаям и нравственным нормам. Сегодня мы повсюду видим снижение чувства ответственности, ужасающую деградацию нравственности, семейных отношений и одновременно — рост коррупции, взяточничества, всякого вида преступности и других пороков. Такие высшие проявления духа, как совесть, порядочность, стремление к истине стали как-то скукоживаться и исчезать под напором пробудившейся страсти к наживе и роста примитивных потребностей плоти. И всё это происходит в обстановке, которую можно определить как «авторитарную анархию», когда повсюду власть, а порядка нет нигде.

Конечно, власть делает много. С энергией, достойной лучшего применения, она совершенствует и наращивает разные виды современного оружия. Умело и с немалой выгодой продает его кому ни попадя в разные уголки планеты. Неплохо справляется она и с экспортом нефти и газа и даже поставила некоторых соседей (бывшие советские республики) в зависимость от него. На всем этом бизнесе страна заработала столько денег, что, кажется, не знает уже, куда их девать. Сдается, что власть испытывает, как любят говорить в таких случаях французы, явное «затруднение от избытка». Просто раздать их народу — жалко, да и нерентабельно, пристроить же их к делу — похоже, не знает, как. В общем, как всегда, — от денег одни неприятности и в тех случаях, когда их мало, и того хуже, когда их в избытке.

Как бы то ни было, лично у меня возникают очень большие сомнения относительно возможности преодоления охватившего страну духовного кризиса через совершенствование и наращивание разных видов оружия, создание ультрасовременных ракет, развития каких-то там нанотехнологий или посредством всяких национальных проектов, которые, к тому же, осуществляются не столько созидательным трудом народа, сколько средствами, получаемыми всё от того же масштабного экспорта нефти, газа и других природных богатств страны. Всё это имеет не только временный характер, но и развращает народ и власть, отучая их от производительного и созидательного труда. В самом деле, уберите нефть и газ, и что останется? Страшно даже подумать! Тут невольно

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

293

в голову приходит вопрос: за счет чего будут существовать наши потомки лет эдак через

50–100?

Уже сегодня вполне очевидно, что по мере продвижения страны и мира в целом по всё более крутой и всё менее предсказуемой дороге истории со всеми её немыслимыми техническими и научными прогрессами, природные ресурсы будут становиться всё более дефицитными и дорогими, а цена человеческой жизни, соответственно, — всё дешевле. Глядя на то, что происходит в современном мире, пропадают всякие сомнения относительно этого. Россия — часть этого мира, притом часть, имеющая свою специфику. Эта специфика дает основания думать, что многие негативные и тревожные моменты, наметившиеся в развитии современного мира, проявятся здесь с большим масштабом и, соответственно, — с более тяжелыми последствиями.

Впрочем, я готов согласиться с тем, что моё понимание страны, народа и всего остального ошибочно, и прав был поэт с его сакраментальным:

«Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать — В Россию можно только верить».

Как бы ни относиться к этим словам, несомненно одно: с верой в них жить в России и проще, и легче.

** *

Вполне могу представить себе, что какой-нибудь высокопатриотически настроенный читатель (а таких в России подавляющее большинство), прочитав данный очерк, скажет, возможно, даже с чувством негодования, что автор явно «перегибает палку» представляя слишком в темном свете Россию, её историю, народ и всё такое прочее. Думаю, что для такого мнения очерк действительно дает немало поводов. Должен, однако, сказать, притом не в порядке оправдания, а для разъяснения своей позиции, что у меня не было какого-то специального намерения наводить, так сказать, на Россию тень. Взглянуть на свою страну, её историю, её основы взглядом, отличным от формальноказенного, побудили меня, главным образом, события последних двадцати лет. Они стали своего рода ушатом холодной воды, заставившим протрезветь и взглянуть на себя, страну, её прошлое и настоящее более внимательно и взглядом, по возможности свободным от бытующих иллюзий и стереотипов. Тем более, сами стереотипы зашатались, будто пьяные, и стали валиться один за другим.

Любой народ имеет свою оригинальную и богатую культуру, и любой народ имеет свои неоспоримые достоинства. В этом смысле народы России не только не являют собой исключения, но их достижения в различных областях культуры, как и многие похвальные черты народного характера хорошо известны всему миру. Это освобождает от того, чтобы всякий раз, к месту и не к месту, указывать на этот общепризнанный факт. К тому же, у нас уже вошло в привычку отбиваться от всяких, как обоснованных, так и необоснованных обвинений в свой адрес ссылкой на достижения в балете, в освоении космоса, спорте, на широту натуры и душевную доброту народа и т.п.

Однако наряду со многими неоспоримыми достоинствами, мы страдаем явным дефицитом бытовой и внутренней культуры, культуры поведения. В нашей оценке самих себя и других слишком много «кваса», фанфаронады, шапкозакидательства. На словах мы готовы взвалить на свои плечи заботу чуть ли не о всем человечестве, готовы стать кем угодно — социалистами, коммунистами, демократами… С горящими от благородства лбами мы любим дискутировать о высоких идеалах, тогда как на деле часто чуждаемся

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

294

всякого труда, любой нестандартной мысли, полны обыкновенного равнодушия и неуважения к другим. Прежде всего и главным образом — неуважения к самим себе. Отсюда, как естественное следствие, следует равнодушие и неуважение к окружающим нас людям и даже народам. Странно, что эта «болезнь» не проходит ни с годами, ни с самыми крутыми социальными переменами в стране. Вот, скажем, наш великий певец Федор Шаляпин, побывавший в 1897 году в Париже, был поражен доброжелательным отношением людей друг к другу, в том числе к иностранцам, что так контрастировало с тем, что он привык видеть у себя дома. В «Страницах моей жизни» великий певец жалуется:

«Почему люди за границей живут лучше, чем у нас, веселее, праздничнее? Почему они умеют относиться друг к другу более доверчиво и уважительно? Даже лакеи в ресторанах Парижа казались мне благовоспитанными людьми, которые служат вам как любезные хозяева гостю, не давая заметить в них ничего подневольного и подобострастного. На несчастье, приехав в Москву, я узнал, что мой багаж где-то застрял. Как я ни добивался узнать — где именно? — никто из служащих вокзала не мог объяснить мне, все говорили одно и то же — Придите завтра!».

Во Франции, пишет Шаляпин, где я не знал языка, каждый старался терпеливо выслушать и помочь мне. Здесь же, у себя дома, продолжает он,

«я хожу по станции, день, два говорю на русском языке, который всем понятен, но мои соотечественники делают недовольные гримасы и заявляют, что им некогда возиться, отыскивая какой-то мой багаж».

Знакомая картина, не правда ли? Будто всё описываемое происходило не в начале ХХ столетия, а сегодня, сто лет спустя, уже в начале XXI века.

Мы нередко обижаемся на то, что нас кто-то не любит, и становимся в позу. А разве сами мы любим других? Не стану тут напоминать, сколько всяких обидных и оскорбительных прозвищ и выражений имеем мы в нашем языке по отношению к людям других национальностей. Нам присуще считать свой образ жизни чуть ли не единственно правильным, и в то же время воспринимать образ жизни других народов, непохожий на наш, чуть ли не как упрек, как вызов. Отсюда нередко желание навязывать собственные представления другим народа и людям. На деле же мы нисколько не лучше других народов, и этот тезис не требует никаких доказательств, поскольку любой народ имеет свои неоспоримые достоинства. А вот то, что мы не хуже других, — это нужно доказывать — доказывать не бахвальством, не пренебрежением к другим народам, а упорным ежедневным созидательным трудом, материальными и духовными достижениями и другими «долгими делами».

В целом же, мы являем собой удивительный сплав хорошего и дурного, доброго и злого, светлого и самого темного, и трудно сказать, чего в нем больше. Тот же Шаляпин писал:

«Широка русская натура, спору нет, а сколько же в русском быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предельной жалостью одарено русское сердце, а сколько в то же время в русской жизни грубой жестокости, мучительного озорства, иногда просто беспредельного... Утончен удивительно русский дух, а сколько порою в русских взаимоотношениях топорной нечуткости, оскорбительной подозрительности и хамства…».

Вот эти и другие негативные стороны имеют свои вполне очевидные основания в нашей истории, в особенностях её развития и становления нас как народа и государства. Временами они выходят на передний план и начинают преобладать. Суть их в духе высокой философии истории разъяснил М.Е. Салтыков-Щедрин на примере все того же города «Глупова»:

«В истории, — замечает он, — действительно встречаются по местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения. Поток жизни как

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

295

бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, повидимому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня. Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из которого вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых возникла борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для искусства, изобретающее дыбу и хождение по спицам… При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они могут претерпеть»

Думается, что именно в таком, очередном провале оказалась нынешняя Россия. Что же касается науки «претерпения», то в ней мы дадим фору любому другому народу.

** *

Сто семьдесят лет назад наш великий поэт М.Ю. Лермонтов написал свое стихотворение «Дума» — стихотворение поистине пророческое. Выраженные в нем горькие мысли о России, её народе, её будущем лишний раз свидетельствуют о необыкновенной устойчивости основоположений страны, которые практически не могут изменить ни время, ни общественные перемены.

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно. …К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно малодушны И перед властию – презренные рабы.

…Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.

Стихотворение было написано примерно в то же время, когда шеф корпуса жандармов граф Бенкендорф изрек своё, наполненное глубоким казенным оптимизмом суждение относительно того, каким образом следует оценивать историю России и её будущее. Кто из этих двух, по-своему замечательных людей страны, оказался, в конечном счете, прав, я оставляю на суд и усмотрение читателя.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

296

КОНЕЦ ИСТОРИИ: МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

«Самоутверждение человека ведет к самоистреблению человека, раскрытие свободной игры сил человека, не связанного с высшей целью, ведет к иссяканию его творческих сил».

Н. Бердяев

Несколько замечаний общего свойства

Во втором очерке говорилось, что Кант в свое время поставил три вопроса, на которые, по его мнению, должна ответить наука: кто мы, откуда мы, куда мы идем? Третий вопрос так или иначе связан с поставленной здесь проблемой о конце истории. В этом смысле он наиболее гипотетичный из всех трех. На первые два вопроса я пытался дать ответ во втором очерке. Что касается вопроса, «куда мы идем», то в зависимости от индивидуальных предпочтений его можно рассматривать в самых различных плоскостях. Здесь каждый волен строить любые гипотезы, создавать прекрасные утопии, или наоборот, пугать апокалипсисом и прочими невероятными картинами будущего, коими и без того переполнена кладовая безудержной человеческой фантазии. Конечно, пытаться заглянуть в будущее, не имея более или менее развитого воображения, невозможно в принципе. Дело здесь в мере воображения, и чтобы держаться в рамках реальности, необходимо все же опираться на единственно надежный фундамент, каковым является вся предшествующая история человека со всеми её результатами. Она же перед нашими глазами. «Имеющий глаза, да видит…»

Я уже обращал внимание на то обстоятельство, что человек как существо свободное и творческое, созидая, одновременно разрушает, и по мере движения вперед и развития его творческих возможностей и соответствующих им плодов, разрушительная сторона начинает преобладать. Точнее будет сказать так: созидательная деятельность человека вне зависимости от его воли и намерений, и даже вопреки им, начинает приобретать всё более разрушительный характер с развитием научно-технического прогресса. В этой связи на память приходят вещие слова Черчилля, что каменный век вернется к нам на крыльях науки. Весь зловещий парадокс здесь в том, что к этому новому и одновременно завершающему историю человека «каменному веку» подвигает человека та самая наука, которую тот рассматривал как двигатель прогресса и которой всегда гордился и продолжает гордиться. Человек продолжает и поныне верить, что наука призвана сделать его жизнь лучше, комфортней и безопасней. Она и в самом деле немало потрудилась на этой ниве, и плоды этого труда налицо. В то же время именно наука стала тем главным орудием созидательной деятельности человека, с помощью которого он ускоренными темпами движется к концу своей истории, по крайней мере, здесь, на Земле. Предпосылки для такого конца человек готовит, как говорится, с усердием, достойным лучшего применения. Трагедия, или, если хотите, ирония, состоит в том, что действовать по-другому он попросту не может, поскольку такой способ действия заложен в нем изначально и в полном соответствии с его уникальной природой.

Одна из особенностей человека как существа мыслящего в том, что он постоянно и неудержимо устремлен в будущее. Он никогда не бывает доволен существующим положением вещей и живет в постоянной надежде на его улучшение. Надежда, как понятно, всегда обращена в будущее. Соответственно, туда же обращены все помыслы и деяния человека. В реализации своих надежд и желаний человек, разумеется, не думает о том, что всякое достижение на этом пути одновременно приближает конец его истории как рода. Как понятно, отдельному индивидууму, срок жизни которого ограничен и несоизмерим с продолжительностью жизни всего рода, мало дела до будущего человечества — ему важно обеспечить собственное будущее и будущее своих ближайших потомков. Это одна из причин, почему человек органически не приемлет всего, что

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

297

связано с мрачными или просто пессимистическими предсказаниями. Для его жизненного восприятия и самоутверждения «хэппи энд» в истории столь же необходим, как и в сказке о Красной шапочке. Именно поэтому правдивым, но неприятным для человека пророчествам в духе Кассандры никто никогда не верил. И такое отношение вполне оправданно, иначе жизнь была бы просто невозможна: она постоянно упиралась бы в предзаданную неосуществимость планов и устремлений человека. В этой связи еще раз вспомним слова поэта: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман».

Прибавим к этому, что человека нет даже нужды обманывать специально: он «сам обманываться рад». К слову, на этом его качестве строится любая политика: чем больше она морочит людям голову всякими немыслимыми обещаниями и прожектами, тем большим пользуется успехом.

Склонность человека видеть всё сквозь розовые очки нашла полное воплощение в концепциях социального прогресса, исходящих из посылки, что история бесконечно развивается по восходящей линии — от менее совершенного к более совершенному. Я уже приводил доводы о несостоятельности таких взглядов. Суть их, напомню, в том, что в соответствии с законами природы естественным является движение по нисходящей, то есть от большего к меньшему, от высокого к низкому, от более сложного к менее сложному, но не наоборот. Чтобы движение шло в противоположном направлении, требуется приложение внешней энергии и работы. Отсюда должно быть понятно, что прогресс возможен лишь там, где идет непрерывное приложение той и другой. В деятельности человека такой прогресс происходит только в области развития техники и разнообразных технологий, где человек непрерывно прилагает, с одной стороны, свою энергию и работу, с другой — материю, которую он щедро черпает из окружающей природной среды. Но и здесь прогресс, как минимум, сопровождается уничтожением природной среды, не говоря уже о духовных и нравственных издержках. Именно в этом кроется глубокий смысл приведенных в эпиграфе слов Бердяева, что «самоутверждение человека ведет к самоистреблению человека». И в самом деле, самоутверждение это происходит либо за счет других людей, либо за счет природы, а точнее, за счет и того, и другого.

Вся история человека, какой мы её знаем, есть, собственно, непрерывное самоутверждение человека на Земле, а значит, одновременно — столь же непрерывная подготовка предпосылок для самоистребления. Предпосылки эти обнаруживают себя наиболее зримо по трем главным направлениям: в направлении создания ноосферы — этой рукотворной, искусственной среды, постепенно разрушающей и вытесняющей природную среду; затем в непрерывном увеличении численности населения Земли, ведущему к быстрому её перенаселению и, наконец, в истощении природных ресурсов планеты, запасы которых на глазах сокращаются.

Обо всем этом подробно говорится в четвертом очерке, и чтобы лучше понять поставленную здесь проблему, желательно предварительно ознакомиться с ним. Здесь только напомню, что любые технические достижения не возникают на пустом месте и, возникнув, не остаются нейтральными по отношению к человеку и его жизни. Они предполагают и обусловливают друг друга, начиная с самых простых видов человеческой деятельности и её продуктов. Вследствие этого образуется сложная система искусственных, то есть созданных разумом человека творений. Она постепенно опутывает и сковывает самого человека, а также окружающую его природу. Система эта подминает природу под себя, деформирует и опустошает её. Получается парадоксальная ситуация: человек не может существовать без окружающей его природной среды, но реализовать свои цели он опять же может только за счет этой среды путем её постепенного уничтожения.

Такой ход развития предопределен изначально, то есть практически с первых шагов существования человека на Земле, и носит совершенно объективный характер. Он нисколько не зависит от места обитания человека, расовой его принадлежности, географического положения, организационных форм его разнообразных ассоциаций, его

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

298

целей и т.д. Направление это медленно, но неуклонно ведет к созданию искусственной сферы, которая постепенно вытесняет естественную среду планеты, создавая тем самым материальные предпосылки для конца истории.

В самом деле, не нужно быть специалистом, чтобы видеть, что весь лик нашей планеты претерпевает изменения, и это стало особенно заметно в последнее столетие. Изменения эти порождают совершенно новую ситуацию в мире, которая несет реальную угрозу физическому существованию не только человека, но и всего живого на Земле.

Что в этой связи может ждать человечество? Делать прогнозы, как известно, дело неблагодарное. К тому же человек, естественно, всегда ожидает только благоприятных предсказаний. Однако какими бы оптимистами ни быть, нельзя не признать, что население Земли не может расти беспредельно. Не могут расти бесконечно и возможности обеспечения людей энергоресурсами, водой, продуктами питания и прочими средствами жизнеобеспечения. Но если даже рост и будет продолжаться, в любом случае он может происходить только благодаря дальнейшему расширению искусственной среды, то есть ноосферы, растущей за счет все той же окружающей природной среды, её поглощения и разрушения.

Обозначившаяся со всей определенностью общая тенденция развития человечества ставит перед ним вопрос: а что дальше? Вопрос этот так или иначе всплывал в разные эпохи и становился предметом обсуждения в рамках как религии, так и философии. В общем и целом можно говорить о двух аспектах этой проблемы — идейном и предметном (материальном). Когда мы говорили о ноосфере, то касались главным образом материального аспекта проблемы. На другую её сторону — духовную — отчасти указывают слова Бердяева, приведенные в эпиграфе к разделу. Напомню их еще раз: «Раскрытие свободной игры сил человека, не связанного с высшей целью, ведет к иссяканию его творческих сил». Вывод этот, однако, требует уточнения. Я бы сказал так: свободное развитие творческого потенциала человека не просто уменьшает этот потенциал — он уменьшает позитивную его часть, увеличивая в то же время часть негативную, деструктивную. Так, думаю, будет точнее.

** *

Окидывая взглядом историю человечества, по крайней мере, начиная с новой эры, мы постоянно сталкиваемся со стремлением человека к чему-то высокому, к каким-то идеалам, в борьбе за осуществление которых он нередко готов был жертвовать жизнью. И вдруг начиная где-то с двадцатого столетия словно что-то надломилось: высокие идеалы постепенно стали скукоживаться, перерождаться, а то и просто исчезать под возрастающим напором «материи» и всего, что ей сопутствует. В жизни человечества произошел некий надлом, наметился поворот в сторону общей духовной и нравственной нестабильности, порождающей у людей неосознанное чувство тревоги и неуверенности в будущем. Ткань жизни стала будто расползаться. В 20-х годах прошлого столетия российский философ С.Л. Франк писал об этом так:

«Исключительно трагический характер современной эпохи, неслыханное обилие в ней зла и слепоты, расшатанности всех обычных норм и жизненных устоев предъявляют к человеческой душе такие непомерно тяжкие требования, с которыми она часто не в силах справиться. Душа подвергается сильнейшему соблазну либо отречься от всякой святыни и предаться пустоте и призрачной свободе цинического неверия, либо с угрюмым упорством вцепиться в обломки гибнущего старого здания жизни и с холодной ненавистью отвернуться от всего мира и замкнуться в себе. Все старые — или, вернее, недавние прежние — устои и формы бытия гибнут, жизнь беспощадно отметает их, изобличая если не их ложность, то их относительность… Время таково, что умные и живые люди склонны подлеть и отрекаться от всякого духовного содержания, а честные и духовно глубокие натуры склонны глупеть и терять живое отношение к действительности… И в циническом неверии, и в исступленном, сознательном идолопоклонстве… проявляется утрата прежнего душевного спокойствия, невозможность прежней, благодушно-наивной, ничем не искушенной веры и потребность в истинной вере…».

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

299

С той поры, как были написаны эти строки, ситуация в мире, и в России в частности, не только не стала лучше, но и заметно ухудшилась. Нельзя не отметить здесь существующего парадокса: ухудшение нравственного климата происходит, в целом, на почве растущего материального благополучия. Невольно тут приходит на память библейское: не хлебом единым жив человек! Однако современные западные либеральные общества и их последователи в других частях мира, включая и Россию, увлекшись погоней за материальным благополучием, кроме «хлебов», предложить, кажется, ничего уже не могут. В этой погоне никто, судя по всему, даже не заметил, что мир давно уже движется не вверх, а вниз по наклонной, притом с нарастающим ускорением. Что касается идейного аспекта, то значительная часть человечества, разделяющая западные ценности, оказалась как бы на перепутье: старые идеалы в основном исчерпали себя, новых же нет. При отсутствии положительных идеалов иного пути, как только вниз по наклонной, не существует. Образовавшаяся пустота в позитивных идеалах заполняется отчасти всякого рода оккультными теориями, отчасти — псевдонаучными гипотезами относительно характера будущего человечества. И это отнюдь не случайно. В одном из очерков я уже приводил афоризм Гегеля: «Сова Минервы вылетает в сумерках». В переводе на простой язык это означает, что человеческая мысль выходит из спячки и начинает активно работать именно в поворотные моменты истории, когда старое отживает свой срок, а новое еще не народилось. В таком межеумочном состоянии общества человек более всего задумывается над тем, что его ждет. Мы, судя по всему, переживаем сегодня такое время

— время человеческих сумерек. Не случайно философы всё чаще задумываются о грядущем. Бóльшая же часть людей стремится к удовольствиям, развлечениям и погоне за материальными благами, будто бессознательно пытаясь утопить в них страх перед надвигающимся тревожным будущем. Это своего рода общечеловеческий «пир во время чумы», когда перестают работать моральные сдержки и всё становится дозволенным. Там, где животное инстинктивно убегает или прячется, человек начинает размышлять. Да ведь и бежать, собственно, некуда: от самого себя и творений собственного разума не убежишь.

Теперь что касается самой проблемы конца истории, то её можно рассматривать в двух аспектах — идейном и материальном. Начнем с первого.

Идейный «конец истории»

Где-то в 90-х годов прошлого уже столетия в Соединенных Штатах появилась статья некоего до той поры неизвестного политолога Ф. Фукуямы с интригующим названием «Конец истории?».* Совершенно неожиданно она привела в необычайное возбуждение чуть ли не всю интеллектуальную элиту Запада и даже вызвала некоторое шевеление мозгов у нас в стране, по уши занятой тогда «перестройкой». Я сам поддался всеобщему поветрию и, грешным делом, даже опубликовал критический отзыв на статью Фукуямы в газете «Московские новости» — в то время рупоре всего самого-самого демократического и прогрессивного.

Славные были, однако, времена! Сколько было надежд, радостных и волнующих ожиданий прекрасных перемен, благих намерений, телячьих восторгов и всего прочего, чем, согласно народной мудрости, вымощена дорога в ад. А что имеем в итоге? То, что и следовало по всем законам жизни, особенно жизни нашей, российской, свое мнение о которой я изложил в предыдущем очерке.

Как бы то ни было, происходившие тогда в Советском Союзе и всей так называемой системе социализма радикальные перемены, окончание холодной войны,

* Первоначально статья была опубликована в журнале «National Interest» № 18, 1989/90, притом чисто поамерикански, т.е. одновременно с похвальными на нее отзывами. В русском переводе она появилась в журнале «США. Экономика, политика, идеология», № 5 за 1990 г.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

300

быстрое распространение в мире либерально-демократических идей повсеместно — всё это рождало всякого рода благостные предположения относительно дальнейшего развития мира. В ситуации всеобщей идейной неразберихи, расслабленности и благодушия проворный Фукуяма выступил с обоснованием тезиса, что крах Советского Союза и распад системы социализма, отказ входящих в неё стран от идеологии коммунизма и признание ими ценностей либеральной демократии означают фактически полную победу последней в планетарном масштабе. Эта победа, считал он, знаменует собой конец истории в идейном выражении, поскольку выше ценностей либеральной демократии в мире, по его разумению, не только ничего нет, но и быть не может. После её победы человечеству в идейном аспекте не за что уже будет бороться и тем самым тратить свою драгоценную энергию и проливать не менее драгоценную кровь ради каких-то новых идеалов — их просто не будет. Правда, констатировал не без сожаления философ, жизнь после этого станет скучноватой.

Что касается скуки, то Фукуяма напрасно сокрушался: человек, как показывает вся его долгая история, весьма горазд на всякие выдумки и фантазии, уберегающие его от скуки и застоя. Великий знаток темных глубин души человека Ф.М. Достоевский писал по этому поводу:

«Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой… Дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент… А в том случае, если средств у него не окажется, — выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем! …Ведь всё дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик!».

Как говорят нам события последних десятилетий, современные общества, давно уже добившиеся полной победы этой самой либеральной демократии и вместе с ней экономического довольства*, нисколько, не страдают от скуки и, как всегда и везде, человек «ко всему положительному благоразумию» так и норовит примешать «свой пагубный фантастический элемент», даже в нынешней благополучной и благообразной Европе. О нас, россиянах, в этом смысле говорить и вовсе не приходится. Мало того, по мере победного шествия либеральной демократии по всему миру, мы видим, как повсюду жизнь становится не только разнообразней, но и много беспокойней, тревожней и опасней

— тут тебе массовые бунты и погромы, теракты, необъяснимые с позиций казенной науки случаи насилия и невероятной жестокости со стороны вполне законопослушных граждан и многое другое в том же духе. В общем, скучать не приходится, хотя и для веселья никаких причин не наблюдается.

Так что несколько преждевременно спешить с выводами о близком наступлении эры благостного безделья и скуки, тем более что безобразная действительность, как мы видим, быстро искажает и ломает самые прекраснодушные мечты и планы. Действительность эта к тому же оказалась до такой степени безобразной, что многие нынче чуть ли не со слезами умиления вспоминают о прежних временах, когда всё было просто и понятно. А ведь и впрямь, с позиции сегодняшнего, будто обезумевшего мира, вчерашний биполярный мир, в котором «всяк сверчок знал свой шесток», представляется чуть ли не сельской идиллией.

* Я писал эти строки в конце 2008 – начале 2009 гг, когда весь мир охватил финансово-экономический кризис, воочию показавший шаткость всех намерений и усилий человека создать на Земле царство материальной сытости и довольства за счет уничтожения окружающей среды и среды внутренней, нравственной.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

301

Со времени опубликования статьи Фукуямы минуло уже более двадцати лет. В масштабах мировой истории срок, конечно, мизерный, так сказать, капля в мировом океане жизни. Однако для нашего быстро меняющегося динамичного мира они кое-что значат. Это тем более так, что происшедшие за этот срок события и перемены дают основания для сравнения того, что ожидалось в 1990-е годы, и что мы имеем сейчас. О победе либеральной демократии во всемирном масштабе даже как-то неловко и говорить. Сегодня мир всё так же полон острых социальных, экономических, политических и идейных противоречий, вражды и ненависти, масштаб которых не только не уменьшился, но, наоборот, увеличился и прямо-таки на глазах продолжает возрастать. Как говорится, не до жиру — быть бы живу, а потому скажем: оснований для подтверждения вывода Фукуямы о скором «конце» идейной истории человечества в связи с полным истощением

утого новых идеалов нет никаких.

Янаписал слово «идеалы» и сразу же подумал еще об одном свойственном многим людям заблуждении. Слово «идеал» обычно вызывает у нас представление исключительно о чем-то возвышенном, прекрасном. Это естественно. Однако на деле идеалы существуют и прямо противоположного свойства и направления. В последнее время по разным причинам именно они стали всё чаще выходить не только на местную арену, но и на широкий простор международной жизни в целом. Вот это Фукуяма не учел, да и не только это.

В чем же дело? Отчего такой теоретический конфуз? Виноват ли в нем сам Фукуяма или же Гегель, на учение которого тот опирался? А может быть, он просто не разобрался в учении знаменитого философа, а заодно и не совсем верно определил направление развития событий в мире, увлекшись отвлеченными мечтаниями на манер гоголевского героя Манилова, который, как мы знаем, тоже был весьма склонен к философским размышлениям?

Япопробую дать свой ответ на эти вопросы. Но это не самоцель. В самом деле, какое значение для направления движения истории, а заодно и для ёе творца человека, имеет тот факт, что кто-то когда-то что-то сказал по поводу её конца, будь это Фукуяма, Гегель или ваш покорный слуга. Но мы потому и принадлежим к славному роду Homo sapiens’ов, что нам изначально свойственна странная особенность — размышлять о предметах, часто не имеющих никакого практического значения. К тому же такому любопытному от природы существу, как человек, ужасно хочется знать, настанет ли в самом деле конец истории и если да, то как скоро, как он будет выглядеть на деле и не попадет ли под него он сам и близкие его сердцу люди.

