4. Проблема самобытности русской науки: за и против. Русский космизм – к.Э.Циолковский, в.И.Вернадский, а.Л.Чижевский.

По первой половине вопроса см. монографию Н.В. Бряник «Самобытность русской науки: за и против. Екатеринбург, 1994. или ее же статью в кн. «Наука и культура» (М., 1998)

5 Вопрос: Механико-математическое естествознание как продукт рационалистически ориентированной западноевропейской культуры и его альтернативы.

Раскрывая вопрос о науке как феномене культуры, недостаточно лишь обозначить принципиально отличающиеся методологические позиции – признание универсальной, «интеркультурной» природы науки, либо отстаивание культурно-исторической ее обусловленности. Принципиально важно не просто отыскать логические аргументы в пользу той или иной позиции, но осмыслить их на материале самой науки. Мы попытаемся пройти по пути признания культурной природы науки до анализа того, что можно было бы обозначить как культурно-исторические типы научной рациональности. Эта сфера остается малоисследованной, поэтому и наш анализ будет фрагментарным и, может быть, не до конца логически выстроенным.

История европейской науки (я думаю, это словосочетание не вызывает каких-либо возражений; кажется оно достаточно общепризнано), взятая не только в той ее трансляции, которая сформировала узнаваемые очертания современной науки – рациональной, доказательной, устремленной на достижение объективной истины, математически строгой, а вместе с теми событиями, которые остались в тени, «на задворках» истории европейской науки, поскольку историки науки попросту сомневаются относить ли эти события к науке, заставляет задуматься о многом. И, в первую очередь, о том, почему «европейская наука» стала именно такой, какая она есть? Почему «теневая наука» не смогла утвердить себя в качестве парадигмы? Я думаю, один из ответов может быть таким – рационализированная, объективистская, доказательно-строгая наука отвечала доминирующим интенциям новоевропейской культуры, а та, другая наука (которая по сей день и наукой-то не считается) шла вразрез с глубинными установками формировавшейся западноевропейской культуры. Чтобы мои рассуждения не казались уж слишком абстрактными и голословными, обратимся к реалиям.

Так, в одном из исследований уже упомянутого в данной теме К.Свасьяна, на этот раз касающегося творчества Гёте, есть любопытные идеи. Свасьян не просто знакомит нас с совершенно неизвестным для нас Гёте, он показывает, что Гёте был одним из ярких представителей «иной», нерационализированной науки, которая, однако, не была востребована временем. И речь идет вот о чем. Оказывается, Гёте был не только великим поэтом – он много и плодотворно занимался наукой. Четырнадцать томов Веймарского издания Гёте посвящено его научным трудам. Он открыл межчелюстную кость у человека, у него есть лекции по сравнительной анатомии, он написал «Метаморфоз растений» (идея прафеномена), он создал оригинальное «Учение о цвете». Свои научные труды он ценил столь высоко, что именно за их сохранность он больше всего и опасался, когда наполеоновские войска вошли в Германию. Но дело даже не в этом. По оценкам некоторых современных исследователей, Гёте создал принципиально новый метод исследования природы. А Р.Штейнер назвал Гёте – Галилеем органики. О самом себе, как ученом, мыслитель говорил так: «Я вынужден был оторваться от традиционного естествознания и блуждать словно монада по духовным стезям науки». Как Гёте оценивал господствовавшее естествознание (традиционную европейскую науку)? Что его не устраивало в ней? По его мнению, люди привыкли к искусственно измышленной «природе», к восприятию природы лишь через учебники естествознания; наука пытается стать на место природы (в этой связи напомню оценку, данную Гуссерлем: он также считал, что понятие «природа» дано новоевропейской наукой, а мы считаем природа присутствует в нашем жизненном мире – настолько вошла научная картина мира (неестественная, искусственная) в нашу повседневную жизнь). В чем искусственность, неестественность природного мира, заданного наукой ( а это было механическое естествознание)? Для механического естествознания природа предстает как неорганическая природа, другими словами. Как неживая природа. Через Мефистофеля неудовлетворенность механистическим способом познания науки того времени Гёте выразил так:

Во всем подслушать жизнь стремясь,

Спешат явления обездушить,

Забыв, что если в них нарушить

Одушевляющую связь,

То больше нечего и слушать.

