5. Наука и политика

В какой мере Парето удалось в соответствии с нескрывае­мыми замыслами научно исследовать общество? Или, если вспомнить выражение, которым я сам пользуюсь, в какой ме­ре ему удалось логически изучить нелогическое поведение? На этот вопрос сразу напрашивается простой ответ. По мне­нию самого Парето, логически-экспериментальное изучение нелогического поведения^ моральной и политической сторо­ны должно быть нейтральным, свободным от пристрастий и ценностных суждений, ибо не существует логически-экспери­ментального решения проблемы поведения человека. Однако для любого читателя «Трактата по общей социологии» очевид­но, что сочинения Парето перегружены страстями и ценност­ными суждениями^/У Парето свои любимые мишени, скрытые враги, свои объекты атак. Такая позиция, наверно не очень сильно отличающаяся от позиции других социологов, в прин­ципе не согласуется с постоянно провозглашаемым желанием служить объективной и нейтральной науке. Противоречие между афишируемым стремлением к чистой науке и нескры­ваемыми страстями может служить исходным пунктом крити­ки. Как сочетаются его замыслы с практикой?

Парето приберегает иронию и инвективы для некоторых людей и некоторых идей. Прежде всего он испытывает отвра-

463

щение к ассоциациям и пропагандистам — доброхотам, пыта­ющимся улучшить нравы своих сограждан. Он также строг и к некоторым версиям современного гуманизма. Беспощаден к тем, кто от имени науки стремится предписывать мораль или социальную программу и осуждает сциентистов как таковых. Наконец, он не терпит «декадентскую» буржуазию, которая перестала осознавать свои интересы, из-за безрассудства или лицемерия не признает железного закона олигархии, вообра­жает, будто нынешнее общество — окончательный результат хода истории, и обнаруживает свою неспособность защищать­ся. Декадентская буржуазия терпит применение насилия бас­тующими и возмущается насилием, к которому прибегает пол­иция. В надежде на удовлетворение требований масс она гото­ва провести в любой форме национализацию предприятий, ри­скуя бюрократизировать экономическую жизнь. Она не представляет себе иного способа удержать свое господство, кроме как подкупать шефов синдикатов, которые, возможно, и есть вожди новой элиты.

«В наше время, когда конфликты носят в основном эко­номический характер, правительство обвиняют во «вмеша­тельстве» в экономические споры, если оно стремится защи­тить хозяев или штрейкбрехеров от жестокостей бастующих. Если представители власти, защищая себя, применяют ору­жие, говорят, что им не хватает хладнокровия, что они «им­пульсивны, неврастеничны»... Судебные приговоры клеймятся как «классовые», во всяком случае, они всегда представля­ются суровыми. Словом, желательно, чтобы амнистии стира­ли всякие воспоминания об этих конфликтах. Можно поду­мать, что патронат находится во власти прямо противополож­ных остатков, поскольку противоположны интересы, но это не так или такое наблюдается в очень ослабленной форме... Многие хозяева — спекулянты, которые надеются возме­стить убытки от забастовки с помощью правительства и за счет потребителей или налогоплательщиков. Их конфликты с забастовщиками суть споры сообщников, делящих добычу. Забастовщики — это часть народа, у которого в избытке ос­татки второго класса. У них есть не только интересы, но и идеал. Хозяева-спекулянты составляют часть класса, разбога­тевшего путем комбинаций: у них, наоборот, в изобилии ос­татки первого класса. Следовательно, у них есть главным об­разом интересы, идеалов же нет совсем или очень мало. Свое время они посвящают прибыльным операциям, а не со­зданиям теорий. Среди них бывает несколько демагогов-плу­тократов, умеющих ловко использовать в своих целях за­бастовку, направленную, казалось бы, против них» (ibid., § 2187)¹⁴.

464

Проповедникам добродетели, врагам жизни и ее радостей Парето противопоставляет систему аристократических ценно­стей. Дворянин, потомок патрициев из Генуи, он благосклонно поддерживал умеренный и изящный вариант эпикурейства, враждебно относился к крайним формам пуританского мора­лизирования и аскетизма. Нет оснований, думал он, отвергать то, что предлагает нам жизнь, а те, кто становятся глашатаями добродетели, часто руководствуются менее чистыми чувства­ми, чем те, которые они выставляют напоказ. Но сей очевид­ный противник Парето представляет для нас лишь заурядный политический интерес, ибо скорее раскрывает частные осо­бенности его личности, чем политические и общественные убеждения.