К таким праздным размышлениям привели меня, однако, не только давние события. Моя мысль обратилась к ним в связи с вопросом «куда идет человечество». Как мы помним, это третий вопрос Канта. На первые два я попытался ответить во втором разделе книги. Прежде чем давать ответ на третий, попробуем разобраться, в чем суть заблуждений Фукуямы. Здесь не место подробно рассматривать его концепцию, да это и не представляет особого интереса. Однако на некоторых базовых её моментах придется все же задержаться, что поможет лучше понять саму идею «конца истории» как в философском, так и практически-политическом её значении. Для нас даже важнее последнее в связи с тем, что буквально на глазах в мире стремительно развиваются процессы, повсеместно вызывающие у людей чувство тревоги и беспокойства. Тут даже самый равнодушный человек призадумается о том, как будет развиваться мир дальше и что ждет его в ближайшем будущем. Продвинутым умам интересно к тому же знать, в самом ли деле человечество в одном шаге от полной победы либерально-демократической идеи, которая даст ему возможность почивать на добытых прошлыми поколениями лаврах, маясь от безделья и скуки, или его ждут времена не столь благостные.

Дать точный ответ на эти вопросы, конечно, нельзя. Но можно сразу же, как говорят философы, a priori, то есть безо всякого предварительного политического и социально-экономического анализа с уверенностью утверждать: нет, не надейтесь — не будет никакого почивания на лаврах с печатным пряником в одной руке и «сниккерсом»

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

302

— в другой; не будет скуки и маяты от дефицита адреналина в крови. История человечества никогда прежде не давала возможности расслабиться своему творцу и деятелю-сеятелю, тем более не даст она этого сделать в будущем. Начать с того, что никакого победного шествия идеи либеральной демократии нет и не предвидится. Видим же мы на деле одну лишь повсеместную спекуляцию на этой идее и стремление использовать её в качестве политического средства, с помощью которого господам политикам всех видов и рангов было бы сподручнее манипулировать своими народами. Только кабинетным ученым может прийти в головы мысль, что на историческом пути человечества существует некий «большак», или “high way”, под названием «либеральная демократия», на который рано или поздно свернут бредущие в стороне от него отсталые народы и сольются там в едином идейном экстазе с вышедшими на него раньше передовиками.

** *

Начну с теоретических обоснований Фукуямой своих экзотических выводов. Если судить по его статьям, он либо знакомился с взглядами Гегеля в чьей-то вольной интерпретации, либо чего-то недопонял в них. Об этом говорят его толкования мыслей именитого философа относительно так называемого конца истории. Приведу в этом смысле только один, но весьма показательный пример. В одном из журналов, отвечая своим критикам и разъясняя еще раз свою позицию, Фукуяма в частности пишет:

«Понятие, что история должна прийти к концу, может удивить только тех, кто не знаком с гегельянско-марксистской традицией. По Гегелю, «историю» можно понимать в более узком смысле, как «историю идеологии» или историю мысли по поводу первостепенных принципов… В таком случае конец истории означает не конец мировых событий, но конец эволюции человеческих мыслей касательно этих первостепенных принципах…».*

Этот короткий пассаж наилучшим образом свидетельствует о том, что Фукуяма знаком с взглядами Гегеля понаслышке. Ведь для Гегеля история ― это и не развитие материального процесса, и тем более не история идеологии, как думает Фукуяма. Для него история ― это процесс бесконечного саморазвертывание разума, или «Духа». О марксизме я уже не говорю: о его сути он, похоже, имеет самые смутные представления. «Клюнуть» на эти рассуждения могли лишь те, кто никогда в жизни не держал в руках «Философии истории» Гегеля. Начать с того, что тот нигде даже словом не упоминает о каком-то «узком смысле» истории как «истории идеологии». Для него история, повторяю,

—объективный процесс, в котором реализует себя Мировой дух. Вот у этого Мирового духа имеется уже конечная цель. В своей «Философии истории» Гегель как раз и ставит своей целью раскрыть эту конечную цель Мирового духа. Она, по его мнению, состоит во всемирном торжестве идеи свободы. Однако, как и в какой форме это произойдет, у него ни слова. Будучи философом, а не политологом, Гегель не опускался до пустых фантазий.

Двигателем истории, по Гегелю, является вовсе не слабое и спотыкающееся на каждом шагу человеческое сознание, а именно Мировой дух (или Мировой разум). Вот онто как бы подчиняет себе это сознание и делает его своим орудием в реализации собственных планов. Отсюда знаменитая гегелевская «хитрость (уловка) разума». Она, по мысли философа, проявляется в том, что люди по исконной своей глупости думают, будто действуют, исходя из своих личных целей, намерений и интересов, тогда как на самом деле они через посредство этих целей и намерений реализуют волю Мирового духа. Вот почему, согласно Гегелю, смысл истории и направление её развития прямым её участникам, то есть людям, недоступны, что бы те ни думали по этому поводу. А коли так, ни у кого из людей нет оснований утверждать о конце истории в любом его варианте

—им просто не дано это знать.

Что касается либеральной демократии, которая будто бы есть конечная стадия духовного развития человечества, то этот вывод целиком лежит на совести Фукуямы. Сам

* См. Ф. Фукуяма. Полемика о статье «Конец истории?» // Диалог–США. 1990, № 45, с. 9.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

303

Гегель, говоря о конечной цели духа в истории, вовсе не имел в виду какую-то конкретную её форму. Он был не настолько ограничен, чтобы привязывать победу духа во всемирном масштабе к какой-то конкретно-исторической форме. Вместо него это сделали его эпигоны. Гегель же наметил только общую тенденцию, прекрасно понимая, что формы её реализации могут быть самыми разнообразными и зависящими от многих конкретных исторических, социальных, культурных, географических и иных условий, кои не поддаются предвидению.

Важно тут помнить и то, что философия истории Гегеля целиком лежит в русле так называемой прогрессистской концепции. В этом смысле она продолжает линию, которая, начиная с эпохи Просвещения, активно разрабатывалась разными мыслителями в качестве всеобщего закона истории. Отличительная её черта — прямолинейно-прогрессивный характер развития исторического процесса в направлении от низших форм общественного устройства к формам высшим. В философии истории Гегеля прямолинейность развития была дополнена спиралевидным её характером. Вечная борьба противоположных начал в мире обусловливает поступательное движение — от простого к сложному, от низшего к высшему; преемственность же в развитии обеспечивается циклическим его характером. В совокупности это и образует линейно-спиралевидное движение.

С какой целью я напоминаю об этих, в общем-то, банальных вещах, известных каждому студенту гуманитарных факультетов? Дело в том, что ни одна прогрессистская концепция исторического развития в принципе не может содержать идею конца истории, поскольку прогресс, по своей идее, бесконечен и одновременно созидателен. По одной лишь этой причине ссылки Фукуямы на философию истории Гегеля и марксистское учение безосновательны. Да, действительно, некоторые концепции прогресса предполагают, что в будущем наступит какой-то момент в истории человечества, в котором будет достигнуто некое совершенное состояние общества, примирены его противоречия и тем самым наступит «царствие Божье» на Земле.

Нелепо, однако, думать, что такое состояние хоть каким-то боком может быть связано с победой либеральной демократии — этой по большому счету весьма ограниченной концепции, которая на практике привела лишь к дальнейшему обострению всего комплекса общественных противоречий. Самым убедительным образом это показал трагический опыт ХХ и ХХI столетий. Либеральная демократия вместе с неотделимым от нее научно-техническим прогрессом на деле обернулась глубоким кризисом практически во всех основных направлениях и сторонах жизни, политическими революциями, мировыми войнами, экономическими кризисами, масштабным террором, в которых с беспощадной обнаженностью проявились рецидивы бесчеловечности и жестокости, казавшиеся многим давно изжитыми. Эта эпоха ознаменовалась в целом таким количеством невиданных прежде катастроф — военных, политических, экологических, технологических и просто человеческих, что разочарование в идеях либеральной демократии и прогресса стало повсеместным. Пришло понимание того, что человечество вовсе не движется неуклонно по какому-то ровному и прямому тракту к осуществлению идеалов добра и правды. Напротив, оно продолжает все так же блуждать в потемках, и каждая эпоха живет какой-то своей, «местечковой» верой, которая позже оказывается, как правило, ложной или односторонней. Либеральная демократия, достигнув определенных внешних успехов, завела в то же время человека в очередной тупик, совершив в душе многих какие-то непоправимые опустошение и ожесточение, нашедшие свое выражение в жестоких войнах и конфликтах XX и XXI столетий. В результате внешне впечатляющего развития науки, техники и образования человечество пришло фактически к состоянию нового варварства — варварства просвещенного, на деле оказавшимся хуже варварства доисторического.

** *

Если идею Фукуямы немного «причесать» и привести в некоторое соответствие с философией истории Гегеля, она должна бы выглядеть примерно так: «объективный дух», реализовав себя в рамках Западной цивилизации в форме либеральной демократии, тем

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

304

самым на данном отрезке истории и в данной части человечества как бы выполнил свою миссию и пошел «гулять» дальше. Однако сам Гегель в своей впечатляющей картине работы Мирового духа не учел главного, а именно — вздорной природы человека, сводящей на нет все усилия этого самого Духа, даже если бы тот и в самом деле существовал. Но дух этот, как и многое другое в мире человека ― не более, чем плод его неуемной фантазии. Достоевский в цитировавшемся пассаже был куда ближе к истине, нежели знаменитый философ.

На деле же мы видим, что западноевропейская цивилизация в полном соответствии с природой человека стала постепенно клониться к упадку и деградировать, двигаясь дальше уже под бременем индивидуальных эгоистических интересов к неизбежной своей гибели и тем самым — к завершению исторического цикла. Таким именно путем развивались все известные нам цивилизации прошлого. Чего в этом смысле стóит один только провозглашенный Западом принцип приоритета прав отдельной личности над правами человеческой ассоциации в целом! У общества, стремящегося к свободе и находящегося в стадии подъема, такого приоритета просто не может быть, и об этом свидетельствует вся история. Так, в период своего наибольшего расцвета Древний Рим руководствовался принципом, выраженным в формуле Salus populi suprema lex, означающей абсолютный приоритет общественных интересов над интересами частными. Как только в нем стали преобладать частные интересы, он тут же начал клониться к упадку. Приоритет частных прав человека над обществом может возникнуть только на стадии деградации общества, находя свое выражение в безудержно растущем эгоизме личности. В свою очередь, индивидуализм, не имея сдержек, разрушает как общество, так и самого индивидуума. На примере нынешней либеральной демократии мы видим, как лежащая в его основании идея гуманизма на глазах трансформируется в антигуманизм.

Глядя на современный мир с его извратившимися либерально-демократическими ценностями, невольно на память приходят слова Ф. Ницше, вложенные им в уста Заратустры: «Человек есть стыд и позор, он должен быть преодолен». И, похоже,

человек вступил в ту полосу своей истории, которая знаменует собой начало этого «преодоления». В известной мере об этом свидетельствует тот факт, что сегодня не столько Запад диктует свои духовные ценности миру, сколько сам подвергается воздействию других культур, растущему натиску которых он всё больше уступает. Многие народы, прежде всего народы Востока, восприняв плоды западной цивилизации (но не культуры!), используют их как оружие в преодолении того же Запада. В этом смысле массовая миграция в направлении с Востока на Запад ведет не к органическому соединению разных культур, а к механической смеси культур принципиально различных

— смеси, в которой пришлые её компоненты, как более жизнеспособные и агрессивные, во всё большей мере подавляют и изживают местные. Этот процесс усугубляется тем, что он происходит на фоне сокращающейся численности коренного населения Европы и одновременно увеличивающегося притока мигрантов из Африки, Азии и других регионов мира. Акцент на приоритет прав человека в таких условиях дает простор не только всевозможным порокам, но — и это, пожалуй, главное — простор анархическому сознанию, безответственности и пренебрежению к традициям и правопорядку. Помимо того сама природа потребительского общества — этого экономического выражения либеральной демократии, вырабатывает у многих людей, особенно у молодого поколения, иждивенческую психологию, стремление получить от общества максимум всевозможных благ при минимуме собственного участия в их создании. В этой связи нельзя не заметить, что современное молодое поколение, в массе своей развращенное идеями либерализма и потребительской идеологией, не приученное с малолетства к труду, не воспитанное в чувстве ответственности перед обществом, представляет собой для многих современных обществ силу, обладающей огромной разрушительной потенцией. Можно утверждать, что государства, следующие принципам западной либеральной демократии, попали в «ловушку» самих этих принципов, и, похоже, сами не знают, как выбираться из неё.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

305

К сказанному добавлю, что Гегель нигде не определяет тот момент в развитии идеи свободы, который бы знаменовал конец истории. Вот почему мнение, что либеральная демократия является полной реализацией идеи свободы, а значит, идейным концом истории, к философии истории Гегеля никакого отношения не имеет. И здесь ошибка Фукуямы в том, что одно из проявлений свободы, одну из форм её выражения в человеческой практике он принял за окончательную форму. В своих выводах не учел он и закона диалектики, согласно которому всякая идея в ходе своего развития и реализации стремится к своей противоположности.

* * *

На этом можно покончить с «виртуальным» аспектом конца истории и обратиться к той же проблеме теперь уже во втором, так сказать реально-предметном, то есть социально-политическом выражении. Не заглядывая, как говорится, в даль, попробуем в самых общих чертах оценить перспективы нынешнего цикла в историческом развитии человечества. Здесь сразу же возникает вопрос, имеющий практическое значение буквально для следующего поколения людей. Его можно сформулировать так:

Можно ли ожидать существенных цивилизационных перемен в ближайшем будущем?

Для начала хотелось бы успокоить наиболее впечатлительных читателей относительно конца истории. Если таковой и впрямь наступит, то до него еще очень и очень далеко, и обеспокоиваться на сей счет было бы явно преждевременно не только нам, но и ближайшим нашим потомкам. У человечества в целом и отдельных его представителей дел и без того невпроворот, чтобы еще думать, что случится через…

А в самом деле: через какое время могут произойти такие изменения, когда станет заметным движение человечества вспять? Сознательная история насчитывает примерно пятнадцать-двадцать тысячелетий, хотя на сей счет наука, оперируя самыми что ни есть современным и надежными методами, дает на удивление разные оценки. Во втором очерке упоминалось, что афинский политический деятель Солон (VII век до н.э.), побывав в Египте, узнал от тамошних жрецов о предках афинян, живших будто бы за девять тысяч лет до него. Значит, уже получается около двенадцати тысяч лет. Но в данном случае для нас это не имеет принципиального значения. Двенадцать или более тысячелетий человечество, преодолевая многочисленные препятствия и трудности, обдирая в кровь бока, падая и вновь поднимаясь, карабкалось вверх, подстегиваемое никогда не умиравшими надеждами построить рай если и не на всей Земле, то хотя бы на отдельно взятом её клочке. Если считать, что человечество уже перевалило пик полного круговорота своей истории, — а многие признаки этого налицо, ― то под горку, как я уже успел где-то заметить, катиться легче, быстрее и приятнее.

Всякие там «философические таблицы» вместе со всеми Нострадамусами в придачу на сей счет нам не говорят ровным счетом ничего. Однако с учетом законов ускорения (как физических, так и социальных) положим на движение вниз половину времени движения вверх, или примерно восемь-десять тысяч лет. Но это при условии, что человечество будет вести себя достаточно разумно и сдержанно, не сойдет с ума, а значит, не применит тех средств самоуничтожения, которые оно с такой любовью и старанием готовит, будет беречь как зеницу ока окружающую среду, или, говоря в общем, не натворит непоправимых глупостей. Зная, однако, характер этого самого человечества, гарантий в этом смысле нет никаких.

Хотя, пожалуй, я слишком оптимистично установил срок в восемь тысяч лет — столько человечество не протянет. Быстрый рост численности населения, стремительные темпы урбанизации со всеми негативными её последствиями для планеты, бурное развитие всяких там высоких и низких технологий и всего, что составляет суммарно так называемую ноосферу, прямо-таки на глазах ведут к катастрофическому сокращению

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

306

запасов средств жизнеобеспечения человека и превращению Земли в общепланетарную помойку. Если всё будет идти так, как сейчас, то уже через сотню лет, а может, и раньше, из-за этих самых средств жизнеобеспечения, начнется очень большая и очень неприличная драчка. Чего стóит в этом смысле одна только вода: она ведь — не энергоресурсы. Не будет нефти и газа — будет атомная энергия, водородная или энергия, получаемая из соломы, жмыха и прочих отходов жизнедеятельности человека и животных. Без воды же, сами понимаете, — и нескольких дней не протянешь.

Но оставим эту тяжелую тему, тем более, я уже высказал свое отношение к ней. Поговорим лучше вот о чем: если исходить из вполне обоснованного предположения, что западная либеральная демократия находится в стадии упадка, а значит, вместе с ней пребывает в этом состоянии и вся Западная цивилизация, что может прийти (или уже идет) ей на смену? Об этом есть полный смысл побеспокоиться. В самом деле, покуда еще человечество не подошло к физическому концу своей истории, то согласно законам циклического развития, на смену Западноевропейской цивилизации в любом случае чтото должно прийти, принимая к тому же во внимание тот факт, что имеются уже много признак явного её дряхления.

Хочу сразу же оговориться: рассуждая о смене цивилизаций, я вовсе не имею в виду под ней столкновение цивилизаций в духе Хантингтона, о чем я говорил в третьем очерке. Смена цивилизаций — это естественный процесс старения одних ведущих (или господствующих) цивилизаций и смена их другими. Так старели и уходили в небытие Шумеро-вавилонская цивилизация, цивилизация Древнеегипетская, Римская и т.д., и на смену им приходили цивилизации новые, более энергичные и жизнеспособные.

Говоря в этой связи о Западноевропейской цивилизации и либеральной демократии как выражении её сущности, нельзя отрицать, что её дух и в самом деле витает над миром, и в этом смысле Фукуяма прав. Да и как же ему не витать?! Либеральная демократия — это по сути своей даже не идеология, а религия: религия торгашей и лавочников, бизнесменов и жуликов всех родов и мастей, словом — религия деловых людей. А где их нынче нет? Именно они господствуют сегодня в мире и навязывают ему выгодные для себя идеи либерализма. В отличие от других религий, либерализм целиком «от мира сего», и его «Евангелие» — это политическая экономия, гешефт и барыш. Она имеет даже свой идеал — создать материальное «царствие Божие» на Земле и добиться всеобщего примирения на основе материальных, то бишь плотских интересов и потребностей. Однако, зная природу человека, такое невозможно в принципе. Прав был тот же Достоевский, когда устами своего Великого Инквизитора утверждал:

«Свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда не сумеют они разделиться между собою!».

Уже по одной этой причине либерализм вместо примирения порождает еще большее разобщение и вражду между людьми и народами, повальное разочарование, цинизм и безверие. В условиях либерализма и под влиянием навязываемых ему материальнокосмополитических идей и нравов человек стал постепенно терять некоторые и без того немногочисленные душевные добрые качества и превращаться в раба вещей. И всё это притом, что еще никогда не говорилось столько и с таким пафосом о «свободной личности». Но, как справедливо отмечал еще Ницше, «мы не видим не только свободных, но даже просто личностей», вокруг сплошь боязливо закутанные универсальные люди, спрятавшие свое «я» в свой внутренний мирок. За время, прошедшее с той поры, как были сказаны эти слова, человек стал не только не лучше, но заметно хуже.

Нельзя не видеть, что либеральная демократия на деле часто служит просто идеологическим «фиговым листком», едва прикрывающим сугубо эгоистические материальные интересы людей и государств. Как таковая, она не определяет глубинную природу государств и народов, а потому её принципы могут легко браться на вооружение государствами в каких-то сугубо практических целях, не меняя в то же время их цивилизационной сущности. Взять ту же Японию. Многие всерьез рассматривают её как чуть ли не форпост либеральной демократии в Азии. Я бы лично поостерегся делать

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

307

такого рода заключения. Япония настолько самобытная цивилизация, что смена кимоно на европейский костюм, использование каких-то западных институтов в общественнополитической жизни страны, а также её глубокая вовлеченность в мировой промышленный, технологический и торговый процесс, еще ни о чем в этом смысле не говорят. Вобрав в себя всякие западные «ноу-хау» и надев европейский костюм, она в глубинной своей сущности осталась прежней, а это уже наводит на кое-какие размышления. Мешает ей сыграть определяющую роль в мировом цивилизационном процессе большой дефицит двух существенных вещей: территории вместе с достаточными природными ресурсами и соответствующей численности населения. Времена, когда маленький Рим мог стать владыкой мира, канули в вечность. Хотя при определенном раскладе сил, можно нисколько не сомневаться, что Япония воспользуется ситуацией, чтобы поправить свое положение и свести к минимуму упомянутые недостатки.

Африку и Латинскую Америку я бы исключил из числа возможных претендентов на ведущую цивилизационную роль в мире. При всей самобытности и богатству культур населяющих их народов в них отсутствует тот центр, тот зародыш, который содержал бы в себе соответствующую материальную и энергетическую потенцию, способную развернуться при благоприятных условиях в цивилизацию мирового масштаба со всеми вытекающими из этого последствиями для мира.

Что касается государств, принадлежащих, условно говоря, к мусульманской цивилизации, то здесь дело обстоит несколько иначе. Они в своей совокупности достаточно компактно заняли полосу, тянущуюся от западной окраины евразийского континента до восточной ее окраины. Известный американский геополитик Н. Спикмен в свое время назвал эту полосу «римлендом» (от англ. rim – ободок, край) и даже выдвинул такую формулу: «Кто контролирует римленд, господствует над Евразией; кто господствует над Евразией, контролирует судьбы мира».

Данное положение, судя по сложившейся ситуации в этом регионе, приобретает в наше время особое звучание. «Ободок» этот оказался средоточием самых острых противоречий и конфликтов, как действующих, так и тлеющих. Он включает четыре государства, обладающих ядерным оружием, и на подходе еще одно — Иран. Вследствие развала Советского Союза к этому и без того беспокойному «ободку» добавилась с севера полоса неустойчивых в социально-политическом отношении государств. После крушения биполярной системы международных отношений данный регион оказался практически неподконтрольным. Чтобы установить контроль над этим беспокойным «римлендом», потребуется, говоря метафорически, новый Тамерлан. Его еще нет, хотя, на мой взгляд, нечто похожее уже маячит, как мираж, как призрак грядущего. Вот когда этот «призрак» явится миру, говоря словами поэта, «весомо, грубо, зримо», тогда формула Спикмена «заиграет» всеми своими гранями и красками. Нет, это не будет государство данного региона. Дело в том, что исповедуемый живущими тут народами ислам вместе с неотъемлемой от него системой духовных и нравственных ценностей представляет собой достаточно жесткую закрытую систему. Для относительно замкнутой общины она является, возможно, наилучшим вариантом обеспечения стабильности жизнедеятельности. Однако те же жесткость и закрытость служат, на мой взгляд, препятствием для превращения её в общемировую. Обладая сильной динамикой в духовно-нравственном аспекте, общества эти не обладают адекватной динамикой в аспекте научном, технологическом и промышленном, без чего невозможно реально претендовать на роль будущей господствующей цивилизации, способной качественно изменить нынешнюю цивилизационную структуру мира. К тому же этот мир расколот внутри себя, и в нем нет организующего ядра.

** *

Здесь, естественно, не может не возникнуть вопрос о перспективах России. Лично я полагаю, что её шансы стать ведущей мировой цивилизацией практически равны нулю. То, что произошло с ней в 1990-е годы прошлого столетия, говорит само за себя. Россия

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

308

сама заблокировала себе путь к тому, чтобы занять пусть не ведущее, но просто достойное место в мировом цивилизационном процессе. Можно перерыть всю мировую историю, просмотреть каждую ее страничку, но нигде и никогда мы не обнаружим случая, чтобы какое-либо государство, будь оно большим или малым, могучим или слабым само, по собственной воле развалило себя, отказавшись от территорий, от всех приобретений, нажитых народом в течение долгой своей истории тяжким трудом и огромными жертвами. Все государства стремились к прямо противоположным целям. Сохранение территориальной целостности всегда было, остается в принципе и поныне, одной из главных задач всякого уважающего себя государства, заботящегося о своем будущем и будущем своего народа.

Я уже обращал внимание на то, что в российской истории отсутствует органическая связь времен: один исторический период не переходит естественным образом в другой, но обрывается и затем начинается новый этап истории, мало связанный с предыдущим. Разбросанный по бескрайним просторам страны, народ не имеет органического соединения своих частей и связан главным образом формальными узами через посредство центральной власти и огромной армии чиновников. Как следствие — между людьми отсутствует чувство общности и социальной солидарности. А ведь именно эти качества составляют важнейший аспект цивилизационной общности. Именно её отсутствие привело к столь легкому развалу Советского Союза: держава рассыпалась в одночасье, и через какое-то короткое время все бывшие её части спокойно зажили собственной жизнью, будто и не было их долгой совместной жизни. Более того, я полагаю, случись сегодня такое же с самой Россией, назавтра все её нынешние субъекты федерации, заживут как ни в чем ни бывало собственной независимой жизнью. Россия ведь уже переживала так называемый удельный период, когда отсутствовало единое государство, а были независимые и соперничающие друг с другом княжества.

Как бы то ни было, событиями 1990-х годов Россия, полагаю, заказала себе путь к великому и достойному будущему. Они продемонстрировали шаткость, непрочность её базовых цивилизационных основ. Укрепить их не помогут ни ядерное оружие, ни ракеты, ни новейшие технологии, ни нефть с газом, тем более — победы на футбольном поле. Всё это — тленная материя: сегодня она есть, завтра — не будет. И что тогда? Достойное будущее, тем более будущее великое, создается не «материей», а Духом с помощью материи. Вот Духа-то как раз и нет. Как говорится, «был да сплыл».

** *

Итак, что же у нас на данный момент получается: в мире вроде бы не на кого и глаз положить? Кругом очевидные признаки деградации, коррозии нравственных ценностей, отсутствия ясных духовных ориентиров. Повсюду мы видим торжество Материи над Духом, сопровождающееся заменой естественной Природы искусственно созданной средой — Ноосферой. Главный и решающий вклад в этот процесс внесла Западная цивилизация, отдав ему все свои силы, умение и энергию. Нет ничего удивительного, что она стала выдыхаться. Однако эстафета уже подхвачена, и в исторической смене лидирующих цивилизаций, на мой взгляд, уже определился лидер.

этими словами Гегель в своей «Философии истории» начинает историю государств Азии. Затем, переходя конкретно к Китаю, продолжает:

«Изложение истории должно начинаться с китайского государства, потому что оно есть древнейшее, поскольку имеются исторические данные, и притом его принцип отличается такой субстанциональностью, что он является и древнейшим и вместе с тем новейшим для этого государства».

На последние слова приведенного пассажа обращаю особое внимание. Неизменность, постоянство сущностного принципа на протяжении веков — это крайне редкое качество для государств, и, кроме Китая, сегодня не видно другого, к которому можно было бы применить его даже частично. Поражает здесь то, что эту сущность мало изменили

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

309

многочисленные потрясения, происходившие в жизни Китая на протяжении веков. Её не изменил даже коммунистический режим. Наоборот, он только добавил энергии к исконной дисциплинированности населения, сложившейся социальной иерархии с её соподчиненностью сверху донизу и патернализмом. Китай — это органическая целостность как общество и как государство. Характерно, что принадлежащие к ней индивидуумы, независимо от того, находятся ли они в своей стране или на чужбине, считают себя частицами этого целого.

Если вспомнить деление Гегелем всемирной истории на основании отношения к свободе, то к Китаю оно не относится: здесь по сию пору в силе конфуцианская идеология

иоснованная на ней система духовных и нравственных ценностей, фундаментом которой является семья, притом как малая, так и большая в лице государства. Китайцы осознают себя одновременно принадлежащими и к той, и другой. Конечно, охватившая современный мир всеобщая духовно-нравственная коррозия коснулась и Поднебесной, но все же не в такой мере, как остальные народы.

Тут невольно на память приходят приписываемые Наполеону слова, сказанные в адрес Китая: Не будите этого дракона – когда он проснется, он потрясет весь мир.

«Дракон» проснулся, но в свойственном китайской философии духе не спешит никого удивлять и потрясать, как бы уверенный, что это придет само собой без излишней спешки

ивнешней аффектации.

Можно без преувеличения сказать, что Китай сегодня не просто одна из наиболее динамично развивающихся стран мира, а наиболее динамично развивающаяся страна, притом комплексно и практически по всем направлениям. Она как бы вся целиком устремлена в будущее. У известного французского писателя и историка XIX века Эрнеста Ренана имеется такое определение нации.

«Нация есть… великая солидарность; в ее основании лежат священные чувства к принесенным жертвам в прошлом и к жертвам, которые еще будут принесены в будущем. Нация предполагает героическое прошлое, единую волю в настоящем и общую программу действия в будущем… Жизнь нации… это – ежедневный народный плебисцит».

Из ныне существующих государств данное определение, на мой взгляд, в наибольшей мере применимо только к Китаю. К некоторым лишь частично, к России, увы, не применимо вообще.

Здесь имеется еще одно важное обстоятельство, напрямую связанное с теорией циклического развития истории. Если, вслед за Гегелем мировую историю начинать с Китая, то, следуя теории цикличности, Китаем её нужно и заканчивать. Что касается грядущих цивилизационных перемен, то у Китая есть всё необходимое, чтобы занять ведущую роль в мире. Помимо упомянутого выше мощного внутреннего импульса и устремленности в будущее, он располагает большой территорией и огромным, притом постоянно возрастающим населением. Для предвидения будущего важно иметь в виду, что Китай испытывает большой дефицит в таких важнейших средствах жизнеобеспечения, как энергоресурсы, запасы пресной воды и пригодные для ведения современного сельского хозяйства земли. Учитывая темпы роста населения и промышленного производства этот дефицит может сыграть в какой-то момент решающую роль в его отношении к внешнему миру.

