И. Айхингер зеркальная новелла

Если твою кровать вывозят из палаты, если ты ви­дишь небо зеленым, если ты хочешь избавить викария от необходимости произносить надгробное слово, то сей­час самое время встать, тихо, как дети, когда утренний свет брезжит сквозь ставни, украдкой, чтобы не заме­тила сестра, и — прочь!

Но он, викарий, уже начал, ты уже слышишь его голос, молодой и полный безудержного рвения, ты уже слушаешь его речь. Пусть себе говорит! Пусть его доб­рые слова тонут в беспросветном дожде. Твоя могила открыта. Пусть сначала станет беспомощной его уве­ренность в том, что сейчас придут на помощь. Пусть это случится, и тогда он в конце концов сам не будет знать, начал он уже или нет. А не зная этого, он подаст знак носильщикам. И носильщики без лишних расспросов снова поднимут твой гроб. С крышки они снимут венок и передадут его молодому человеку, который стоит, по­тупившись, у края могилы. Молодой человек берет свой венок и смущенно разглаживает ленты, на мгнове­ние он поднимает лицо, и от дождя у него по щекам начинают течь слезы. Потом шествие движется вдоль стены в обратном направлении. В уродливой часовне еще раз зажигают свечи, и викарий читает заупокойные молитвы, чтобы ты могла жить. Он сильно пожимает молодому человеку руку и от смущения желает ему счастья. Это его первое погребение, а он до ушей зали­вается краской. Но прежде, чем он успевает поправиться, молодой человек исчезает. Что викарию остается делать? Раз уж он пожелал счастья одному из прово­жающих к могиле, делать нечего, разве что отправить покойника обратно.

И вскоре катафалк с твоим гробом снова едет по длинной улице. Справа и слева — дома, на всех окош­ках стоят желтые нарциссы, такие же, из каких свиты все венки — с этим ничего не поделать. Рамы заперты, дети прижимают носы к стеклам; и, несмотря на дождь, один мальчишка выбегает из подъезда. Он уцепляется сзади за катафалк, его прогоняют, он отстает. Приста­вив обе руки козырьком к глазам, он со злостью смот­рит вам вслед. На каком турнике ему выжиматься, если он живет на кладбищенской улице?

У перекрестка твой катафалк ждет зеленого света. Дождь уже не такой сильный. Капли пляшут на крыше катафалка. Издали пахнет сеном. Улицы только что окрещены, небо возлагает руку на каждую крышу. Твой катафалк, из одной только вежливости, едет некоторое время рядом с трамваем. Двое малышей на тротуаре дер­жат на них пари, каждый ставит в залог свою честь. Но тот, кто ставит на трамвай, проиграет. Ты могла бы его предупредить, но ради чести какого-то малыша никто еще не вставал из гроба.

Наберись терпения. Еще только начало лета. Утро такое длинное, что захватывает часть ночи. Вы поспе­ете вовремя. Не успеет стемнеть и дети не исчезнут еще с тротуаров, когда катафалк свернет в больнич­ный двор, и в тот же миг в щель ворот заглянет месяц. Немедля подошедшие люди вытаскивают твой гроб из катафалка. И катафалк весело катит домой.

Через вторые ворота, через двор твой гроб несут в зал морга. Там ждет пустое возвышение, наклонное и черное, они ставят на него гроб и открывают его, руга­ясь на тех, кто так прочно забил гвозди. Проклятая основательность!

Вскоре приходит молодой человек и приносит назад венок — как раз вовремя. Люди расправляют ленты и укладывают венок впереди. Можешь быть спокойна, он лежит хорошо. К завтрашнему дню увядшие цветы станут свежими, а бутоны закроются. Всю ночь ты будешь ле­жать одна, — руки скрещены под венком, — да и на следующий день тебя не будут тревожить. Потом тебе долго не удастся полежать так спокойно.