Другие мишени Парето выявляют, наоборот, систему ин­теллектуальных, моральных и политических ценностей автора «Трактата по общей социологии».

Изобличение сциентизма вытекает из почтения и любви к науке. Нет ничего более противного духу науки, полагает Парето, чем ее переоценка, чем стремление считать, что она способна снабдить нас, как думал Дюркгейм, политической и даже религиозной доктриной. Критика сциентизма есть од­новременно критика той формы рационализма, которая была в ходу в конце XIX — начале XX в. Научный разум — единственный подлинный разум в учении Парето. Однако он таков, только если осознает свои пределы. Он формулирует просто апробированную одинаковость путем согласования наших идей с опытом, он не исчерпывает реальности, не раскрывает конечных причин, не преподносит мораль или метафизику от имени экспериментального и прагматичного рационализма. Рационализм Парето предстает к тому же критикой рационалистических заблуждений в психологии, т.е. иллюзий относительно того, что люди в конце концов руководствуются рациональными аргументами. Своим учени­ем Парето выступил против упований рационалистов на «ту­пой XIX век», как сказал бы Леон Доде. Сам Парето охотно использовал бы это выражение, дав ему точный и ограничен­ный смыл. По /€|го мнению, абсурдна мысль о том, будто прогресс науки приведет к рационализации самих обществ, будто преображенные знаниями люди приобретут способ­ность к организации общества на разумных началах. Парето безжалостно разоблачает эту иллюзию. Он признает, что ло­гически-экспериментальное мышление распространяется очень медленно, и не отрицает, что с течением времени часть логического поведения, определяемая разумом, станет большей, но это расширение не сможет привести к обще­ству, где связующим началом будет научный разум. По

465

своей природе логически-экспериментальное мышление не может определять индивидуальные или коллективные цели, и общество поддерживает свое единство в той мере, в ка­кой индивиды соглашаются жертвовать собственным интере­сом во имя общего. Парето посвящает немало страниц про­блеме согласия интересов или противоречия между эгоисти­ческим интересом индивида и коллективным интересом, он не устает выявлять софизмы, с помощью которых философы и моралисты поучают о конечном согласовании их.

Те, кто претендует на доказательство существенного со­гласования индивидуального и коллективного интересов, обычно подчеркивают, что индивид нуждается в обществе и что члены общества верят друг другу. Таким образом, если индивид ворует или лжет, он способствует разрушению вза­имной веры в общий порядок и поэтому поступает вопреки своему интересу. На это Парето без труда отвечает, что сле­дует различать непосредственный и опосредованный инте­рес. Непосредственным интересом определенного индивида может стать ложь или воровство; результатом будет, разуме­ется, косвенный ущерб для него самого, поскольку нанесен­ный общественному порядку вред снижает выгоду, извлека­емую индивидом из аморального поступка, но этот косвен!· ный ущерб в подавляющем большинстве случаев в количеств венном плане уступает непосредственной выгоде, извлекаемой индивидом из своего преступного акта. Если индивид ограничивается подсчитыванием собственного инте­реса, он будет логично судить о нарушениях коллективных. > правил. Другими словами, нельзя логически-эксперименталь* й ными умозаключениями убедить индивидов жертвовать со­бой ради коллектива или даже подчиняться коллективным нормам. Если они чаще всего им подчиняются, значит, к сча­стью, они руководствуются не логически-экспериментальны­ми правилами, не рационализмом, а эгоизмом, т.е. действуют в собственных интересах и согласно строгому расчету. Людьми движут страсти или чувства, и движут так, что за­ставляют их создать общества. Общества существуют пото­му, что поведение людей нелогично. Как таковое, выраже­ние «нелогическое поведение» нисколько не пренебрежи­тельное. Некоторые формы логического поведения в мораль­ном плане предосудительны, например поведение спекулянта или вора.

