Хрестоматия часть 1 / вартовский соотношение философии науки и истирии науки97-122

СООТНОШЕНИЕ ФИЛОСОФИИ НАУКИ И ИСТОРИИ НАУКИ.

В пылу спора порой трудно заметить, насколько однообразны и абсурдны противоположные точки зрения. Спор об отношении философии науки к истории науки настолько ичждно безоснователен, что необходимо сделать шаг, чтобы увидеть его во всей нелепости. Кроме того, чтобы понять, почему разумные и высокоинтеллектуальные люди оказались в плену этой нелепости, небесполезно проанализировать альтернативные позиции и выяснить, почему они были развиты – как концептуально, так и исторически – именно в такой форме. Проблема, вокруг которой ведется спор, такова: две дисциплины – философия науки и история науки –рассматривают то, что можно считать одним предметом или наукой. Связаны ли они между собой? В такой формулировке проблема явно бессодержательна, ибо этот вопрос отчасти формально решается самой его постановкой – если две дисциплины имеют дело с одним и тем же предметом, то это уже некая связь. Но, очевидно, бессодержательная. Вопрос в том, как эти дисциплины связать ' |>:-кательно? Или в другой форме: действительно ли они имеют дело с одним и тем же предметом?

К настоящей работе я хочу обосновать следующие вопросы. Ранняя версия этой работы докладывалась на Королевском Кол-•||' Нью-Йоркского университета (декабрь 1973 г.) и в Лондонской .г экономики (май 1974 г.). Мне бы хотелось поблагодарить за по-г и|,|г замечания и критику со стороны моих коллег, в особенности I. Нельсона и Дж. В. Н. Уоткинса (суровость критики последнего была смягчена ее изящной формой). Я хотел бы поблагодарить также моего >•" |;кч'у Р. С. Козна за многие полезные критические замечания и предложения, которые привели к пересмотру ранних вариантов статьи. Особенно мне хочется выразить благодарность И. Лакатосу за тот шутливый тон, который он придал обсуждению этой работы. Мне очень и<' хшпает его реакции и остроумия и трудно размышлять над этими проблемами без него.

Первое: взаимосвязь этих дисциплин является ре­шающей для них – решающей в том смысле, что нефилософская история науки неизбежно будет ущербной историей науки, а неисторическая философия науки также абсолютно не будет отвечать своим задачам.

Второе такие неадекватные и ущербные история и фи­лософия науки в действительности существуют, и спор возникает именно из-за их принципиальной некоррект­ности, однако сегодняшнее состояние этого спора не ве­дет к решению проблемы, а только запутывает или мис­тифицирует ее.

Третье: реальным предметом обсуждения является концепция науки и научной деятельности,– если хотите, онтология науки – и эта концепция нуждается в пересмотре. Короче говоря, я хочу доказать., что наука не представляет собой просто совокупность знаний в какой-нибудь неизменной форме, устройство которой можно понять .путем расчленения и реконструкции. Я, таким образом, от­вергаю точку зрения рациональной реконструкции, как она представлена в господствующей за последние 50 лет философии науки. Наука не является и простой последовательностью способов действий, открытий, мнений или институциональных форм. Точно так же и история науки не является хронологическим перечислением фактов. Более того, ни наука, ни ее история не сводятся к одной лишь внутренней или рациональной диалектике проблем и решений, предположений и опровержений, выдвижения или замены гипотез. Я, следовательно, отвергаю целый ряд точек зрения на историю науки как на фактологическую (внешнюю) хронику, а также как на внутреннюю диалектику, хотя некоторые фундаментальные посылки этих исторических взглядов я принимаю, а именно, что наука меняется, растет и развивается, и что теоретическая крити­ка и смена теорий обусловливают этот рост.

Альтернативная онтология науки, которую я предла­гаю, состоит в том, что наука – это исторически разви­вающаяся форма человеческой познавательной деятель­ности или практики и что она как таковая является существенно целенаправленной деятельностью. Ее характер, или природа, не могут быть поняты вне ее щ^д&и в данном контексте, то есть вне ее целей или познавательной прак­тики в социально-историческом контексте. Кроме того, такая целенаправленная форма деятельности является (^,Н^ЙД;&ШШ^К1ифЁХадескои, и именно это отличает ее от других форм деятельности, включая познавательные; рост и изменение научной теории имеют как внутреннее измерение, так и внешнее, связанное с генезисом теории и практикой ее применения, а также с условиями, при которых теории изменяются или сменяются одна другой. Такая онтология науки, следовательно, истолковывает науку преимущественно как форму человеческой познавательной деятельности, или практики, целенаправленную по сути и теоретически определенную.

