Творчество в миротворчестве

"Блаженны миротворцы"... Миротворчество есть не творение, а творчество. Творение - из ничего, творчество - из того, что уже сотворено. Когда милитаризм показывает на зло и спрашивает, как из него сотворить мир, миротворчество отвечает: "Надо подумать". Не стоит долго объяснять милитаризму, что уж он точно всего лишь милитаризм и не приведёт к миру. А что стоит? Надо подумать!

Милитаризм иррационален, миротворчество должно быть рационально. Милитаризм отрицает обсуждение, причём незаметно для себя, миротворчество должно внятно призывать к обсуждению. Однако, самое главное: милитаризм разрушает созданное, миротворчество восстанавливает, изменяет, дополняет, развивает, преображает. Миротворчество не есть творение - оно дорожит тем, что есть, отвечает за его сохранность, оно не считает, что рождение одного человека сколько-нибудь компенсирует гибель другого.

Миротворчество должно быть изобретательно, как изобретателен милитаризм, и более того. Пока, к сожалению, миротворчество далеко от всего этого, оно является слабым подражанием дипломатии или науке, а должно быть творчеством, а не подражанием. Даже "подражание Христу" есть - или, вернее, было - нетворческим и в этом смысле дохристианским явлением. Бердяев замечал, что Евангелие молчит о творчестве, Христос не призывает к творчеству, потому что творчество не может быть предметом призыва извне, оно может исходить лишь изнутри. Это не означает, что творчество чуждо Евангелию. Просто Евангелие само есть творческий акт Бога. Оно не призыв к творчеству, оно - творчество, более того, оно именно миротворчество.

Жизнь Иисуса как миротворческий акт оригинальна. Она не совпала с тем, что ожидали от Мессии, как никогда не совпадает картина с тем, что от неё ожидают другие. Родиться человеком! Дать Себя распять!!!

Совпадают с ожиданиями лишь имитации. Жизнь Иисуса ещё и неповторима, всякий творческий акт неповторим (не выйдет еврею родиться арабом... не родится у миллионера ребёнок-бомж... если русский даст себя распять, лучше никому не будет, иначе надо как-то мириться), и из этой неповторимости складывается единый поток творчества. Подражать Иисусу нельзя, продолжать Иисуса можно.

Меньше всего похожи на Иисуса энтузиасты, которые в Страстную Пятницу дают себя приколачивать ко кресту. Впрочем, уже и то хорошо, что себя - не других приколачивают. Не похожи на Христа князь Мышкин или Алёша Карамазов - именно потому, что внешне сходство есть. Лев Толстой - похож на Христа как один миротворец на другого, как один художник на другого. Только дело не в похожести художников, а в картинах. Созданное Толстым достойно Христа, созданное синодальными обличителями Толстого достойно разве что бесплодной смоковницы.

 

Крепость пацифизма

Причина милитаризма страх, но это не означает, что для победы над милитаризмом нужно искоренить в себе страх. Думать так означало бы именно поддаться чёрно-белой логике милитаризма. «Либо моя страна существует, либо чужая». «Я существую, следовательно, другой не должен существовать». «Либо Израиль (Россия, Америка) выживет, либо арабы (чеченцы, афганцы)». Причина моего страха должна быть уничтожена! Нет. Не только причина моего страха должна жить, но и мой страх может продолжать жить. Причина моего страха вообще к моему страху имеет совсем другое отношение, чем мне кажется.

Я боюсь, что телевизор, гей, коммунист, либерал растлит моего ребёнка, что в магазине кончится соль, но это не повод истреблять телевизоры, либерализм и далее по списку. Порочность агрессивной логике обнаруживается, когда я боюсь, что я сам послужу причиной несчастья. Включу газ и забуду его зажечь.

Пытаться избавиться от фобии окончательно так же опасно, как пытаться избавиться от предмета фобии – истребить всех пауков, газетчиков, арабов, чеченцев и т.п. Человек ведь прекрасно умеет жить с физическими своими изъянами. Никто не требует отрезать себе ногу только за то, что она хромая или кривая. Даже евангельский совет вырвать себе похотливый глаз или оскопиться всякий разумный человек воспринимает как шутку. Поставленные перед выбором: либо кастрация, либо ликвидация всех женщин, агрессивные мужчины выберут второе, нормальные – первое, а разумные спросят, нет ли третьего варианта, и в ответ услышат, что есть, конечно же.

Связь с милитаризмом тут прямая, ибо в конечном счёте милитаризм паразитирует на страхе потерять «жизненное пространство», пресловутое «либенсраум». Агрессия начинается в момент, когда у человека возникает нравственная клаустрофобия – ему кажется, что исчезло «пространство выбора». «Деваться некуда» - классическое самооправдание греха. Оно, помимо прочего, порождает отрицание права, включая «права войны». «На войне как на войне». Это относится не столько к межгосударственным отношениям, в которых милитаристы обычно – пикейные жилеты либо покорные исполнители генеральских приказов. Это относится прежде всего к частной жизни, когда человек воспринимает жизнь как «войну полов», в которой нет правил, а лишь военные хитрости.

