В начало

 

Глава 3 слово

 

«Слово» – термин, обозначающий жанр публицистики. Известен и описан как жанр ораторской речи. Выделение «Слова» в качестве специального газетного жанра считается вопросом спорным^[60]. Однако для становления русской национальной публицистики и художественной прозы – это жанр основополагающий. «Слово»– в древнерусской литературе название произведений поучительного характера»^[61], это «учительная проза» риторико-публицистического характера. Чаще всего «слово похвальное» требовало изустного произнесения, но, создаваясь заранее (в письменном варианте), оставалось в национальной культуре письменным произведением.

Обозначение жанра было в самих названиях: «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона и «Слово о власти и чести царской» Феофана Прокоповича, «Похвальное слово Петру Великому» М.В. Ломоносова и «Слово о Ломоносове» А.Н. Радищева... Этим произведениям были тесны рамки «похвального слова». Так, «Слово...» Ф. Прокоповича и «Слово о Ломоносове» А. Радищева – по жанровым признакам – ближе к политической статье, а «Слово» Ломоносова о науке – будет ли это «Слово о происхождении света», о пользе химии или о рождении металлов – это научно-публицистические трактаты, не имеющие отношения к жанрам ни богословской, ни художественной литературы.

Таким образом в русской словесности этот жанр ораторской публицистики наполнился новым содержанием, постановкой серьезных общественных и научных проблем.

Отличительной особенностью жанра оставалась его обращенность к массовой аудитории, сохранение традиций «литературно-устной речи» (по определению В.В. Виноградова), что отражалось «в особенностях синтаксического и лексического строения «устной речи» в литературе, в своеобразии ее композиционной структуры»^[62].

В XIX веке, первой половине XX века произошло своеобразное угасание жанра «Слова», однако, по определению Д.С. Лихачева, это тот случай, когда жанры «продолжают свое течение, но уходят с «дневной поверхности» литературы»^[63].

Именно с возрождением риторики в середине XX века, с усилением потребности в жанрах устной произносимой речи, которая с помощью СМИ может быть растиражирована и дойдет до массового зрителя ТВ, слушателя радио и до массового читателя газеты, связано возрождение «Слова» в журналистике.

Соглашаясь с суждением В.Д. Пельта^[64], что «слово» как жанр «еще не нашло себе равного места среди других обычных жанров газетной публицистики», мы тем не менее считаем целесообразным представить его характеристику в нашем пособии.

Какие жанровые признаки, претерпев изменения, а многие – сохранившись, характеризуют сегодня этот жанр?

 

Жанровая специфика «слова»

По жанрово-стилистическим признакам «слово» в периодических изданиях во многом сближается с эпидейктической речью и может быть обозначено как ее письменный вариант.

Эпидейктическая речь – торжественная, произносимая в особо торжественных ситуациях. Чаще всего она соотносится с особо значимым общественным событием или «круглой датой» этого события, с юбилеем выдающего человека. В традиции русского красноречия – это «похвальное слово», подчас звучащее как бы от лица современников автора, но вместе с тем раскрывающее личностный характер восприятия автором события или героя речи. Не случайно в заглавии произведений этого жанра нередко появляется местоимение «мой»: «Мой Пушкин», «Мой Малый театр».

И все-таки это особый жанр публицистики, исходным текстом которого может быть и устная речь, и произведение, сразу созданное как текст, предназначенный для публикации в газете или журнале. Представляется несомненным его «отпочкование» от жанра богословской риторики, хотя ряд структурно-стилистических особенностей сохранился.

Из композиционных особенностей следует отметить своеобразие функции зачина или введения. Это может быть: прямое обращение к слушателям, мотивация выбора предмета речи, определение (или перечень вариантов) возможных аспектов рассмотрения темы.

Таков, например, зачин «Слова похвального Петру Великому», «говоренного апреля 26 дня 1755 года в публичном собрании Санкт-Петербургской Академии наук» М.В. Ломоносовым:

«...Откуда начну мое слово? От телесных ли его дарований? От крепости ли сил?.. От Геройского ли виду и возраста, с величественною красотою соединенного?»^[65].

Вспомните начало «Слова о полку Игореве» (обращение к «братии»: каким «складом» начать скорбную повесть о походе Игоря?).