Как бы то ни было, сегодня китайской является половина населения всей Азии, быстро «желтеет» Северная Америка, прямо-таки на глазах «китаизируется» российский Дальний Восток и Сибирь. Китай — передовая экономическая, ядерная и космическая держава с самыми амбициозными планами в этих сферах. Китайская армия является одной из сильнейших (после США), технически она оснащена на современном уровне и высоко дисциплинированна. Китай уверенно теснит на мировых рынках передовые экономические державы, разнообразные товары с ярлыком “made in China” заполонили весь земной шар... В общем, деваться некуда: надо учить китайский.

* * *

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

310

Тех, кого излишне взволновали эти выводы, спешу успокоить: всё это пока лишь общие теоретические рассуждения, а потому вовсе нет нужды немедленно бежать в ближайший книжный магазин и покупать русско-китайский разговорник. Время для этого впереди предостаточно. Но что касается наших не столь отдаленных потомков, то им, судя по всему, тот непременно пригодится. Так я думаю.

Прежде чем пытаться дать более или менее определенный ответ на вопрос, касающийся конца истории, несколько подробней остановимся на принципиально важной проблеме, именно:

Прямолинейно или циклично развивается мировая история?

Ответив на этот вопрос, мы сможем в общих чертах выяснить для себя, где следует искать конец истории и как он в самых общих чертах может выглядеть. Если взять концепцию прогрессивного развития истории, то, как я уже отмечал, ей присуща идея бесконечности, прервать которую может разве что какой-нибудь природный катаклизм. Совсем другое дело идея циклического развития истории. В этом случае в истории, как и в любом другом живом цикле развития, рано или поздно конец цикла должен неизбежно сомкнуться с его началом. Вот эта «стыковка», собственно, и знаменует завершение цикла, или, говоря попросту, ― смерть живого организма. Так развивается весь живой мир, так развиваются отдельные цивилизации, и в этом смысле история человечества, взятая в целом, не может быть каким-то исключением. Она и в самом деле развивается циклично. В пользу данного утверждения свидетельствуют все факты, и нужно быть вовсе слепым, чтобы не видеть этого. Более того, — и об этом я уже говорил — есть все основания считать, что человечество в целом минуло «макушку» своего общего исторического цикла и перешло на ниспадающую его ветвь.

Если же придерживаться линейной концепции развития истории, каждый вправе ткнуть в любую её точку и, сообразуясь с какими-то своими частными и особыми предпочтениями, сказать: конец будет здесь. Так именно и поступил Фукуяма. Если же за основу брать концепцию циклического развития истории, то мы уже не вправе делать этого. В этом случае конец всегда вполне определенный, и он, повторяю, совпадает с началом истории, но уже на качественно ином уровне. Пример и свидетельство тому в истории— циклы развития отдельных цивилизаций, начиная от их зарождения, через подъем и расцвет, к упадку и гибели.

Что развитие истории происходит именно так, догадывались уже древние философы и историки, в частности, Анаксагор и Полибий; в новое время – Макиавелли, Вико, Фурье и другие. Однако они ограничивали циклы рамками лишь отдельных цивилизаций. Уже в наше время известный немецкий историк Э. Майер, беря полный цикл мировой истории, рассматривал его как движение от начального варварства к новому варварству. Этим его концепция решительно отличалась от взглядов О. Шпенглера, А. Тойнби и других философов и историков, считавших, что каждая особая цивилизация развивается циклически, тогда как всемирная история в целом — прогрессивнопрямолинейно. Такой подход выражает неизбывное и, в общем, вполне объяснимое желание человека выдать желаемое за действительное, в котором находит свой выход никогда не покидающая человека надежда на лучшее.

Прогрессивно-прямолинейную концепцию развития истории можно условно назвать «евклидовой», поскольку она применима только к весьма ограниченным отрезкам её развития, в которых можно обнаружить и прямолинейность, и прогресс. В целом же историческое движение точнее рассматривать под углом зрения геометрии Лобачевского. В ней, в отличие от геометрии Евклида, параллельные, как известно, сходятся. Вот так же рано или поздно сойдутся начало и конец всемирной истории.

В рамках общего мирового цикла истории отдельные государства и цивилизации совершают уже свои собственные, частные круги развития (циклы) от зарождения до угасания или гибели. В свою очередь историческое развитие человечества в целом

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

311

образует большой круг-цикл таким образом, что в какой-то момент начало мировой истории и её завершающая ветвь неминуемо сомкнутся, и на этом, как говорится, finita la commedia. С чего началась человеческая история — с дикости и варварства, тем она и закончится, но только на ином качественном уровне. Это будет уже усталое человечество, лишенное сил и высоких свершений. К тому времени в фазе упадка и деградации будут находиться не только человеческая цивилизация, но и мир природы в целом, который станет жертвой развития этой цивилизации. До завершения всего цикла, разумеется, еще достаточно далеко, хотя в целом есть основания считать, что нисходящая ветвь истории, скорее всего, будет значительно короче, чем восходящая.

Конец истории?

Все, что имеет начало, имеет свой конец. Этот банальный силлогизм по отношению к истории приобретает иной и, по большому, счету драматический, если не сказать трагический, смысл.

Выше мы выяснили, что развитие истории идет циклично. Повторю, что многие философы и историки, признавая данный факт, относили его, однако, только к развитию отдельных цивилизаций, но не к истории человечества в целом. Типичным в этом смысле примером являются взгляды известного русского философа Н. Бердяева — этого принципиального противника идеи социального прогресса. В своей книге «Смысл истории» он так описывает цикличность развития отдельных цивилизаций:

«Если взять судьбы народов, судьбы обществ, судьбы культур человеческих в истории, то мы видим, что все культуры, все эти общества и все народы переживают в судьбе своей разные периоды – период зарождения, детства, возмужалости, высшего расцвета и, наконец, период старости, дряхлости, отцветания и смерти. Все великие национальные культуры и все общества подвергались этому процессу одряхления и умирания».

Подобный взгляд на историю нисколько не нов и не оригинален. Его придерживались такие известные историки, как Л. Ранке, Н. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, Л. Гумилев и многие другие. Существенный недостаток этого подхода в том, что он не рассматривает подлинную перспективу развития истории человечества в целом и не отвечает на вопрос, в каком направлении она движется — конечна она или бесконечна. Если бесконечна, то к ней вполне приложима идея прогресса; если же конечна, то тогда требует объяснения, чтó лежит в основании этой конечности и в чем её суть.

Отрицая прогресс, Бердяев логически должен был бы признать идею конца истории, и он делает это, но не на реальной почве, а на почве религиозной метафизики истории. Бердяев сетует, что ни одна историческая задача, которые ставил перед собой человек, не была разрешена, и все они закончились полной неудачей. В судьбе человечества, считает он, не удался ни один замысел, поставленный внутри исторического процесса. Не удался Ренессанс, не удалась Реформация, выдвинувшая великую цель утверждения религиозной свободы, но в итоге закончившаяся расколом религии. Не удались идеалы Французской революции, создавшей вместо братства, равенства и свободы буржуазное общество XlX века с его новыми формами неравенства и ненависти людей друг к другу. То же относится к идеям, задачам и практике социализма.

«Можно сказать больше, – заключает Бердяев, – можно сказать о величайшем событии всемирной истории, которое составляет его сердцевину… – о христианстве, которое открыло новую эру и определило всю историческую судьбу, можно сказать, что история христианства также есть сплошная великая неудача».

Отдавая должное трагическому пафосу оценок Бердяевым неудач человечества в решении тех задач, которые оно якобы ставило перед собой, замечу в то же время, что сами эти неудачи никак не объясняют и не предполагают неизбежности конца истории, на которой он настаивает. В самом деле, почему, собственно, эти задачи должны были быть решены? Начать с того, что эти так называемые задачи возникали в сравнительно ограниченной части мира, именуемой Западной Европой, и к судьбам всего человечества не имели

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

313

Лемуры, от души веселясь, бесцеремонно волокут Фауста в приготовленную для него могилу.

В этом эпизоде заключена великая ирония жизни: самым прекрасным мгновением оказывается её финал, а всё остальное — пустая тщета и суета сует, служащие лишь одному: выстелить дорогу к этому финалу. Не этим ли именно так старательно занимается сегодня человечество в своем упоении и ослеплении от достижений научно-технического прогресса? И не стоят ли уже за кулисами этого трагикомического спектакля «лемуры», насмешливо взирая у края приготовленной ими могилы на человечество, которое в своем ослеплении продолжает строить свои грандиозные планы?

** *

Надо признать, однако, что эта ирония принадлежит к тем высоким философским сферам, до которых человек в массе своей не поднимается. Обычная жизнь настолько переполнена своими юмором и сатирой, что для философских ироний не остается уже места: как говорится, успевай только оглядываться. Один остроумец дал такое определение: «жизнь — это болезнь, передающаяся половым путем». Даже если это так, то в общей массе людей не так уж много желающих добровольно избавиться от этой «болезни». Большинство предпочитает не только благополучно дожить до естественного её конца, но и всячески продлить свою жизнь, как бы та ни была безрадостна и мучительна. Поскольку человек есть существо творческое, то он в полную меру использует эту способность не только для того, чтобы растянуть «болезнь» на максимально продолжительный срок, но одновременно превратить её как можно в более комфортабельно обставленное, приятное и даже пикантное существование. Как верно подметил наш замечательный поэт В. Маяковский: «даже мерин сивый сделать хочет жизнь изящной и красивой», ну а человек — тем более.

Однако здесь мы сталкиваемся с другой «иронией» жизни: в своем стремлении сделать её лучше, человек исподволь, сам того не желая, делает жизнь хуже и даже вообще подрывает её основы. Творя и беспрестанно совершенствуя искусственную, рукотворную среду, дающую человеку эфемерные блага, но одновременно разрушающую природную среду, он с помощью созданных им самим «лемуров-франкенштейнов» роет яму, в которую рано или поздно свалится. То, что когда-нибудь в будущем будет представляться нашим потомкам наивысшим достижением человеческой цивилизации, станет в то же время финалом всех свершений человека, или концом его истории, но на этот раз уже не псевдоконцом в фукуямовском смысле, а в подлинном значении этого слова. Добавим к этому быстрый рост населения планеты и столь же быстрое истощение её природных ресурсов. При нынешних темпах их потребления через какие-нибудь пятьдесят-сто лет возникнет прежде всего острый дефицит воды, затем энергоресурсов, затем… и т.п. Добавим к этому, что человек вступил в стадию нивелирования и технологизации всей своей жизни; в ней всё меньше остается места для свободы, гуманистических начал, самореализации и, наоборот, всё больше — для взаимного отчуждения, антигуманизма, крайнего индивидуализма, ненависти и жестокости. Об этом предупреждали лучшие умы, начиная уже с XIX века, в том числе Буркхардт, Ницше Ясперс и другие. Во что может превратиться человек при определенных условиях, показала нам та чудовищная реальность, свидетелем которой стал мир во время Второй мировой войны, когда миллионы беззащитных людей хладнокровно уничтожались в газовых камерах, сжигались в печах, расстреливались. В этих событиях сполна проявилась природа человека как обремененного разумом хищника. И если завтра человечество начнет повсеместно испытывать острый дефицит в предметах первой необходимости — продуктах питании, воде, тепле и т.п., от него вполне можно ожидать не менее чудовищных деяний.

Спешу, однако, еще раз успокоить читателя: рассматриваемые в данном сочинении проблемы относятся к сюжетам, пока еще далеким от сегодняшней повседневной жизни, полной своих забот, огорчений и радостей. В самом деле, кого всерьез может волновать вопрос о конце истории, если только тот не наступит завтра-послезавтра? Если бы

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

314

реальная жизнь соразмеряла свой ход с мнениями разных писателей, она уподобилась бы человеку, страдающему болезнью Паркинсона. Жизнь и без того, как говаривали некоторые классики, не гладкий асфальт Невского проспекта, а в этом случае её бы на каждом шагу трясло и бросало из стороны в сторону. У жизни свои законы. А потому, какое кому дело до «Фауста» и прочих плодов богатого человеческого воображения! Кого на самом деле интересует, тем более волнует, что будет с человечеством не только через несколько тысячелетий, но даже через несколько десятилетий? Большинству во сто крат важнее иметь сегодня скромную прибавку к пенсии или зарплате, нежели все немыслимые блага, обещаемые через десять-двадцать лет без устали пекущимися о нас политиками. И здесь опять же глубоко прав был В. Маяковский, утверждавший: «Я знаю – гвоздь у меня в сапоге, кошмарней фантазии Гёте».

Проявлять публично заботу о будущем — дело политиков всех мастей и рангов, поскольку такая забота составляет неотъемлемый атрибут их риторики и политической демагогии. Впрочем, будущее вовсе не зависит от чьих-либо благих пожеланий и намерений и меньше всего — от намерений политиков. Зависит же будущее от того, какими методами и средствами мы создаем настоящее. В то же время сами эти методы и средства определяются во многом прошлым, и мы опять же ограничены в их изменении по своему желанию. Получается, таким образом, всё тот же проклятый замкнутый круг, из коего по мере прогрессивного развития человечества у человека остается всё меньше шансов выбраться.

* * *

В мои намерения, как автора данного сочинения, не входила выработка каких-то рецептов или прекраснодушных советов по поводу того, чтó нужно делать, чтобы это самое человечество не сбилось с пути истинного, не рубило сук, на котором сидит, не разжигало под собой костер, не рыло под собой яму и всё такое прочее. Ждать от таких советов результата — всё равно, что надеяться остановить движущийся поезд, подставив ему подножку.

Что же касается вопроса, куда движется человечество, есть ли у него конец, а если есть, то каков он и как скоро настанет, — об этом пусть пекутся те, кто окажется ближе к нему. Им, как говорится, и карты в руки. Есть такая шутка: «Хотите рассмешить Бога? — Расскажите ему о своих планах на завтра». Так что, не будем смешить Бога, а лучше позаботимся о дне сегодняшнем. Если мы сумеем сделать его достойным, это и будет лучшим способом сделать достойным и наше будущее, по крайней мере, будущее ближайшее. Хотя, как показывает вся история, реализация даже такого минимума никому еще в долгой истории человечества не удавалась. Данный факт, вопреки мнениям всяких дарвинистов-эволюционистов, лишний раз свидетельствует о заслуживающем всяческой похвалы постоянстве и неизменяемости сущности рода Homo sapiens, а тем самым и его истории.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

315

О МЕТОДОЛОГИИ ВООБЩЕ И МЕТОДОЛОГИИ ИСТОРИИ В ЧАСТНОСТИ

Что такое методология и кому и для чего она нужна?

Данный раздел адресуется главным образом тем, кто имеет вкус к метафизическим проблемам и всяким прочим философским головоломкам. Впрочем, он может быть интересен и полезен любому, кто не лишен живого ума. Что касается собственно историков, то для них профессиональный интерес представит разве что пятый параграф данного раздела, повествующий об особенностях методов исторического исследования.

Начнем с того, что вообще понимается под методологией. Формально она есть учение о принципах построения, формах и способах научного познания. Но если отойти от казенного взгляда на предмет, то методология в указанном смысле есть не что иное, как полная профанация, выдумка формалистов из цеха философии. Не существует, да и существовать не может общезначимого учения, которое играло бы роль некоей инструкции для начинающих ученых в той или иной области знания. Ни один исследователь, в какой бы сфере тот ни работал, если он обладает нормальными мозгами

исклонностью к научной работе, никогда не пользуется кем-то разработанными и пригодными для всех случаев жизни принципами и способами научного познания. Да, разумеется, существуют, выработанные практикой конкретные методики, способы и средства познания в конкретных науках, главным образом в науках опытных, прикладных. Но даже здесь они носят преимущественно технический характер. Наука, как и искусство,

— сфера творчества; творчество же всегда сугубо индивидуально, и каждый, заслуживающий имя творца, будь то в сфере науки, литературы, музыки и т.д., имеет собственную методологию. Можно в этом смысле утверждать, что сколько голов, столько

иумов; сколько умов, столько и методологий. Единая методология нужна разве что посредственностям. Не случайно поэтому стремление к выработке и следованию некоей общей методологии наблюдается исключительно в казенных научных учреждениях, во всех этих многочисленных академиях и институтах, главная забота которых — плодить кандидатов и докторов наук. Здесь уже без методологии не обойтись. Вам приходилось когда-нибудь читать ученые диссертации? Непременным пунктом в них является псевдонаучные рассуждения соискателя относительно методологической основы диссертации — рассуждения чисто формальные и, как правило, не имеющие никакого отношения ни к методологии, ни к предмету исследования. Если то или иное научное исследование открывает что-то новое, обнаруживает ранее неизвестные стороны того или иного явления, то оно одновременно выступает и в качестве методологии. Если же ученый в своем исследовании ссылается на какую-то выбранную им методологию, пользуясь которой он якобы достиг неких научных результатов, а вместо этого преподносит банальности, упакованные в наукообразную форму, то значит перед вами типичный представитель официальной академической науки, пишущий всякий вздор за казенный счет.

Итак, повторю еще раз: отдельной от конкретных научных исследований общезначимой методологии попросту не существует и существовать не может. Если же кто-то настаивает на обратном, то имеются все основания отнестись к этому с должным недоверием. Но коли это так, то всякий вправе спросить: а зачем тогда вообще ставить вопрос о методологии. В принципе, конечно, вполне можно было бы обойтись без него — никакой потери от этого не было бы. Однако я специально останавливаюсь на этой проблеме, потому что она позволяет прежде всего выявить всю тщету многочисленных, часто крайне претенциозных рассуждений о существовании некоей общей методологии исторического исследования. Она дает также возможность порассуждать о природе человеческого познания и, в частности, о том, существует ли принципиальное различие между историческим познанием и познанием в сфере естественных наук. А ведь на этом поприще сломано великое множество копий (перьев) и пролито немало чернил, а между

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

316

тем, как говорится, воз и поныне там.

В целом же, этот раздел предназначен для тех, кого не устраивают скучные и псевдонаучные рассуждения о методологии, кто не боится поломать мозги над новой и выходящей за пределы казенной науки постановкой старых, но отнюдь не решенных проблем; кто не удовлетворен существующими теориями познания, будь те идеалистическими или материалистическими; кто, наконец, не становится «во фрунт» перед каждым «непререкаемым» авторитетом, чьи постные лики строго смотрят на нас со стен разных академий.

Во время Великой французской революции в Париже выходила газета под названием «Парижские революции». Эпиграфом к ней было следующее изречение: «Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленях, —

поднимемся!». Подлинным ученым, философом и вообще творцом, может стать только тот, кто способен подняться над рутиной, над привычными, вбитыми со школьной и студенческой скамьи стереотипами и вообще над обыденщиной, и, преодолевая сопротивление среды, сказать пусть даже маленькое, но собственное своё слово.

Впрочем, кому этот сюжет не интересен, тот может пропустить его безо всякого для себя ущерба.

** *

Поскольку речь идет у нас об истории, то во избежание двусмысленностей уточню еще раз, в каких значениях здесь рассматривается понятие «история», так как от этого зависит и наше отношение к методологии. В первом очерке я говорил, что история обычно рассматривается в двух ипостасях: как повествование о прошлых событиях (историография) и как некий объективный процесс развития человечества или какой-то его части во времени и пространстве. История в первом значении есть прерогатива собственно историков, то есть той сравнительно немногочисленной категории людей, которые, подобно муравьям, прилежно трудятся в поисках неизвестных или еще не обнаруженных фактов, загромождая сочинения о прошлых событиях все новыми и новыми, никому не нужными деталями и видя в этом чуть ли не главную цель и заботу историографии. История в данном значении издавна ревниво претендует на то, чтобы считаться наукой, и по этой причине тщится иметь некую особенную методологию, рассматривая её как необходимое подтверждение своих претензий. На поприще разработки такой особенной методологии, свойственной якобы лишь истории, историки тоже потрудились немало, оставив нам любопытные свидетельства хотя и напряженной, но в общем и целом, бесполезной работы ума. На некоторых её результатах я еще остановлюсь ниже.

История в значении объективного процесса есть уже главным образом предмет внимания и изучения философии истории. Философия истории, в отличие от просто истории (историографии), не является ни дисциплиной, ни предметом, ни тем более наукой. Под эту «шапку» обычно подводятся ничем друг с другом не связанные сочинения различных авторов. В них делается попытка, обычно безуспешная, вскрыть некие общие закономерности развития истории человечества. Посылка здесь в общем простая и понятная: если история есть объективный процесс, не зависящий от желаний и намерений людей, то, согласно установившимся в научном сознании представлениям, она должна развиваться в соответствии с некими присущими ей закономерностями. Раскрыть их, как раз и видится как главная задача философии истории. Однако повторю, никому пока еще не удалось обнаружить в истории какие-то законы, на основании которых она развивается, и, я уверен, никогда и не удастся. Спросите, почему? Да потому, что все так называемые законы суть не что иное, как плоды беспокойного человеческого ума и не более того. Данное обстоятельство наводит на более основательные философские размышления, а именно что история развивается достаточно хаотично благодаря тому простому обстоятельству, что её творцом и субъектом является такое вздорное во всех отношениях существо, как человек, и это самое существо до такой степени вздорно, что не в состоянии даже постичь сущности собственных деяний.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

317

Конечно, предложенное выше деление предмета истории на историографию и философию истории тоже весьма условно. Если историк не летописец, вроде Нестора или пушкинского монаха из «Бориса Годунова», то он не просто описывает прошлые события, а пытается найти в них некий смысл и связь их с другими событиями и тем самым уже, вольно или невольно, вторгается в сферу философии. В свою очередь, философия истории, задаваясь целью выявить закономерности исторического процесса, опирается в обосновании своих, обычно причудливых, выводов на конкретные исторические факты. Классический тому пример — «Философия истории» Гегеля. Коли уж я упомянул её, скажу, что данное сочинение именитого философа я бы, строго говоря, не отнес ни к историографии, ни к философии истории. Она странная смесь того и другого. Притом в части, касающейся историографии, при избытке общих мест отсутствует должная фундированность; в части же, относящейся к собственно философии, обнаруживается явный дефицит глубины. Я уже не говорю о том, что все попытки выявить какие-то общие закономерности исторического процесса свелись в итоге к нескольким банальностям, вроде того, что история ничему не может научить, что, творя её, люди руководствуются не столько разумом, сколько страстями, и что, наконец, поступки людей в конечном счете определяются неким мировым Разумом (Духом). Что касается последнего, то до сих пор никто толком не может понять ни того, что представляет собой этот самый Дух, ни механизма его влияния на историю, ни его роли в ней, хотя многие философы любят повторять выдумку Гегеля о так называемой «уловке», или «хитрости» Разума. Она, напомню, заключается в том, что люди думают, будто они реализуют в истории свои цели и интересы, а на самом деле осуществляют через них некий замысел этого самого мирового Разума, или Духа. Проще говоря, по Гегелю, человеку в истории отведена роль некоей марионетки: он открывает рот, но произносит не свои слова; он что-то делает, к чему-то стремится, но при этом осуществляет не свою, а чужую волю. Вот, собственно, в этом и состоит вся суть гегелевской философия истории.

Да, конечно, спору нет: человек — марионетка, как бы он ни мнил себя свободным. Но если он и говорит не свои слова и действует не в соответствии с собственными целями, намерениями и желаниями, то отнюдь не благодаря некоему бестелесному, нематериальному Духу, а благодаря вполне конкретным, вполне земным, вполне пошлым, если не сказать, подлым обстоятельствам места и времени. Он их раб, не исключая и тех, кого люди льстиво называют «великими». Не могу тут снова не помянуть всё того же Гегеля. Во втором очерке я писал, что в своем сочинении философ опустился до того, что прямо-таки по-лакейски стал превозносить до небес Александра Македонского. И это вместо того, чтобы, как подобает философу, дать тому должную критическую оценку. Любой непредвзятый взгляд на историю покажет, что на деле сей «великий» был рабом не только своего непомерного тщеславия и гордыни, но и тех подлых обстоятельств, в которых он воспитывался и которые сделали из него тирана и поработителя других народов, вина которых была лишь в том, что они волею случая оказались на пути реализации его планов. Они же на деле вылились в сплошное насилие над другими народами и повальный, беспардонный их грабеж.

** *

Прежде чем двигаться дальше, хотелось бы остановиться на важном вопросе, имеющем прямое отношение не только к рассматриваемой проблеме, но и к особенностям человеческого сознания вообще. Речь идет о давнем и до сих пор не решенном вопросе, а именно: существует ли принципиальное различие в общих основах и подходах к исследованию между науками естественными и науками о культуре, к коим принадлежит также история? Другими словами, одинаково или принципиально по-разному познают окружающий мир ученый-естественник и ученый-историк? Кто из них более точен, более, так сказать, адекватен в познании изучаемой ими действительности? Кому из них можно больше доверять в результатах исследования? И более частный вопрос: можно ли для достижения большей достоверности и точности в науках о культуре, включая историю, использовать в них методы естественных и математических наук?

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

319

медицинским наукам и т.д. присуща единая методология? То же скажем и о науках культурологических. Это первое сомнение и, возможно, не самое главное. Выше я уже упоминал банальную истину, что каждая наука располагает своими конкретными техническими приемами и методами исследования, связанными со спецификой объекта исследования, и в этом смысле любая наука имеет свои особенности. И такие различия существуют не только между культурологическими и естественными науками в целом, но

ив рамках каждой из этих больших сфер. Понятны, скажем, различия в методах исследования в истории и социологии, в социологии и экономике и т.д. Однако здесь речь идет не о методике, а именно о методологии, то есть в данном случае о некоем особом общем способе познания действительности, который свойствен одной сфере и не свойствен другой. Другими словами, здесь по сути дела ставится вопрос о существовании двух принципиально различных способов познания внешнего мира человеком.

Впервом разделе книги я уже приводил мнение Гегеля насчет того, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из неё. Как он верно отмечал, каждую эпоху отличают особые обстоятельства, и это делает необходимым принимать лишь такие решения, которые вытекают из этих обстоятельств. Более ста пятидесяти лет назад Гегель высказал также банальную, в общем-то, мысль, что в истории нет простой повторяемости,

ипотому никакие аналогии между событиями в различные периоды истории не могут дать нам в руки надежного средства для выявления каких-то общих для них закономерностей. А ведь именно в обнаружении этого «средства» виделась главная задача

ицель науки. Вот почему всякая теория, заслуживающая этого названия, была нацелена на обнаружение этих общих закономерностей. Но дело в том, что сама возможность выявления законов в той или иной сфере исследования предполагает существование в ней регулярно повторяющихся событий. Повторяемость, в свою очередь, служит фундаментом для создания теории как системы достаточно строгих понятий и законов, из которой можно извлекать общезначимые объективные суждения. В этом как раз многие и видят принципиальное различие между социально-политическими и естественными явлениями: последние повторяются, первые — нет. Однако даже в тех природных явлениях, которым присуща регулярная повторяемость событий, повторяемость эта носит все же относительный характер, поскольку повторяющееся явление в каждом новом цикле претерпевает те или иные изменения. Как бы то ни было, именно повторяемость служит в естественных науках основой для выведения законов. Обычно возможность выведения законов ставится в особую заслугу естественным наукам и нередко служит поводом для того, чтобы показать их преимущество перед науками культурологическими. Хотя, если подумать, какая же в этом заслуга? Наоборот, данный факт скорее свидетельствует о более примитивном характере естественных наук с точки зрения познавательной. В самом деле, наблюдая какое-нибудь повторяющееся изо дня в день явление, даже самому ограниченному уму не трудно вывести закономерность, поскольку она лежит на поверхности вещей. Куда как сложнее обнаружить даже не закономерность, а хотя бы логическую связь в историческом процессе, в котором действуют не механические частицы или тела, а наделенные свободной волей и творческим воображением существа. Вот почему трудно согласиться с мнением о превосходстве естественных наук на том основании, что они открывают законы природы. Так, скажем, известный русский социолог П. Лавров считал, что по сравнению с естествознанием история — забава праздного любопытства. Возможно, это так. Но естествознание — тоже ведь в принципе забава праздного любопытства, хотя по сравнению с историей, забава подчас весьма опасная. С точки же зрения самого предмета, область исследования естественных наук много проще, если не сказать примитивнее, истории. Значимость и авторитет естественных и технических наук в глазах многих людей обязан отнюдь не особой их сложности, а тем вполне ощутимым и наглядным материальным результатам, которые они продуцируют. Хотя история как область исследования и не создает материальных ценностей, но по своей сложности она не только не уступает наукам естественным, но и

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

320

превосходит их. В этом смысле приоритет культурологических наук отмечали разные философы. Так, скажем, известный немецкий философ Генри Риккерт, к трудам которого я еще не раз буду обращаться, писал:

«Естественнонаучная точка зрения скорее подчинена исторической и культурно-научной, так как последняя значительно шире первой. Не только естествознание – продукт культурного человечества, но также и сама «природа» в логическом смысле есть не что иное, как теоретическое культурное благо, т.е. значимое, объективное ценное понимание действительности человеческим интеллектом…».* (Курсив мой – Э.П.).

Соглашаясь с этой оценкой в принципе, добавлю только, что природа, точнее её образ и понимание, есть не просто предмет культуры, она — её непосредственный плод, ее полное творение. Вот этого Риккерт (да и не он один) совсем не понял, вследствие чего впал в противоречие, из которого так и не сумел выбраться. Но об этом ниже. Замечу здесь только, что человек всегда видит окружающий его мир, в том числе и природу, исключительно сквозь призму той культуры, к которой принадлежит, вот почему природа для европейца и природа, скажем, для китайца или японца — вещи разные.