Четвертое: я утверждаю, что такой взгляд на науку требует в качестве адекватной теории науки философской истории науки и исторической философии науки (значе­ние этих терминов в дальнейшем будет объяснено более детально). Поскольку я буду характеризовать науку как познавательную человеческую деятельность или практику, акцент будет делаться на науке как на деятельности по приобретению знаний или более конкретно, как на дея­тельности, направленной на поиск истины. Коль скоро научная деятельность направлена на поиск истины, то с философской точки зрения в качестве более широкого контекста для ее характеристики выступает эпистемология. Более того, так как деятельность, направленная на поиск истины должна быть IГОннТа^-Егв контексте её исторического развития необходима историческая эпистемология. Моя аргументация, следовательно, является частью более широкой программы, которую я буду назы­вать исторической эпистемологией и которую следует от­личать от похожих на первый взгляд концепций, по­явившихся в последнее время в философии и истории науки, а именно — «натуралистической эпистемологии» (Дж. Дьюи, У. Куайн, Д. Кэмпбелл) и «эволюционной эпистемологии» (Ж. Пиаже, Дж. Херрик, С. Тулмин, А. Шимони, Г. Йилмаз и в некоторой степени К. Поппер и П. Фейерабенд). Вообще говоря, правда, не в строго определенном смысле, историческая эпистемология яв­ляется марксистской по своей ориентации и поэтому она должна быть подробно .охарактеризована, особенно в отношении к другим современным концепциям, кото­рые представляются нам похожими на нее (например, к концепциям Г. Башляра, Л. Альтюсера, М. Фуко и Д. Лекура) и о которых можно судить по некоторым современным дискуссиям, происходящим во Франции. Но это еще предстоит сделать.

Такова программа моей статьи и таков ее контекст. Для того чтобы проанализировать современные дискус­сии о соотношении истории и философии науки, было бы полезно дать типологию отношений, которые, на наш взгляд, могут существовать между этими дисциплинами. Несложно затем обнаружить, какие имевшие место в истории и современные взгляды соответствуют этим типам отношении. Для иллюстрации этого я приведу несколько примеров и остановлюсь на их истории. В целом эти отноше­ния распадаются на пять типов: 1) согласованные внешние отношения; 2) несогласованные внешние отношения; 3) согласованные внутренние отношения; 4) несогласован­ные внутренние отношения; 5) согласованные внутренние отношения (вторая стадия). Последний из этих типов я считаю адекватным решением рассматриваемой проблемы.

Согласованные внешние отношения. Поскольку философия Т^тЗрия* науки имеют общий предмет, науку, различие между ними есть просто разделение труда. Философия имеет дело с философскими аспектами науки, т.е. логическими, эпистемологическими, метафизическими и, возможно, даже с ценностно-теоретическими аспектами, в то время как история имеет дело с историче­скими аспектами – кто сделал, что, когда и с кем».

С такой точки зрения история и. философия науки связаны друг с другом внешним образом и разделение их сфер согласованно. Иначе говоря, каждая из наук признает область, на которую претендует другая, и явно или неяв­но принимает такое территориальное разделение. Однако в этом случае между историей и философией науки не существует отношений внутреннего характера. Они не толь­ко не посягают друг на друга, но даже концепции и спосо­бы рассуждения одной не влияют на способы рассуждения другой. Разумеется, всякая дискуссия между ними от­сутствует. Данная точка зрения представляет собой фи­лософскую фикцию, подобную естественному состоянию в политической теории. Такая позиция никогда не суще­ствовала, но она полезна в качестве исходной точки и при­дает симметричность используемой нами схеме.

2. Несогласованные внешние отношения. В этом случае одна из сторон или обе стремятся к гегемонии, к исключению другой. В результате появляются утверждения, что одна из дисциплин в принципе неадекватна основной задаче и истолковывает, общий предмет – науку – неверно. Это означает, что существуют две конкурирующие теории науки, взаимно несовместимые, следствием чего является спор между ними. Речь идёт не о мётбдблогическом соотношении истории и философии науки, а о том, следует ли истолковывать тем или иным образом саму науку. Внешне, однако, это может выглядеть как спор между альтерна­тивными философиями науки, возникший под влиянием исторических соображений, или же это спор между двумя теориями истории науки, возникший под влиянием фило­софских соображений (что фактически и имеет место).

