Глава II

Наука

12. На пороге нашей эпохи стоит усвоение греками финикийского алфавита, то есть того, которым с некоторыми изменениями пользуемся и мы. Они, однако, не ограничились простым его заимствованием, а внесли следующие важные улучшения:

1. Финикийский алфавит, как и все семитские, не имел особых знаков для гласных, но зато изобиловал знаками для придыханий; греки воспользовались этими последними для обозначения своих гласных. Завершением этого развития было обращение знака острого придыхания H в знак для долгого … (y римлян, которые переняли греческий алфавит до этого обращения, H сохранило значение острого придыхания).

2. Финикияне, как и все семиты, писали справа налево; греки после некоторого колебания (отметить как переходную ступень письмо "воловьими бороздами", причем одна строка пишется в одном направлении, следующая — в обратном) приняли свойственный индоевропейцам метод писания слева направо как более удобный: рука при этом методе не затемняет и не покрывает написанного. Поэтому и знаки греко-латинского алфавита обращены направо, а не налево (В, а не Я, и т.д.).

3. Финикийский алфавит дал грекам только знаки от А до Т; остальные они мало-помалу дополнили сами в соответствии со своими нуждами, исключая в то же время те, в которых они не нуждались (F = vav, Q = koppa; римляне их сохранили). Вся же система двадцати четырех знаков от альфы до омеги установилась только ко вселенской эпохе.

Примечание. Первоначальным способом письма был идеографический, то есть такой, при котором предмет, о котором пишут, непосредственно изображается: чтобы написать слово "мост", я рисую настоящий мост. Затруднение представляли предметы отвлеченные, а также и глаголы; для их передачи изображали наглядный предмет, состоящий из тех же согласных (как если бы кто по-русски стал изображать "мост" для передачи слов "месть", "мести"). А чтобы такая многозначительность не повела к недоразумениям, употребляли так называемые "детерминативы", то есть условные знаки, определявшие, к какой категории слов относится данное изображение. Система получилась очень сложная: таковы египетские иероглифы, состоящие из около трех тысяч знаков.

Огромным прогрессом был переход идеографического способа к акрофоническому, то есть такому, при котором изображенный предмет принимался во внимание не весь, а лишь как начальный звук обозначающего его слова. Так, изображался "дом" (финик. beth), но читалось только b, изображалась человеческая голова (финик, resch), но читалось только r. При этом число знаков в принципе не было ограничено, и каждый знак должен был быть подобием предмета, именем которого он назывался. Этот акрофонический способ наряду с идеографическим встречается в иероглифах, еще более осложняя их систему.

Но из акрофонического способа естественно развился алфавитный — тот, который от финикиян получили греки. При этом число знаков было сокращено до минимума, по одному на каждый звук, и вследствие схематического упрощения при письме потерялось сходство между знаком и предметом, который он первоначально изображал. Так, довольно трудно признать в знаке В (греч. beta, финик. beth) первоначальный двухэтажный дом, или в знаке R (греч. rho, финик, resch) — первоначальную человеческую голову.

Усвоение алфавита было, однако, только первым условием систематической научной работы; вторым была наличность удобного писчего материала. Каменные стены и плиты годились только для монументальных записей (между прочим, летописного характера); деревянные доски (на таковых Солон вырезал свои законы) и воловьи шкуры — для необъемистых; глиняные черепки (ostraka) — для еще более кратких, вроде расписок, бюллетеней; навощенные дощечки и песок — для временных (ученических работ и тому подобного). Вполне удобным материалом с давних пор обладал Египет: это был папирус, родоначальник нашей бумаги, изготовляемый из росшего только там растения того же названия; но Египет был для Греции замкнутой страной, пока во второй половине VII века до Р.Х. фараон Псамметих не разрешил ионийцам основать там колонию-факторию Навкратиду. Благодаря ей папирус достался и грекам, прежде всего ионийцам; в связи с этим стоит возникновение писаной прозы у ионийцев с VI века до Р.Х. и признание ионийского диалекта как языка обще эллинской прозы, вплоть до его вытеснения аттическим в конце V века до Р.Х. В неионийских государствах еще долго наука должна была либо довольствоваться простым преподаванием, либо облекать свои произведения в стихотворную форму.