В начале основной части дается определение темы «слова». Как правило, это определение субъекта или объекта речи через использование таких риторических топосов, как имя, основные свойства. Далее идет обоснование общественной значимости события или лица – в историческом контексте. Это достаточно обобщенная и эмоционально окрашенная характеристика, для создания которой используется топос «свидетельства»: цитаты из высказываний самого героя, ссылки на авторитет (оценочные суждения – чаще всего прецедентные тексты) и т.п.

Затем следует оценка героя или события с позиций современности. Время выдвигает новые критерии оценки, выявляет новые ноты созвучия события или деятельности выдающегося человека современности – и здесь очень важно охарактеризовать качества героя речи с этих позиций, чтобы убедить слушателя (читателя) в животрепещущей связи идей и мыслей великого человека с днем сегодняшним.

Наконец, «заключение» как структурный компонент жанра отличается опять-таки обращенностью к адресату-слушателю.

Эта двойственность оценочного суждения (в контексте истории и современности), особая публицистичность, в основе которой – утверждающий характер торжественной речи, обращенность к адресату и непосредственность реализации авторского «Я» (личное местоимение обязательно появляется в тексте, эмоционально-смысловоесодержание которого видится сквозь призму авторского восприятия), и составляют особенности жанра «слово».

Иногда терминологическое обозначение жанра проявляется в заглавии: таковы юбилейные статьи о писателях-классиках («Слово о Толстом», «Слово о Лермонтове»); чаще же принадлежность к жанру предопределяется содержательно-структурными и коммуникативными признаками текста.

 

Слово о Пушкине

Существование жанра «слово» в русской публицистике интересно проследить на пушкинских юбилейных статьях.

Правда, истоками темы следует полагать статью Н.В. Гоголя «Несколько слов о Пушкине»: это пророческое «слово», опубликованное еще при жизни поэта в 1834 году, цитаты из которого возникают как наиболее авторитетное «свидетельство» почти во всех юбилейных «Словах о Пушкине»:

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключалось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и показал все его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».

Речи о Пушкине И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского в июне 1880 года (открытие памятника А.С. Пушкину в Москве) – развитие этой традиции. В феврале 1962 года были опубликованы «Слово о Пушкине» А. Твардовского и «Слово о Пушкине» А. Ахматовой. Авторы – известные поэты – подчеркивали пророческую связь поэта с событиями России современной и, раскрывая свое личностное отношение к поэту (Мой Пушкин!), обращались к современникам, утверждая свое право говорить от их имени.

С. Аверинцев назвал свое «Слово о Пушкине» – «Пушкин – другой»: «Прошу прощения за заголовок, не без нарочитости выражающий отталкивание от заголовков, вроде ставшего классикой: “Мой Пушкин”» (ЛГ, 2 июня 1999).

Это уже примета современной журналистики – отказ от традиционных названий, демонстрация авторского права на самостоятельное решение темы, но признаки рассматриваемого жанра в этой статье тоже прослеживаются.

Сочетание традиционного в жанре и сиюминутного в содержательных характеристиках темы «Пушкин и современность» мы рассмотрим на материале юбилейной статьи известного пушкиниста Валентина Непомнящего(это, по нашему определению, жанр «слова»; текст опубликован в том же юбилейном номере «ЛГ» – 2 июня 1999; представлен текст в сокращении, цифровые обозначения фрагментов введены нами для ориентации читателя при последующем анализе текста).

 

ПУШКИН ЧЕРЕЗ ДВЕСТИ ЛЕТ

 

Случай – «мощное, мгновенное орудие провидения», – написал Пушкин осенью 1830 года в Болдине.Совсем недавно отзвонило тысячелетие Крещения – события, с которого Россия отсчитывает свое бытие как нации и культуры; это произошло ровно за десять лет до пушкинской годовщины; и вот наступает новый век, надвигается третье тысячелетие христианской эры – и вплотную к этому, уже всемирно-историческому, рубежу примыкает, встречая нас на пороге нового сезона истории, 200-летие Пушкина. «Бывают странные сближенья», – писал он там же и тою же осенью. (I)

 

***

 

Странные сближения, странный поэт. Вот об этом последнем я – как ни странно – задумался совсем недавно, хотя занимаюсь Пушкиным всю жизнь.

Он менее всех мировых гениев переводим на языки и хуже всех постижим в переводе: в иноязычных культурах он берет за душу лишь тех, кто знает и любит наш язык, нашу культуру, кому Россия не чужая духовно.