Назавтра опять приходит молодой человек. И так как дождя нет, то он без слез глядит в пустоту и вертит в руках шапку. Только перед тем, как они опять ставят гроб на носилки, он закрывает лицо руками. И плачет. Но ты сейчас покинешь зал морга. О чем же он плачет? Крышка гроба опять стоит поодаль, и утро такое светлое. Весело кричат воробьи. Они не знают, что мертвых будить запрещено. Молодой человек под­ходит к твоему гробу, как будто перешагивая через стекла. Ветер прохладный, он расшалился, как мла­денец.

Они вносят тебя в корпус, вверх по лестницам. По­том вынимают из гроба. Твоя кровать застлана свежим бельем. Молодой человек смотрит через окно во двор, там целуется и громко воркует пара голубей, он с омерзе­нием отворачивается.

А они уже уложили тебя обратно в постель. И под­вязали тебе платком челюсть. Из-за платка ты стано­вишься непохожей на себя. Молодой человек начинает кричать и бросается к тебе на грудь. Они мягко уводят его прочь. «Соблюдайте тишину» — такие таблички ви­сят на всех стенах, больницы сейчас переполнены, мертвые не должны просыпаться прежде времени.

Из порта слышен вой судов. Прибывающих пли от­плывающих? Кто знает? Соблюдайте тишину! Не буди­те мертвых раньше времени, они спят так чутко. Но суда все воют и воют. Немного позже им придется снять с тебя платок, хотят они того или не хотят. Они обмоют тебя и наденут на тебя чистую сорочку, и один из них торопливо наклонится к твоему сердцу, торопясь успеть, покуда ты еще мертвая. Времени остается мало, и вино­ваты в том суда. Утро понемногу темнеет. Они откры­вают тебе веки, за ними блестят белки. Теперь они не говорят о том, что лицо у тебя стало спокойным, слава богу, эти слова замирают у них на губах. Подожди не­много! Вот они уже ушли. Никто не хочет быть свиде­телем: ведь за это сожгут и в наши дни.

Они оставляют тебя в одиночестве. В таком одиноче­стве, что ты открываешь глаза и видишь зеленое небо, в таком одиночестве, что ты начинаешь дышать, тяжело, глубоко и с хрипом, со звуком опускаемой якорной цепи. Ты корчишься и зовешь маму. Какое зеленое небо!

— Горячечный бред кончился, — произносит голос сзади тебя. — Начинается агония.

Ох, уж эти люди! Что они знают?

Ну, иди же! Сейчас самое время. Всех отозвали куда-то. Иди, пока они не вернулись и пока их шепот опять не стал внятным, иди вниз по лестнице, мимо дежурного у входа, через утро, переходящее в ночь. Птицы кричат в темноте, как будто твои боли начали уже ликовать. Иди домой! И ложись в свою собственную кровать, хоть она и разошлась по всем швам и вся разворочена. Тут ты поправишься быстрее. Тут ты только три дня будешь бушевать, ненавидя себя и вдосталь напившись зеленого неба, только три дня будешь отталкивать суп, который приносит женщина с верхнего этажа, на четвертый ты возьмешь тарелку.

А на седьмой день, — день отдыха, — ты уже выхо­дишь из дому. Боли гонят тебя, и ты, конечно, найдешь дорогу. Сперва налево, потом направо и опять налево, через портовые переулки, такие несчастные, что они и не могут вести иначе как к морю. Если бы молодой че­ловек был возле тебя! Но его нет поблизости, в гробу ты была намного красивее. А сейчас твое лицо искаже­но от боли, боль перестала ликовать в тебе. Сейчас и лоб у тебя опять в поту, всю дорогу, — нет, тогда, в гробу, ты была красивее.

Дети катают по дороге шарики. Ты вбегаешь в их кучку, ты бежишь, как бежала тогда, только спиной вперед, ни один из них не твой. Да и как может быть хоть один из них твоим, если ты идешь к той старухе, что живет у кабачка? В порту все знают, на какие деньги старуха покупает водку.