Что касается естественных наук, то вследствие их специфики, позволяющей проводить над природой всевозможные эксперименты, практически не имеющие ни физического, ни нравственного предела, им удалось подсмотреть некоторые её тайны, которые во многих случаях использовались не в пользу, а во вред человеку. Часто не видя, а то и просто не понимая общей природной взаимосвязи явлений, естественные науки искусственно вычленяли некоторые из них и затем использовали в своих узко практических интересах и целях. В результате были созданы чудовищные средства как прямого, так и косвенного уничтожения окружающей среды, губительное последствие которых человек ощущает уже сегодня. Тем не менее благодарное человечество платит творцам всех этих чудовищных изобретений и открытий престижными премиями и прочими высокими знаками признания. Что касается общепризнанных положений и выводов естественных наук относительно сущности природных явлений, то некоторые из них давно нуждаются в кардинальном пересмотре.* В этой связи не могу отказать себе в удовольствии привести один пример. Как-то летом 2006 г. радио сообщило, что ученые разгадали загадку метеорита, остатки которого были найдены в Египте. По мнению многоумных ученых, метеорит прилетел с Луны. Тут по ассоциации приходит на ум известная пренебрежительная реплика в адрес тех, у кого не в порядке с логикой: «Ты что

– с Луны свалился?». Считать, что метеорит прилетел с Луны — равноценно данному суждению. «Прилететь» с Луны — всё равно, что сказать «свалиться с Луны». Это логика дикаря, считающего, что если Луна «наверху», то с неё может вполне что-то свалиться на Землю. Если метеорит способен падать с Луны на Землю, то с таким же успехом можно утверждать, что метеориты могут падать с Земли на Луну. Говоря серьезно, не существует таких естественных физических сил, способных вывести из состояния покоя глыбу лунного вещества и направить её на Землю. Почему бы в таком случае не упасть на Землю самой Луне? Правда, великий Ньютон вполне серьезно пытался объяснить чисто геометрически, почему такое падение не происходит, но его рассуждения на сей счет до такой степени полны наивных механистических представлений, свойственных его эпохе, что их даже неловко сегодня приводить.

Как бы то ни было, действительные или только кажущиеся успехи естественных наук не давали покоя представителям гуманитарных наук. Не случайно взгляд на возможность создания социальной теории, аналогичной естественнонаучной, приобрел популярность в западной общественной науке на рубеже XIX – XX веков — этом времени великих и не менее чудовищных по своим последствиям открытий. Взгляд этот был порожден также растущей популярностью среди ученых позитивистской философии с её

*Г. Риккерт. Науки о природе и науки о культуре // Культурология. ХХ век Антология. М. «Юрист», 1995,.

*Подр. см. мою книгу «Извечные загадки науки глазами дилетанта», М., 2005.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

321

верой в то, что и в социальной сфере с помощью методов естественных наук могут быть познаны причинно-следственные отношения и на их основе — социальные «законы». Многие всерьез полагали, что это могло бы открыть безграничные просторы для движения человечества по пути прогресса. Все теории социализма XIX столетия, включая и теорию Маркса, были следствием этой веры в безграничные возможности человеческого разума в познании и преобразовании как естественной, так и социальной природы. Утверждение того же Маркса, что он рассматривает развитие экономической общественной формации как естественно-исторический процесс, есть типичное выражение западноевропейского рационализма XVIII-XIX веков. То же самое скажем и о его утверждении, представляющимся сегодня уже весьма претенциозным, что конечной целью своего «Капитала» он ставил «открытие экономического закона движения современного общества».

В те времена, впрочем, такой взгляд на вещи был (или казался) вполне оправданным: иного смысла научной работы, кроме открытия законов всего сущего, никто не мог себе представить. Социальные науки ревниво стремились заимствовать у наук естественных не только дух, но и методы, стремясь к максимальной рационализации социального знания.

Не осталась в стороне от этого всеобщего поветрия и философия. В конце XIX – начале XX столетий в ней развернулась широкая дискуссия на тему о соотношении естественных и культурологических наук. Известный философ и историк философии В. Виндельбанд в 1894 г. предложил делить науки на два вида: «номотетические» (науки естественные) и «идеографические» (науки о культуре). Последние, по мнению философа, радикально отличаются от естественных наук тем, что опираются не на всеобщее, не на законы объективного мира, а берут за основу отдельный случай как таковой, притом нередко уникальный. То, над чем работает историк, считал он, — это всегда нечто индивидуальное, неважно, идет ли речь о личностях или событиях.

Уже здесь мы сталкиваемся с очевидным недоразумением. По Виндельбанду, историк — нечто вроде летописца, занятого простым описанием событий прошлого, не интересующегося поисками их связи между собой и не пытающегося раскрыть их сущность. Противоположность ему — ученый-естественник, помышляющий якобы только о поисках всеобщего и открытии «объективных» законов изучаемого им мира. Однако как среди историков, так и естественников существует масса статистов, или «летописцев», занятых простым описанием изучаемых ими явлений и вовсе не интересующихся открытием каких-то всеобщих законов. Таких статистов среди них, собственно, большинство. Образно говоря, ньютонов и эйнштейнов среди них ничуть не больше, чем кантов или марксов в так называемых «идеографических» науках. Коли уж сравнивать две эти области научного познания, то следовало бы делать это сравнение как минимум на сопоставимом уровне.

Взять ту же философию истории. Она только тем и занята, что пытается раскрыть всеобщее, и её старания, несмотря на значительно бóльшую сложность исследуемой сферы, не совсем уж безрезультатны. Да, признаем, что во многих своих выводах она ошибалась. Но разве столь уж безгрешны естественные науки в своих поисках всеобщего. Я мог бы назвать добрую дюжину грубейших заблуждений естественных наук в определении так называемых законов природы — заблуждений, бытующих, к тому же, по сию пору. Отнесу к ним так называемый закон всемирного тяготений Ньютона, который даже в условиях Земли не оправдывает себя, не говоря уже о Вселенной. Затем эволюционную теорию происхождения видов Дарвина с её смехотворным выводом о том, что человек ведет свою родословную от обезьяны; также самые фантастические гипотезы о происхождении Солнечной системы, теорию строения Земли и т.п. Здесь я остановлюсь, чтобы не отклоняться от главной темы. Кого данная проблема интересует в деталях, опять же адресую к своей книге «Извечные загадки науки глазами дилетанта» (2005 г.).

Изрядную долю путаницы в рассматриваемую проблему внес упоминавшийся уже Риккерт. Надо заметить здесь, что немецкая школа издавна как бы монополизировала

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

322

философское объяснение чего бы то ни было. При этом, однако, она наделала немало ошибок в объяснение основных проблем человеческого познания, с которыми, судя по всему, никто уже не в состоянии разобраться. Те же Виндельбанд и Риккерт, хотя и причисляются к так называемым неокантианцам, однако, похоже, главного в учении своего великого предшественника усвоили не совсем. Впрочем, не одни они. Кант тоже много чего наговорил лишнего и даже явно ошибочного, и, как это нередко случается, именно ошибки великих мыслителей легче всего воспринимаются последующими поколениями философов. А ведь главная заслуга Канта в том, что он практически первым из философов глубоко обосновал положение, что процесс познания идет не от объекта к субъекту, как это думали и продолжают думать многие, а наоборот, — от субъекта к объекту. Другими словами, Кант показал и доказал, что познаваемый внешний мир субъективен и другим быть не может по природе вещей. И это положение в равной мере справедливо как для естественных, так и для культурологических наук. Сам Кант назвал свой вывод «коперниканским переворотом» в философии. К сожалению, он снизил ценность совершенного им «переворота» надуманным противопоставлением «вещей в себе» и «явлениями», но это уже особая тема и она подробно рассмотрена мной в работе «Философия познания».*

Вернемся, однако, к главному, а именно к вопросу о том, чтó на деле означает положение, что процесс познания идет от субъекта к объекту. В процессе познания внешнего мира — идет ли речь о мире природы или о социальной сфере, неважно, —

человек создает (или конструирует) мысленный образ этого внешнего мира в полном соответствии с особенностями своего чувственного восприятия и принадлежностью к той или иной культуре. И здесь со всей определенностью следует сказать, что, с точки зрения сущности процесса познания, между учеными-гуманитариями и ученымиестественниками не только не существует никакого различия, но его не может существовать в принципе. Различия существуют в особенностях исследуемого материала, то есть в предмете познания, но не в сущности познания.

Разумеется, в зависимости от природы и особенностей объекта исследования там и тут имеются различные конкретные методы, способы и приемы исследования, но не более того. И в этом смысле у естественных наук нет абсолютно никакого преимущества перед науками о культуре — все их теории, гипотезы и построения носят не просто субъективный, а субъективно-антропоморфный характер и другими быть не могут. Полагать, что одни теории (естественнонаучные) объективны, в то время как науки о культуре субъективны, — значит, ровным счетом ничего не понимать в сущности человеческого познания вообще. Если бы, скажем, другие животные могли, подобно человеку, мыслить и, соответственно, создавать свои картины окружающего их мира природы, то таких картин-теорий было бы столько, сколько существует на земле видов животных, и все они решительно отличались бы друг от друга и каждая претендовала бы на истинность и объективность. Соответственно, можно было бы говорить о «пчеломорфных», «муравьеморфных» и «проче–морфных» представлениях об окружающем мире природы.

В этой связи как бы сам собой напрашивается вывод: если каждый вид животных воспринимает внешний мир в соответствии с особенностями своей организации, а значит, и своего специфического восприятия, то каков этот внешний мир на самом деле, никому знать не дано. К такому в общем выводу и пришел Кант в своей «Критике чистого разума». Он пытался объяснить нам, что мы познаем только явления, или, другими словами, образы внешнего мира, которые формируют наши чувства и разум. Отсюда его деление внешнего мира на мир «вещей в себе» и мир «явлений». Мир «вещей в себе» — это мир, каков он есть на самом деле, но который нам не дано познать. Всякий раз, как

* Э.А. Поздняков. Философия познания // Э.А. Поздняков. Философия свободы. М., 2004.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

323

человек стремится познать мир таким, каков он есть на самом деле, он познает только мир явлений, то есть тот мир, который он воспринимает посредством своих чувственных восприятий и основанных на них представлениях.

Казалось бы всё очень логично и убедительно. Но именно в этом пункте великий философ допустил, я бы сказал, грубейшую ошибку. Дело в том, что никакого другого мира, кроме того, который воспринимается живыми существами, нет и не может быть в принципе. Этот чувственно воспринимаемый мир есть единственный объективный мир. И в своей объективности он разный для различных живых существ. Для человека он один, для пчелы — другой, для собаки — третий и т.д. Даже если бы на свете существовал Бог, то и он бы видел мир по-своему, по-божески. Другими словами, вне чувственных восприятий любых живых существ, а тем более существ мыслящих, ничего вообще не существует, что бы там ни говорили материалисты со своей примитивной теорией познания как процесса отражения. Согласно этой теории, как мы помним, тот внешний мир, каким его воспринимают наши человеческие чувства, и есть подлинный объективный мир. В этом «объективном» мире трава, разумеется, зеленая, небо голубое, вода мокрая, лед холодный, соль соленая, сахар сладкий и т.д. и т.п. Таким он, якобы, был изначально, до появления человека, таким и пребудет, даже если на Земле не останется ни одного человека. Человек лишь отражает его посредством чувственных ощущений в своем сознании, наподобие зеркала. Так, собственно, думает и каждый обыватель, и вот это обывательское представление материалисты возвели на уровень высокой философии, чему, собственно, она и обязана своей непреходящей популярностью в массах.

На самом же деле, когда мы говорим, что нечто существует, то за этим простым утверждением скрывается факт, что это нечто существует не само по себе, так сказать, «объективно», а всегда для какого-то субъекта, способного воспринимать, мыслить и оценивать то, что он созерцает. Именно он, субъект, дает ему конкретное, предметное бытие тем, что наделяет это нечто какими-то конкретными свойствами и превращает его тем самым в вещь для себя. Если нет субъекта — нет и предметов с их особыми свойствами, нет никакого бытия вообще, потому что абстрактного бытия не существует и существовать не может. Бытие всегда предполагает бытие каких-то вещей, то есть предметов, наделенных свойствами. Свойствами же наделяет предметы только мыслящее существо, в нашем случае — человек, поскольку другие мыслящие существа нам неизвестны. Каким образом он делает это, с помощью каких «механизмов», какими средствами — проблема особая, и она подробно рассмотрена в моем упоминавшемся уже исследовании «Философия познания».

Большинство людей не способно понять этой простой, в общем-то, вещи и считает, что мир во всем своем пестром и красочном разнообразии и многообразии существовал и будет существовать и без воспринимающего его субъекта, то есть человека. При этом упускается из виду элементарная вещь, а именно, что эти самые «разнообразие» и «многообразие» суть не что иное, как оценочные категории и понятия. Они неотъемлемы от познающего, оценивающего субъекта. Без такого субъекта нет ни того, ни другого. А что есть? — Ничего, потому что, когда мы говорим, что «нечто имеет место быть», то тем самым подразумеваем, что это «нечто» обладает какими-то качествами и свойствами. Этими качествами и свойствами наделяем предметы мы сами в соответствии со своими специфическими чувствами и представлениями.

Чтобы высказанная мысль была понятней, зададимся вопросом: существует ли горячее, теплое и холодное для полностью парализованного человека, существует ли разнообразие красок и цветов для слепого, широкая гамма звуков для глухого или запахи у существа с атрофированным обонянием и т.д.? Теперь мысленно устраните из мира существо, обладающее всем диапазоном перечисленных особенностей чувственного восприятия вместе с оценками этого мира, — и что останется? Ничего! Не будет никакого мира с его так называемыми объективными свойствами, поскольку те идут исключительно от нас — чувствующих и мыслящих субъектов. А мы продолжаем лепетать: объективное–субъективное, закономерное–случайное и т.п. — всё это

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

324

характеризует не внешний мир, а только специфическое восприятие этого мира нами,

человеками, homo sapiens’ами.

Итак, повторю еще раз: никакого принципиального различия в общем характере познания окружающего мира между историками и учеными-естественниками не существует. Те и другие, каждый по-своему, конструируют, то есть создают мысленную модель интересующего его мира в соответствии с особенностями своих предметов, а также целями, задачами и интересами. Модели эти могут быть более удачными или менее удачными, более отвечающими потребностям человека или отвечающими им менее, или вовсе им не отвечающими. Утверждать, что одни из них объективны, а другие субъективны, — значит опять же впадать в неразрешимое противоречие и путаницу. Объективность тех и других определяется не тем, что одни вышли из рук физика или химика, а другие — из рук историка, а совершенно иными критериями, о которых речь пойдет ниже. И здесь не самым приятным для философов-ортодоксов фактом является тот, что не только оценка окружающего нас мира, но и оценка объективности той или иной теории, тех или иных выводов науки всегда не только условна, но главное — всегда субъективна, и иной она не может быть в принципе.

* * *

Для большей ясности рассмотрим, хотя бы в самых общих чертах, позицию некоторых философов недалекого прошлого, когда означенные проблемы еще волновали умы научной общественности. И в этом смысле наибольший вклад если и не в разрешение данной проблемы, то в изрядное её запутывание, внесли, на мой взгляд, два мыслителя, — это Генрих Риккерт (1863–1936) и Макс Вебер (1864–1920). Каждый из них внес свою долю путаницы и в вопрос о различии между естественными науками и науками о культуре, равно как и в проблему объективности человеческого знания. Начнем с Риккерта.

Генрих Риккерт — один из основателей так называемой баденской школы неокантианства. Подобно другим неокантианцам, Риккерт отрицал кантовскую «вещь в себе», но в то же время вслед за учителем считал, что в познании окружающего нас мира сознание первично. Согласно его взглядам, данная в познании действительность имманентна сознанию, то есть проистекает из этого сознания. В этом пункте он прав. Однако он в то же время признавал существование другой, независимой от субъекта трансцендентной реальности, то есть реальности, находящейся за пределами опыта и являющейся предметом веры. Что касается «имманентной» реальности, Риккерт рассматривает её как результат деятельности сознания, конструирующего а) природу (естествознание) и б) культуру (науки о культуре). Естествознание направлено на изучение универсальных и повторяющихся явлений, а также общих и частных законов природы, под которыми он справедливо понимал априорные правила рассудка. История, наоборот, занимается единичными и неповторимыми явлениями и событиями. Законы естествознания, по Риккерту, свободны от ценностных суждений, законы истории — нет. Вот таковы, кратко, основные постулаты, из которых исходил философ в своих рассуждениях о соотношении естественных наук и наук о культуре.

Прежде всего, обращу внимание на положение Риккерта, что данная в познании действительность имманентна сознанию. Напомню, что под имманентным понимается то, что внутренне присуще какому-нибудь явлению и проистекает из его природы. Утверждать, что природе сознания присуща действительность — это, строго говоря, нонсенс. Сознанию присуща способность мыслить, анализировать, обобщать, конструировать и т.п. Для выполнения этой сложной работы у него имеется одно единственное средство — это язык как система логически, грамматически и содержательно связанных слов и понятий. С его помощью мозг не просто анализирует и обобщает поступающие через чувственные ощущения сигналы извне и переводит их в соответствующие понятия. Это не главная его функция. Главная состоит в том, что мозг не только способен конструировать действительность независимо от чувственных ощущений, но и как бы понуждает те воспринимать внешний мир в соответствии с этими

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

325

конструкциями. Сами же чувственные восприятия безгласны. Не они говорят нам о том или ином внешнем предмете: «теплый», «холодный», «горький», «сладкий», «высокий», «низкий», «твердый», «мягкий», «голубой», «зеленый» и т.д. и т.п. Эти свойства не присущи также и самим внешним предметам. Весь широкий диапазон понятий, выражающих те или иные свойства воспринимаемых чувствами внешних предметов, содержится в нашем мозгу, точнее в мышлении, но отнюдь не в органах чувств. Органы чувств в соответствии со своей спецификой передают в мозг только какие-то сигналыощущения. Вот мозг, а вернее мышление, и присваивает каждому показанию чувств свое особое название (понятие) и тем самым создает, или, если хотите, конструирует в нашей голове специфическую, выраженную в определенных понятиях картину внешнего мира. Картина эта соответствует одновременно как родовому восприятию человека, в отличие от других живых существ, так и данной конкретной культуре с её особой системой словпонятий.

Думаю, уже отсюда должно быть понятно, почему материалистическая теория отражения внешнего мира не выдерживает критики. В самом деле, ведь на воспринимаемых нами предметах внешнего мира нет бирок или еще каких-то указаний относительно названия этих предметов и их свойств. Чувственное восприятие дает только специфические ощущения, некие чувственные представления о внешних предметах и больше ничего. Разум же человека не только упорядочивает эти ощущения и образы в некую единую картину, но и дает им названия, переводит их в понятия, из понятий создает уже мысленные образы предметов и на этой основе выводит всякого рода обобщения и закономерности.

Итак, еще раз скажем: наименование предметов и их свойств идут не от предметов к человеку, а наоборот — от мыслящего человека к предметам. В этом смысле они априорны, то есть даны человеку до всякого опыта вместе с языком. Пользуясь им, он наделяет воспринимаемые чувствами предметы разнообразными свойствами, создавая тем самым свою особую неповторимую картину внешнего мира. Не будь языка, человек был бы подобен другим животным, остающимися на уровне только чувственных восприятий и инстинктов. Хотя нельзя тут не отметить, что в этих пределах многих из них отличает более широкая гамма чувственных восприятий и большая сообразительность, так часто поражающая человека. Животные действуют исключительно на основе чувственных восприятий, вот почему они обострены у них до предела. Человек же в основном полагается на разум, отчего чувства его притупляются, а то и просто атрофируются, и он из-за этого нередко попадает впросак. Животные, конечно, тоже различают цвета, звуки, запахи, температуру, взаимное расположение предметов внешнего мира и т.п., притом каждый вид по-своему, и их восприятие внешних предметов не совпадает с человеческим. Одно лишь это говорит о том, что так называемые свойства предметов не объективны, а вполне субъективны и зависят от природы того или иного живого существа. Отсюда должно быть ясно, что существует столько чувственных образов внешнего (природного) мира, сколько имеется видов живых существ. Благодаря способности мыслить человек как бы узурпировал право рассматривать мир исключительно с точки зрения своего специфического мировосприятия и решил, что мир именно такой, каким его видит он. Это тем более так, что на Земле нет иных разумных существ, которые могли бы оспорить эту претензию на истину. В подтверждении тщеславной уверенности в своей правоте он ссылается на Бога, коего сам же и выдумал.

* * *

Я изложил здесь кратко и в самых общих чертах механизм познания человеком внешнего мира, и вдумчивому читателю теперь, думаю, будет легче следить за моей мыслью и лучше понимать последующие рассуждения.

Обратимся снова к Риккерту. Следуя своей логике, он пытался доказать существование принципиального различия в исследовании явлений природы и культуры. В чем же оно, по его мнению, состоит? В упоминавшейся статье он отмечает:

«Слова «природа» и «культура» далеко не однозначны, в особенности же понятие природы

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

326

может быть точнее определено лишь через понятие, которому его в данном случае противополагают. Мы лучше всего избегнем кажущейся произвольности в употреблении слова «природа», если будем придерживаться первоначального его значения».

В этом месте мы вострим уши и напрягаем все наше внимание в надежде узнать, каково же оно это самое «первоначальное значение»?

«Продукты природы,— разъясняет нам дальше философ, — это то, что свободно произрастает из земли. Продукты же культуры производит поле, которое человек вспахал и засеял». «Следовательно, — резюмирует Риккерт, — природа есть совокупность всего того, что возникло само собой, само родилось и предоставлено собственному росту. Противоположностью природы в этом смысле является культура, как то, что или непосредственно создано человеком, действующим сообразно оцененным им целям, или оно уже существовало раньше, по крайней мере, сознательно взлелеяно им ради связанной им ценности».

Не берусь здесь судить: то ли перевод корявый, то ли таков оригинальный текст. Возможно, справедливо и то, и другое. Как бы то ни было, перед нами образец, мягко говоря, философской ограниченности, и если вы, читатель, внимательно прочитали то, что сказано мной выше, то согласитесь с этой оценкой. Мне особенно нравится пояснение Риккерта относительно того, что такое продукты природы. Оно будто предназначено для детей дошкольного возраста: «продукты природы — то, что свободно произрастает из земли». Спросим: а то, что спрятано в глубинах земли, а что содержится в атмосфере, в водах морей и океанов, во вселенной, наконец? Но это так, мелочи, можно сказать, придирка, хотя и не лишенная оснований. «Криминал» содержится в самом определении природы, которая, согласно философу, есть «совокупность всего того, что возникло само собой, само родилось и предоставлено собственному росту». Хотя Риккерта относят к неокантианцам, приведенные суждения явно принадлежат к чисто материалистическим, притом, я бы сказал, в самом вульгарном варианте, присущем даже не научному, а обыденному сознанию.

В то же время культура, по Риккерту, есть то, что «непосредственно создано человеком» в соответствии с его целями и т.д. В этой связи мне на память приходит другое определение природы, которое гораздо ближе к истине. Оно принадлежит О.

Шпенглеру: «Природа есть функция культуры». Другими словами, «природа»,

рассматриваемая и как понятие, и как некая совокупность, или система многообразных вещей, их свойств и отношений, есть целиком творение человеческого разума не в меньшей мере, чем бином Ньютона, теория происхождения человека от обезьяны Дарвина, теория прибавочной стоимости Маркса и т.д. Она, начиная от общих представлений о ней и кончая мельчайшими деталями, есть не что иное как конструкция, или умственная модель, или некая совокупность многообразных определений, понятий, категорий. Первичным материалом для этой умственной конструкции, притом материалом достаточно грубым, необработанным и неорганизованным, служат чувственные восприятия, из которых разум, вооруженный системой понятий и категорий, содержащихся в языке, создает, хотя и весьма ограниченную, но в то же время целостную, гармоничную и живую картину окружающего его мира природы. Так, скульптор из бесформенной и мертвой глыбы камня вытесывает прекрасное творение, которое в форме идеи содержится в его сознании априорно.

Риккерт, похоже, совсем не понял соотношения культуры и природы. Он, подобно обычному обывателю, разводит по разные стороны культуру и природу как некие принципиально разные сущности. Формально придерживаясь положения Канта о том, что бытие определяется разумом, на деле он следует самой примитивной материалистической философии. Для него культура — это то, что создано разумом и руками человека, тогда как природа есть нечто, существующее само по себе безотносительно к человеку. Он не понял главного, а именно что вне сознания человека нет и не может быть вообще никакой природы. «Природа» — это просто слово, понятие, то есть некая абстракция, с помощью которой обремененное разумом существо определяет некую физическую реальность, с

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

327

которой это существо, то есть человек, соприкасается в своей повседневной практике. Всё, из чего состоит эта так называемая природа, суть тоже одни слова, слова, слова… «Земля», «небо», «моря», «океаны», «атмосфера», «леса и поля», «животный мир», «человек», «корова», «собака», «роза» и т.д. и т.п. до бесконечности — всё это одни только понятия, или идеи. Давая наименование тому или иному предмету, попадающему в поле его чувственного восприятия, человек тем самым как бы выводит его из небытия и превращает в вещь, то есть уже в нечто, наделенное какими-то свойствами и в этом смысле имеющее бытие, но — и это важно! — бытие исключительно только для него и вне его не существующее. Для коровы или, скажем, собаки не существует никакой «розы», «луны», «леса» и т.п. Человек же, наделяя тот или иной объект именем и свойствами, не только тем самым дает ему реальное бытие, но одновременно вводит его в сферу культуры. Именно в этом лежит весь глубокий смысл приведенного выше суждения Шпенглера, что природа есть функция культуры. Можно даже сказать резче: природа есть неотъемлемая часть культуры и в этом смысле подчинена всем законам её развития. Вот почему совершенно неправомерно с философской точки зрения делить мир на две разные сферы — сферу культуры и сферу природы. Разница, скажем, между вспаханным полем и полем, нетронутым человеком, на котором, как тонко заметил наш философ, всё произрастает само собой, существует исключительно в рамках представлений человека, то есть его культуры. Вне понятий и представлений человека не существует ни чистого поля, ни поля вспаханного, ни вообще никакого поля. Если не верите — спросите об этом корову, лошадь, вашу собаку или кошку.

Итак, резюмируем. Всё, что входит в круг понятий человека; всё, что выражено им в языке; всё, что наделено свойствами — всё это одновременно входит и в круг его культуры, будь это искусство с его разными сферами, наука с ее многообразными областями исследования; практическая деятельность в сфере материального производства, природа во всем её многообразии и т.п. Ограничивать область культуры только сферой искусства, как это нередко бывает, — это чиновничий, но не философский подход к ней.

Вот такого чиновничьего подхода и придерживается в основном наш философ. Подтверждает он его следующими рассуждениями:

«Как бы широко мы ни понимали эту противоположность (между культурой и природой – Э.П.), сущность культуры всегда останется неизменной: во всех её явлениях мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком; и наоборот, все, что возникло и выросло само по себе (то есть «природа» – Э.П.), может быть рассматриваемо вне всякого отношения к ценностям, а если оно и на самом деле есть не что иное, как природа, то и должно быть рассматриваемо таким образом. В объектах культуры, следовательно, заложены ценности».

Итак, после длинных и не совсем вразумительных рассуждений Риккерт, наконец, предлагает нам главный критерий отличия культуры от природы. Это — заложенные в её объектах ценности. Именно в этом пункте целиком обнажается философская беспомощность и ограниченность всех его рассуждений. Даже если стать на позицию Риккерта в его оценке природы, то и в этом случае нельзя согласиться с тем, что она лишена для человека ценности. Зачем бы он тогда изучал её, зачем принимал бы меры к её сохранению и сбережению? Скажу больше: по мере развития человеческой цивилизации, по мере того как в результате её развития этой самой природе наносится непоправимый ущерб, ценность природы для людей приобретает все большее значение, оттесняя на второй план многие привычные ценности, вроде культуры в ее казенно-чиновничьем понимании. Главное же в том, что природа, как было показано мной выше, есть совокупность наших идей и представлений. Идеи же и представления неотделимы от соответствующих мировоззренческих позиций человека, то есть от культуры в самом широком смысле этого слова. Отсюда должно быть совершено ясно, что природа не только неотделима от ценностных суждений, но и сама представляет определенную ценность.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

328

Ну и, конечно, не может не обескураживать то, что Риккерт включает язык в число одного из многих «культурных благ». Можно подумать, что язык существует сам по себе, наряду со всеми остальными «благами», а не является основой культуры, основой всего, что мы называем «ценностями». Именно язык, а значит, мысль, превращает в ценность всё существующее для нас независимо от того, относится ли оно к природе или к сфере социальной жизни.