Милитаризм пытается бороться с пацифизмом на уровне языка. Он представляет «пацифизм» просто ещё одной идеологией, причём агрессивной, навязывающей себя. Происходит уравнение «милитаризма» и «пацифизма». То и другое идеология.

Нет, пацифизм – не идеология, потому что он не призывает употреблять силу. Надо различать «навязывание своего мнения» и «высказывание своего мнения». «Навязывание» начинается там, где начинается использование власти и силы. Поэтому, к примеру, фанатик-сионист, горячо оправдывающий израильский милитаризм, не навязывает своё мнение, а высказывает. А мягкий, вежливый человек, приказывающий бомбить арабов, своё мнение - навязывает. Речь идёт не о том, все идеи - гнусное «навязывание». Речь о том, что все символы обесцениваются, как их изображают на броне танка. Стреляют под сионистскими, советскими или христианскими лозунгами - одинаково в своём милитаризме.

Милитаризм, конечно, отступает при этом на второй рубеж нападения. Он приравнивает силу духа к силе физической. Мол, нет разницы, давят на человека гипнозом, страстной речью или танком. Это, конечно, слабая логика (но при наличии танка слабость логики не имеет такого значения, как при его отсутствии). Вам кажется, что сила слова так же сильна? Тогда, будьте любезны, применяйте в борьбе с врагом эту самую силу слова, а танк перекуйте на микросхему.

Милитаризм изображает пацифизм как крайность. В сущности, боязнь расстаться с оружием есть страх кастрации – на этом уровне фрейдизм абсолютно оправдан, ибо он возник в эпоху классического милитаристского невроза, который привёл не только к массовым истерикам у женщин, но и к Первой мировой войне. Пацифизм кажется милитаристу хирургом с ножом в руке. Между тем, пацифизм по определению есть именно золотая середина, а не крайность. Крайность – когда человека убеждают, что он должен либо погубить другого, либо погибнуть. То и другое – самопожертвование, почему солдат в глазах милитаризма постоянно оказывается аналогом мученика. Отсюда кощунственное толкование «положить душу за других» не как своей смерти на кресте, а как приколачивания ко кресту другого. Мол, я же рисковал сам оказаться в этом положении, просто меня Бог благословил победой, вот я другого и приколачиваю. Воля Божия-с. 

Пацифизм отрицает и самопожертвование, и принесение другого в жертву. Не случайно пацифизм формировался в Европе абсолютно синхронно с «буржуазностью», стремлением к мирной и безопасной жизни. Только «безопасность» должна не завоёвываться, а покупаться. Средством покупки тут выступает слово – слово в переговорах, слово в договоре, слово в культурном взаимодействии.

Милитаризм считает пацифизм агрессивнейшим явлением или, во всяком случае, публичным. Так в известном анекдоте похотливый старик жалуется, что соседки в общежитии напротив раздеваются догола в своей комнате специально, чтобы его подразнить, - правда, чтобы разглядеть их раздевание, он залезает на гардероб.

На самом деле, милитаризм и пацифизм соотносятся так же, как замок и голландский домик. Замок кажется личным, приватным пространством. Узкие бойницы. Ставни. Ничего снаружи не видно.

На окнах же голландского домика по сей день не принято вешать занавески. Иногда это абсолютно неверно трактуют как согласие на контроль извне. Ни в малейшей степени! Просто люди в комнате рассчитывают, что никто не использует отсутствие занавесок, чтобы нарушить их приватность, не станет их разглядывать. Ведь и сами они не будут заглядывать в чужие окна, а если и глянут, то исключительно с намерением купить – ведь бывают окна, выполняющие функцию витрин (как красные окна в Амстердаме). Это – «публичная оферта», она специально помечается цветом или формой, но главное – цифрой, указанием цены. Вот окон, выполняющих функцию амбразуры, в этом буржуазном мире нет.

Домик с открытыми окнами не является публичным пространством. Он является пространством абсолютно частным, абсолютно мирным – отсутствие на нём занавесок сигнализирует, что обитатели никогда не посягнут на чужое окно, не будут в него пялиться, а потому не понимают, зачем отгораживаться от других. Напротив, замок есть смертельно опасное для окружающих явление. Его закрытость есть вовсе не символ приватности. Она – символ скрытности, военной секретности, подготовки нападения на другой замок, проявления фобии и милитаризма. «Открытость» вовсе не крайность. Крайность – отсутствие дома или превращение дома в крепость. В России любят мечтать, чтобы дом стал крепостью, цитирую английскую поговорку. Только вот беда: в Англии дом есть крепость не потому, что он ощерился пулемётами, а потому, что в Англии даже полицейские ходят без оружия, паспортов нет и так далее. Такова крепость пацифизма в самом строгом – то есть, церковном – значении слова «крепость»: сила, и не сила кирпича, а сила духа. Не потому ведь Бога называют «святый крепкий», что Он отгородился от людей, а потому, что Он настолько мирен, силён, уверен в Себе и в людях, что не отгороживается от нас ничем.