Первая стадия спора была связана с отрицанием ис­торических (а также социологических и психологических) контекстов логико-позитивистскими и логико-эмпиристскими школами философии науки. Возможно, в дальнейшем следует охарактеризовать эти взгляды полнее, сейчас же достаточно сказать, что эта школа (назовем ее рацио­нальной реконструкцией с эмипиристским базисом) в своем понимании науки опиралась на разделение кон­текста открытия и контекста обоснования, принимая по­следний за область своих интересов. Хотя такая точка зре­ния напоминает согласованные внешние отношения и раз­деление труда между философией науки и историей нау­ки, относя контексты открытия к области истории, социоло­гии и психологии науки, тем не менее это не так, о чем я скажу далее. Контекст обоснования требовал: а) рацио­нальной реконструкции достигнутого современной нау­кой массива знаний, т. е. представления этого массива (сформулированного в виде множества утверждений) в логической форме посылок и заключений в некоторой системе общезначимого вывода (в идеале — в аксиомати­ческой форме); б) эмпирического или основанного на на­блюдении базиса верификации, подтверждения, подкреп­ления и приемлемости высказываний (детали здесь не­важны, как и различение верификационистской и фальсификационистской альтернатив). Обоснование, таким образом, должно было вытекать из универсального и ней­трального по отношению к субъекту способа соединения теории с экспериментом и наблюдением и вследствие универсальности оно воспринималось как неисторическое. Вместе с тем ую отношению к альтернативным теоретическим конструкциям проявлялась терпимость (в той мере, в какой они могли быть построены рациональ­но и последовательно и могли быть связаны координирующими или интерпретирующими определениями с эмпирическим базисом в выборе эмпирического базиса т. е. того, что должно считаться протокольными предложениями и базисными предикатами, также проявлялась терпимость. Однако такая терпимость вела к релятивизации базиса редукции, что вызвало банкротство первоначальной про­граммы обоснования, по крайней мере, в ее исходном виде (детали будут излагаться по мере необходимости).

Альтернатиицяд, ^дг?<:д^^на^кы развившаяся на почве либерализации истолкования базиса наблюдения имела своим источником ва рэзличных контекстов. Ста­рый ^фййЕ^е®^ЙР^еД^Я'^ПIЕЙ2^МЗ^^^^тЙ^ИК2Й" ^в классический скептицизм, для которого само понятие субъектно или контекстно нейтрального пр"еХлоХёнйя наблю­дения всегда казалось сомнительным. С этой точки зре­ния все наблюдение истолковывается как функция кон­текста, например, или интересов и целей, или концептуаль­ных оснований, или культурных установок. Будучи внеисторичной, по крайней мере, в философском плане, эта альтернативная концепция должна была переоткрыть такой наблюдательный релятивизм в доступной для нее современной форме, в сфере языка, а именно в витгенштейнианском различении между просто «видеть» и «видеть, что» или же в более колоритных версиях, а именно в те­зисе Витгенштейна «формы языка есть формы жизни» — в зарождающемся, но еще не разработанном социолингвистическом тезисе, известном уже из работ Б. Уорфа и Э. Сейпира и такого приверженца старой метафизики, как Р. Дж. Коллингвуд. (Мне просто неловко распространять­ся здесь о почтенности этой традиции.) 2) В то же время эта альтернативная философия науки питается истори­ческими соображениями: философы науки открыли (!), что теории изменяются, что старые теории в науке заме­няются новыми и что существует по крайней мере пробле­ма, состоящая в том, чтобы понять рост науки. Старая трактовка, согласно которой наука развивается посредст­вом бесконечно малых кумулятивных изменений в рамках единственно истинной теории, стала рушиться перед лицом описанных историками изменений и перестроек теории.

Это влияние истории поддерживалось и провоцирова­лось натуралистической эпистемологией, утверждавшей, что, будучи познавательной практикой, теоретическая научная деятельность вырастает из практических, социаль­ных и психологических контекстов успехов и неудач и вплетена в эти контексты; что научное исследование уходит своими корнями в поведение животных, основываю­щееся на методе проб и ошибок, что наука укоренена также в оказывающих на нее влияние социальных контекстах идеологии, верований и общих форм группо­вого и институционального поведения. Поэтому в струк­туру того теоретического способа социального познания, которым является наука, входят цели и интересы, не всег­да являющиеся осознанными, рациональными и эксплицитными. Такого рода натуралистическая эпистемология, следовательно, увязывала анализ, научного исследо­вания с более общим анализом исследования как социаль­ной и естественной формы человеческой деятельности, и хотя такой натурализм не был еще историческим, он все-таки принимал во внимание арену социальной и культурной истории.