Он, пожалуй, единственный в мире классик, который, будучи отдален многими поколениями, продолжает быть неоспоримым, животрепещущим едва ли не как газета, энергетически активным центром национальной культуры, заставляющим ее то и дело оглядываться на него и соотносить себя с ним. «Пушкин был дан нам для того, чтобы создать солнечный центр нашей истории» (И. Ильин). Писатель – солнечный центр не культуры даже, а истории; видано ли это? ...

Он есть неотъемлемая часть нашего национального мифа – в такой мере, с какой не идет в сравнение ни один из светочей других культур; и сам он есть национальный миф, вмещающий весь космос народного духа со всеми его оттенками – от религиозных и героических до анекдотических, и так же не укладывающийся в определения, как и то, что называют «русской духовностью».

С ним связано явление, подобного которому опять же нет ни в одной культуре мира и которое называется«мой Пушкин», и это не требует комментариев...

 

Потомок африканца, воспитанный по-французски, он явил в слове наиболее полное и гармоничное выражение русского духа.

Он – единственный, может быть, из великих поэтов есть, по счастливому выражению Цветаевой, «поэт с историей»: не воспроизводящий себя на каждом шагу как постоянную величину, а с каждым шагом меняющийся, растущий и как раз поэтому остающийся – точнее, постоянно становящийся – собой...

Он – самый очевидный и незыблемый мирской символ нашего духовного и культурного самостояния; и в то же время он, как никакой другой гений, разомкнут навстречу всем флагам мировой культуры...

То ли он, что называется, «другой», то ли, наоборот, воплощает в себе ту полноту явления «поэт», которая в других является лишь частично. Так случайны ли «странные сближения», связанные с ним, в том числе с его годовщиной, и побуждающие, чтобы понять его, обратиться к контексту большого бытия, в нем искать некую особую точку обзора? (II)

 

***

 

Вообще жизнь показывает, что Пушкин ничего не пишет «от себя», что он лишь записывает то, что есть или имеет быть, что он лишь более других «покорен общему закону», согласно которому главное Слово было вначале и не надо ничего придумывать, а надо слушать; что Слово священно, что играть словом так же опасно, как играть детям со спичками.

«Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию...» – писал Пушкин. В конце века и тысячелетия видно, как проиллюстрировала эту формулу наша история – в прямо обратном порядке: вначале подтачивалась, расшатывалась, ниспровергалась вера; затем уничтожили образ правления; и, наконец, мы – даже и без такой роскоши, как поворот рек, – на своей шкуре испытываем изменения климата. Все это в связи с попытками и результатами сотворить «нового человека» с новой, разумеется «физиономией». Итоги этого процесса видны отчетливо сегодня, на переходе от «развитого социализма» к недоразвитому капитализму; новая «физиономия» обнаружилась как раз сейчас, при том «образе правления», который сложился на основе позднедиссидентско-номенклатурного синтеза, на почве приобщения России к джунглям «цивилизации и прогресса», где, по словам Пушкина, сказанным более полутора веков назад, «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом истрастию к довольству (comfort)». (Ill)

 

***

 

В последнее время я пытаюсь понять, что представляет собой явление, называемое «поздний Пушкин»; явление – по моему глубокому убеждению – не хронологическое, а мировоззренческое и начавшееся как раз со стихотворения об анчаре – воплощении и символе мирового зла...

Гений позднего Пушкина – зрелый и умудренный дух, который смотрит прямо в лицо будущему мира, в лицо той истине, что человек пал и живет с тех пор в мире падшем, в мире анчара, не только не бесконечном и не бессмертном, как привык считать гуманистический прогрессизм, но чреватом гибелью – и неизбежной, и не столь уж далекой. Но сквозь эту смерть интуиция гения прозревает заданность человеку бессмертия, возможность «нового неба и новой земли» (Откр., 21,1), которые нужно заслужить:

 

Вращается весь мир

вкруг человека –

Ужель один недвижим будет он?

(«Была пора: наш праздник молодой...», 1836)

 

Это взгляд, вовсе не отнимающий у Пушкина его «веселого имени», а просто – трезвый и ответственный, понуждающий человека, что называется, о душе подумать, о том, для чего живем; требование обернуться к истине высокого человеческого предназначения, которое на каждом шагу забывается, искажается... Это призыв опомниться, обратиться от «недвижности» к духовному развитию...