Она уже стоит в дверях. Двери отворены, она про­тягивает тебе навстречу руки, грязные руки. Все там грязно. На камине стоят желтые цветы, те самые, из которых свиты венки, опять те же самые. Старуха так приветлива. Ступеньки лестницы трещат и тут. Суда воют, куда бы ты ни пошла, воют везде. Боль сотря­сает тебя, но ты не имеешь права кричать. Корабли имеют право выть, а ты не имеешь права кричать. Дай старухе деньги на водку. Как только ты дала ей деньги, она закрывает тебе рот обеими руками. Она, старуха, совсем трезвая, хоть столько водки выпила. Нерожден­ные не снятся ей. Невинные младенцы не осмеливаются обвинять ее перед святыми, и те, что виновны, тоже. Но ты — ты осмеливаешься!

— Сделай так, чтобы мой ребенок опять был жив!

Этого от старухи никто еще не требовал. Только ты этого требуешь. Зеркало придает тебе сил. Слепое зер­кало, засиженное мухами, позволяет тебе требовать то, чего не требовала еще ни одна.

— Сделай, чтобы он опять был жив, не то я опрокину твои желтые цветы, не то я тебе глаза выцарапаю, не то я распахну окна и закричу на весь переулок, пусть все услышат о том, о чем знают и так, я закричу...

Старухе становится страшно. И в великом страхе, в слепом зеркале, она выполняет твою просьбу. Она са­ма не знает, что делает, но в слепом зеркале ей это удается. Страх становится ужасающим, и боль наконец опять начинает ликовать в тебе. И прежде чем закри­чать, ты уже знаешь колыбельную: «Баю-бай, усни, сынок!» И прежде чем закричать, ты уже скатываешься по темной лестнице: это зеркало погнало тебя вниз, по­зволило шагать, бежать. Не боги так быстро!

Не смотри в землю, подними глаза, не то случится так, что у дощатого забора вокруг пустой стройплощад­ки ты налетишь на человека — молодого человека, ко­торый вертит в руках шапку. По этому признаку ты узнаешь его. Это тот самый, что вертел шапку у тебя над гробом, это опять он! Вот он стоит, как будто и не отлучался, стоит, прижавшись к забору. Ты падаешь ему в объятья. У него опять нет слез на щеках, удели ему от своих. И простись с ним, прежде чем к нему при­пасть. Простись с ним! Ты не забудешь сделать это, даже если он забыл. Сначала прощаются! Прежде чем уйти вместе, нужно навсегда проститься у дощатого забора вокруг пустой стройплощадки.

Потом вы идете рядом. Там есть дорога, которая ведет мимо угольных складов к морю. Вы молчите. Ты ждешь первого слова, ты предоставляешь ему право на­чать, — тогда последнее слово не останется за тобой. Что он скажет? Скорее, не то вы подойдете к самому морю, а оно делает людей неосторожными. Что он го­ворит? Какое оно — его первое слово? Неужели это оно такое тяжелое, что заставляет его заикаться, приги­бает ему голову к земле? Или виноваты кучи угля, что поднимаются над забором, — это из-за них у него под глазами тени, а на лице черноватая бледность? Первое слово — наконец он произнес его: это название переул­ка. Того переулка, где живет старуха. Может ли так быть? Еще не узнав, что ты ждешь ребенка, еще не сказав, что он тебя любит, он называет старуху. Не волнуйся! Ведь он не знает, что ты уже была у стару­хи, он и не может этого знать: ведь ему ничего не из­вестно о зеркале. Едва сказав свое слово, он сейчас же забыл его. И ты, как только сказала, что ждешь ребенка, сейчас же замолчала об этом. Зеркало пока­зывает все в зеркальном отражении. Кучи угля позади отступают вдаль; вы — у моря, вы смотрите на белые лодки, мелькающие, как вопросительные знаки, на краю вашего окоема; не говорите ничего, море само вынет ответы у вас из уст, море поглотит все, что вы еще хо­тели сказать.