13. Оставляя в стороне успехи прикладного знания в других областях, слишком мало нам известные, — но все же отметив изобретение лампады, заменившей лучину ахейского периода (выше, с.25), — обратимся непосредственно к самой важной из них — к медицине.

Тут более всего нам бросается в глаза почти полная сакрализация этой науки в нашу эпоху как последствие возникновения религии Аполлона. Медицину Аполлон взял под свое непосредственное покровительство; Асклепия, ахейского бога-врачевателя (выше, с.40), он объявил своим сыном. Отныне святилища Асклепия стали местами религиозного лечения — так называемой инкубации. Пациенты-паломники должны были провести в них ночь (для чего строились особые при храмах гостиницы); увиденный ими сон они сообщали жрецу, который на его основании указывал средства лечения — большей частью тоже религиозные (молитвы, жертвоприношения и т.д.). Кроме того, практиковалось и непосредственное лечение при помощи оракулов (ятромантика), а также у могил "героев" (ниже,17), которым среди прочих чудодейственных сил приписывалась и целебная. Особенно бедственными были при этих условиях эпидемии: полагали, что их посылал сам Аполлон, а потому и за их прекращением обращались к нему, а неизбежное при всенародных молитвах скопление людей еще увеличивало силу заразы.

Таким образом, придется признать, что наш период сакрализации медицины сильно затормозил ее поступательное движение, начало которого наблюдается в ахейский период; все же бесплодным его назвать нельзя. Во-первых, и при религиозном врачевании получались часто реальные исцеления, что должно было обратить внимание людей на целебную силу психического воздействия; а во-вторых, среди указываемых на основании инкубации лечебных средств встречаются, наряду с мистическими, и рациональные. А так как пациенты-паломники, получившие исцеление, в знак благодарности оставляли богу "скорбный лист" о своей болезни в виде записи на камне, то знаменитые храмы, вроде косского, превратились со временем в настоящие медицинские архивы, очень драгоценные для пытливого жреца-врачевателя. И действительно, здесь состоялось возрождение научной медицины: ее возродитель Гиппократ был "асклепиадом" из Коса. Но это случилось уже в следующую эпоху.

14. Интерес к чистому знанию сосредоточивался в нашу эпоху на вопросе о мироздании — точнее, о его возникновении и виде, или, что одно и то же, о природе. В центре научного движения стоит поэтому философия природы.

Толчок к ней дала религия Зевса своим догматом о прародительнице Земле (выше, с.53), причем земля понималась не столько как стихия, сколько как божество; в этом смысле еще певец Гесиод (ниже,16) провозгласил ее исконность. Следуя по его стопам, ионийская философия природы, приблизительно с 600 года до Р.Х., ставила вопрос об одушевленном и божественном правеществе, из которого возникли другие, — но уже не в наивном генеалогическом, а в научном эволюционном порядке: теогонию сменила космогония. Ее основоположником был Фалес Милетский, один из многих "всечеловеков" тех времен — государственный муж, торговец-путешественник, техник, математик, астроном; математику он принес из Египта, астрономию из Вавилона, но обе эти науки проник духом эллинского научного рассуждения. Исходя из наблюдения, что влага — принцип питания и жизни, он решил, что вода и есть то правещество, из которого возникли остальные. Его преемник Анаксимандр Милетский не решился точно определить это правещество: он назвал его просто "беспредельным" (apeiron). Зато он внес в проблему мирового становления нравственную идею: возникновение было первородным грехом возникшего, за него оно обречено разрушению как справедливой каре; только правещество, никогда не возникшее, — неразрушимо, и в него должно вновь обратиться все возникшее. Так-то впервые был провозглашен великий принцип неразрушимости материи. Заслуга третьего милетского философа, Анаксимена, состоит не столько в том, что он правеществом признал воздух, сколько в том, что он указал пути возникновения из него прочих веществ: путем сплочения (он еще не сказал "атомов", но этот вывод был отныне неизбежен) воздух переходит в воду и затем в землю, путем разрежения — в огонь. Этим были установлены четыре состояния вещества — твердое, жидкое, газообразное и лучистое. Все названные мыслители сходятся в том, что они вещество, по своей природе недвижное, признавали началом становления, то есть движения; избегая их ошибки, Гераклит Эфесский (около 500 года до Р.Х.) установил изначальность движения и, следовательно, правеществом — вечно движущийся огонь: из него все произошло, в него все обратится. Он — жизнь и разум; все живет, поскольку оно причастно огню. Периодические обогневения — незыблемые вехи мирового становления; и, подобно им, незыблем закон, ими управляющий. Само же оно бесцельно: "Эон [2] — дитя, играющее в шашки". Этот пессимизм был навеян на угрюмого мыслителя острой демократизацией его родины, успевшей уже провозгласить принцип извращенной демократии: "среди нас не должно быть превосходного". Враждебно относясь к людям, он написал свою глубокомысленную книгу не для них: окончив ее, он посвятил ее своей родной богине, Артемиде, в ее знаменитый Эфесский храм.