Маленькая, но характерная деталь: излагая философское кредо Риккерта, я упомянул, что он неокантианец и, как свойственно неокантианцам, признавая в целом учение Канта, отрицал кантовскую «вещь в себе». В то же время — и на этот момент я обращаю особое внимание — он признавал существование независимой от субъекта, то есть находящейся за пределами его опыта некоей реальности, являющейся предметом веры. Но что такое независимая от субъекта и находящаяся за пределами всякого опыта реальность? Это и есть не что иное, как кантовская «вещь в себе» в самом чистом её виде. Не стану тут распространяться относительно этого курьезного плода фантазии великого Канта, который заставил поломать многоумные головы чуть ли не всех последующих философов. Кому интересно знать на сей счет мое мнение, опять же отсылаю к своей, цитировавшейся выше работе. В то же время хотелось бы остановиться здесь на том, что такое «опыт», не в обыденном, конечно, а в общефилософском его значении и понимании. Этого вопроса я вскользь касался во втором разделе, но ввиду его важности не грех и повториться.

* * *

Мы привыкли говорить: опытные (или эмпирические) науки, опытное знание, опытные результаты и т.д. Сложилось ложное представление, что всё, что связано с опытом, получено эмпирическим путем, и уже в силу одного только этого заслуживает доверия как истинное знание. Естественные науки в отличие от наук о культуре принято называть науками опытными. О них еще говорят «точные науки», чего никогда не услышишь, скажем, об истории, которую порой ставят в один ряд с беллетристикой. Увы, если бы так! Лично я считаю, что когда историческое исследование по стилю своему близко к беллетристике, то это относится к его неоспоримым достоинствам, но отнюдь не к недостаткам. Нет ничего хуже занудно написанной истории. Впрочем, об этом я уже говорил.

Но вернемся к опыту. Для начала зададимся простым вопросом: что такое опыт? Под опытом обычно понимается эмпирическое познание действительности. А что значит эмпирическое познание действительности? Вот, скажем, я гляжу на окружающий меня мир, вижу какие-то предметы, различаю их формы, цвета, запахи, их взаимное расположение и т.д. Можно ли назвать этот процесс опытным (эмпирическим) познанием? Если да, то ведь и корова, овца и прочие достопочтенные животные видят то же самое, пусть по-своему, но видят и не хуже человека ориентируются в этой самой эмпирической действительности.

Чтобы лучше понять различие между человеком и остальным живым миром в данном процессе, нужно сразу же четко понимать, что животное не способно ничего познавать. Скажу больше: само словосочетание «эмпирическое познание» вводит многих в заблуждение, потому что, строго говоря, никакого эмпирического познания попросту не существует. Само слово «познание» содержит то, без чего невозможно никакое познание, а именно знание. Это же означает, что прежде чем познавать что-то, нужно иметь какие-то предварительные знания, без коих никакого познания не может быть в принципе. Главный вопрос в том, откуда они берутся эти самые предварительные, или априорные, знания? Я уже имел возможность говорить об этом в соответствующем разделе, где речь шла о происхождении языка и наших знаний, но не беда, если кое-что я повторю. Некто верно заметил, что для того чтобы человек смог усвоить нечто новое, это новое нужно повторить ему не менее сотни раз. Я же повторяю только второй раз.

Но продолжим. Представим себе такую картину: во время прогулки вы встречаете какой-нибудь незнакомый предмет — растение, животное, насекомое и т.п. Стоп! Вы не

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

329

обратили внимание на то, что, не успев еще приступить к делу, я уже вывалил целый ворох содержательных понятий, или знаний, которые еще до всякого чувственного созерцания, то есть априорно, содержатся в голове всякого нормального человека? Если я вижу какой-то предмет и точно знаю, что это растение, а не животное, более того, что растение это цветок, а не дерево, то даже не зная его названия и свойств, я уже обладаю большим запасом предварительных, то есть априорных знаний. Если бы даже я вдруг стал сомневаться, растение ли передо мной, животное или насекомое, или вообще нечто невиданное, то и в этом случае мое сомнение основано на некотором наборе априорных понятий, с помощью которых я даю предмету приблизительную оценку и составляю о нем общее представление-идею. Значит, чтобы что-то сравнивать, разделять, соединять и т.д., а тем самым и познавать, необходимо заранее, то есть до всякого эмпирического созерцания, иметь некий, притом немалый багаж общих и частных знаний. Вот с этим багажом мы и подходим к познанию любых неизвестных нам предметов или явлений. Эти знания являются априорными, они существуют у нас до всякого опыта, если под ним разуметь простое чувственное восприятие окружающего мира. Если эти знания человек по каким-то причинам не получил, то он уподобляется животному и ничего познать не в состоянии. Возникает вопрос: откуда у нас эти предварительные (априорные) знания? — Они получены нами из обучения, из знания нами языка, и об этом я подробно говорил во втором разделе книги.

А кстати, правомерно ли применять понятие «опыт» к жизни животных? Ведь говорим же мы о каком-нибудь животном как об опытном, например, о вожаке волчьей или иной стаи. Хотя мы и сыплем словами и понятиями направо и налево и прилагаем их к тому, к чему, по правилам, прилагать их не следует, но все-таки подумайте над вопросом. Пока вы это делаете, я двинусь дальше.

Еще раз вернусь к часто употребляемому понятию «эмпирическое знание». Послушаем на сей счет мнение Иммануила Канта, который, как известно, проблеме познания посвятил свой главный труд «Критика чистого разума».

«Наше знание, — учит нас Кант, — возникает из двух основных источников души: первый из них есть способность получать представления (восприимчивость к впечатлениям), а второй — способность познавать через эти представления предмет (спонтанность понятий). Посредством первой способности предмет нам дается, а посредством второй он мыслится… Следовательно, созерцания и понятия суть начала всякого нашего познания, так что ни понятия без соответствующего им некоторым образом созерцания, ни созерцание без понятий не могут дать знание».

«Мыслить себе предмет и познавать предмет, — поясняет он в другом месте, — не есть… одно и то же. Для познания необходимо иметь, во-первых, понятие, посредством которого вообще мыслится предмет… и, во-вторых, созерцание, посредством которого предмет дается… Но всякое возможное для нас созерцание чувственно… следовательно,

мысль о предмете вообще посредством чистого рассудочного понятия может превратиться у нас в знание лишь тогда, когда это понятие относится к предметам чувств». (курсив мой – Э.П.).

Возможно все это и на самом деле так. Но все же, если бы я мог, то спросил бы философа: «Простите покорно, а каким образом наши предшественники, как близкие, так и очень далекие, узнали, к примеру, что некий предмет их чувственного созерцания есть дерево, что оно из породы лиственных и что имя ему, скажем, «береза»? Мне это совершенно непонятно. Следуя вашей схеме, почтенный философ, выходит, что некто остановился перед неизвестным предметом, который мы сегодня знаем как «дерево-береза», и стал его созерцать, имея при этом в голове набор всяких априорных понятий и категорий. По счастливой случайности он выбрал из этого набора слова «дерево» и «береза», вследствие чего мы до сих пор так его и называем. Неужели это и есть то, что зовется процессом познания?»

Не знаю, что бы мне ответил философ, но что бы он ни сказал, его схема познания выглядит крайне упрощенной, если не сказать ошибочной.

Кстати, для пояснения различия между чистым априорным знанием и не чистым

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

330

Кант приводит такой пример: если человек, скажем, подрыл фундамент своего дома, то он должен был знать заранее, что тот может обвалиться. Это знание априорное, но не чисто априорное, потому что наш незадачливый хозяин дома должен был прежде знать из опыта, что тела имеют тяжесть и потому падают, лишившись опоры».

Выделенные мной слова отчасти относятся к области теоретической механики, а не являются просто банальным выводом из столь же банального опыта. Представим себе умную обезьяну-шимпанзе, несущую камень для каких-то своих обезьяньих нужд. Возникает ли у обезьяны в ходе этого трудового процесса, который, согласно Энгельсу, превратил её далеких предков в человека, простая мысль, что камень имеет тяжесть. Вряд ли, хотя при этом обезьяна не бросит его себе на ноги. Если бы такая мысль пришла ей, то, цитируя одного нашего незадачливого политика, можно было бы сказать, что «процесс пошел», то есть началось превращение обезьяны в человека. Однако даже такое простое умозаключение, что тела имеют тяжесть, не может прийти в голову обезьяне, потому что для этого нужно, чтобы в этой голове кое-что было. Нет не просто мозги — они у нее есть и по своему объему не меньше, чем у человека. Но обезьяны, к сожалению (а может быть, наоборот, к счастью), лишены способности абстрактного мышления. А потому мы имеем полное право сказать: «Энгельс, ты не прав!», а заодно повторить те же слова и в адрес Канта.

Сколько ни таскай камней, просто так из одного только эмпирического их перетаскивания с места на место не может родиться пусть элементарная, но в то же время гениальная в своей простоте мысль, что тела имеют тяжесть. Мысль эта — чистый продукт абстрактной деятельности мозга, качество которой определяется не объемом мозга, не его весом, а кое-чем иным. И она (мысль) ― продукт не простого эмпирического действия, а действия на основе уже имеющихся знаний, выраженных в понятиях языка, источника которого мы пока не в состоянии определить.

Кант завершает рассматриваемый пассаж выводом, что априорные знания — это знания безусловно независимые от всякого опыта и к которым не примешано ничего эмпирического. Но вот откуда взялись эти независимые от всякого опыта знания, Кант нигде не говорит — не с неба же они, в самом деле, свалились! Странно, но факт: целиком посвятив свой знаменитый труд роли априорного знания в процессе познания, Кант не сказал практически ни слова о его источнике. Интересная получается картина: априорные знания, как говорит само их название, не приобретаются опытным путем, но в то же время сам опыт невозможен без этих знаний. Откуда же тогда берутся сами априорные знания, благодаря которым вообще возможен всякий опыт? В самом деле, к любому опыту мы приступаем не как тупые болванчики, наугад, не ведая, что получится из него, — так поступают разве что дети или слабоумные. Нет, мы приступаем к опыту во всеоружии имеющихся у нас знаний и ясного понимания того, что мы ждем от опыта. Поэтому всякий опыт предзадан, его результат как бы заранее предопределен. Более того, если опыт не дает ожидаемых результатов, мы нередко прибегаем ко всяким «пыточным» приемам, натяжкам и прочим известным в человеческой практике способам, чтобы выжать из опыта то, что нам нужно, подобно тому, как в средневековье инквизиция выжимала нужные признания из еретиков.

Но вернемся к общему понятию «опыт» и различию между процессом мышления и познания. В самом деле, мыслить можно все что угодно, например, «вещь в себе», разных богов, химер, привидений, чудищ и т.п. Всё это, так сказать, — плод человеческого воображения, фантазии. А что, кстати, из всего того, о чем человек мыслит, не является плодом воображения? Что означают те же кантовские категории, материя материалистов, идеи идеалистов и т.п. как не творения всё того же воображения? Всё перечисленное при всем желании нельзя извлечь ни из какой эмпирии, ни из какой природы, потому что там всего этого просто нет. У Канта и других философов об этом мало что сказано, а что сказано — не всегда вразумительно. Зато нам объясняют, что для познания нужно иметь понятия и предмет. Можно подумать, что процесс познания сводится к созерцанию предметов и механическому приложению к ним каких-либо понятий, и на этом он

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

331

завершается.

Но даже если и на самом деле всё обстоит таким образом, то и в этом случае в мозгах должен существовать определенный порядок, иначе опыт может получиться, так сказать, неадекватным. Порядок же этот определяется соответствующим знанием, притом знанием организованным, а не беспорядочным. Следовательно, порядок этот тоже априорен, поскольку не может быть получен из случайного спонтанного эмпирического восприятия. Возникает естественный вопрос: чем порядок этот определяется? Сам мозг как таковой, как центральный орган нашей нервной системы, не содержит в себе ничего, что способствовало бы упорядочению, систематизированию и приданию разумной формы всему, что мы созерцаем чувствами. Делает он всё это с помощью языка как логически и содержательно упорядоченной системы абстрактных понятий. Но вот откуда берется сам язык? Ведь мозг не содержит его в себе органически наподобие серых клеточек, на которые любил ссылаться знаменитый сыщик Эркюль Пуаро? Впрочем, свои соображения относительно происхождения языка я уже высказывал во втором очерке и не стану повторяться.

** *

Что-то, кажется мне, я стал слишком растекаться мыслью по древу. Но ведь философия — это такая штука, в которой, коснись одного звена, тут же потянется вся цепь, притом цепь изрядно запутанная. Обращусь-ка я для заземления высоких рассуждений к энциклопедиям — этим замечательным творениям человеческого ума, из которых не только можно почерпнуть любые сведения, но и быть при этом уверенным, что они верны. Энциклопедии ведь чем хороши: какова бы ни была ценность предоставляемой ими информации, в них всегда есть твердый порядок, всё идет строго по алфавиту, чинно и благородно, никаких вам тут сомнений или двусмысленностей. Великие французские энциклопедисты, все эти дидро, даламберы, гриммы и прочие умы знали, что делали.

Однако начнем мы все же с отечественной «Краткой философской энциклопедии», оказавшаяся у меня случайно под рукой. Вот она объясняет нам, что опыт есть

«совокупность всего того, что происходит с человеком в его жизни и что он осознает».

В философии, добавляет энциклопедия, «опыт есть основа всего непонятийного знания о действительности» (курсив мой – Э.П.).

Читаю я такие определения и думаю: возможно, те потрясающие воображение разъяснения, которые предлагает нам энциклопедия, обязаны тому, что она краткая. Будь она полной, то и разъяснения, возможно, были бы более понятными и адекватными? Помните рассказ А.П. Чехова «Письмо к ученому соседу»? Вот это тот самый случай. Приведенное определение представляет собой странную смесь обывательских взглядов с кухонной философией любителей порассуждать после рюмочки-другой. Опыт — это, в общем, жизнь. Прекрасно! Точно так же думает любая уважающая себя домохозяйка, набирающаяся опыта на ближайшем рынке и в пересудах с соседками. Когда о какойнибудь даме говорят, к примеру: «это тертая бабенка», то имеется в виду, что она обладает богатым жизненным опытом. Вот цитируемая краткая, к тому же еще и философская, энциклопедия понимает опыт примерно в том же духе.

И еще: что бы такое значило выделенное мной курсивом словосочетание «непонятийное знание»? Если знание выражено не в понятиях, то хотелось бы знать, в чем же еще? Если «непонятийное знание» и в самом деле существует, то им владеют и животные. Почему бы и нет? Многие в это охотно верят, особенно те же домохозяйки, которые уверены, что их любимая кошка или собака всё знает и понимает, только вот сказать не может.

Всё это, конечно, шутка, хотя никто не станет отрицать того факта, что очень многие животные (возможно, даже все) весьма понятливы и некоторые даже легко поддаются дрессировке. Но не нужно путать знание и дрессировку. Когда я, скажем, приказываю своей собаке принести мне газету, она живо это делает, за что и получает награду (потому и делает). Но из этого факта вовсе не следует, что она знает, что такое

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

332

газета. Знание — это не просто случайный набор каких-то слов и понятий, которые человек механически заучивает и запоминает. Такой набор слов могут иметь, повторяю, и многие живущие рядом с человеком животные, но они неспособны пользоваться ими творчески, самостоятельно. Для них слова — это звуки, которые они и различают. Кант в этом случае заметил бы, что животные не владеют априорными знаниями. Они и в самом деле не владеют ими. Им они не нужны. У них есть то, чего почти лишен человек, а именно: здоровый и безошибочный инстинкт. Вот без инстинкта ни одно животное жить точно не может — сразу же погибнет. Человек — может. Место инстинкта занял у него мыслящий разум. По каким причинам это произошло — нам это неизвестно. Хотя, думаю, сам этот факт может служить дополнительным аргументом в пользу гипотезы о внеземном происхождении человека. Земные условия не содержат в себе ничего, что могло бы послужить причиной лишения человека инстинктов или же их полной деградации. Всё как раз наоборот, и это «наоборот» мы видим на примере остального животного мира, который держится миллионы лет исключительно благодаря инстинктам. Впрочем, об этом предмете достаточно сказано в очерке об истоках истории, к которому я и адресую любознательных.

Однако вернемся к энциклопедиям. Памятуя, что всё познается в сравнении, обратимся к другому источнику знания, на сей раз — «Философскому энциклопедическому словарю». В отличие от первого, он в основном придерживается материалистического направления и потому определяет опыт соответствующим образом, притом со ссылками на авторитеты, которые в недалеком прошлом были непререкаемыми, а сейчас стали «пререкаемыми» вследствие введения в стране всеобщей и тотальной демократии.

Опыт, учит нас словарь, — это «основанное на практике чувственно-эмпирическое познание действительности; в широком смысле — единство умений и знаний». (курсив мой. –

Э.П.).

Здесь мы видим, что первая часть определения опыта (в узком смысле) начисто опровергает вторую его часть (опыта в широком смысле). Я надеюсь, что из всего сказанного мной выше читатель усвоил, по крайней мере, одну вещь а именно, что чувственно-эмпирического познания нет и не может быть в принципе. Такое определение содержит неустранимое противоречие в самом себе. Любое познание предполагает мыслящий разум, действующий на основе языка как сложной системы слов и понятий. Чувства дают разуму, говоря словами Канта, «грубый материал». Но этот «грубый материал» не есть еще знание. Он представляет собой лишь чувственное впечатление в виде зрительных, слуховых, обонятельных, осязательных и прочих образов соответственно природе того или другого животного. Для превращения его в знание требуется работа мышления. Именно оно с помощью системы слов и понятий превращает чувственное восприятие в знание. Но дело в том — и это главное — что в опыте «грубый» чувственный материал поступает отнюдь не спонтанно, но, как я уже говорил, целеустремленно, выборочно, в соответствии с познавательными целями и интересами человека. К тому же мыслящий разум далеко не всегда нуждается в этом грубом материале, чтобы составить себе знание о чем-то. Примером тому служит та же математика, теоретическое естествознание или астрономия. Ведь, скажем, просто смотреть по сторонам — вовсе не значит, что мы тем самым набираемся знания и опыта. Когда мы смотрим, скажем, в небо, то, как минимум, уже знаем, что это небо, что на нем расположены звезды и всякие прочие небесные тела. Другими словами, мы уже имеем определенные предварительные сведения, или знания, а не голый нуль. Об астрономахпрофессионалах я уже не говорю: за всяким опытом у них стоит «Монблан» знаний, притом знаний самого фантастического свойства, истинная цена которым, на мой взгляд, не больше, чем знаниям о загробном мире.

Кстати, из перечисленных словарем авторитетов в данном конкретном случае достоин упоминания один Гегель. Он выводит опыт из движения сознания, которое ставит перед собой определенные, то есть осмысленные цели. Согласно Гегелю, процесс смены целей по мере их реализации и есть опыт. Коротко и точно (все-таки Гегель, когда хотел,

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

333

мог выражать свои мысли понятно). Именно так на деле и происходит: человек ставит перед собой цели, всегда при этом зная, что он хочет получить в результате опыта, и в соответствии с этим организует его. Но для этого нужно иметь сумму каких-то предварительных знаний. Их наличие дает возможность человеку выступать в опыте как активная творческая сила, а не существо, пассивно воспринимающее внешние воздействия, которые затем переваривает с помощью некоей таинственной

«познавательной способности» (Кант).

Еще раз вернемся к энциклопедическому определению опыта как чувственноэмпирического познания. Приведу в этой связи пример, который нередко приводится в литературе для иллюстрации расхожего, но ошибочного вывода, а именно что наши чувства якобы ошибаются и только рассудок их поправляет. Пример этот хорошо известен со школьной скамьи. Опущенное в воду весло кажется переломленным на стыке воздуха и воды. Из этого делается вывод, что чувственное восприятие ошибается, так как на самом деле с веслом ничего не происходит и всё дело в так называемом оптическом обмане, физическая суть которого вполне толково объяснена в учебниках. Но спросим: в самом ли деле тут ошибаются чувства, в данном случае — зрение? Ничего подобного! Все наши органы чувств воспринимают окружающий мир в полном соответствии со своим предназначением и своей спецификой и, если они в норме, то делают свое дело безошибочно. «Переломленное весло» — разве это явление определяется как таковое глазами? Разве зрению, как органу чувств, что-нибудь известно о весле, тем более переломленном и тем более об оптическом обмане? Разве собака, лошадь, обезьяна и т.п. способны видеть эффект «переломленного весла» в воде? И это притом, что многие животные обладают гораздо более острым зрением, нежели человек. «Переломленное весло» — это понятие разума, более того, это целая теория. Не глаза, а разум, притом разум, обремененный грузом вбитых в голову всевозможных, часто глупых априорных знаний, способен узреть такое. Чувственные восприятия служат только передаче соответствующих импульсов в мозг. Тот в полном соответствии с природой и организацией различных животных превращает их в те или иные образы. Человек отличается от остальных животных тем, что он не только переводит эти чувственные образы в форму понятий-идей, но главное — этот чувственно воспринимаемый мир он «подгоняет» под заученные им с детства мысленные схемы. Человек живет, таким образом, в мире вещей, то есть предметов, наделенных им самим какими-то свойствами, которые существуют исключительно лишь в его представлении. Повторю еще раз: в реальном мире нет соленого, горького, сладкого, твердого, мягкого, красивого, уродливого, переломленного и просто весла и т.д. и т.п. Всё это — понятия и свойства не природы, а человеческого восприятия, выраженные в языковых категориях и понятиях. Вот, кстати, почему назовем ошибочным одно из главных положений философии Канта: «Дело чувств — созерцать, дело рассудка — мыслить». Чувства не созерцают: их функция — передавать определенные импульсы от внешних раздражителей в мозг. Созерцание и мышление – это уже функции сознания, мышления. Созерцание можно определить как пассивное мышление. Так, скажем, на лоне природы, взор отдыхающего человека лениво скользит по живописным окрестностям, ни на чем специально не задерживаясь. Так же неторопливо текут и его мысли. О человеке можно сказать, что он созерцает, однако сознание его отнюдь не отключено — оно фиксирует созерцаемое, хотя и пассивно.

Точнее был Шопенгауэр, заметив, что органы чувств — это «внешние щупальца мозга», или разума. Если разум, как у животных, чист, не извращен всякими фантазиями и произвольными мысленными представлениями, то в разуме запечатлевается та картина, которую передают туда чувства без всяких излишних поправок. Если же, как у человека, разум перегружен всякими произвольными или искусственными представлениями, рождаемыми самим разумом, то образы, которые посылают ему чувства, преобразуются в особую форму, соответствующую системе его понятий о мире. Поскольку эта трансформация чувств для человека естественна и навязывается ему системой воспитания

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

334

с детства, то он не представляет себе иной картины мира, а потому, если что-то противоречит ей, то в этом он обвиняет несовершенство своих чувств, которые здесь совершенно не причем.

Отсюда должно быть понятно, что ошибаться есть исключительное свойство и, я бы даже сказал, прерогатива человеческого разума. У человека процесс чувственного восприятия внешнего мира происходит, в отличие от животных, не прямо, а опосредуется через понятия. Вот почему вместо непосредственной реакции на внешние раздражители он начинает рассуждать, рефлексировать и, в конечном счете, — ошибается. Животное ничего не трактует, не толкует, не пытается объяснить воспринимаемые чувствами вещи, а действует непосредственно по их сигналам и потому не может ошибаться в принципе. Ошибаться, повторю еще раз, — это исключительная прерогатива мыслящего разума.

Итак, к опыту человек приступает не как только что появившееся на свет существо, чей разум представляет tabula rasa, то бишь «чистый лист», но уже имея определенную сумму знаний, которую он получает от разного рода наставников. Опыт человеку нужен не для непосредственного познания окружающего мира, так как он уже имеет о нем общее представление из процесса обучения. Опыт нужен ему для подтверждения своих догадок, сомнений и предположений относительно природы каких-то в общем и целом уже знакомых ему вещей или явлений.

В этой связи на память приходит одно любопытное место из спора Ленина с Богдановым относительно сущности законов природы. Богданов считал, что эти законы не являются следствием опыта, а создаются мышлением и служат возможности и организации самого этого опыта. Ленин не без сарказма комментирует это следующим образом:

«Итак, закон, что за осенью следует зима, за зимой весна, не дан нам в опыте, а создан мышлением, как средство организовать, гармонизовать, согласовать… Что с чем, тов. Богданов?».

Называть законом природы то, что за осенью следует зима, а за зимой — весна и т.д., — это, на мой взгляд, сверхфилософская наивность. Разве вне человеческих представлений об окружающем мире существуют зима, лето, весна, осень? Эти понятия придумал человек, и он же стал считать их смену законом природы. Но даже если это и так, то на Земле сей закон выглядит по-разному для европейца, эскимоса, жителя Африки или Австралии, не говоря уже об экваториальных районах и полюсах. Да, эту смену сезонов можно назвать законом природы, сама которая понимается как некий мысленный объект, созданный человеческим разумом. Вне разума упомянутый «закон» не только не существует, но и не может существовать. Да и не только этот «закон», а вообще всякий закон. Так что следует признать, что ближе к истине был все же тов. Богданов, а не тов. Ленин. Законы существуют не в природе, а исключительно в голове человека, который свой ограниченный опыт обобщает до опыта мирового, даже космического. Если бы, скажем, плесень могла мыслить, она наверняка свой «плесневый опыт» рассматривала бы как всеобщий закон природы.

Понятие «опыт», таким образом, мы вправе отнести только к мыслящему существу, обладающему к тому же неким объемом доопытных (априорных) знаний. К животным это понятие, повторяю, неприменимо, так как они действуют на основании непосредственных чувственных восприятий и инстинкта — этого данного природой надежного поводыря, который практически никогда их не подводит.

Здесь, думаю, настало время поставить окончательную точку в вопросе о подлинном источнике априорного знания человека. То, что такое знание существует и что без него невозможен никакой опыт, никакое познание, — это неоспоримый факт. Кант был прав, констатируя его, но, увы, объяснить сей феномен он так и не сумел. Он даже специально оговорился, что его задача не в том, чтобы искать истоки априорного знания, а в том, чтобы показать, почему возможно априорное знание, которое способно давать приращение нового знания безо всякого обращения к чувственному созерцанию. Образцом в этом смысле ему служила математика, не опирающаяся в своих выводах и

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

335

построениях ни на какой опыт. Потому-то один из главных вопросов, который он взялся решить, был вопрос: как возможна чистая математика?

Однако спросим здесь: а разве история в своих построениях и создаваемых ею картинах прошлого опирается на какой-то опыт? Разве она, создавая мысленные конструкции и модели этого прошлого, не дает, как и математика, приращения нового знания? Она ведь не списывает их механически с чего-то; да ведь и списывать не с чего. Создать адекватную модель каких-то прошлых событий, имея подчас под руками минимум информации, — задача отнюдь не проще, чем вывести какую-нибудь формулу в математике, скорее всего, даже сложнее.

В этой связи замечу, что Кант, на мой взгляд, начал не с того конца. Разум действительно способен к получению чистых априорных знаний, не вытекающих из чувственного опыта и не нуждающихся в опытном подтверждении. Самый простой пример — знаменитая формула «2 х 2 = 4». К этой формуле можете смело добавить все известные формулы из разных областей знания, и все они априорны, то есть не извлечены посредством чувственного восприятия. Они не содержатся в нем, как не содержится, скажем, понятие «роза» в чувственном лицезрении цветка, носящем это имя. Место рождения всего перечисленного — наша суверенная голова, или, точнее, сознание, ум. Приращение знания без обращения к эмпирическому опыту возможно только по одной единственной причине: потому что оно происходит на основе уже существующей системы априорного знания или, проще, ― на базе языка как вместилища всякого знания. Практически любой вывод на основе дедукции, то есть движения мысли от общего к частному, есть приращение знания без прямого обращения к конкретике. Не будь языка, не было бы никакой математики, физики, химии и, конечно, не было бы истории.

попробуем ответить на вопрос: что представляют собой математика, физика, химия и прочие высокие теоретические науки и дисциплины в самом общем понимании, не касаясь конкретного их содержания? И чем уж таким особенным они отличаются от наук, называемых науками о культуре? Другими словами, с помощью чего они толкуют свою содержательную часть? Да всё с помощью того же языка, пусть специфического, подчас мудреного, но, тем не менее, языка. Специфичен язык любой отрасли знания, любой науки, а не только математики или физики. И в этом общем смысле история ничем не отличается от естественных наук. Любая наука есть особым образом организованная система понятий, свойственных только ей. По одной лишь этой причине совершенно неправомерно проводить между ними прямое сравнение и утверждать притом, что науки естественные более точны, нежели гуманитарные. Каждая наука имеет свою степень точности и достоверности, не сводимые к таковым же в науках других. Можно привести немало примеров того, как самые, казалось бы, точные естественные науки, вроде физики или химии, допускали, да и продолжают допускать, грубейшие ошибки в объяснении исследуемых явлений.

Но дело не только в этом. Основу каждого специального языка составляет язык — язык как инструмент мышления, как само мышление, а значит, и как готовая система знаний. Таким образом, язык есть не только основа знания, но и само знание. Те или иные науки только углубляют и расширяют его в каких-то специальных областях. В этом смысле познавать — значит расширять круг понятий, относящихся к познаваемому предмету.

Итак, повторим еще раз: весь запас априорного знания заключается в основах того языка, на котором человек говорит и мыслит. Отсюда должно быть понятно, что ко всякому опыту, даже самом крохотному, даже самому что ни есть эмпирическому, он приступает не на пустом месте, а уже во всеоружии знаний, заключенных в языке. И в этом смысле, повторю еще раз, история как наука ничем не отличается от физики, химии или астрономии, кроме предмета исследования. Особенность же предмета исследования, нисколько не влияя на общие принципы познания, а тем самым и на общую методологию

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

337

объекты, отнесенные к всеобщим культурным ценностям; как исторические науки они изображают их единичное развитие в его особенности и индивидуальности… Поэтому, индивидуализируя, они выбирают из действительности в качестве «культуры» нечто совсем другое, чем естественные науки, рассматривающие генерализирующим образом ту же действительность как «природу». Ибо значение культурных процессов покоится в большинстве случаев именно на их своеобразии и особенности, отличающей их от других процессов, тогда как, наоборот, то, что у них есть общего с другими процессами, т.е. то, что составляет их естественнонаучную сущность, несущественно для исторических наук о культуре». (курсив мой. – Э.П.).