С этих пор вы часто ходите вверх с берега, но так, как будто спускаетесь вниз, ходите домой, как будто бежите прочь, и бежите прочь, как будто идете домой.

Что они там. шепчут, эти, в белых чепцах? «Это агония». Пусть себе говорят.

Придет день, когда небо станет бледным, таким блед­ным, что даже заблестит. Разве есть еще какой-нибудь блеск, кроме этого блеска последней белизны?

В этот день слепое зеркало отразит тот проклятый дом. Проклятым люди называют дом, который необхо­димо снести, проклятым назовут и этот дом, не зная при­чины. Но вас это не должно пугать. Небо стало уже бледным. И, подобно побледневшему небу, дом тоже ожидает, что проклятие завершится блаженством. Когда много смеешься, на глазах легко выступают слезы. Ты наплакался, хватит. Возьми обратно свой венок. Теперь ты скоро сможешь опять распустить косы. Все отражает­ся в зеркале. И за всем, что вы делаете, виден зеленый фон моря. Когда вы покинете дом, оно распластается перед вами. Когда вы вылезете через полуразвалившиеся окна, то немедля забудете об этом. В зеркале все, что сделано, сейчас же забывается.

С этого часа он настойчиво уламывает тебя войти с ним в дом. Но при всей горячности вы уходите от этого в разговоре и сворачиваете куда-то с берега. Вы не обо­рачиваетесь. Вы идете вверх по реке, и ваша собствен­ная лихорадка течет вам навстречу, течет мимо вас. Понемногу его настойчивость слабеет. И в тот же миг исчезает твоя готовность, вы делаетесь все более робки­ми. Это отлив, увлекающий море прочь от всех побере­жий. Даже реки мелеют в час отлива. А на том берегу голые вершины деревьев сменяют лиственные кроны. Под ними дремлют белые гонтовые крыши.

Осторожнее, скоро он заговорит о будущем, о мно­жестве детей и о долгой жизни, с такой горячностью, что щеки у него будут пылать. И твои щеки запылают. Вы заспорите о том, кого хотите иметь — сыновей пли до­черей; тебе больше хочется... Но вы зашли чересчур далеко вверх по реке. Вам становится страшно. Гонто­вые крыши на том берегу исчезли, там только луга и сырые низины. А здесь? Смотрите внимательно на до­рогу! Смеркается — так трезво, как смеркается только утром. Будущее миновало. Будущее — это дорога вдоль реки, которая впадает в луга. Возвращайтесь!

Что же будет теперь?

Через три дня он уже не решается положить тебе руку на плечи. Еще через три дня он спрашивает, как тебя зовут, а ты спрашиваешь его. А потом вы даже не знаете, как зовут другого. И не спрашиваете об этом. Ведь так намного лучше. Разве вы не стали друг для друга тайной?

И вот, наконец, вы молча идете рядом. Если он о чем-то и спрашивает тебя, так только о том, будет ли дождь. Но кто это знает? Вы становитесь все более чу­жими друг другу. О будущем вы давно уже перестали разговаривать. Вы реже смотрите друг на друга, но все еще не стали достаточно чужими. Наберитесь терпения, подождите. Когда-нибудь дойдет и до этого. Когда-ни­будь он станет настолько чужим тебе, что в темном пере­улке, перед открытыми воротами, ты влюбишься в него. Всему свое время. И вот оно приходит.

— Осталось недолго, — говорят сзади тебя, — дело идет к концу.

Что они знают? Разве не сейчас только все начи­нается?

Наступит день, когда ты увидишь его в первый раз. А он тебя. В первый раз, значит никогда больше. Но не пугайся! Вам не придется прощаться, вы давно уже рас­прощались. Как хорошо, что это уже минуло!