Аргументация Парето отвратительна для традиционного ра­ционалиста. Утверждая, будто сплоченность коллективов обес­печивается чувствами, а не разумом, она в самом деле подво­дит к выводу о том, что прогресс науки может сопровождать­ся развитием эгоизма, который будет разрушать социальную

466

общность. Последняя поддерживается остатками второго, а затем четвертого и пятого классов, однако эти остатки ослаб­лены или израсходованы в процессе развития интеллекта, ле­жащего в основе как высших цивилизаций, так и обществен­ных катаклизмов. Мысль Парето выходит, таким образом, на систему исторических ценностей, глубоко антиномичных по своей природе. В то время как мы охотно верим, будто мо­раль, разум и цивилизация развиваются одновременно, Паре-то, исполненный глубокого пессимизма, заявляет, что разум не в состоянии распространять свое влияние без того, чтобы не торжествовал эгоизм, что наиболее блестящие общества так же близки к упадку, как и города, где расцветает гумани-таризм, и недалеки от того большого кровопролития, которое наиболее сносные, наименее жестокие элиты называют рево­люциями и которое их истребляет.

Паретова интерпретация истории коренным образом отли­чается от интерпретации профессора философии, оптимиста и рационалиста, которым был Эмиль Дюркгейм. Последний где-то писал, что если государства еще и сохраняют некоторые военные функции, связанные с соперничеством суверените­тов, то эти пережитки прошлых эпох стоят на грани исчезно­вения. Парето строго осудил бы такой оптимизм, считая его типичным проявлением псевдонаучного учения, детерминиро­ванного остатками. Дюркгейм и Парето сходятся тем не менее-¹ ' в важном вопросе. Оба полагали, что религиозные верования порождаются самим обществом, чувствами, возбуждающими толпу. Но Дюркгейм стремился сохранить рациональный ха­рактер коллективных верований, видя в них объект поклоне­ния, достойный испытываемых чувств. Парето с его несколько озадачивающим цинизмом отвечал, что эти чувства нисколько не нуждаются в достсгйном их объекте; не объекты вызывают чувства, а ранее существовавшие чувства выбирают себе объ­екты, каковы бы они ни были.

Это перечисление противников Парето — политических (гуманитаристы,, декадентская буржуазия) и научных (фило­софы, рационалистически интерпретирующие поведение лю­дей; моралист^!^ желающие доказать предустановленную гар­монию частных и коллективных интересов) — дает возмож­ность, как мне представляется, понять те неодинаковые зна­чения, которые можно придать мысли автора «Трактата по общей социологии».

На что намекал Парето? Какую политическую или интел­лектуальную партию снабжал он аргументами?

Между двумя мировыми войнами учение Парето обычно интерпретировали применительно к фашизму. В статье, напи­санной почти 30 лет тому назад, я сам обвинял его в том, что

467

он идеологически обосновывал или оправдывал фашизм. Но то было в 1937 г., когда нас обуревали страсти, совершенно от­личные от сегодняшних, даже если наши слова не изменились вследствие скудости нашего словаря¹5.

Интерпретировать отношение Парето к фашизму нетрудно. Фашисты (я имею в виду итальянцев, а не немецких национал-социалистов) защищали и иллюстрировали теорию олигархиче­ского правления в точности так, как Парето. Они утверждали, что люди всегда управляются меньшинством и что это мень­шинство в состоянии удержать свое господство, только если оно достойно взятых на себя функций. Они напоминали, что функции руководителей не всегда приятны и, значит, те, у ко­го чувствительное сердце, должны будут раз и навсегда отка­заться от них или быть отстранены. Парето совсем не был же­стоким. Он охотно допускал, что цель политики — возможно большее сокращение объема насилия в истории, но добавлял, что иллюзорное требование устранения всякого насилия чаще всего заканчивалось чрезмерным ростом последнего. Пацифи­сты содействовали провоцированию войн, гуманисты — уско­рению революций. Фашисты использовали аргументацию Па­рето, искажая ее. Упрощая теорию, они утверждали, будто » правящие элиты ради действенности должны быть жестокими.>|

Многие интеллектуалы от итальянского фашизма действи­тельно ссылались на Парето. Они рассматривали себя как бур­жуазию не декадентскую, принимающую эстафету от буржуа­зии декадентской. Они оправдывали свое насилие, утверждая,что оно есть необходимая ответная реакция на насилие рабо- 'чих. Если не публично, то приватно они утверждали, что вы­сшим оправданием для них служит их способность восстано­вить порядок, хотя бы силой. А поскольку отвлеченного мо­рального или философского оправдания власти правящегоменьшинства нет, элита, которая одерживает верх, оказывает­ся в огромной мере оправданной самим своим успехом. ,.