О чем же существенном поведал нам в этом длинном и довольно путаном пассаже философ? Всего лишь о той банальной истине, что науки о культуре и естественные науки «выбирают из действительности» качественно различающиеся объекты и по-разному рассматривают их. И это всё.

Я вот выделил в приведенном пассаже мысль Риккерта, разделяемую, кстати, большинством ученых, что цель естественных наук — изучить общие абстрактные отношения, по возможности законы. Фраза эта содержит обычную элементарную ошибку всех ученых-естественников, придерживающихся стихийного материализма. Суть её в том, что они наивно полагают, что окружающему нас миру свойственны какие-то законы, согласно которым тот действует, и задача ученых выявить их. И ученым этим совершенно невдомек, что мир этот никаких законов не содержит, что все законы, которые ему приписываются, суть законы человеческого разума. Те, кто в советское время изучал марксистскую философию, хорошо помнят, как нас учили, что Маркс поставил гегелевскую диалектику с головы на ноги, то есть перенес её из мира понятий и категорий мышления, куда её поместил Гегель, в мир реальных материальных вещей и их отношений. А ведь прав-то был Гегель, потому что только работе мышления свойственна диалектика. Раньше Гегеля это показал Кант в своих так называемых антиномиях, суть которых в том, что всякое суждение имеет противоположное суждение, или проще: всякое «да» имеет своё «нет». К материальному миру диалектика вообще не имеет никакого отношения, поскольку сама «материя» есть не что иное, как категория мыслящего разума.

** *

Теперь что касается критерия «отнесения к ценностям». Объекты и предметы исследования, к какой бы сфере те ни принадлежали, сами по себе никакой ценностью не обладают. Ценностью наделяет их опять же человек. К культурным ценностям он относит «Сикстинскую мадонну», но одновременно и автомашину марки, скажем, «Мерседес» или «Рено»; созвездие Гончих псов и собственную борзую; произведения Бетховена или Моцарта, а также популярный шлягер; богиню Венеру и планету «Венеру»; открытый новый исторический факт и открытую новую звезду, короче — всё, что угодно. Вот почему деление наук по принципу отнесения их объектов к ценностям не имеет никаких оснований. В жизни человека всё, что окружает его, всё, что представляет для него даже самый малейший интерес, представляет одновременно и определенную ценность.

К сказанному добавлю, что любая наука строится на системе понятий, представляющих некие абстракции. Благодаря ним только и можно провести грань между существенным и несущественным. В этом смысле работа историка практически ничем не отличается от работы ученого-естественника: как и последний, он опирается на научные абстракции и с их помощью превращает хаотическую совокупность событий вместе с их причинами и следствиями в некоторую целостную картину.

** *

Посмотрим теперь, как Риккерт рассматривает роль и место понятий в естественнонаучных исследованиях. Но прежде определим для себя, что такое понятие вообще. Философия рассматривает понятие как форму мышления, отражающую существенные свойства, связи и отношения предметов и явлений. Думаю, из сказанного выше должно быть уже ясно, что языковые понятия и категории ничего не отражают — они не зеркало. Именно как понятия, они априорны, то есть содержатся в нашем языке, а

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

338

значит, и в сознании до всякого опыта. Да, о понятии можно сказать, что оно есть форма мышления, поскольку мы мыслим посредством языка и его форм. Отсюда также должно быть ясно, что понятия не отражают, а обозначают свойства предметов, которые воспринимаются нашими чувствами. Возьмем простой пример — цветок под названием «роза». Она имеет красный (желтый и т.д.) цвет, специфический и приятный аромат, листья зеленые, стебель покрыт колючками и т.д. Все перечисленные свойства розы, выражены в понятиях языка, притом языка конкретного, в нашем случае русского — на самой же розе они никак не обозначены. Если бы, скажем, корова могла говорить, то, возможно, она сказала бы нам, что мы заблуждаемся, потому что на самом деле цвет розы вовсе не красный, а зеленый (или синий), листья, наоборот, черные, запах же отвратителен и что она, корова, всегда обходит стороной это ужасное растение. Но корова говорить не может, а потому никаких понятий о розе у нее нет и быть не может, хотя при столкновении с розой, та в её ощущениях каким-то, неизвестным для нас образом отражается. Отсюда еще раз заключаем: понятие является не отражением свойств предметов, а обозначением чувственных восприятий в категориях языка. Хорошо известно, что одним и тем же понятием могут обозначаться самые различные предметы и явления. Как-то по радио я слушал передачу на тему о множественности значений, которое может иметь одно и то же понятие. Речь, в частности, шла о понятии «ключ». Думаю, вы сами можете с ходу назвать пяток случаев, где понятие это употребляется совершенно в разных значениях. На этом простом примере хорошо видно, что понятие само по себе ничего не отражает, но всегда что-то обозначает. Вот в этом и состоит его роль и назначение.

Можно сказать и так: понятие есть некоторая обобщенная идея об основных свойствах того или иного предмета. Выше я специально обращал внимание на то, что понятие составляет имманентную, то есть существенную и неотъемлемую часть языка. Каждый язык содержит некую совокупность коренных понятий, составляющих его основу, и в этом смысле они априорны, то есть существуют в голове человека до всякого опыта. В самом деле, не будь их, мы вообще не могли бы помыслить ни одного предмета. Когда мы используем в речи самое простое понятие, например, «дерево», оно уже включает в себя совокупность разнообразных свойств и связей подразумеваемого предмета, которое отличает его от других. Благодаря понятиям нам не нужно всякий раз заново вспоминать свойства того или иного предмета — все они содержатся в одном понятии о нем. В этом смысле понятие есть не только средство мышления, но и его основа. Эту простую вещь, судя по всем, не совсем усвоил Риккерт.

«Образование понятий в нашем смысле, — пишет он, — всегда оказывается по крайней мере относительным завершением исследования, стало быть, в понятии представляется в готовом виде то, что установлено путем исследования. Поскольку всякая естественнонаучная работа в последнем анализе направлена на образование понятий и понятие же в этом смысле может быть рассматриваемо как цель всех естественнонаучных исследований, уразумение сущности этого образования понятий весьма способно пролить свет на своеобразие естественнонаучного метода вообще, в особенности поскольку дело идет об его отношениях к научной трактовке истории».

Риккерт ставит здесь всю проблему с ног на голову. Прежде всего следует заметить, что завершением исследования является не понятие, а гипотеза или теория. Само же исследование всегда начинается с какой-то совокупности предварительных понятий о предмете. Тут он полностью противоречит своему учителю Канту, для которого несомненным фактом было, что понятия и категории предшествуют познанию, являются его основой, а не результатом. Но дело даже не в Канте и его взглядах, а в сути самого дела. Всякий ученый, будь он естественник или гуманитарий, приступает к исследованию не с нуля, а уже имея определенное представление о предмете, следовательно, располагает соответствующим набором понятий. В ходе исследования понятия не образуются, а главным образом уточняются, обогащаются и приводятся в необходимую связь и систему. Вот почему не иначе как ошибкой можно назвать мнение Риккерта о том, что целью всех

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

339

естественнонаучных исследований является образование понятий. Разумеется, в ходе исследования могут появиться новые понятия. Но такое бывает сравнительно редко и всегда связано с открытием человеком чего-то принципиально нового, ранее неизвестного. Да и в этом случае все равно приходится обращаться к уже известным словам и делать из него какой-нибудь понятийный «кентавр».

Но вернемся к главному положению всей философии Риккерта, а именно что между познанием «природы» и «истории» существует принципиальная противоположность. По логике вещей эта противоположность, если она в самом деле существует, должна вытекать из качественного различия объектов, но отнюдь не из научной специализации познающего человека. Но Риккерт исходит из другой посылки. Он пишет:

«Мы намерены доказать, что различие между науками естественными и науками историческими, которое коренится в их самом общем логическом понятии, состоит вовсе не в том, что они имеют дело с различными объектами. Напротив того, один и тот же процесс может служить предметом научного исследования, пользующегося обоими методами».

Итак, по Риккерту, выходит, что дело не в природе исследуемых объектов, а в применяемых к исследованию методах. В этом пункте мы решительно расходимся с Риккертом. Всё как раз наоборот: дело именно в особенностях исследуемых объектов. Именно они требуют в каждом случае применения специальных методов. Ведь то, что касается самой сути человеческого познания, то, как было показано выше, никакой принципиальной разницы между историческим и естественнонаучным познанием не существует и существовать не может. Тот и другой виды суть процессы образования мысленных моделей исследуемых объектов. Гуманитарные науки отличает от наук естественных именно предмет исследования, который налагает свою специфику на конкретные методы исследования. Объекты естественных наук в основе своей более статичны и менее подвержены изменениям во времени и пространстве, нежели объекты истории. Главное же — им не присуща свобода воли и действия, а потому относительно них достаточно легко выводить какие-то общие правила, которые принято называть законами. Поэтому совсем не случайно в области естественных наук всякими законами хоть пруд пруди.

В истории же главным объектом исследования является человек — существо, не только обладающее свободой воли и действия, но еще и вздорным характером. Потому-то объекты исторического познания лабильны, чрезвычайно изменчивы, индивидуально окрашены. К тому же, как правило, те не оставляют после себя достоверных свидетельств, по которым можно было бы надежно судить об их истинной природе. Вот почему историческое познание ближе к искусству, нежели к сухой науке: в них роль творческой работы неизмеримо выше, нежели в естествознании. Здесь требуется более богатое воображение, чтобы на основе небольшого числа источников, противоречивых суждений свидетелей тех или иных событий воссоздать, а точнее, создать максимально приближенную к реальности модель события. И в этом смысле историческая наука намного богаче, сложнее и интереснее любой естественной науки. Многие основные закономерности последней были обнаружены еще на заре человеческой цивилизации, тогда как об истории как науке можно говорить, начиная разве что с XIX века. К тому же в естественных науках нередко за сложными и хитроумными формулами скрывается содержательная пустота концепций, в них легче пустить пыль в глаза непосвященным. С того же момента, как естественные науки превратились по сути дела в технологии, работающие на нужды государства и крупных промышленных корпораций, они не только заняли особое привилегированное положение в обществе, но и вообще поставили себя вне всякой критики и общественного контроля.

Но повторю еще раз: к какой бы сфере исследования ни относились объекты исследования, их познание принципиально тождественно в том смысле, что оно всегда идет в направлении от субъекта к объекту, а значит, всегда процесс познания сводится к

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

340

созданию умственной модели, или конструкции исследуемого предмета.

Важно здесь иметь в виду и то, что человек, как познающий субъект, по самой своей природе есть существо «оценивающее». Я уже имел случай говорить, что все качества известных нам вещей суть оценки и не более того. Характер и содержание оценок зависит только от специфики области знаний, но не от природы человеческого разума. Он повсюду и везде тождествен сам себе. Именно это имел в виду Декарт, когда в своем трактате «Правила для руководства ума» писал:

«Все науки, взятые вместе, идентичны человеческой мудрости, которая всегда остается одной и той же, и хотя и прилагается к различным предметам, испытывает видоизменения не большие, чем солнечный свет от разнообразия вещей, которые он освещает».

Спиноза, в свою очередь, выразил ту же самую мысль в выводе, что все представления человека об окружающем его мире суть лишь «модусы мышления», или, другими словами,

— те же оценки, идеи, представления.

Если исходить из данной точки зрения — а она, на мой взгляд, единственно верная, ― то лишены вообще какого-либо смысла рассуждения о существовании качественного различия в методологии исследования естественных и гуманитарных наук. И там и тут мы находим не только единство принципов познания окружающего мира, но также и единство методологии познания. Но поскольку объекты исследования всё же различаются, то они, естественно, требуют применения различных конкретных способов и методов исследования. В нашем случае принципиальное различие состоит в том, что предметом исследования истории является человек как существо, обладающее свободой воли, пусть даже ограниченной, и действующий на основании своих страстей, интересов и целей. Именно этот факт затрудняет или делает даже невозможным применение к его действиям раз навсегда установленных законов, равно как и методов, применяемых в науках естественных, в частности методов математических.* Различие между историей как наукой и науками естественными определяется, повторю еще раз, различием между объектами их исследования. Случись, скажем, что завтра Солнце, планеты и звезды обретут свободу действий и станут вести себя достаточно произвольно, то астрономия — эта кичащаяся своей точностью и объективностью наука, превратится в занятие, полное всяких субъективных и фантастических догадок и предположений. В отличие от истории, у неё не будет вообще никаких источников, на основании которых она могла бы делать более или менее правдоподобные выводы. Вот почему вопрос Риккерта, «может ли история быть признана наукой в том смысле, в каком таковой является естествознание», бессмыслен. Во-первых, история, чтобы считаться наукой, вовсе не нуждается в чьем-то признании. Во-вторых, она по сути своей не может быть аналогичной наукам естественным и пытаться притянуть её к ним «за уши» — пустое занятие. И это, кстати, точно определяет сам язык, называя одни науки науками о культуре, другие — науками

естественными.

** *

Хотелось бы обратить внимание еще на одну принципиальную ошибку, свойственную к тому же не одному только Риккерту. Вопрос таков: существует ли принципиальное различие между объектами исторических наук и наук естественных в их отношении к культуре. Риккерт считает, что такое различие существует.

«Те объекты, — утверждает он, — с которыми имеют дело исторические науки, должны быть, в противоположность объектам естествознания, подведены под понятие культуры, так как содержание тех ценностей, которыми руководится историческое образование понятий и в то же время определяется ими… целиком заимствовано из культурной жизни. Конечно, и культура, как всякая действительность, может быть подведена под относительно естественнонаучные понятия, однако для нее только такого рода трактовка

* В этой связи мне вспоминается бум увлечения математическими методами в исторической науке, в частности, в исследованиях международных отношений в 80-е годы прошлого столетия. Он прошел также быстро, как и начался, не оставив после себя, как и следовало ожидать, никакого позитивного следа. Он подтвердил лишний раз бесплодность механического переноса методов одной науки в другую.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

историческом исследовании. Поэтому именно исторические науки о культуре должны быть противополагаемы естественным наукам как по отношению к методу, так и по отношению к их содержанию, и они подходят под предметное понятие истории».

Для начала замечу: чтобы с должным основанием разграничивать объекты истории и объекты естествознания по линии культуры, нужно как минимум иметь адекватное представление о том, что такое культура. Сдается мне, что у Риккерта с этим представлением не всё в порядке. Если думать, что естествознание не относится к сфере человеческой культуры, то в этом случае культура — и я уже об этом говорил — будет сведена к представлениям о ней чиновника из министерства культуры. «Науки о культуре» — это чисто условное и не совсем удачное определение, которое родилось в поверхностной философской литературе. Принимать его всерьез и отталкиваться от него в исследованиях, как это делают Риккерт и многие другие философы позитивистского толка, значит заранее направить их по ложному пути.

Что касается объектов научных изысканий, то их направленность и содержание определяются соответствующей конкретной культурой. Скажем, картина природы в мировоззрении древних греков и в системе понятий современной западной культуры, — совершенно разные вещи. То же скажем о различиях во взглядах на природу у представителей китайской культуры и культуры европейской или индийской. Риккерт видит различие между объектами истории и природы не там, где надо. Повторю: объект истории — это человек как мыслящее и деятельное существо вместе с результатами его многообразной и далеко не всегда созидательной деятельности. Объект естествознания — это, условно говоря, «тела», в том числе и тело человека. Система культуры охватывает многообразную и разностороннюю деятельность человека, в том числе и плоды этой деятельности в любых её сферах. Вывести, скажем, естественные науки с их результатами за пределы культуры значит, повторяю, встать в вопросе её толкования на точку зрения чиновника министерства культуры.

Разбирать явные и неявные ошибки в рассуждениях Риккерта можно до бесконечности. Но, думаю, такая работа не стóит затраченного времени. Остановлюсь лишь на одном пункте, хотя и маленьком, но свидетельствующем об элементарном непонимании философом базовых философских понятий. Речь идет о понятии «вещи» в философском смысле. То, что Риккерт, имеет самое путанное о нем представление, видно из следующих рассуждений.

«Хотя многие науки, — пишет он, — и оперируют с понятиями вещей, однако следует сказать, что чем более какой-либо науке приходится пользоваться понятиями вещей, тем более она удалена от той цели, к достижению которой стремится всякая естественная наука: от уразумения закономерной связи вещей… Естествознание стремится и должно стремиться к тому, чтобы все более и более разлагать косные и постоянные вещи и понимать их как закономерно возникающие и прекращающиеся процессы… Естествознание должно иметь тенденцию, по мере возможности, преобразовывать понятия вещей в понятия отношений».

Не стану здесь распространяться относительно того, что понимается под «вещью» в философском смысле. Подробно об этом сказано в моей работе «Философия познания». Кратко лишь поясню: «вещь» есть понятие, соединяющее в себе совокупность свойств любых предметов как материального, так и духовного мира. «Вещь» — это и «человек», и «дерево», и «солнце», и «небо», и «стол со стульями» и т.п. К «вещам» относятся также всевозможные духовные явления: «боги», «привидения», «химеры» и прочие подобные им существа и предметы, поскольку они обладают совокупностью каких-то свойств, которыми их наделил человек. Для определения вещи не имеет никакого значения, существует ли та реально или только в наших мыслях и представлениях. Вещь — это совокупность каких-то конкретных свойств и отношений, составляющих в своем единстве определенный предмет физического или духовного свойства. Именно наличие свойств и отношений определяет вещь как некоторую определенную реальность. Если мы

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

343

или иного народа, особое восприятие им окружающего мира. Вот почему не может не возникнуть естественный вопрос: а могут ли существовать «объективные суждения» в принципе?

Вопрос этот относится к коренным проблемам философии, и проблема эта не разрешена по сию пору. В оценке объективности окружающего нас мира (как мира природы, так и мира социального) люди в массе своей придерживаются наивного материализма с его теорией отражения. Согласно ей, как известно, окружающий нас мир есть именно такой, каким его воспроизводят наши чувства. Другими словами, между субъективными восприятиями человеком внешнего мира и самим этим миром существует практически полное тождество.

В принципе, эта точка зрения вполне приемлема и удобна для обычного человека, поскольку полностью совпадает с его собственными наивными представлениями. Эту идеалистически-материалистическую концепцию сильно поколебал Кант. Как мы помним, согласно его учению, человек познает лишь мир явлений, то есть ту картину внешнего мира, которую услужливо преподносят ему его специфические и далеко не совершенные чувственные восприятия. Мир же, каков он есть на самом деле, вне специфических восприятий человека, остается для него “terra incognita”. Именно этот мир и представляет собой знаменитую кантовскую «вещь в себе», познать которую нам не дано.

Надо заметить, что взгляды Канта показались многим верными, и на них «клюнули» даже материалисты марксистского толка. Правда, признав существование «вещей в себе», они сделали это не без оговорки, которая сводилась к утверждению, что в конечном счете в процессе познания человек все же доходит и до познания «вещей в себе». В этом пункте лишний раз проявилась ограниченность материализма. В самом деле, сколько бы человек ни углублялся в познание тех или иных предметов, он в каждый момент этого процесса будет познавать только очередное явление и не более того.

Как бы то ни было, практически все философы, даже противники взглядов Канта, не могут избавиться от этой самой «вещи в себе», и она, подобно шилу в мешке, постоянно вылезает то тут, то там. Окружающий нас мир, каким мы его знаем, — это и в самом деле мир наших сугубо специфических, то есть субъективных оценок, ощущений и представлений, или, говоря словами Канта, мир явлений. Но вся штука в том, что никакого иного мира мы не знаем и, более того, знать не можем. Да, мы можем сколько угодно строить догадки и предположения о том, что за пределами наших чувственных восприятий и представлений существует нечто для нас непостижимое, какой-то иной мир, мир в полном смысле объективный. Но это не более, как пустые и, добавлю, не самые умные фантазии, имеющие не большую ценность, чем представления о загробном мире.

Выход из этого затруднения видится в следующем. В тех пределах, которые доступны нашим чувственным восприятиям и в границах этих восприятий, окружающий нас мир безусловно объективен, по одной лишь той причине, что другого мира мы не знаем и знать не можем. Мы исходим исключительно из него как в своей многогранной жизнедеятельности, так и в своих оценках и суждениях. В этом вся суть соотношения объективного и субъективного в оценке окружающего нас мира. Он объективен, по указанной причине. В то же время мир субъективен, потому что есть целиком плод наших специфических чувственных восприятий и построенных на них умозаключений. Хотя наши представления об окружающей нас действительности, притом как природной, так и социальной, по своей сущности субъективны, они в то же время объективны, поскольку, повторю еще раз, ничего другого нам, согласно нашей физической и умственной организации, знать не дано. Когда же мы в обыденных рассуждениях, пусть даже с философским уклоном, противопоставляем субъективное объективному, то это не более как спекуляции, притом порой не с самыми лучшими намерениями.

** *

Обычному человеку, конечно, знать и понимать все эти философские головоломки и «выкрутасы» нет ровным счетом никакой надобности. Но от философии мы вправе

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

344

ожидать более всестороннего и точного анализа диалектики объективного и субъективного, который, как минимум, исключал бы проведение жесткой границы между миром природы и миром культуры. Это связано, во-первых, с тем, что вне культурного контекста не существует никакого мира природы, и во-вторых, с тем, что не существует никакого принципиального различия между познанием мира природы и познанием мира социального. И здесь еще раз обращу внимание на тот обычно игнорируемый факт, что, вопреки сложившемуся мнению, познание природного мира намного проще, нежели познание мира социального. Там, где действует регулярная повторяемость событий или явлений и при этом отсутствует свобода воли, там только ленивый не преуспеет. Куда как просто выводить законы там, где они, условно говоря, лежат на поверхности: бери — не хочу. Покопался в чем-то и, глядишь, выудил радиоактивный или еще какой-нибудь элемент. Пожалуйста, получай за это Нобелевскую премию от благодарного человечества. И сколько нынче таких лауреатов, и чуть ли не каждый — либо сочинитель небывалых фантазий, либо изобретатель чего-нибудь особенно вредоносного для человечества и природы. Было бы их поменьше, возможно, много спокойнее была бы жизнь этого самого человечества. Ведь историкам и философам ее почему-то не дают. Правда, известен один философ лауреат этой самой премии, Анри Бергсон, да и тот получил её по ведомству литературному, так сказать, за «belles lettres», а не философскому, поскольку философия не значится в числе ее номинаций. А ведь познание сущности мира социального равносильно познанию природы самого человека со всеми его многочисленными и многообразными прихотями, капризами и прочими фокусами. Неслучайно девизом древних философов было изречение: «познай самого себя». В мире природы познали, кажется, уже всё и даже больше, пора бы и остановиться, пока мир не полетел в тартарары. В познании же самих себя с тех далеких славных времен, когда еще было живо стремление к этому, мир не продвинулся ни на йоту.

Здесь возникает и другая проблема, также поставленная Вебером, а именно: каков критерий объективности наших знаний. Проблема эта полностью совпадает с поиском критерия истинности наших знаний. Классики марксизма, как известно, сделали вывод, что критерием истинности, а значит, и объективности наших знаний является практика. В принципе это верно, но исключительно для практиков, но не для философов. Поскольку такие понятия как истина или объективность являются сугубо оценочными, отсюда следует простой и в то же время естественный вывод, а именно что критерием той и другой является общепризнанность тех или иных положений и выводов науки. Так, скажем, птолемеевская геоцентрическая система считалась объективной и истинной с точки зрения взглядов поздней античности и средневековья вплоть до появления и утверждения гелиоцентрической системы Коперника. Сменив систему Птолемея, уже она стала объективной и истинной. Таких примеров можно привести массу, притом как из области естественных, так и общественных наук. В то же время имеется не меньше примеров для иллюстрации случаев, когда по сути своей верные научные положения и открытия считались ошибочными, пребывали в забвении, а их авторы — в гонении. В науке всё обстоит точно так же, как и в любой другой сфере деятельности человека, даже подчас еще хуже. В ней корпоративные, или цеховые интересы, мнение авторитетов или «начальства» действуют не менее, если не более жестко, чем где бы то ни было еще. Присовокуплю к этому, что для большинства так называемых ученых наука является лишь средством к существованию, и они, говоря словами Гёте, «готовы обожествлять даже собственное заблуждение, если оно кормит их».

Однако вернемся к Веберу и его взглядам. Замечу не в упрек именитому ученому: Вебер, конечно, был классическим социологом, и как социолога его интересовали главным образом, если не исключительно, явления практического характера — экономика, политика и т.п. Отдадим ему должное, он сделал немало в раскрытии их

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

345

сущности. Когда же он брался за коренные философские проблемы, то лучше бы этого не делал. Нет, он не был философом. Вот один лишь пример.

«Социальная наука, которой мы хотим заниматься,— замечает он, — наука о действительности. Мы стремимся понять окружающую нас действительную жизнь в ее своеобразии — взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем, как только мы пытаемся осмыслить образ, в котором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлагает нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно или одновременно «внутри» и «вне» нас… Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным человеческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного познания может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существенной», то есть «достойной знания». (курсив мой. –

Э.П.).

Вебер допускает тут здесь ошибку, правда, простительную, потому что ее допускают и многие философы. Бесконечна не действительность — она никакая: ни конечная, ни бесконечная. Бесконечной или конечной делает её исключительно наше сознание, то есть наши оценки. С таким же успехом сознание превращает относительное в абсолютное, субъективное в объективное, истинное в ложное, и наоборот. Тот же Ньютон, к примеру, верил в существование абсолютного пространства, да и не он один. Верят ведь во что угодно: в существование абсолютного времени, в конечность или, наоборот, бесконечность Вселенной, в существование привидений, загробного мира, чертей, привидений и т.д. и т.п. В какие только глупости не верят, и, надо заметить, верят не одни лишь «отсталые элементы», но самые что ни есть интеллектуалы и «светочи разума».

Но пойдем дальше. Вебер, разумеется, не мог пройти мимо развернувшейся в начале прошлого века дискуссии вокруг вопроса о сущности различия между так называемыми науками о культуре и науками естественными. В чем же ему виделось это различие?

«Мы, — говорит он, — назвали «науками о культуре» такие дисциплины, которые стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причина этого значения не могут быть выведены, обоснованы и пояснены с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предполагает соотнесение явлений культуры с идеями ценности. Понятие культуры — ценностное понятие. Эмпирическая реальность есть для нас «культура» потому, что мы соотносим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те — и только те — компоненты действительности, которые в силу упомянутого отнесения к ценности становятся значимыми для нас… Определить, чтó именно для нас значимо, никакое «непредвзятое» исследование эмпирически данного не может. Напротив, установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования». (курсив мой. – Э.П.).

Гладкие, на первый взгляд, рассуждения мэтра полны, на мой взгляд, недопустимых для ученого его масштаба противоречий. Чтобы мое обвинение не выглядело голословным, рассмотрим приведенное суждение подробнее — это стóит того.

Начать с того, что первые две фразы явно противоречат друг другу. Первая говорит нам, что науки о культуре суть такие дисциплины, которые стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Культурный фактор рассматривается здесь как сознательная предпосылка исследования. Одно только это утверждение вызывает серьезное возражение, потому что ни одну науку о культуре, включая историю, нельзя заподозрить в такого рода сознательном стремлении. К тому же Вебер, подобно Риккерту, упустил, что культурное значение имеют все без исключения науки вместе с достигнутыми ими результатами. И об этом уже подробно говорилось выше. В данном конкретном случае мы вновь являемся свидетелями укоренившейся ошибки, когда деление наук чисто по формальным признакам искажает сущность всей проблемы, вследствие чего

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

346

естественные науки как бы выпадают из сферы культуры, а сама культура сводится к казенному её пониманию.

Исходя из такого понимания культуры — культуры, ограниченной тем, что принято называть сферой лишь гуманитарных исследований, Вебер пытается доказать то, что и без того ясно, а именно что относящиеся к ней явления не могут быть выведены, обоснованы и пояснены на основе системы законов, какой бы совершенной та ни была. Ценность подобного суждения ничуть не выше утверждения, что природные явления не могут быть выведены и обоснованы с помощью методов исторического исследования. Да, не могут, — и что из этого следует? ― Ничего, кроме банального вывода, что каждой из этих сфер присущи свои специфические методы исследования.