Вопрос о форме мироздания тоже был двинут вперед ионийской школой. Правда, от двух основных иллюзий, которыми мы обязаны непроверенному свидетельству наших глаз, — недвижности и плоскости земли — она еще не могла отделаться; исходя от них, Апаксимандр учил, что земля представляет собой плоский цилиндр, реющий в центре шаровидного космоса, грани которого образует усеянное звездами небо. Он же составил и первую в истории человечества карту Земли — точнее, того круга ее мнимого цилиндра, на котором живем мы; особенностями этой карты были "средиземное" море и кругоземный океан. Все это было очень наивно — и все же большим прогрессом в сравнении с представлениями прежней эпохи (выше, с.41).

Но домыслы Анаксимандра были далеко превзойдены Пифагором и его школой. Этот замечательный человек был родом из Самоса — значит, тоже иониец; покинув свою родину в тиранию Поликрата (выше, с. 76), он принял приглашение стать правителем южно-италийского города Кротона, сильно пострадавшего в войне с соседним Сибарисом. Он стал не только светским вождем этой общины, но и духовным главой пифагорейского ордена (о нем ниже, с. 118) и достиг того, что Кротон стал образцом здорового города и восторжествовал в новой войне с изнеженными "сибаритами". Одним из его воспитательных средств была музыка — особенно аполлоновская, струнная; производя опыты над монохордом, он открыл главный закон акустики, — что относительная высота звука стоит в зависимости от соизмеримых и выраженных простыми числами размеров одинаково напряженной струны (1:2 = октава, 2:3 = квинта, 3:4 = кварта и т.д.), то есть, другими словами, — теорию музыкальных интервалов. Упоенный этим успехом в сведении качественного различия к количественному, он обобщил свое открытие и провозгласил — предваряя новейшую химию — число корнем мироздания. Своей школе он завещал дальнейшее развитие как арифметики, скоро выродившейся в мистицизм "священных" чисел, и геометрии плоскости (вспомним "пифагорову теорему"), так и применение этих наук к объяснению мироздания. В нем Пифагор видел своего рода космическую лиру: в центре, как ее основа, Земля, вокруг нее — вращающиеся планетные сферы, на таком расстоянии друг от друга, чтобы их вращение издавало звуки диатонической гаммы. Это и есть "гармония сфер"; мы ее не слышим, потому что привыкли к ней.

Так-то Пифагор сблизил Землю с планетами; отрешившись от второй из вышеназванных иллюзий, он приписал ей шаровидность, приближая к ней по величине Солнце и прочие светила. Оставалась первая иллюзия; его школа отрешилась и от нее, допуская в средоточии мироздания так называемый "очаг", центральный огонь, вокруг которого вращаются как Земля, так и прочие светила, вплоть до небесной тверди. Впервые в истории человечества геоцентрическая система была покинута в пользу небесной хореи — Земля и Солнце и звезды плавно и величаво обходят святой "очаг" вселенной, как священнодействующие девы — пылающий алтарь своей богини, под таинственные звуки "гармонии сфер". Руководящая истина заставила нас впоследствии отвлечься от этой картины, но она не могла вырвать из нашего сердца воспоминания о ее красоте.