Равным образом можно было связывать фашистскую идео­логию с учением Парето, истолковывая различие между мак­симумом пользы для коллектива и максимумом пользы коллек­тива. Максимум пользы для коллектива, или наибольшее удовлетворение как можно большего числа индивидов, есть, по сути, идеал гуманистов или социал-демократов. Дать по возможности каждому то, чего он желает, поднять уровень жизни всех и каждого — это буржуазный идеал плутодемок-ратических элит. Парето не говорит определенно, что напрас­но задаваться такой целью, но он намекает, что есть другая цель: максимум пользы коллектива, или максимум силы или славы коллектива, рассматриваемого как отдельное лицо. Ут­верждение о невозможности научного выбора между этими

468

двумя выражениями умаляет максимум пользы для коллектива и может рассматриваться как неявное предпочтение максиму­ма пользы коллектива. Можно даже сказать, что тот, кто, по­добно Парето, отрицает возможность рационального выбора между тем или другим политическим строем, оказывает услугу жестоким элитам, которые стремятся доказать свое право уп­равлять путем применения насильственных методов.

Связи самого Парето с фашистским режимом были огра­ниченными. Парето умер в 1923 г., вскоре после прихода Муссолини к власти. В глубине души он не был враждебен движению дуче'6, поскольку был социологом, а не полити­ком и его социология представляла возможность объяснения подобной реакции истории. Фашизм, несомненно, был для него реакцией общественного организма на беспорядки, вы­званные избытком остатков первого класса, раздутым гумани-таризмом, ослаблением воли буржуазии. Такого рода беспо­рядки в нормальном обществе вызывают обратные реакции. Фашистская революция стала фазой цикла взаимозависимо­сти, насильственной реакцией на беспорядок, спровоциро­ванный упадком хитрой элиты¹⁷.

Какой политико-экономический строй теоретически пред­почитал Парето? Он считал, что индивидуальная инициатива — лучший механизм роста богатства. Следовательно, в экономиче­ской теории он был либералом, допускавшим, впрочем, опреде­ленное вмешательство государства, поскольку оно содействует функционированию рынка или же позволяет спекулянту делать одновременно свои дела и дела всех. В политическом плане его симпатии на стороне режима одновременно авторитарного и умеренного. Возможно, Парето согласился бы с двумя опреде­лениями, которым отдавал, предпочтение Морра, — «абсолют­ный» и «ограниченный». Подобная лексика ему не свойственна, но режимом, наиболее желательным для всех, по крайней мере в соответствии с идеей общего блага, он считал режим, при ко­тором управляющие обладают способностью принимать реше­ния, но не стремятся все регламентировать, в особенности не стремятся навязать^гражданам, в частности интеллектуалам и преподавателям, чт.6 они должны думать и во что верить. Паре-то стал бы на стороне правительства сильного и либерального, исходя из экономической и научной точек зрения. Он рекомен­довал интеллектуальный либерализм управляющим не только потому, что лично был ему привержен, но потому, что в его гла­зах свобода поиска и мысли необходима для прогресса науки, а в конце концов все общество извлекает пользу из прогресса логически-экспериментального мышления.

Поэтому если нельзя не интерпретировать Парето как иде­олога фашизма, что делали часто, то нельзя интерпретировать

469

его и как либерала и использовать Паретову аргументацию для оправдания демократических или плутодемократических институтов.

Г. Моска посвятил первую часть жизни демонстрации мер­зостей репрезентативных демократических режимов, которые он также называл плутодемократическими. Вторую часть жиз­ни он доказывал, что эти режимы, несмотря на свои изъяны, были все же лучшими, какие знала история, по крайней мере для индивидов. Таким образом, можно, во многом соглашаясь с Паретовой критикой демократических режимов, видеть в последних наименее скверные режимы для индивидов, по­скольку любой режим олигархичен, а плутодемократическая олигархия меньше всего заслуживала раскола и ограничения своих возможностей действовать. Демократические элиты на­именее опасны для индивидуальной свободы.

Морис Алле, страстный поклонник Парето, видит в послед­нем теоретика не только экономического, но и политического либерализма. По его мнению, учение Парето содержит ответ на вопрос: как свести к минимуму неизбежное господство коллектива над индивидом? Чтобы ограничить господство че­ловека над человеком, нужно освободить рыночные механиз­мы и в достаточной мере опираться на государство с целью За­ставить уважать интеллектуальные свободы некоторых и эко­номические свободы всех.