Но дело даже не в этом. Здесь мы сталкиваемся с проблемой, до сих пор не получившей должного объяснения. Надеюсь, что из сказанного выше внимательный читатель уяснил, что представления человека об окружающем его мире природы определяются культурным контекстом и целиком входят в понятие культуры. Ученыйестественник — не какая-то абстрактная личность, существующая вне времени и пространства и вне конкретной культурной среды. Он не в меньшей, а часто в больше мере, нежели гуманитарий, полон всякого рода предрассудков, предубеждений, предвзятых мнений и суждений, обусловленных той культурной средой, в которой он живет и творит. Законы, формулы, всевозможные теории, гипотезы и схемы, с помощью которых естественные науки пытаются объяснить мир природы, являются неотъемлемой частью системы культуры человека, как и нотные знаки, правила стихосложения, законы архитектуры или памятники истории. Да, несомненно, естественные науки и их методы отличаются от гуманитарных наук, и об этом я уже говорил не раз. Да ведь и сами гуманитарные науки отличаются друг от друга, притом порой весьма существенно. Не в меньшей, а то и в большей мере разнятся между собой и так называемые естественные науки. Однако такое различие имеет узко специальное, или техническое, значение, но отнюдь не общефилософское. Когда же мы поднимаем это различие на общефилософский уровень, то допускаем непростительную ошибку. В общефилософском значении все науки без исключения, будь они естественные или гуманитарные, суть формы выражения культуры и как таковые познают внешние явления в их культурном значении, даже если ученые не осознают этого и, более того, уверены, что их исследования совершенно объективны, то есть не связаны ни с каким культурным или ценностным контекстом.

В этом смысле гораздо ближе к истине взгляд на данную проблему известного французского историка Люсьена Февра. Наука, считал он,

«разрабатывается людьми, неразрывно связанными со своей средой и своей эпохой;

это закон, обязательный как для математиков, физиков и биологов, так и для историков; это закон, распространяющийся равным образом на всех ученых, – закон, посредством которого осуществляется связь между их научной деятельностью и совокупностью всех остальных научных исследований данной эпохи. Иными словами, Наука не есть государство в государстве. Она неотделима от социальной среды, в которой разрабатывается. Она испытывает давление, нажим со стороны всевозможных обстоятельств, затрудняющих ее развитие. И вот почему, кстати сказать, история Науки представляет из себя вовсе не сумрачное и пыльное хранилище мертвых теорий и обветшалых понятий, а, напротив, живую главу общей истории человеческих мыслей: она в конечном счете описывает процесс приспособления духа к материи, процесс овладения людьми своей жизненной средой».

Неплохо сказано, не правда ли? Короче говоря, всё, что входит в систему наших понятий и представлений — а в нее включена и вся природа, — всё относится к культуре и, соответственно, обладает для нас ценностью и значимостью. Вот, в частности, почему ошибочен сам принцип деления наук на основании принадлежности одних к культурным явлениям, а других — к явлениям природным, якобы безразличным по отношению к культуре. Различие между этими науками, повторю, состоит лишь в особенностях объектов исследования: в случае наук гуманитарных (назовем их лучше так) предметом

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

347

исследования являются сам человек, его деятельность и её результаты во всем их многообразии; в случае же наук естественных — внешний по отношению к нему мир природы. Главная особенность гуманитарных наук состоит в том, что в них исследователь

иисследуемое — одно и то же существо, то есть человек, познающий сам себя. В этой сфере как субъект, так и объект исследования — сам человек, обладающий творческим сознанием, свободой воли и стремящийся к реализации собственных особенных интересов

ицелей. В ней всё зыбко, текуче, изменчиво. В науках же естественных человек познает внешний по отношению к себе мир, который относительно статичен и неизменен в своих основных проявлениях. Другими словами, субъект исследования там и тут один и тот же, то есть человек. Объекты, хотя и различаются между собой, в то же время являются предметом исследования все того же субъекта, то есть человека. Человек, в свою очередь, всегда есть носитель определенной культуры. Последнее обстоятельство и является определяющим для утверждения принципиального сходства двух областей знания. Оно заключается в том, что независимо от сферы и предметов исследования, человек подходит к изучению интересующих его проблем как существо, принадлежащее к определенной культуре с её системой ценностей, а значит, со всеми ее предрассудками. Вот почему не может в принципе быть сфер исследования, свободных от ценностного подхода. Что же касается самого ценностного подхода, то обращу внимание на важный его аспект, который выпал из концепций обоих рассматриваемых ученых: и Риккерта, и Вебера.

Ценностный подход — это отнюдь не совокупность каких-то правил, положений или методологических указаний, как это порой можно понять из рассуждений упомянутых мыслителей. Ценностный подход есть органическая часть общего мировоззрения всякого человека, сквозь призму которого он как бы бессознательно оценивает окружающий его мир. Принадлежа к определенной культуре с её системой ценностей, он совершенно бессознательно, как бы автоматически оценивает всё, что его окружает, с позиций этой системы. Человеку, будь он крестьянином, рабочим или ученым, вовсе не нужно всякий раз напрягать мозги, чтобы судить о том или ином явлении с ценностных позиций — это происходит само собой. И люди разных культур всегда будут судить о нем по-разному.

Да, Вебер и другие исследователи правы, считая, что свобода воли, какой бы ограниченной та ни была, вносит в деятельность человека неопределенность, непредсказуемость, случайность, которые не могут быть охвачены и систематизированы какой либо системой фиксированных законов. Но для полноты картины следовало бы добавить, что все перечисленные качества присущи не только практической, но и научной деятельности человека. Не потому ли существует такое различие в подходах к исследованию не только общественных явлений, но и явлений природных, где, казалось бы, даже случайность законосообразна.

Конечно, исследование объектов, которым совершенно не присуща свобода действий, а наоборот, свойственны регулярность и повторяемость, позволяет естественным наукам выводить по отношению к ним фиксированные законы и при этом кичиться своей мудростью и превосходством перед науками гуманитарными. Взять ту же хваленую математику: человек, знающий счет до десяти и что «2 х 2 = 4», в принципе знает уже всё, поскольку всё остальное логически следует из первого ряда чисел от 1 до 10 («десятерицы»). Можно быть блестящим математиком или физиком и одновременно серым и необразованным в других областях знания и культуры. Но чтобы быть блестящим историком, нужно знать практически всё, включая математику и физику. Историк обязан хорошо знать культуру, обычаи, язык той страны, которую он изучает, не говоря уже о массе источников, относящихся к исследуемым событиям. Ничего подобного не нужно знать естественнику. Тот может вывести, скажем, закон всемирного тяготения, не утруждая себя знанием мировой истории. Можно, конечно, сколько угодно хихикать над законами общественного развития Маркса и других мыслителей, но чтобы вывести их, требуются познания и способности, несоизмеримые с теми, которые надобны для какойнибудь достаточно примитивной теоремы Фермá, ньютоновского закона всемирного

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

348

тяготения, гипотезы о происхождении человека от обезьяны или предсказания очередного лунного или солнечного затмения. Вот всего этого странным образом не поняли ни Риккерт, ни Вебер, ни многие другие многоумные философы, разделяющие общий предрассудок о превосходстве естественных наук над науками о культуре и в то же время отказывающие естественным наукам в их ценностном и культурном содержании.

Вообще же следует заметить, что в этом вопросе прямые сравнения и сопоставления вообще неуместны: любая наука занимается тем делом, для которого она предназначена, и речь может идти только о том, насколько хорошо она с ним справляется.

Здесь мы вплотную подошли к проблеме ценностного подхода, как она представлена в суждениях философов и социологов, Поскольку проблема эта прямо связана с имеющимися утверждениями о существовании различий в методологии гуманитарных и естественных наук, остановимся на ней подробнее.

Что такое ценностный подход и его роль в гуманитарных и естественных науках

Начнем опять с Риккерта. Природа, как мы помним, есть, по его мнению, совокупность всего того, что возникло само собой, само родилось и предоставлено собственному росту. Противоположностью природы в этом смысле является культура, как нечто созданное уже человеком, действующим сообразно своим целям.

«Как бы широко мы ни понимали эту противоположность, — рассуждает философ, — сущность ее всегда останется неизменной: во всех явлениях культуры мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком; и наоборот, все, что возникло и выросло само по себе, может быть рассматриваемо вне всякого отношения к ценностям, а если оно и на самом деле есть не что иное, как природа, то и должно быть рассматриваемо таким образом. В объектах культуры, следовательно, заложены ценности».

«Легко показать, — развивает дальше свою мысль Риккерт, — что эта противоположность природы и культуры, поскольку дело касается обеих групп объектов, действительно лежит в основе деления наук. Религия, церковь, право, государство, нравственность, наука, язык, литература, искусство, хозяйство, а также необходимые для его функционирования технические средства являются, во всяком случае на определенной ступени своего развития, объектами культуры или культурными благами в том смысле, что связанная с ними ценность или признается значимой всеми членами общества, или ее признание предполагается…».

«Итак, — заключает Риккерт, — будем придерживаться вполне совпадающего с общепринятым языком понятий культуры, т.е. будем понимать под культурой

совокупность объектов, связанных с общезначимыми ценностями и лелеемых ради этих ценностей, не придавая ему никакого более точного материального определения…». (курсив мой. – Э.П.).

В данном отрывке Риккерт определяет культуру как «совокупность объектов». Под каким бы, однако, углом зрения ни рассматривать культуру, в любом случае понимать под культурой «совокупность объектов» — это ниже всякого обывательского представления

оней. Но это так, к слову.

Яуже обращал внимание на то, что Риккерт ставил своей главной целью доказать принципиальное различие наук о культуре и наук о природе. Напомню, что он усматривает это различие в том, что те части действительности, которые индифферентны по отношению к ценностям и которые мы поэтому рассматриваем только как природу, имеют для нас в большинстве случаев только естественнонаучный интерес. В явлениях культуры, считает он, дело обстоит совершенно иначе — наш интерес здесь направлен также и на особенное и индивидуальное, на их единственное и неповторяющееся течение.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

349

Я выделил курсивом те слова, еще раз свидетельствующие об изрядной путанице в голове философа. Начать с того, что «части действительности» не могут быть ни безразличны, ни пристрастны к ценностям. Безразличным или пристрастным к чему-либо может быть исключительно человек. Следовательно, лишь по отношению к нему понятие «ценность» имеет вообще какое-либо значение. Риккерт совершенно не понял, что «принцип ценности» содержится не во внешних предметах, событиях и процессах самих по себе и что в этом смысле нет никакой разницы между историческими и естественными фактами и процессами. Он содержится в человеке (историке или естествоиспытателе — неважно), который, руководствуясь сознательно или бессознательно, этим принципом, приступает к исследованию того или иного явления, будь то история того или иного народа или же образ жизни «дождевых червей». Сам предмет тут вовсе не причем.

Риккерт не понял этой простой, в общем, идеи ввиду непонимания им не только природы ценности, но и соотношения понятий «ценность» и «оценка», что видно из следующих его рассуждений:

«Ценности, — замечает он, — не представляют собой действительности, ни физической,

ни психической. Сущность их состоит в их значимости, а не в фактичности… Отнесение к ценностям остается в области установления фактов, оценка же выходит из нее… Короче говоря, оценивать — значит высказывать похвалу или порицание. Относить же к ценностям — ни то, ни другое». (курсив мой. – Э.П.).

Здесь мы снова сталкиваемся с очередной путаницей и упрощенным объяснением, на сей раз разницы между «отнесением к ценностям» и «оценкой». Оценивать, по Риккерту, значит высказывать похвалу или порицание, то есть, иными словами, прилагать к предметам или явлениям нравственную оценку. По Риккерту, такого рода оценка «выходит из области установления фактов». Начать с того, что философ совершено неправомерно ограничивает «оценку» только кругом нравственных суждений. На самом же деле человек оценивает под тем или иным углом весь окружающий его мир, поскольку, только оценивая, а тем самым сравнивая разные предметы между собой, он способен отличать одно от другого и познавать мир во всем его многообразии и разнообразии. Высокое–низкое, теплое–холодное, твердое–мягкое, далекое–близкое, белое–черное, дурное–хорошее, грязное–чистое и т.д. и т.п. до бесконечности — всё это суть оценки и одновременно корреляты, то есть соотносительные понятия. Упоминаемые Риккертом оценки в категориях добра и зла, справедливого и несправедливого и т.п. — это лишь частный случай оценок, которые применимы исключительно к отношениям между людьми, но не к вещам в целом.

Но вот в отличие от обычных оценок, касающихся тех или иных физических или идейно-нравственных сторон действительности, отнесение к ценностям имеет уже прямое отношение к мировоззрению. Ценностный подход к явлениям жизни неотделим от понятий истины и объективности наших суждений. Он может относиться — и на самом деле относится — как к вещам духовным, так и материальным, как к явлениям природы, так и явлениям социальной жизни. В то же время ценностный подход неотделим от оценок. Так, скажем, древний грек или египтянин рассматривали (то есть судилирядили, оценивали) окружающий их мир природы под углом зрения, который отвечал их общим мировоззренческим позициям. И этот угол зрения считался истинным и объективным. Современный грек или египтянин судят о мире природы (оценивают его) уже с иных мировоззренческих позиций, имеющих мало общего с древними, но для них столь же истинных. Отсюда, думается, понятно, что разводить и противопоставлять друг другу оценки и ценностные суждения не только неправомерно, но и создает всякий раз путаницу и неразбериху в вещах самих по себе достаточно ясных.

Самое же главное здесь — и на это я обращаю внимание! ― практически невозможно воздержание от оценок в исторических исследованиях, в том числе от оценок нравственного характера, особенно в суждениях о деяниях личностей и событиях, носящих социально-политический характер, Пытаться делать это, означает всякий раз совершать над собой определенное насилие. В изучении мира, в котором царят

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

350

несправедливость, страдания, зло и преступления — а именно таков мир человека — нельзя уйти от оценок нравственного содержания. Требовать этого от историков, как это делают Риккерт и Вебер, — значит требовать невозможного и неосуществимого. В этом смысле нельзя не согласиться с мнением П. Флоренского:

«…Мы не в силах, да и не в праве, рассматривать ту или иную гипотезу касательно исторической данности безотносительно к ценности, которую имеет в нашем сердце эта данность при сделанной гипотезе; и, следовательно, когда задаемся той или иной гипотезой относительно некоторого памятника духовной культуры, то мы безусловно не можем — да и нисколько не должны — обследовать его вне своей оценки этого памятника, хотя и сама оценка тоже, в свою очередь, зависит от характера гипотезы».

Нельзя, походя, не заметить, что ошибки в суждениях Риккерта относительно ценностного подхода и различия между науками о культуре и науками естественными оказались весьма живучими и оказали свое негативное влияние на многих других мыслителей. Не избежал их и М. Вебер, несмотря на то, что в целом он был настроен по отношению к концепции Риккерта критически. Это видно из следующих его рассуждений.

«Отнесение действительности к ценностным идеям, придающим ей значимость, выявление и упорядочение окрашенных этим компонентов действительности с точки зрения их культурного значения – нечто совершенно несовместимое с… анализом действительности посредством законов и упорядочением ее в общих понятиях». (курсив мой. – Э.П.).

Здесь Вебер, подобно Риккерту, считает, что исследователь соотносит действительность с ценностными идеями вполне сознательно. Получается, что историк или культуролог, приступая к изучению действительности, как бы заранее выделяет те её аспекты, которые, на его взгляд, имеют ценностное значение, и отбрасывает остальные. В отличие же от них, естествоиспытатель стремится лишь к одному — сознательному обнаружению законов и упорядочению фактов действительности в общих понятиях, нисколько не помышляя об их ценностном содержании. Однако на деле ни историк, ни даже культуролог, никогда не бывает заранее озабочен отнесением изучаемой им действительности к ценностям. Внимание любого исследователя, в какой бы сфере он ни работал, направлено на изучение интересующего его предмета. Ценностность его суждений и подходов обусловлена не какими-то сознательными намерениями, а общей мировоззренческой позицией ученого, неотъемлемой от той культурной среды, к которой тот принадлежит. Она как бы автоматически пронизывает его подходы к изучению действительности, какой бы та ни была — природной или социальной. В этом смысле немецкий философ Г. Кассирер был гораздо ближе к истине, указывая на тот очевидный факт, что человек есть не только то, что он делает, но и то, что он чувствует и мыслит. Его бытие не индивидуально — оно принадлежит великим формам социальной жизни, человек живет в мире языка, религии, обычаев, искусства, политических институтов. Он не может существовать без того, чтобы постоянно не выражать себя в этих формах. Он создает символы вербальные и религиозные, образы мифологические и художественные — и только с помощью всей совокупности, всего упорядоченного единства этих образов и символов он обеспечивает возможность своего утверждения в мире в качестве существа социального, получает возможность общения с другими себе подобными существами и возможность понимания

сих стороны.

Всоциальной сфере, ввиду ее специфики, мировоззренческие взгляды проявляются, как понятно, более явно, откровенно и порой даже намеренно. В этом смысле различие между культурологическими и естественными науками состоит в том, что в последних нет места нравственным оценкам, поскольку они имеют дело с неразумной природой. В исторических же исследованиях такие оценки встречаются не только сплошь и рядом, но без них практически не обходится ни одно из них.

Чтобы убедиться в том, что ценностный подход свойствен естественным наукам не меньше, чем наукам о культуре, зададимся вопросом: имело ли культурное, то есть ценностное, значение открытие, например, Коперником гелиоцентрического принципа

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

351

строения Солнечной системы или оно было чисто естественнонаучным, то есть безразличным ко всяким культурным ценностям фактом, открытым путем механического упорядочения действительности в общих понятиях? Разве она не перевернула представления человека о месте Земли во Вселенной? Разве не вызвала ожесточенной борьбы в сфере идеологической? Опять же, имела ли ценностное, а следовательно, культурное значение дарвиновская теория происхождения человека, даже с учетом всей ее вздорности? А теория относительности Эйнштейна, открытие спирали ДНК, клонирование живых существ и т.д.? Думаю, что всякий здравомыслящий человек ответит на эти и другие аналогичные вопросы утвердительно — да, все они имели, и продолжают иметь, ценностное, а тем самым и нравственное значение. Да ведь и сам Вебер фактически признает это.

«Предпосылка всех наук о культуре, — пишет он, — состоит не в том, что мы считаем определенную — или вообще какую бы то ни было — «культуру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отношению к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному. Каким бы ни было содержание этого отношения, названные явления будут иметь для нас культурное значение, которое только и придает им научный интерес». (курсив мой. – Э.П.)

Отсюда следует, что любые стороны жизни человека и его многогранной деятельности, равно как и его представления об окружающем мире, включая явления природы, затрагивают наши жизненные интересы и тем самым обретают для нас ценностное значение. По мере же того, как в ходе созидательно-разрушительной деятельности человека окружающий его природный мир все больше уничтожается, процесс этот начинает влиять на его общекультурные интересы в возрастающей степени.

Что же касается стремлений наук о культуре выявить в своей сфере какие-то общие «законы», то, как справедливо считает Вебер, неверно, что попытки эти не имеют научного оправдания и применения. При этом речь идет не о «закономерностях» в узком естественнонаучном смысле, но об адекватных причинных связях, выраженных в определенных правилах.

Вебер прав, указывая на то, что, если для естественных наук важность и ценность «законов» прямо пропорциональна степени их общезначимости, то для познания исторических явлений, наоборот, наиболее общие законы имеют наименьшую ценность, поскольку они более всего лишены содержания. В исторических исследованиях, как должно быть понятно, имеет значение именно конкретное содержание, выраженное в форме повествования. В этом пункте мы снова сталкиваемся с принципиальным отличием изучения истории от изучения природы. История, рассматриваемая одновременно и как процесс, и как сфера исследования, конкретно содержательны. Содержанием наполняет их разнообразная деятельность человека, преследующего свои интересы и цели, а также творческая мысль человека-исследователя. Другими словами, там и тут действует человек, там и тут он преследует свои интересы и цели, и это не может не создавать разнообразных противоречий, антиномий, конфликтных ситуаций.

Природа же, рассматриваемая как процесс, сама по себе, вне человеканаблюдателя, лишена содержания — содержанием её наполняет только человек как существо разумное, мыслящее. Однообразие и регулярная повторяемость происходящих в природе явлений и событий позволяет выводить относительно них некие общие законы. И в их выведении заслуга не столько естественных наук, сколько — да простят меня естествоиспытатели! — примитивность исследуемой ими сферы. Вот, кстати, почему относительно истории нельзя утверждать, что она «вещь в себе» — этого не осмелился сделать даже Кант. О природе же такое сказать можно, потому что, творя её мысленный образ, человек не уверен, что образ этот адекватен реальности. И здесь сам собой напрашивается парадоксальный, в общем-то, вывод, а именно что исторические

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

352

исследования имеют более объективный характер, нежели исследования природы. В самом деле, последние основываются в конечном счете на наших чувственных восприятиях, которые не только весьма несовершенны, но к тому же и специфичны. История же есть прямое творение рук и разума человека, и как бы мы ни оценивали те или иные исторические события, они суть реальные плоды его же деятельности.

Чтобы моя мысль была понятней, проведу сравнение между историческими событиями, с одной стороны, и какими-то материальными творениями человека — с другой. Возьмем для примера самую простую вещь, например, обувь, одежду или что угодно. Они суть вещи, прямо сотворенные человеком, его руками и разумом. Можно оценивать их как угодно, что они хорошие, плохие, удобные, неудобные, красивые, уродливые, модные, немодные и т.д. Единственно чего о них нельзя сказать, что они «вещи в себе». Отсюда важный вывод: всё, что сотворено целенаправленной деятельностью человеческого разума и приняло материализованную форму, не может быть «вещью в себе»: все они — «вещи для нас». Вот этот момент Кант совершенно упустил из поля своего внимания. Но то же самое в принципе скажем об истории и исторических событиях — они также суть непосредственные творения человеческого разума и его деятельности и в этом смысле объективны, как бы мы их ни оценивали с каких-то специальных точек зрения — этических, эстетических, религиозных и т.п. Вот почему ошибочно считать, что если мы можем свести действительность к совокупности каких-то законов, то тем самым располагаем объективной картиной этой действительности. Все так называемые законы природы, которые когда-либо вывел человек, глубоко субъективны по самой своей сути, поскольку являются выражением или отражением специфической природы человека и особенностей его чувственных восприятий и представлений. У природы как таковой нет и в принципе не может быть никаких законов. Законы могут быть только в головах существ, обладающих мышлением. Так называемые «законы природы», — это законы мышления, и не более того. С помощью выводимых «законов природы» человек познает не столько природу, сколько самого себя. Главное же, чему служат эти законы — это возможности подсмотреть у природы кое-какие её тайны и использовать их во вред себе и той же природе.

Вот почему безосновательно бытующее мнение, что «объективное» исследование явлений культуры состоит в обнаружении в массе эмпирических связей и явлений какихто «закономерностей». Если таковые имеются, то они суть выражения особенностей природы самого человека и его мышления. Вебер верно заметил, что знание социальных законов не есть знание социальной действительности. То же самое скажем и о природе. Так называемые законы природы являются лишь одним из вспомогательных средств, необходимых нашему мышлению для создания некоего идеального образа действительности — действительности как природной, так и социальной. «Законы» же эти стоят в прямой зависимости от общих мировоззренческих установок исследователя, задач, которые он ставит перед собой, и наличного материала.

Что касается «объективности» нашего знания в области социальных наук, то Вебер видит её в соответствии эмпирически данного ценностным идеям, которые и создают их познавательную значимость. В принципе это так. На мой взгляд, к суждению Вебера следовало бы добавить, что «объективность» всякого исследования в области истории определяется не просто его соответствием каким-то ценностным идеям, но тем из них, которые являются господствующими в данном обществе. Тем же самым определяется всякая научная истина, не исключая «истины» в сфере естественных наук.

** *

Теперь что касается попыток установления методологической границы между историческими и естественными науками. Сами историки в своем стремлении обосновать своеобразие истории как особой области знания в немалой мере способствовали появлению предубеждения, что исторические исследования качественно отличаются от исследований в сфере естественных наук. Помимо непонимания единой сущности

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

353

человеческого познания, к какой бы области действительности оно ни относилось, упомянутое предубеждение возникает также и по причине отсутствия твердого представления о том, что же на самом деле представляет собой история как дисциплина — наука она или искусство? С одной стороны, она искусство, так как любое повествование о каких-то событиях, связанных с деятельностью человека, всегда так или иначе носит художественный характер. И если рассматривать историю под этим углом зрения, то применительно к ней проблема методологии явно надуманна. Возникла же она на почве стремления историков рассматривать свой предмет непременно как науку, не уступающую в этом смысле наукам естественным. Но коли это так, то, подобно всякой другой науке, история не может не иметь своей особой методологии. Именно здесь лежит источник мучительных и одновременно бесплодных поисков такой методологии.

Не раз упоминавшийся труд Риккерта и был как раз целиком посвящен данной проблеме. Пытаясь доказать, что между методологией истории и естественных наук существует принципиальное различие, Риккерт в пылу полемического экстаза не заметил простого факта, а именно что на самом деле ни в естественных науках, ни тем более в науках культурологических нет, и в принципе не может быть никакой общей методологии. Что касается истории, то каждый историк писал и продолжает писать, как бог на душу положит: у одних это получается хорошо, у других — хуже, у третьих — из рук вон плохо. И это зависит не от методологии, а от наличия у историка таланта точно так же, как и у всех служителей наук и искусств в целом. Можете ли вы представить себе какую-либо методологию в поэзии? Наверное, таковая существует, коли существуют заведения, вроде Литературного института. Но разве великие поэты руководствовались какой-нибудь методологией, неважно, писали ли они в классическом стиле или были новаторами, вроде Маяковского или Хлебникова? Нет, они следовали только своим чувствам и своему гению. Так и в истории: в ней есть Фукидид, Полибий, Тацит, Ранке, Моммзен, Буркхард, С. Соловьев, Л. Гумилев и другие крупные историки, а есть сотни и тысячи «архивных крыс», просиживающих штаны и кропающих никому не нужные и никому не интересные фолианты, содержащие аккуратный реестр того, «что было». Если в истории кому-то и нужна методология, то именно этой категории летописцев. Даже не методология, а метóда. В принципе же можно, не боясь ошибиться, утверждать, что там, где начинается методология, там кончается не только история, но наука вообще. Методология, повторю, нужна только казенным научным учреждениям типа академий. Для них она служит своего рода флёром, прикрывающим убожество научной мысли. Настоящим ученым, в какой бы сфере те ни работали, методология, рассматриваемая как некий набор общеобязательных правил исследования, не только не нужна, но и противопоказана — они сами себе методология.

О сослагательном наклонении применительно к истории

В одном из разделов книги я уже имел случай высказаться по этому вопросу, но все же остановлюсь на нем еще раз. Дело в том, что стала чуть ли не выражением истины фраза: «история не терпит сослагательного наклонения». Но так ли это? Прежде всего,

выясним, о какой истории идет речь. Если об истории как объективном процессе, то, думаю, понятно, что к ней не применимо ни сослагательное, ни изъявительное наклонение, поскольку то и другое относится исключительно к формам глагола. Следовательно, использование сослагательного наклонения возможно только в речи, в повествовании, или, в нашем случае — в историографии, то есть в суждениях о событиях прошлого. Но и здесь, если история сводится к простой хронике, сослагательное наклонение совершенно излишне, как излишне оно, скажем, в календаре. Однако, если историк стремится раскрыть сущность описываемых им событий в тесной связи с общей ситуацией, в которой те происходили, если он стремится выйти за рамки простой регистрации событий и понять их причину, то применение сослагательного наклонения неизбежно. В самом деле, какой историк не задумывался над вопросом, что случилось бы,

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

354

если бы Цезарь не осмелился перейти Рубикон; чем, скажем, могла бы закончиться битва при Ватерлоо, если бы маршал Груши не опоздал? Что касается нашего времени, то произошел бы развал Советского Союза, если вместо Ельцина был бы другой человек? И т.д. и т.п. История — это поле деятельности человека, наделенного не только разумом, но и свободой волей. Именно данное обстоятельство вносит в ход истории неопределенность, вариативность, непредсказуемость. Вот почему думающий историк не может не прибегать к сослагательному наклонению: что было бы, если бы…, как стали бы развиваться события, если бы… и т.д.

Историография, если она действительно желает быть наукой, не может не рассматривать различные варианты развития событий. Только в этом случае историческое исследование обладает познавательной ценностью. История должна рассматривать не только то, что было, но и что могло бы быть в случае иной раскладки сил и обстоятельств, иначе исторический процесс будет выглядеть жестко детерминированным.

Тот же Вебер считал, что всякое стремление к определению причинной обусловленности того или иного исторического события неизбежно ставит вопрос, можно ли предположить, что его ход принял бы несколько иное направление в решающих для нашего интереса пунктах, если бы некоторые обстоятельства были исключены из комплекса обусловливающих факторов или в определенном смысле изменены.