Настанет осенний день, полный ожидания цветов, в которые опять превратятся плоды. И вот она уже насту­пила, осень, с ее светлым дымом и с тенями, которые ложатся под ноги, как щепки, о которые можно поранить ноги, и ты падаешь, споткнувшись о них, когда тебя по­сылают на рынок за яблоками, ты падаешь от радости и надежды. Тебе на помощь спешит молодой человек. Пиджак у него свободно наброшен на плечи, он улыбает­ся, и вертит шапку, и не может сказать ни слова. Но вам обоим очень весело в этих последних лучах. Ты бла­годаришь его и закидываешь голову, и тут развязывают­ся подколотые косы и падают тебе на спину.

— Ах, — говорит он, — так ты еще ходишь в школу.

Он поворачивается и идет прочь, насвистывая песен­ку. Вы расстаетесь, так и не взглянув друг на друга, без огорчения и даже не подозревая, что расстаетесь.

Теперь ты опять можешь играть с маленькими брать­ями, можешь ходить с ними вдоль реки по обсаженной ветлами дороге над рекой, а на том берегу, как всегда, — белые гонтовые крыши под деревьями. Что несет буду­щее? Не сыновей, а братьев принесло оно тебе, и еще косы, чтобы они подпрыгивали при танцах, и балы, что­бы летать. Не сердись на него, это лучшее, что у него есть. Пора начаться школьным годам.

Ты уже немного подросла, на большой перемене тебе еще приходится шагать рядом с другими девочками и шептаться, краснеть, хихикать, прикрывшись ладонью. Но подожди годик — и ты сможешь прыгать через ве­ревочку и ловить свисающие через забор ветки. Ино­странным языкам ты уже выучилась, но тебе не всегда будет так легко. С твоим родным языком дело пойдет труднее. Еще труднее будет выучиться чтению и письму, а самое трудное — все забыть. Ведь если на первом экзамене ты должна была все знать, то в конце концов ты получила право ничего не знать. Признаешься ли ты в этом? Сумеешь ли промолчать? Если тебе будет достаточно страшно, чтобы не раскрывать рта, все обойдется хорошо.

Ты опять вешаешь на гвоздь синюю шляпу, какую носят все школьницы, и навсегда оставляешь школу. Снова осень. Цветы давно уже спрятались в почки, по­чки стали ничем, а ничто стало плодами. Везде идут по домам маленькие дети, которые выдержали испыта­ние, как ты. Вы все больше ничего не знаете. Ты идешь домой, отец ждет тебя, маленькие братья орут во всю глотку и дерут тебя за волосы. Ты успокаиваешь их и утешаешь отца.

Потом приходят длинные летние дни. Потом уми­рает твоя мать. Вы с отцом забираете ее с кладбища. Еще три дня она лежит среди потрескивающих свечей, как ты когда-то. Задуйте свечи, прежде чем она про­снется. Но она нюхает запах воска, приподнимается на руках и тихо жалуется на такую большую трату. Потом встает и переодевается.

Хорошо, что твоя мама еще не умерла, потому что дальше тебе бы не справиться с маленькими братьями одной. Но теперь мама с вами. Теперь она обо всем за­ботится и учит тебя играть еще лучше, ведь этому нелегкому искусству никогда не выучишься достаточ­но хорошо. Однако это еще не самое трудное.

Самое трудное впереди: разучиться говорить и хо­дить, беспомощно лепетать, ползать по полу и опять оказаться завернутой в пеленки. Самое трудное впе­реди: терпеть все ласки и только глядеть вокруг. Наберись терпения! Скоро все будет хорошо. Богу известен день, когда ты станешь cовсем слабой.

Это день, когда ты родилась. Ты являешься в мир и раскрываешь глаза и снова закрываешь их от чересчур яркого света. Свет согревает твое тело, ты шевелишься в лучах солнца, ты существуешь, ты живешь. Отец на­клоняется над тобой.

— Конец, — говорят сзади тебя. — Умерла.

Молчи! Пусть себе говорят!