Думал ли о чем-либо подобном Гоголь, когда назвал Пушкина «русским человеком в его развитии», в том развитии, в каком он «явится, может быть, чрез двести лет»? Точно ли удалось ему выразить посетившее его пророческое наитие, в котором Пушкин и судьбы России связаны так, как не связан с судьбами своей страны ни один из иных мировых гениев? Во всяком случае, срок угадан верно: именно ко времени 200-летия Пушкина Россия встала перед неумолимой необходимостью выбрать верный путь. Ведь она, выйдя из почти уже вековой смуты национально-государственной, «домашней», прямиком вошла в поле смуты общемировой, имеющей отчетливо эсхатологический характер... (IV)

 

***

 

...Филология привычно трактуется в чисто словесническом духе: греческое logos переводится как латинское verbum, то есть слово понимается лишь как единица речи. Но в нашу эпоху, когда самые актуальные проблемы суть проблемы глобальные, из них же главная: сохранит ли человек свои изначальные родовые свойства как существа вертикального, то есть духовного, – в эту эсхатологическую эпоху пора вспомнить изначальный же – и полный – смысл слова логос, означающего, как известно, и слово, и смысл, и закон, и творящую силу, и организующий иерархический принцип, и, наконец, Слово, что было вначале – и соответственно истолковать высокое назначение занятий филологией.

Эта проблема не узкопрофессиональная, а человеческая, духовная. (V)

 

  

 

Анализ текста с позиций его жанрово-стилистических особенностей мы проведем (в учебных целях) по фрагментам: деление текста, обозначенное нами цифрами, в основном совпадает с авторским. Произвольно мы выделили I микротекст, чтобы условно обозначить «зачин» (автор графически не выделяет традиционные три части композиции).

В зачине «Слова» мотивация обращения к теме (200-летие Пушкина) сразу вводится в культурно-исторический контекст времени: тысячелетие Крещения Руси и канун третьего тысячелетия христианской эры. Здесь же лексически определяется лейтмотив текста: «Бывают странные сближения» (Пушкин).

Примечателен следующий абзац текста: это очень точный переход к основной части через риторическую фигуру повтора. При этом лаконичное определение темы – «Странные сближения, странный поэт» – естественно сочетается с введением авторского «Я»: «об этом я – как ни странно – задумался совсем недавно, хотя, занимаюсь Пушкиным всю жизнь».

Так заявлено право на личностное субъективное отношение, одухотворяющее объективную оценку предмета речи. Такое сочетание субъективного и объективного начал – один из ведущих; жанровых признаков «слова».

Далее следует характеристика героя «слова» – используются топосы «имя» и «свойства». Из «свидетельств» привлекается афоризм философа И. Ильина: «Пушкин был дан нам для того, чтобы создать солнечный центр нашей истории». Автор усиливает энергию изречения риторическим вопросом, чтобы привлечь читателя к соразмышлению и внести в текст динамику драматургии, возможность внутренней полемики: «Писатель – солнечный центр не культуры даже, а истории, видано ли это?»

Заметим сразу, что риторический вопрос (иногда – не один) с соответствующим риторическим ответствованием есть по существу в каждом из фрагментов-микротем текста. Это подчеркивает обращенность текста, столь характерную для публицистического жанра, сформировавшегося в устной речи и сохранившего ее черты.

В плане содержательном смысловым стержнем характеристики Пушкина становится доказательство того, что «и сам он есть национальный миф, вмещающий весь космос народного духа» – явление уникальное в культуре мира. И это не противоречит другому оценочному суждению: «он, как никакой другой гений, разомкнут навстречу всем флагам мировой культуры». Мостик-переход к характеристике героя в социально-историческом контексте, к рассмотрению «странных сближений» поэта и явлений современности также, на наш взгляд, очень удачен, и вновь это риторический вопрос, развивающий лейтмотив «Слова»: «Так случайны ли “странные сближения”... побуждающие обратиться к контексту большого бытия, в нем искать некую особую точку обзора?» (см. заключительный абзац II фрагмента).

Однако обращению «к контексту большого бытия» предшествует лирическое отступление автора о Слове (как искусстве слова и науке о нем). Зафиксируем на этом внимание, поскольку автор вернется к развитию этой мысли в заключительной части текста («сильной позиции» текста, принципиально важной для понимания идеи произведения).