И это естественно, потому что не только в истории, но и в повседневной жизни мы постоянно прибегаем к рассмотрению и взвешиванию благоприятных и неблагоприятных факторов относительно развития тех или иных событий. Без этого вообще было бы невозможно не только различать «важные» и «неважные» обстоятельства», но было бы невозможно и само ценностное суждение. Совокупность различных, подчас совершенно случайных обстоятельств, вмешательство и влияние посторонних по отношению к рассматриваемым историческим событиям факторов, притом факторов как субъективных, так и объективных, могут нередко решать их исход. К примеру, насморк у Наполеона в канун битвы при Ватерлоо, упомянутое опоздание маршала Груши и, наоборот, своевременное прибытие к полю битвы прусского генерала Блюхера склонили чашу весов в сторону союзных войск и привели к поражению французской армии. Не случись всего этого, события могли бы приять иной оборот, по крайней мере, что касается исхода данного сражения. Если бы в 1991 году у власти в России оказался не Ельцин, а кто-то другой, события также могли бы пойти по иному пути: не был бы распущен Советский Союз, не был бы учинен погром всего и вся, Россия и другие бывшие республики Союза не попали бы в такое плачевное и унизительное положение, в каком они оказались. В случае иного расклада сил, если бы руководство страной оказалось в руках других людей, ничего подобного вполне могло бы и не произойти. Я специально выделил эту частицу «бы». История, повторяю, — это сфера действия субъектов, обладающих пусть ограниченной, но все же свободной волей. Вследствие одного лишь этого субъективный фактор не может не играть решающей роли, чтобы там ни говорили материалистыдетерминисты. Да, конечно, люди ограничены соответствующими обстоятельствами, но не настолько, чтобы их свободная воля была совершенно скована. Тот же Ельцин или любой другой руководитель страны в других обстоятельствах не мог бы даже помыслить о том, чтобы разрушить великую державу. Да, разумеется, соответствующие условия для этого были подготовлены Горбачевым. Но даже с учетом этого развал Советского Союза вовсе не был жестко детерминирован. Чтобы сделать это, понадобилась нетрезвая воля одного лишь человека, поддержанная горсткой либеральной, западнически настроенной интеллигенции, готовой ради реализации каких-то своих целей и интересов развалить страну, предать идеалы, ввергнуть всё население в пучину бед и несчастий, связанных с разделом огромной державы. Всего этого можно было бы избежать, так как общая обстановка отнюдь не детерминировала жестко именно такой ход развития. Достаточно напомнить, что незадолго до упомянутых событий на проведенном всенародном референдуме большинство населения страны высказалось за сохранение Советского Союза.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

355

В целом же, если бы история как наука не пользовалась сослагательным наклонением, она превратилась бы в хронику, календарь, голую летопись, простое изложение фактов, лишенных всякого анализа, а тем самым и интереса. Рассматривая различные возможности развития событий, история тем самым устанавливает, какого результата можно было бы ожидать от реализации каждой из них, если бы все остальные выступали последовательно в качестве условий.

Кстати, зададимся и таким вопросом: возможно и допустимо ли сослагательное наклонение в естественных науках? Какой-нибудь пурист, не задумываясь, ответит на этот вопрос отрицательно, и напрасно. Сослагательное наклонение есть полное выражение особенностей человеческого разума, которому свойственно рассматривать всё с различных, часто противоположных точек зрения. В нем находит выражение имманентно присущие ему диалектичность, антиномичность, противоречивость. Не будь этих свойств, не было вообще бы никакой науки, не было бы искусства, не было бы человека как разумного существа. Выше я приводил пример с противоположностью систем Птолемея и Коперника. В этой связи вполне уместен вопрос в сослагательном наклонении: а что было бы, если бы действительно не Земля вращалась вокруг Солнца, а наоборот? С точки зрения теории, разница, конечно, была бы, и разница большая, но с точки зрения обыденной человеческой практики — нет. В самом деле, род людской много столетий жил в уверенности, что именно Солнце вращается вокруг Земли (многие так считают и по сию пору), и это ошибочное суждение нисколько не мешало им плодиться, хорошо ориентироваться в море и на суше, в должное время пахать, сеять и собирать урожаи и вообще жить. Всё это говорит о том, что без сослагательного наклонения невозможна не только история как наука, но и любая наука. Оно есть выражение свойственного человеку сомнения. Сомнение, в свою очередь, порождает бесконечный поиск, поиск выявляет ту относительную истину, на которой и держится вся наука. К слову, Коперник сделал свое открытие, поставив вопрос следующим образом: а как выглядело бы взаимное отношение Солнца и Земли, если на них взглянуть со стороны?

Некоторые соображения относительно методов исследования истории

Любое историческое исследование, заслуживающее этого названия, основано на изучении источников, документов и памятников прошлого. Их систематизация, анализ, обобщение и составляет, собственно, основу её метода. В то же время в историографии можно условно выделить два направления исследования. Одно из них акцентирует внимание на вопрос, «как происходили и развивались исторические события?», другое — на вопрос, «почему они происходили так, а не иначе?». Первый подход можно условно назвать фактологическим, второй — аналитическим. Обусловленные ими направления исторических исследований имели как своих сторонников, так и противников. Со временем обозначилось стремление сочетать оба подхода, учитывающее преимущества и недостатки того и другого. В качестве примера удачного соединения обоих я бы назвал известную работу К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», хотя,

разумеется, она не единственная в этом роде.

Из последовательных сторонников «фактологического» направления в историографии назовем прежде всего известного немецкого историка Леопольда Ранке (XIX в.). Знаменитая формула Ранке гласит: задача историка состоит в том, чтобы описывать события так, «как они происходили на самом деле». Ранке считал, что историк в своем исследовании должен занимать максимально беспристрастную позицию. Быть беспристрастным — вот его основное требование к историку. Беспристрастный подход особенно важен, по его мнению, там, где имеется конфликт ценностей. В этом случае Ранке советует рассматривать обе стороны конфликта с точки зрения их собственных позиций, учитывая особенность их внешнего окружении и внутреннего состояния.

«Не нам судить о правде или лжи как таковых, — говорил Ранке. — Мы просто должны

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

356

рассматривать одну фигуру, возникающую бок о бок с другой фигурой; одну жизнь бок о бок с другой жизнью; одно действие бок о бок с противодействием».

Суть же объективности Ранке видел в способности историка описывать действующие в истории силы без привнесения собственных ценностей и оценок. Конечно, он признавал, что сам историк не может не иметь своей позиции, и, тем не менее, требовал освобождения от неё.

«Было бы невозможно, — замечает он в этой связи, — не иметь собственной позиции среди всей этой борьбы сил и идей, которая содержит в себе решения величайшего размаха. Но даже при всем том, может быть сохранена суть беспристрастности, ибо она заключается просто в признании позиций, занимаемых действующими силами, и в уважении уникальных отношений, которые характеризуют каждую из них». «Объективность и беспристрастность по сути дела тождественны» — заключает Ранке.

Но спросим: существуют и могут ли существовать в принципе объективность и беспристрастность в тех сферах, где человек постоянно должен о чем-то судить или что-то оценивать? Но ведь именно к такой сфере относится история. Без гнева и пристрастия можно писать разве что хронологию событий или календарь.

Предлагая описывать события, как они происходили на самом деле, Ранке по сути дела предлагает историку стать простым хронологом. Однако главное здесь в другом, именно: разве историк, будь он хоть семи пядей во лбу, может знать, как те или иные события происходили «на самом деле»? Даже если спросить об этом прямых их свидетелей, то и в этом случае мы получим столько различных ответов, сколько будет опрошенных. Что же говорить об историке, который пытается воссоздать события спустя много лет после их свершения, притом на основе имеющихся в его распоряжении противоречивых документов и свидетельств? Вот, скажем, легендарный летописец Нестор писал свою историю спустя двести лет после описываемых им событий. Можно ли в этом случае полагаться на её достоверность, учитывая к тому же, что в те далекие времена вряд ли имелись заслуживающие доверия источники и документы? Тем не менее летопись Нестора стала для многих историков непререкаемым источником. Добавим к этому, что несмотря на свое название, данный документ написан явно с пристрастных позиций, что дало основание историку Льву Гумилеву сделать вывод, что Нестор выполнял социальный заказ. Прав был Февр, утверждая, что историки никогда не имеют дело с беспристрастными фактами, которые можно комбинировать по собственному усмотрению.

«Мы сталкиваемся, — считает он, — с давнишними подборками, в той или иной мере произвольными, — с подборками событий и их интерпретаций, с наборами (ставшими классическими) идей и документов — короче, с «крупными проблемами», поставленными иной раз столетия назад под влиянием уклада жизни, мыслей и потребностей, которые давно отошли в прошлое».

Да ведь еще Гегель говорил, что даже обычный историк, уверенный в том, что он беспристрастно воспринимает события прошлого и доверяется лишь фактам, и тот не является пассивным в своем мышлении, а привносит в исследование свои категории и рассматривает при их посредстве данное. Взять того же Геродота – «отца истории», как его не без основания назвал другой древний историк Фукидид. Хотя Геродот стремился максимально добросовестно передать то, что видел сам, и что слышал от других, он тем не менее не только нередко выражал сомнение в достоверности получаемых сведений, но

— и это главное — он видел мир и оценивал его глазами эллина, а не перса или, скажем, египтянина.

Вот почему еще раз скажем, что беспристрастной истории не может быть в принципе. И напрасно такой проницательный историк как Марк Блок жаловался на пристрастные оценки своих коллег по историческому цеху.

«Достаточно ли мы уверены в самих себе и в собственном времени, — спрашивал он, — чтобы в сонме наших предков отделить праведников от злодеев? …Нет ничего более изменчивого по своей природе, чем подобные приговоры, подверженные всем колебаниям коллективного сознания или личной прихоти. И история, слишком часто отдавая

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

358

осторожностью нужно относиться к тому виду исторических исследований, который Ницше назвал «монументалистским». В угоду современности те непомерно возвеличивают героические страницы прошлого и, наоборот, замалчивают или преуменьшают негативные. Этот «героизированный» вид историографии является преобладающим, поскольку он в наибольшей степени отвечает интересам правящих классов и групп. Говоря словами философа, монументальная история есть то маскарадное платье, под которым скрывается ненависть власть предержащих и их льстивого окружения к выдающимся личностям собственного времени (в этой связи уместно вспомнить Чаадаева, заслужившего такую ненависть со стороны власти и окружавшей её челяди). Пристрастный подход к истории в наибольшей степени присущ именно «монументалистской» историографии. Можно сказать, что она сплошь пронизана пристрастием, начиная с подбора исторических фактов и кончая их интерпретацией и оценкой. В то же время пристрастием в большей или меньшей степени поражена вся историография в целом.

В самом деле, что такое история? Она есть рассказ, или повествование о прошлом. Рассказ этот пишется на основании каких-то памятников: письменных, архитектурных или иного рода. Но дело в том, что сами эти памятники уже несут на себе печать пристрастной передачи и толкования событий и духа своего времени. Они всегда подают в искаженном виде происходившие события и их участников в сторону либо преувеличения, либо преуменьшения их значимости. К пристрастности прошлых документов и памятников современный исследователь добавляет собственную пристрастность, вследствие чего те становятся, так сказать, пристрастными в квадрате. Вот почему наивно говорить о беспристрастности в оценке и изучении истории. Она не только не может быть таковой, но и не должна быть. История нужна ведь не ради нее самой: она так или иначе служит настоящему, а потому должна отвечать на его запросы и интересы. Факт этот сам собой следует из признания господства в историографии ценностных суждений. Еще Т.Н. Грановский отмечал, что история по своему содержанию должна быть более других наук принимать в себя современные идеи.

«Мы не можем, — считал он, — смотреть на прошедшее иначе, как с точки зрения настоящего. В судьбе отцов мы ищем преимущественно объяснение собственной. Каждое поколение приступает к истории со своими вопросами; в разнообразии исторических школ и направлений высказываются задушевные мысли и заботы века».

Нет поэтому ничего удивительно в том, что историческая наука не только обрабатывает и преобразует факты сообразно определенным точкам зрения, но и подбирает их согласно им. Не случайно такой знаток своего ремесла, как Февр, заметил,

что историки — это люди, «привыкшие придерживаться политической ориентации». В

другом месте под тем же углом зрения он оценивает науку в целом.

«На самом деле, — отмечает он, — нет такого работника науки, нет такого труженика мысли, который мог бы остаться независимым от медлительных, скрытых и неодолимых течений своей эпохи».

Ну а коли так, — а это и в самом деле так, — то и естественные науки лишаются всякого права кичиться своей беспристрастностью. И здесь нельзя не заметить, что степень пристрастности в естественных науках подчас гораздо выше, нежели в исторической науке и в целом в науках о культуре. Мне это хорошо известно из собственного опыта.

Не прошел мимо этой темы и Ф. Ницше. По его мнению, под «объективностью» обычно многие понимают

«оценку мнений и подвигов прошлого на основании ходячих суждений минуты: в них видят они канон всех истин; их труд есть приспособление прошлого к современной тривиальности. Наоборот, они называют «субъективным» всякое историческое описание, которое не считает эти ходячие мнения незыблемыми».

«…Объективно мыслить историю,— продолжает он, — значит… проделывать сосредоточенную работу драматурга, именно, мыслить все в известной связи, разрозненное сплетать в целое, исходя всегда из предположения, что в вещи дóлжно вложить некое

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

359

единство плана, если его даже раньше в них не было. Так человек покрывает прошлое как бы сетью и подчиняет его себе, так выражается его художественный инстинкт, но не его инстинкт правды и справедливости. Объективность и справедливость не имеют ничего общего между собой. Вполне мыслимо такое историческое описание, которое не заключало бы в себе ни одной йоты обыкновенной эмпирической истины и которое в то же время могло бы с полным основанием претендовать на эпитет объективного».

Если к сказанному добавить, что как историческая наука, так и науки естественные изобилуют всякого рода фальсификациями, то картина станет еще яснее. Хорошо известно, к примеру, что все письма Марии-Антуанетты были написаны не ею, и среди них имеются даже сфабрикованные в XIX веке. Тиара, проданная в Лувр в качестве скифско-греческого памятника III века до н.э. (так называемая тиара Сайтоферна), была отчеканена в Одессе в конце того же XIX столетия и т.п. Последний факт делает честь Одессе: она и в данном случае осталась верна себе. Что касается естественных наук, то и в них далеко не все так гладко, как может показаться. В них также полно прямых фальсификаций, натяжек, подделок. В этой связи приведу один, но весьма показательный пример. В 1908 г. некий Ч. Доусон (Великобритания) обнаружил череп человека, жившего якобы 200 тыс. лет назад, то есть череп прапрачеловека. Находка была объявлена научной сенсацией. Спустя, однако, 50 лет с помощью новейших методов удалось установить, что «бесценная находка» была обычным черепом современного человека. Удалось также установить, что над Доусоном подшутил его приятель зоолог, который окрасил черепные кости окисями железа и марганца, закопал их в известняке и навел на них своего приятеля. Но бог бы с ней с этой шуткой, кабы не одно обстоятельство: за те годы, пока находка рассматривалась как сенсация, британские «быстрые разумом Невтоны» успели написать о ней около 500 (!) научных трудов. Вот так создаются научные мифы, которые в зависимости от разных обстоятельств объявляются «истинами» и как таковые живут порой десятки, а то и сотни лет.

Науки о культуре и естественные науки роднят, конечно, не одни лишь эти факты. Роднит их также и то, что как те, так и другие суть плоды одного и того же хитроумного человеческого разума-мышления. При всем моем критическом отношении к взглядам знаменитого психоаналитика З. Фрейда не могу не согласиться с ним в одном важном пункте.

«Научное мышление, — пишет он, — в своей сущности не отличается от обычной мыслительной деятельности, которой все мы пользуемся для решения наших жизненных вопросов. Только в некоторых чертах оно организуется особо, оно интересуется также вещами не имеющими непосредственно ощутимой пользы, всячески старается отстраниться от индивидуальных факторов и аффектных влияний; более строго проверяет надежность чувственных восприятий, основывая на них свои выводы, создает новые взгляды, которые нельзя достичь обыденными средствами, и выделяет условия этих новых знаний в намеренно варьируемых опытах».

Короче говоря, научное мышление отличается от обычного только методом организации своей работы, её упорядоченностью и целенаправленностью. Но именно эти качества часто играют с научным мышление злые шутки, ибо благодаря им оно способно возвести в ранг непреложной истины всякую глупость, предмет суетной веры, любую догадку или предположение. Нет на свете ничего, чего наука не могла бы доказать или опровергнуть, притом и то и другое с одинаковым успехом. История науки изобилует подобными примерами. В этом смысле она есть история нескончаемой борьбы между «тупоконечниками» и «остроконечниками», победу в которой одерживает не истина, а счастливый случай.

У того же Фрейда находим постановку ряда убийственных для науки вопросов, на которые она вряд ли способна достойно ответить. Вот они: может ли наука нам сказать, как произошел мир и какая судьба ему предстоит? Может ли она нарисовать нам хоть какую-то связную картину мира, показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные силы воздействовать на инертную материю? Ни на один из этих вопросов наука не ответила и ни одной из этих проблем не решила. Она предоставляет

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

360

нам обрывки предполагаемых знаний, которые не согласуются друг с другом и которые она подвергает своим сомнительным толкованиям. Фрейд заключает:

«А какую малую достоверность имеют ее результаты! Все, чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается высшей мудростью, завтра отбрасывается и лишь в виде гипотезы заменяется чем-то другим, и последнее по времени заблуждение объявляется истиной».

Все верно. Правда, для большей беспристрастности следовало бы под огонь фрейдовской критики поставить также и его псевдонаучный психоанализ.

Я на раз уже обращал внимание на тот факт, что если наука в чем-то и достигла несомненных успехов, — это в сугубо утилитарных вещах, то есть в том, что мы сегодня называем технологией. Успехи же в развитии технологий (высоких или низких, неважно) есть по своей сути продолжение развития технократического мышления, начало которому было положено еще Адамом и Евой. Развитие это получило громкое имя «прогресса», вследствие которого от лука со стрелами дошли до атомной бомбы, от набедренной повязки до супермоделей Кардена, от пращи и метательной машины до баллистической ракеты и т.п. И всё это притом, что знания человека о сущности вещей и о себе самом остаются примерно на том же неандертальском уровне.

Человеку даны пять специфических чувств, они и очерчивают пределы его познания. Все хитроумные приборы и машины, которые он изобрел, на деле суть продолжения тех же пяти чувств. Видеть в телескоп самую отдаленную звезду или в

микроскоп мельчайшую клеточку — еще не значит видеть их каким-то не свойственным человеку видением и тем самым познать нечто, что лежит за пределами его специфических чувственных восприятий. Поэтому все созданные человеком научные теории на деле только модели-гипотезы, умственные построения или более или менее правдоподобные предположения. Гипотезы же, в свою очередь, суть не что иное как научные мифы. В признании этого факта нет, собственно, ничего эпатирующего или претендующего на какую-либо сенсационность. Выше было сказано, что научное мышление ничем принципиально не отличается и не может отличаться от мышления обыденного. Обыденное же мышление человека есть в своей сущности мышление мифическое. Науку в этом смысле можно назвать систематизированным и логически упорядоченным мифическим мышлением.

Но дело, конечно, не в одном только этом. Сами понятия «подлинный» или «неподлинный», «ложный» или «истинный» и т.п. относительны, как, собственно, относительны все знания человека. Понятия эти постоянно меняются местами и то, что было истинным вчера, делается ложным сегодня, и наоборот. Если в отношении каких-то отдельных, сравнительно малозначащих фактов истории такие смены для большинства людей проходят незамеченными, резкие и существенные перемены в нравственных и духовных ценностях оказывают на многих не только крайне болезненное воздействие, но нередко закачивается для них трагически.

Вот, кстати, почему для любого нормального человека, будь он даже непримиримым атеистом, приятнее считать, что род человеческий ведет свое начало не от обезьяны, а от бога. Верить в обратное — это, на мой взгляд, явная патология, свидетельствующая о росте духовной и нравственной деградации человечества, захватившая сегодня уже весь мир.

Эти, хотя и несколько отвлеченные рассуждения, подводят нас к главному выводу, касающемуся особенностей методов исторических исследований. Выше я приводил на сей счет мнение Ранке и пытался показать его несостоятельность. А что же на самом деле представляют собой исторические исследования с точки зрения их истинности и объективности? Применимы ли к ним вообще данные определения? Думается, что ответ на эти вопросы вполне очевиден: он следует естественным образом из всего сказанного выше. К ответу этому, однако, путь был долог и не прост. Заметные сдвиги во взглядах на сущность и задачи исторических исследований произошли только в начале XX столетия. И одним из тех, кто по-новому взглянул на сущность исторических исследований, был не раз уже упоминавшийся Люсьен Февр. Он считал, что всякий историк есть своего рода

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

361

творец исторической реальности, что он не строит её из найденных фактов, а воссоздает. Так архитектор строит здание из камней, кирпичей и прочего строительного материала, однако здание как нечто целое и оригинальное вовсе не содержится в кирпичах и камнях. Сами факты, считает Февр, создаются, воссоздаются, фабрикуются историком при помощи гипотез и предположений, посредством кропотливой творческой работы.

В этой связи на память приходит суждение академика Д. Лихачева, высказанное им относительно книги Л. Гумилева «Древняя Русь и Великая степь».

«На представленных страницах, — отмечает Лихачев, — Л.Н. Гумилев предлагает своим читателям увлекательный… опыт реконструкции русской истории 1Х – Х1У вв. Это именно реконструкция, где многое раскрывается благодаря воображению ученого. Такой опыт реконструкции, даже не будучи во всем достоверен, имеет все права на существование. Если идти вслед за бедными источниками, посвященными этому времени, устанавливать только то, что может быть установлено с полной достоверностью, то все равно мы не гарантированы от недопонимания истории, ибо историческая жизнь несомненно богаче, чем это можно представить только по источникам. И все-таки любое, самое строгое, следование за источниками невозможно без элементов реконструкции. У Л.Н. Гумилева элементов реконструкции больше, чем у других историков… Он обладает воображением не только ученого, но и художника».

Суждение Лихачева практически совпадает с взглядами Февра на суть работы историка: тот должен «творить» историю на основе специфического, а тем самым уже предвзятого отбора фактов.

Важным моментом в позиции Февра, является его решительное выступление против господствовавшего в истории принципа, не допускавшего отбора историком фактов по личному усмотрению. Всякая история, согласно Февру, уже есть выбор:

«Она есть выбор уже в силу случайности, которая уничтожает одни следы прошлого и сохраняет другие. Она есть выбор в силу особенностей человеческого мышления: как только документы накапливаются в избыточном количестве, исследователь начинает сокращать и упрощать, подчеркивать одно и сглаживать другое. Наконец — и это самое главное, — она есть выбор в силу того, что историк сам создает материалы для своей работы, или, если угодно, воссоздает их: он не блуждает наугад по прошлому, словно тряпичник в поисках случайной наживы, а отправляется в путь, имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить. И сказать, что все это не имеет ни малейшего отношения к «научному подходу», — значит признать, что мы просто-напросто не имеем отчетливого представления о науке, о ее особенностях и методах».

В другом месте Февр, продолжая развивать ту же мысль, пишет:

«Вся история есть выбор хотя бы потому, что игра случая уничтожает одни остатки прошлого и сохраняет другие (я уже не говорю о намеренном вмешательстве человека)… История есть не что иное, как выбор. Но не произвольный, а заранее намеченный».

Тем самым во главу угла любого исторического исследования Февр ставит творчество. Он исходит в своих рассуждениях из простого, но в то же время непреложного и основополагающего факта, а именно: история — это наука о человеке, о прошлом человечества, а не о вещах или явлениях. Существует, считает он, только одна история — история Человека, и это есть история в самом широком смысле слова. Да, продолжает он,

«история, использует факты, но это — факты человеческой жизни… История, разумеется, использует тексты, но это — человеческие тексты. Сами слова, которые их составляют, насыщены человеческой сутью. И у каждого из этих слов — своя история, каждое в разные эпохи звучит по-разному… Человек не помнит прошлого — он постоянно воссоздает его. Это касается и такой абстракции как отдельный человек, и такой реальности, как человек, являющийся членом общества. Он не хранит прошлого в своей памяти подобно тому, как северные ледники тысячелетиями хранят в своей толще замерзших мамонтов. Он исходит из настоящего — и только сквозь его призму познает и истолковывает прошлое».

Наука создается не в башнях из слоновой кости. Она творится в гуще жизни, творится живыми людьми, сыновьями своего времени. Ей тоже случается испытать влияние моды. Варясь в котле людских страстей, всевозможных влияний и прямых давлений со стороны

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

362

власть имущих, история, подобно остальным научным дисциплинам, не может избежать искажений, сомнений и ошибок.

** *

Подводя итог, повторю еще раз: если с методологической точки зрения и существует различия между разными науками, то только такие, которые определяются особенностями предметов исследования. Эти особенности оказывают влияние на конкретные методы исследования, но отнюдь не на сущность самого исследования: эта сущность едина в отношении любых наук, поскольку повсюду главным действующим лицом является Человек во всей совокупности своих удивительных и необъяснимых особенностей, позволивших отнести его к роду Homo sapiens.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В качестве эпиграфа к своей книге «Философия культуры» (1999 г.) я привел слова: «Дьявол стар — состарьтесь, чтобы понять его». С гораздо большим основанием я мог бы предпослать это выражение к данной книге. Чтобы понять, что такое история, нужно состариться и сохранить при этом не только здравый ум, но также известную душевную твердость. История человека — это царство дьявола, в нем он полный хозяин. Как поется

визвестной арии: «Сатана там правит был…». Не случайно Ницше утверждал, что историю могут вынести только сильные личности, поскольку слабых она совершенно подавляет. Но это, разумеется, относится к настоящей, а не приукрашенной и фальсифицированной истории, которая пишется либо для праздных умов — любителей развлекательного чтива, либо для студентов и школяров с целью заполнения в их мозгах лакун, остающихся после других дисциплин. В этом смысле она играет и полезную роль, поэтому было бы ошибочно отрицать или ставить под сомнение необходимость её изучения. Все мы учили историю, и у всех нас мало что сохранилось от этого учения в головах, но все же какое-то общее впечатление осталось, и вот оно-то вместе с осколками сведений из других сфер знания дает многим основание считать себя образованными. Для подавляющего числа людей, собственно, бóльшего и не требуется. Я уже упоминал где-то

вначале книги, что не помню ни одного школьного преподавателя истории. В этом факте, думается, есть нечто, заставляющее лучше понять негативно-скептическое отношение некоторых представителей юной поросли к этому предмету. Именно с этого я и начал свое повествование, которое завело меня гораздо дальше, нежели я предполагал, начиная его.

Теперь что касается людей, увлеченных историей, из которых потом вырастают тациты, буркхарды, рильке, гизо, февры, грановские, ключевские и прочие корифеи, уверенные, что без её знания человек неполноценен. Как предмет увлечения, история ничем не отличается от других сфер знания, искусства и ремёсел, Во все времена и во всех сферах человеческой жизнедеятельности были свои «чокнутые», свои, делавшие всякие открытия гении. Само по себе это еще не основание, чтобы превращать ту или иную область знания или увлечения в приоритетную и необходимую для изучения в школах и прочих богоугодных заведениях. Что касается серьезного изучения истории, то как человек, окунувшийся в неё достаточно глубоко, я бы предостерег других от такого же опыта. Плавайте по поверхности! Это не только приятней, но и много безопасней для сохранения душевного равновесия, взвешенного отношения к действительности и хорошего пищеварения. Особенно это касается малых детей и подростков с еще не оформившимися нравственными и прочими устоями. Для них — побольше исторических сказок с «мушкетерской» героикой и счастливым концом. Вот тогда, уверяю вас, «крохасын» не станет приставать к отцу с вопросом, зачем нужна история.

Ивсё же, и всё же… У меня такое чувство, что вопросы, поставленные в заголовке книги, не получили ответа, который вполне удовлетворял бы читателя. Думаю, понятно,

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

364

писалась, есть не что иное как миф, собрание предвзятых взглядов и мнений, должных прикрыть, оправдать или возвеличить те самые «порции убиенных», которые лежат в основании истории. Что сверх того, то, как говорится, от лукавого.

И еще несколько слов относительно фальсификации истории, о которой в последнее время так много говорится и пишется в России. Кстати, насколько мне известно, только в России, и нигде больше, эта тема муссируется с завидным постоянством. Почему так, ― читатель, ознакомившийся с шестым очерком, должен понять это без труда. Что же касается самой фальсификации, то не фальсифицированной истории просто не может быть в принципе ― она фальсифицируется как намеренно, так и не намеренно вследствие особой природы человеческого мышления и психики. Как верно было сказано, историю пишут победители. А это значит, что при каждом социальном перевороте, история переписывается заново в угоду победителей. Мы наглядно видим это на примере нынешней России. Что касается «нефальсифицированной истории», буде такая возможна, она была бы ничем иным, как хроникой сумасшедшего дома.

Вот отчасти почему истории как науки не существует и существовать не может в принципе. Есть же, выражаясь псевдонаучным языком, некие идеологемы, которые в случае одобрения их властью становятся официальными мифами, работающими в интересах данного строя, данной социальной системы и её правящей элиты. Когда ей на смену приходит другая система со своей элитой, — меняется прежняя концепция истории, и на ее месте воздвигается новый миф. Одобренный государством в качестве официальной версии истории страны, он в этом качестве вдалбливается в головы юных граждан, порождая у них соответствующую реакцию, с описания которой я и начал свой труд.

Итак, согласно Салтыкову-Щедрину, вся мировая история держится, как на фундаменте, на неисчислимой «порции убиенных». Они же в массе своей представляет и то «горючее», энергией которого осуществляется движение человечества по пути прогресса. В одном из своих стихотворений ту же мысль я выразил так:

Мы — доноры Истории, и кровь Сдаем во имя мы Прогресса; На нас нисходит Божия любовь, По нам в соборах плачет Месса.

Именно кровью людей «пишется» подлинная Всемирная история — история как она есть. Но такую историю никто не станет читать ― у нее непрезентабельный вид и она дурно пахнет. Обычная же история (историография) призвана главным образом оправдать и даже возвеличить бесчисленные «порции убиенных». Она пишется обычными чернилами на обычной бумаге. Та, как известно, терпит всё.

Generated by Foxit PDF Creator © Foxit Software

http://www.foxitsoftware.com For evaluation only.

365

Поздняков Эльгиз Абдулович «Что такое история и нужно ли ее знать?»

Редактор: Ирина Прохоренко