По Гёте, природа не есть нечто неживое, мертвое; напротив, природа подобна живому организму. А принцип живого – это принцип целостности, когда каждая часть по-своему равна целому. А главное суть живого нельзя постичь полагаясь только на чувственный опыт и рассудочно-аналитическую деятельность мышления. Это понимал уже Кант; вот он-то как раз философски осмысливал опыт ньютоновской науки – механического естествознания. У Канта мы находим такое рассуждение: «легче понять образование всех небесных тел и причину их движений, короче говоря, происхождение всего современного устройства мироздания, чем точно выяснить на основании механики возникновение одной только былинки или гусеницы». Органика как наука, по Канту, невозможна. Живое может довести рассудочный способ мышления до сумасшествия. В противовес рассудочному синтезу чувственного опыта, на котором было построено естествознание нового времени (осмысленное Кантом в «Критике чистого разума») Гете выдвигает сверхчувственный опыт, позволяющий видеть невидимое (протекание жизни во всем живом – в самом простом семени растения), зрить незримое. Шиллер в беседах с Гете говорил ему о его научном опыте: «Это не опыт, это идеи». На что тот ответствовал: «Я вижу идеи». Это метод «созерцающего мышления», сверхчувственного опыта, или как оценил его Свасьян (а может быть он у кого-нибудь заимствовал?) – «точная фантазия». Такой способ научного исследования соединяет в себе науку и искусство – они предстают здесь как некоторая целостность, органически соединенные друг с другом. Продемонстрировать особенность гетевской науки, его способа исследования можно на одном его исследовании – учении о цвете. Его учение о цвете современники-ученые не восприняли всерьёз, считалось, что Гете допустил ошибки в эксперименте. Но Вернер Гейзенберг – крупнейший физик ХХ столетия – считал, что труд Гёте написан со всей научной строгостью. 2-ая часть гетевского учения о цвете озаглавлена «Разоблачение теории Ньютона». «Учение о цвете» Гёте адресовал не только физикам, но и философам, художникам, красильщикам, врачам, физиологам, химикам, дизайнерам и даже психиатрам. Он резко критиковал ньютоновский эксперимент по разложению света за его искусственность. Главное, что не устраивало Гёте в этом эксперименте, он выразил вопросом: «Как можно исследовать свет в темной комнате?» От его вопроса отмахивались, говоря, что он не имеет отношения к математической физике. Но ведь его интересовала не математическая физика, а свет. Для Гёте цвет по существу есть свет, модифицированный тьмой. Хроматика образуется таким образом. В самой близости к свету возникает желтая модификация, непосредственно у тьмы – синяя, гармоническое смешение света и тьмы образует зеленый; в свою очередь, каждый из них может просвечивать красноватыми оттенками – и тогда синий превращается в фиолетовый, желтый – в оранжевый. Соединение желтого, зеленого и синего дает пурпур, который частично актуально, частично потенциально содержит в себе все остальные цвета.

Гете не был все же единственным отклонением в ходе новоевропейской науки. В истоках новоевропейской науки стоял Парацельс, который всего на два десятилетия опередил Бэкона, но если Бэкона воспринимают в качестве провозвестника новой науки, то Парацельса относят куда-то к средневековым лжеученым, которых и близко нельзя подпускать к настоящей науке.

Новоевропейская культура взрастила науку, построенную на модели машины-механизма, подчиняющегося строгим законам механики, получающего источник движения извне, а не живого организма - самопроизрастающего, целесообразного, по частям и деталям не разбираемого, а подчиняющегося принципу целостности. Почему произошло так, а не иначе? Достаточно убедительный ответы на поставленные вопросы можно обнаружить у немецкого мыслителя Макса Вебера (1864-1920), который испытал значительное воздействие марксистских идей. В результате исследования различных сфер жизни новоевропейского общества – сферы экономики, хозяйствования, управления, религии, права и др. - он приходит к выводу, что господствующим принципом жизни этой культуры становится принцип формальной рациональности. Рациональная организация жизни означала окончательный разрыв с традициями, нравственно-религиозными нормами регуляции поведения и отношения человека к другим людям и природе. Чтобы избежать произвола и беспорядка, зависимости от стихии или каких-либо неуправляемых, таинственных сил природы - все должно быть просчитано, скалькулировано, подчинено безупречно налаженной системе управления (без сбоев и случайных издержек, списываемых на субъективный фактор). Даже религия не могла полагаться только на веру – она также переносит центр тяжести на разум и логику. «Сущностью формальной рациональности, как ее рассматривает Вебер, является нейтральность, безразличие по отношению ко всему тому, что в «традиционных обществах» рассматривалось как цель, ради которой осуществляется производственно-хозяйственная деятельность людей. Формальная рациональность – это технический разум, безразличный к человеческим ценностям, эмансипированный от той сферы, которую в философии ХХ века называют сферой «смысла». (Гайденко П.П. С.243) Итак, «формальная рациональность – это жестко фиксируемый, не допускающий никаких «субъективно случайных» отклонений закон, которому подчиняется, согласно Веберу, не только экономика, но и вся совокупность жизненных отправлений современного индустриального общества». (Там же. С.243) Рациональности как движущему началу и нерву жизни нового общества максимально отвечала наука в лице математического и механического естествознания. Роберт Майер (немецкий ученый) так прокомментировал дух новой науки: «Важнейшее, чтобы не сказать единственное, правило подлинного естествознания заключается в следующем: помнить, что наша задача заключается в том, чтобы познакомиться с явлениями , прежде чем начать искать каких-нибудь объяснений их или спрашивать о причинах высшего порядка … Если какой-нибудь факт известен со всех сторон, то этим самым он уже объяснен, и задача науки закончена … До самого последнего времени этим основным правилом слишком часто пренебрегали; между тем все спекулятивные построения даже самых блестящих умов, которые, не довольствуясь установлением фактов как таковых, стремились подняться над ними, приносили до сих пор только пустые плоды». Эксперимент, нацеленный на факты, и математическая обработка до строгих количественных (пространственно-временных) отношений и позволяли вычислять законы изменения объектов – ведь именно такого рода законы давали возможность расчета.