Дальнейшее ослабление как логицистских, так и эмпиристских догм в результате в^^^г^^еннеи к^^ики (на­пример, со стороны У. Куайнт и К. Гемпеля) и дискуссий вокруг давнего различения между аналитическим и син­тетическим способствовало росту альтернативной фи­лософии науки (в вариантах, представленных Хэнсоном, Полани, Куном, Фейёрабендом, Лакатосом, Агасси или Куайном. Я не стану здесь рассматривать другие основа­ния этой альтернативной точки зрения, поскольку они анализируются и в данной книге, и вообще им посвящает­ся огромный объем современной литературы.

Таким образом, несогласованные внешние отношения на первой стадии порождают в рамках философии науки разрыв между двумя течениями – одно из них (рацио­нальная реконструкция) становится почти каноническим в своей внеисторической форме, а другое угрожает узур­пацией этой гегемонии, устанавливая особую связь с историей науки.

Вторая гтд<?ця несогласованных внешних отношений касается собственно истории науки, которая находится в такого рода отношениях с логико-позитивистской, логико-эмпиристской философией науки, считая послед­нюю столь же иррелевантной по отношению к науке (а не только к истории науки), сколь неприменимой к джастификационистской философии науки считают философы ис­торию науки. Справедливости ради следует сказать, что сторонники рациональной реконструкции не противопо­ставляли себя истории науки и считали полезным знать ее, – если не в качестве истории прошлых ошибок, то по крайней мере (особенно классическую физику) в ка­честве источника примеров. Чему сторонники рациональ­ной реконструкции не находили применения, так это философской истории науки, т. е. истории науки, построен­ной с точки зрения философии истории, в частности в ее гегелевской или диалектической форме. Такая «история» считалась метафизической в худшем смысле слова. Но и помимо этого рационально реконструктивистская фило­софия науки всегда была не в ладах с историей. Ведь последняя неупорядочена, возможно, она самая неподатливая из социальных наук в смысле сведения ее к уп­равляемым рамкам дедуктивно-гипотетической или номологической модели объяснения. Здесь, впрочем, необхо­димо выступить в защиту более богатых социологических достижений раннего логического позитивизма, содержа­щихся, например, в работах Э. Цильзеля, О. Нейрата и да­же Г. Гана и.Г. Рейхенбаха. Но это предполагает оценку раннего Венского кружка; как противоположную его бо­лее поздней эпигонской стадии, которую мы теперь глав­ным образом и рассматриваем.

Здесь полезно остановиться хотя бы кратко на обзоре альтернативных онтологий науки, лежащих в основе этих различающихся взглядов, особенно потому, что в дальнейшем я буду приводить доводы в пользу фунда­ментальных изменений в онтологии.

Под онтологией науки я понимающие научную онто­логию, т.е. онтологию той области реальности, которой занимается наука, а онтологию самой науки как особой сущности