Текстообразующим началом III и IV фрагментов текста становятся цитаты из Пушкина, ссылки на конкретные его произведения и авторский комментарий-рассуждение о пророческой роли поэта, о связи Пушкина с судьбами России. Степень доказательности этого рассуждения читателями-современниками может быть оценена по-разному, но автор и не претендует на его бесспорность (и это тоже признак данного художественно-публицистического жанра). Не случайно значительную смысловую нагрузку здесь обретают риторические вопросы.

И, наконец, V, заключительный фрагмент, внешне выглядит как авторское отступление от темы. Это только на первый взгляд: авторское «Я», заметно активизируясь, выходит на новый уровень решения пушкинской темы –обобщающий уровень Слова (в его философском смысле) как воплощения духовной сущности человека. Не просто о «высоком назначении занятий филологией» говорит известный филолог-пушкинист, но о роли Слова и гуманитарного знания в эпоху, когда распадаются «изначальные, родовые свойства» человека, когда необходима активная защита человека духовного.

«Эта проблема не узкопрофессиональная, а человеческая, духовная», – так заканчивает автор. Здесь нет открытого обращения-призыва, характерного для завершающей части жанра слова, но особый публицистический и гражданский характер звучания этого фрагмента очевиден.

Так выглядит жанр слова на страницах сегодняшней прессы.

Анализ выразительных средств этого жанра мы представим на образце публицистической речи, построенной по законам речи эпидейктической (торжественной, воодушевляющей).

 

Слово о Победе

Это «Слово о Победе», произнесенное по радио известным советским кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном в день Победы – 9 мая 1945 года (позже оно было опубликовано в газетах).

 

СВЕРШИЛОСЬ!

 

В миллионах огней сегодня ликует мир:

Свершилось!

Враг раздавлен!

Объединенные нации победили!

Но в этот день всемирного ликования меня одолевают три печали.

Первая о том, что я сейчас не там, среди тех, кто в делах беспримерного героизма сокрушил своими руками фашистского зверя.

Что я не могу реально сжать в своих объятьях наших чудо-богатырей.

Вторая моя печаль о тех, кто не дожил до сверкания сегодня.

О тех, кто не увидел лучезарного Дня Победы, купленного ценой их жертвенного подвига.

Их миллионы – наших близких и братьев, чья кровь вспоила невиданные всходы небывалых побед.

Мы, живые, – вечные должники перед ними – павшими.

Поклянемся же над их священным прахом:

– быть сынами тем матерям, чьи сыны погибли в бою,

– быть братьями тем сестрам, кто потерял братьев своих в битвах,

– быть отцами тем сиротам, чьи отцы пали смертью храбрых на полях славы.

Чем сумеем оплатить неоплатный долг перед павшими?

Только в борьбе за прекращение войны навсегда.

Только в беспощадной расправе с теми, кто посмеет этому противиться.

Только в неумолимой последовательности проведения в жизнь того, что запечатлели лучшие умы человечества на скрижалях конференции в Крыму.

Но третья, главная, печаль моя в том, что у меня не тысяча глоток и не многомиллионное горло, чтобы прокричать по всему миру славу тем, кто освободил человечество от войны.

Ибо снова в вековечной борьбе человека и зверя победил человек.

Снова свергнут зверь.

Зверь фашизма.

И мы хотим верить, что на этот раз навсегда.

Навеки.

 

  

 

Вы уже знакомы с образцами анализа различных художественно-публицистических жанров. Попробуем вместе проанализировать это небольшое по объему произведение, оценить его риторические достоинства и с позиций завершенной целостности текста, и с позиций характеристики жанрово-стилистических признаков.

Новая форма предъявления аналитического материала – диалог: вопрос (реплика-стимул) и возможный ответ (реплика-реакция). Ответ очень лаконичен: это сублимированные ответы студентов МПГУ, работавших по этой схеме анализа. Ваше право: а) согласиться/не согласиться с такой формулировкой, б) предложить свой вариант ответа. Но главная задача – развернуть ответ, дать обоснование тому и или иному суждению, подтвердить его примерами из текста. По существу – это самостоятельная работа по «опорному конспекту».

Вы к ней готовы. Последовательность разбора вопросов можно рассматривать как схему риторического анализа художественно-публицистического текста.