Тема:Философия науки и социология науки

План:

1. Когнитивная социология науки: от социологии знания к социологии науки.

2. Этнометодологический подход в социологии науки (или «интерпретивная» социология науки).

3. Институциональная социология науки.

Литература:

Современная западная социология науки. Критический анализ. М., 1988.

Э.Мокшицкий. Между эпистемологией и социологией знания //Социологос. Социология. Антропология. Метафизика. Вып.1. Общество и сферы смысла. М.1991.

Представление об основных направлениях современной философии науки было бы неполным, если бы мы не осветили еще одного важного пласта исследований, который в качестве своего объекта исследования имеет науку. Справедливости ради, следует отметить, что оно по своему звучанию и признанию даже более мощное, чем культурологический подход к науке. Речь идет о тех многочисленных исследованиях, которые имеют объединяющее название «социология науки». Исследования эти разноплановы и раскрывают разные грани науки; мы коснемся их достаточно поверхностно с целью продемонстрировать, что социология науки в своих принципиальных воззрениях на науку имеет прямое отношение к философии науки и что попытки современных философов науки игнорировать этот пласт исследований или, что еще хуже, заведомо пренебрегать ими, приводят к искаженному и явно неполноценному образу науки.

В этой связи напомню одну оценку, которая была дана социологам науки одним из ярких представителей тех, кого без колебания относят к философам науки, - И.Лакатосом. Он негативно оценивает социологию науки из-за того, что она на передний план выдвигает внешние факторы развития науки; И.Лакатос говорит о том, что абсурдные идеи современной социологии науки существуют только потому, что ее сторонники паразитируют на слабостях устаревших теорий научной рациональности. Другими словами, Лакатос хотел сказать, что современная философия наука вполне способна обходиться без социологических исследований, потому что те критерии рациональности, которые она задает, благополучно переводят многое из того, что считается внешним, во внутренний (=рациональный) план науки.

Давно известно, что в любом споре никогда нельзя ограничивать себя аргументами лишь одной стороны, всегда важно иметь мнение оппонентов. Разработчики социологии науки со своей стороны считают, что сложившаяся философия науки отвечает не столько на вопрос, что есть наука, сколько на вопрос, чем она должна быть, если бы была рациональным занятием и вместо реальной науки изучает ее «логический заменитель». (Как видим, критика социологов науки в адрес сциентистской философии науки во многом совпадает с постпозитивистской ее критикой). Это слишком серьезное упущение, и оно привело современную философию науки в ситуацию кризиса. Социологи науки так же, как и многие другие исследователи науки, констатируют, что с 70-х годов ХХ столетия философия науки вступила в полосу кризиса. Проявляется он в том, что философия науки оказалась беспомощной перед лицом реальных проблем научно-исследовательской практики. Действуя как социологи, они (социологи науки) принимают в качестве основного положения посылку о социальной природе науки, которую, как уже было отмечено, отвергает большинство философов науки. Справедливости ради, надо отметить: некоторые видные философы науки не отвергают социальной природы знания, в том числе и научного. Так, Г.Рейхенбах считал, что «Любая теория познания должна отправляться от знания как данного социологического факта. Система знания, … методы получения знания …, цели знания, выражаемые самой процедурой научного поиска, язык, в котором высказано знание, - все это дано нам так же, как любой другой социологический факт типа социальных обычаев, или религиозных привычек, или политических институтов… Знание, следовательно, - очень конкретная вещь, и рассмотрение его свойств означает исследование черт некоего социологического явления». ( Цит. по кн.:Э.Мокшецкого Указ. соч. С.112) Но одно дело признавать данный факт, а другое – реализовывать его в собственных исследованиях – до этого дело не доходит.

Социальные проявления науки весьма разнообразны, а именно: наука предстает и как своеобразный вид деятельности в общественном разделении труда, ее участникам свойственны конкретные социальные роли, она организована в особые институты, имеющие свою историю и учитывающие уникальность науки как сферы интеллектуальной жизни человека, да и с точки зрения науки как знания социологии есть что сказать, поскольку социальная природа науки сказывается и в ее содержании. Вот поэтому мнение тех, кто ратует за исследование реальной науки, а не ее «логического заменителя» таково: «…после пережитого кризиса философия науки может .., совершив подлинную революцию в своих методах, предпринять исследование науки во всей полноте возможностей современных общественных наук… в данный момент их дисциплина подвешена в пустоте…» (Э.Мокшецкий. Указ. соч. С.118)

Из сказанного следует, что современная социология науки развивается в полемике с традиционно понимаемой философией науки. Но при этом надо иметь в виду, что темы и методы социологии науки во многом задаются состоянием и наработанными методами исследования в общей социологии, а значит, вместе с общей социологией социология науки имеет свою историю.