Следовательно, Парето не есть обязательно, как иногда à нем говорят, доктринер авторитарных режимов. Конечно, у него черпают аргументы многие, если не все, его учение может быть использовано по-разному. Находящаяся у власти элита может ссылаться на Парето для создания своей леги­тимности, т.к.^всякая легитимность произвольна, а высшей легитимностью становится успех. Пока остаются у власти, подобная аргументация имеет решающее значение. При по­тере власти или неудачных попытках ее захватить можно открыть «Трактат по общей социологии» и найти в нем если не оправдание проигранного дела, то по крайней мере уте­шение в несчастье. Можно доказывать, что кончаешь жизнь в тюрьмах, а не в правительственных дворцах именно пото­му, что ты порядочнее тех, кто у власти, потому что отка­зался от необходимого насилия.

В таких защитительных речах есть доля истины. В 1917 г. в России между разными марксистскими школами развернулись большие дискуссии о возможности социалистической револю­ции в стране, не ставшей еще индустриальной. Меньшевики утверждали, что за недостаточностью уровня индустриализа­ции и капитализации Россия не созрела для социалистической революции; они добавляли, что если бы, к несчастью, рабочие

470

партии захотели совершить социалистическую революцию в стране, не готовой к ней, неизбежным следствием ее стала бы тирания по крайней мере в течение полувека. Социалисты-ре­волюционеры со своей стороны стремились к революции ско­рее популистского, чем марксистского типа и не соглашались жертвовать всеми свободами. Что касается большевиков, то после длительной дискуссии, состоявшейся до войны 1914 г., о возможности или невозможности социалистической рево­люции в неиндустриальной стране они забыли о теоретиче­ских разногласиях и решили, что прежде всего нужно взять власть. В- итоге большевики сохранили за собой последнее слово, но и меньшевики — тоже. Большевики оказались у вла­сти, меньшевики в тюрьме, но меньшевики судили верно, по­скольку революция, совершившаяся в стране зарождающего­ся капитализма, на деле привела к авторитарному режиму, со­хранявшемуся в течение полувека.

Парето не говорил от имени какой-либо группы. У него бы­ли собственные пристрастия, но пристрастия эти таковы, что позволяли многим школам узнавать в них свое направление. Многие итальянские фашисты ссылались на него, как ссыла­лись и на Сореля, а сам он, вероятно, видел в фашизме с само­го начала разумную реакцию на некоторые эксцессы. Но как истинный либерал, он не долго был бы близок к власти. Либе­ральный социолог ясно предвещает грядущие насилия, кото­рым он не покорится безропотно. Парето любят или же его ненавидят, однако в нем следует видеть не представителя ка­кой-то партии, а интерпретатора, склонного к пессимистиче­скому и циничному образу мыслей, который никто полностью не разделяет, даже, к счастью, и он сам.

Парето — из тех мыслителей, значение которых большей частью определяют их враги и которые всегда одержимы духом критики. Он выступает одновременно против варваров и циви­лизованных людей, против деспотов и простодушных демокра­тов, против философов, стремящихся найти окончательную ис­тину, и против ученых, полагающих, что лишь наука чего-то сто­ит. Следовательно,- действительное значение его творчества не может не оставаться неопределенным. Парето недвусмысленно отказывается о.пределять цель, которую должны ставить перед собой индивид или общество. Спрашивая себя о том, полезно ли предоставлять коллективу несколько десятилетий или веков, если этот яркий период закончится потерей национальной неза­висимости, он заявляет, что на подобный вопрос нет ответа. По­этому некоторые читатели могут подумать, что лучше сберечь блеск цивилизации, хотя бы ценой последующего политическо­го унижения, а другие, что следует прежде всего поддержать единство и силу нации, хотя бы в ущерб культуре.

471

Парето намекает на какое-то внутреннее противоречие между научной истиной и общественной выгодой. Примени­тельно к обществу истина — это скорее фактор его дезинтег­рации. Истинное не есть обязательно полезное; полезное со­ткано из йымыслов и иллюзий, каждый волен выбирать исти­ну, исходя из личных предпочтений, или выгоду, чтобы слу­жить обществу, к которому он принадлежит. Политические уроки Парето, по существу, двусмысленны.