Рационально-реконструктивистская онтология может быть обрисована следующим образом: наука есть массив знания или синхронный временной срез этого массива знания на некоторой данной стадии; ее можно охаракте­ризовать как образованную из множества высказываний, связанных друг с другом логически, т. е. посредством правил вывода. Это – разрешенные высказывания: не­которые из них могут оказаться истинными, другие – лож­ными. Но все они принимаются в качестве претендующих на истинность или предполагаемых истинными, или вери­фицируемыми или фальсифицируемыми – различия меж­ду верификационизмом, конфирмационизмом, корроборационизмом и фальсификационизмом нас не интересуют,— все они родственны между собой. Это множество высказываний образуется на основе согласия научного сооб­щества относительно их приемлемости. Однако генезис этих высказываний, их история и действительные условия, при которых достигается согласие относительно них (в противоположность формулированию идеальных или формальных правил или условий, при которых согласие должно иметь место),— все это лежит вне и за пределами задачи (а следовательно, и онтологии), стоящей перед рационально-реконструктивистской концепцией науки. Все это лежит скорее в сфере контекста открытия. Единствен­ные высказывания, о которых мы можем говорить, что они порождаются внутри системы,— это те, которые являются дедуктивными следствиями других. И если они реконструи­руются как логические следствия, то о таких высказыва­ниях можно утверждать, что они уже содержались в систе­ме и просто актуализированы для практических целей путем обоснованного вывода. В противном случае они яв­ляются синтетическими высказываниями, которые могут быть добавлены, к системе извне как наблюдательные или протокольные высказывания, т. е. такие, которые опи­раются на нейтральный в отношении субъекта или ин­терсубъективно приемлемый опыт в соответствии с канона­ми науки. К этому типу относятся так называемые выска­зывания о начальных условиях, высказывания об изме­рительных процедурах и единичные высказывания. Хотя такие высказывания легко превратить в «исторические», поскольку они не являются вневременными дедуктивны­ми следствиями из системы или множества высказыва­ний и поскольку им может быть приписан временной индекс, тем не менее они не являются историческими в каком-либо другом смысле, а их историчность (и их временной индекс) безразлична к логике системы.

Короче говоря, в рамках такой рационально-реконструктивистской онтологии науки дихотомия контекста обоснования — контекст открытия оставляет в качестве области, соответствующей философии науки, только кон­текст обоснования. Определяемая таким образом онтология науки – это онтология внеисторического, синхронно­го (и независящего от времени) массива имеющегося научного знания. Задачей философии науки в результате оказывается рациональная реконструкция этого имеюще­гося массива знания (или множества выражающих его высказываний) – идеально в форме логической системы, а в конечном счете – в аксиоматической форме. Совершенно иная онтология науки у историка науки. Здесь события науки в их последовательности и взаимосвязи образуют диахронное содержание, которое должно быть реконструировано из записей (или из архива, ис­пользуя термин Фуко), и включают как теоретические высказывания или системы, так и действия, институты, верования, мотивы и интересы сообщества ученых. Эта последовательность событий, реконструируемая из запи­сей, может быть выстроена в виде истории научных теорий и внутренней практики (например, способов эксперимен­тирования, инструментов, измерения). Либо же она может строиться в более широком плане, включая в качестве части истории науки экономические, политические; со­циальные, технологические, биографические, т. е. «внеш­ние» контексты, в которых возникают и отмирают научные теории и «внутренние» формы научной практики.

Логика исторически реконструированной последова­тельности в такой исторической онтологии науки может быть логикой каузальных отношений, либо простой ли­нейной последовательности причин и следствий, либо кумулятивного развития, например, раскрытия разума, или формы, или божественного замысла, или истины. Но логика истории науки может пониматься и диалек­тически, как логика противоречий и их разрешения; либо как прогрессивного раскрытия и разработки некоторой инвариантной темы – будь то тождество, экономия мыш­ления или полезность. Каждая их них может быть пред­ставлена в качестве характеризующей некоторую онтоло­гию науки, т. е. виды сущностей, событий, процессов, причинных отношений, свойств, образующих область науки, путь и средства ее развития. Короче говоря, в любом из упомянутых случаев науку можно рассматри­вать как обладающую тематической историей, или исто­рией, которая имеет ту или иную логику; либо же науку можно реконструировать в виде простой хроники, в ко­торой, как предполагается, не записано ничего, кроме неинтерпретированных фактов или последовательности, либо временного порядка событий. В любом из этих слу­чаев онтология (будь то онтология событий, действий, причин, мотивов или целей) является онтологией диахронного процесса. Иногда представляется, что синхронный «временной срез» истории данного периода нарушает это условие. Но даже в этом случае объяснение небезразлично по отношению ко времени: временной характер событий, их последовательность крайне существенны.

Позже я постараюсь показать, что и диахронные, и синхронные онтологии как таковые неадекватны, хотя в адекватной онтологии науки некоторые аспекты их обе­их должны быть сохранены.

Вернемся к нашей типологии.

Согласованные внутренние отношения — классиче­ская стадия. Этот тип качественно отличен от остальных. Под внутренними отношениями я понимаю здесь 1^я'^.^п^_^иая"1'|?ПР^^РТИИ<' философии и истории науки, при котором каждая из них по крайне мере отчасти определяет другую или задает ее существенные характеристики. Именно на этом было бы лучше всего закончить наш анализ, ибо здесь мы предположительно пришли бы к ис­торической философии науки и к философской истории науки. Но я говорю сейчас только о классической ста­дии, которая предшествует современной или нынешней стадии несогласованных внешних отношений. Классиче­ская стадия включает классические философские истории науки и классические исторические философии науки. Фактически эта стадия и является классической именно потому, что в ней еще не появились исторические и философские разделы. Она подобна беспредельнолГуП^ Анаксимандра, в котором различные элементы хотя и содержат­ся, но еще не разделены.

В прошлом, которое можно назвать «золотым веком», сама история науки строилась как философская история и, безусловно, как нормативная история. Такая история может строиться как воплощение априорной нормы ра­циональности или же норма может открываться и реконструироваться путем привлечения внимания к самим историческим свидетельствам. Образец здесь установлен Гегелем: понятие диалектической истории идей было впервые открыто им в качестве тоаиз орегапс для самой истории философии. Хотя существуют значительно более старые модели (т. е. Разума или Бога, или Идеи, саморазвивающееся посредством истории, в действиях или мыслях людей, или в граде людском), Гегель отчетливо конструирует полную логику этого развития (впервые обнаруженную в истории философии) в своей «Феноме­нологии духа» (как науке о сознании), в истории наро­дов, общества и права (в «Философии истории» и «Фило­софии права»), но также и в своих исследованиях по философии природы и науки, в которых сама природа участвует в истории и обретает самосознание в рефлек­сии этого процесса, осуществляемой теоретическим созна­нием (в его «Философии природы»). Собственно говоря, это еще не есть история науки, хотя Гегель и изучал историю наук и математики, готовя материалы для своей натурфилософии. Его интерес был скорее систематиче­ским, а не просто историческим или реконструктивным. Конструкцию такого типа можно было бы назвать тен­денциозной историей науки в том смысле, что эта исто­рия науки рассматривалась как изначально философская, как средство для разработки Идеи. Эта тенденциозная история науки была философской в том же смысле, в котором Аристотель в своей «Поэтике» отличает Поэ­зию как философскую дисциплину, противопоставляя ее Истории как всего лишь хронике (различение идеографи­ческого и номотетического). В истории искали проявле­ния всеобщего (или, если угодно, инвариантного). Исто­рия служила Всеобщей Идее.

1) была ли эта Идея идеей Разума, раскрывающего себя посредством критического отрицания (гегельянский «фальсификационизм», который позволил бы характери­зовать Поппера как «скрытого» гегельянца по типу пси­хологического реагирования, а Лакатоса – как «закры­того» гегельянца, поскольку он знал, что он гегельянец, но не хотел, чтобы об этом знал кто-нибудь еще; но об этом позже);

2) либо эта Идея была идеей элиминативного. позити­визма, для которого история науки была историей пре­одоления и элиминации догмы, суеверия и метафизики «позитивными фактами»;

3) либо это была Идея «экономии мышления» как адаптивной, биологической формы принципа наименьше­го действия в качестве успешной познавательной страте­гии (что предлагалось, например, Э. Махом);

4) либо же Идея принимала форму редукции всех явлений к умопостигаемой или рациональной форме при­чинного закона или некоторого всеобъемлющего Прин­ципа тождества (раскрывающегося, согласно Мейерсону, в истории физической науки).

Во всех этих случаях, как и в других (например, у Пуанкаре с его инвариантностью; у Пирса с его асимп­тотическим приближением к реальности и возрастающей определенностью), мы видим некоторый общий или уни­версальный эвристический либо методологический принцип, посредством которого организуется история науки и благодаря которому она может быть понята в своем развитии. И Пуанкаре и Дюгем настаивали на сущест­венной роли исходных теоретических представлений в са­мой науке (без которых, как говорил Пуанкаре, все эксперименты были бы стерильными и от которых, под­черкивал Дюгем, так сильно зависят эксперименты). Этот же самый подход к истории науки был характерен для наиболее плодотворных и эпохальных исторических работ этого периода (например, «Механика» и «Принцип сохранения работы» Маха, «Движение мысли» и «Тож­дественность и действительность» Мейерсона, «Физиче­ская теория. Ее цель и строение» Дюгема). Методоло­гический принцип движения от априорных допущений в рамках самой науки уже был предложен в двух рабо­тах Канта: «Метафизические начала естествознания» и «От метафизических начал естествознания к физике». Почему бы вслед за этим не применить такой же подход и при изучении истории науки?