Ролан Барт и семиологический проект

Когда в 1976 году, за несколько лет до гибели, Ролан Барт занял вновь образованную кафедру семиологии в Коллеж де Франс, то был и акт общественного признания новой науки, и акт признания самого Барта в роли ученого-семиолога. Одна­ко уже через десять лет, в первых посмертных работах о нем, семиологическая премудрость стала отходить на второй план, уступая место писательскому творчеству. Сегодня о Барте пишут не семиологи (эта наука вообще вышла из моды, обра­тилась к более специальным задачам), а почти исключительно литературоведы, и они рассматривают его как писателя-эссеи­ста, критика, самое большее теоретика литературы; «семиоло­гический» же период его деятельности, с конца 1950-х до на­чала 1970-х годов, либо с некоторым недоумением выносят за скобки как случайное увлечение структуралистской «научно­стью» (напоминая, что сам автор недолюбливал свои слиш­ком строгие научные работы - «Основы семиологии», 1965, или «Систему Моды», 1967), либо анализируют как особый этап на писательском пути Барта, как специфический эффект его стиля. Сходная эволюция произошла и в истории рус­ских переводов: первым их них стал - еще при жизни автора, в 1975 г. - перевод тех самых «Основ семиологии», образцово научного сочинения, но в дальнейшем центр тяжести публи­каций сместился сперва к теоретико-литературным, а потом и к литературно-эссеистическим текстам. Барт-писатель затмил собой Барта-ученого.

Настоящее издание - попытка исправить положение, пред­ставив на русском языке труды Ролана Барта по теории знако­вых систем (семиологии, семиотике), оставляя в стороне как его эссеистику, так и критику и теорию литературы: ни одна из публикуемых здесь работ не посвящена анализу какого-либо конкретного текста или автора, и речь в них идет почти

ис­ключительно о нелитературных системах коммуникации. Легкомысленно-светский характер большинства этих систем резко контрастирует с аскетичным, строго научным стилем анализа, рассчитанным отнюдь не на «широкую публику»; се­миологический период в творчестве Барта вообще может трак­товаться как своеобразная интеллектуальная аскеза.

Этика знака: между образом и делом

Одна из первых, еще прижизненных, критических ра­бот о Барте имела в своем подзаголовке слова «политичес­кий взгляд на знак». Как стало ясно позднее, эта формули­ровка была не совсем точной. Политические суждения о культуре встречались у раннего Барта, последователя Сарт­ра, Маркса и Брехта, автора ангажированной театральной критики и антибуржуазных «Мифологий» (1957); впослед­ствии же, именно по мере научной концептуализации «семи­ологического проекта», впервые намеченного в послесловии к «Мифологиям», политические тенденции постепенно

сме­нились в его творчестве иным - этическим отношением к знакам. Именно в этом смысле Барт говорит в конце «Сис­темы Моды» об «этике» систем, а за несколько лет до того он формулировал ту же мысль как «ответственность форм».

Этический подход к знаку заметен уже в отборе материа­ла - семиотических систем, подвергаемых научному анализу. Мода, пища, бытовые вещи, сенсационная хроника происше­ствий - все это системы эйфорические, или, как часто выража­ется Барт, эвфемические, то есть доставляющие своим пользо­вателям приятные переживания, нередко путем замалчивания неприятных сторон реальности. Главный фактор эйфоричнос­ти - сам код, на котором строится система: благодаря ему че­ловек ощущает в мире успокоительную упорядоченность, и даже отталкивающие или тревожные факты «заклинаются», когда их четко именуют, делают «интеллигибельными». Так, на га­зетных фотографиях нередко изображаются драматические, даже трагические происшествия, но дополнительные коннота­тивные смыслы, диктуемые газетным кодом, уравновешивают прямое впечатление от факта удовольствием от его понима­ния: снят разрушенный землетрясением город - но по ряду искусно подчеркнутых бытовых деталей видно, что это город арабский, и даже без всякой ксенофобии, без всякого эгоисти­ческого чувства, что «это у них тряхнуло, а не у нас», одна лишь этнографическая опознаваемость таких деталей смягчает ужас, внушает чувство осмысленности мира, которую не раз­рушит никакая стихия: «человек любит знаки и любит, чтобы они были ясными».

Разоблачение благополучных иллюзий, которыми тешит себя человечество, - традиционная тема моралистической реф­лексии; во второй половине XX века эта рефлексия получила новый толчок в экзистенциальной философии, предъявившей повседневному сознанию упрек в криводушном «самообмане», который именуется «спокойной совестью». Приводя в одной из своих теоретических статей  эти сартровские термины (mauvaise foi, bonne conscience), Барт применил их к специ­фически знаковому сознанию (в данном конкретном случае - литературному). Начиная с «Мифологий», он разоблачал иде­ологические иллюзии общества потребления, которое

трансли­рует свои властные интенции через посредство «мягких»

се­мантических механизмов, с помощью лести, а не запугивания. Разумеется, даже в таком обществе, не говоря уже об иных, например тоталитарных, имеются и другие семантические системы, основанные на прямой агрессии и подавлении; однако у Барта они обычно остаются на периферии внимания, не ими он больше всего любит и умеет заниматься. И даже взявшись в ста­тье «Семиология и медицина» (1972) анализировать, вообще го­воря, не репрессивную, а чисто техническую знаковую систему, но служащую для «чтения» не удовольствий, а телесных страда­ний (болезненных симптомов), он сталкивается с недостаточнос­тью своих методов и вынужден во многом пересказывать, порой открыто, а порой и без ссылок, книгу Мишеля Фуко «Рождение клиники» (1963): для понимания таких «дисфорических»

знако­вых феноменов фукальдианская «археология знания» подходит лучше, чем семиология Барта. Критикуя моральную недобросо­вестность эйфорических систем, эта семиология сама от них за­висима - они ее преимущественные объекты.

По словам Барта, «можно представить себе градацию раз­личных обществ по степени «откровенности» их семантичес­ких систем».Именно откровенность, экс­плицитная выраженность всех передаваемых сообщений слу­жит ему критерием моральной оценки знаковых систем; а они у него всегда оцениваются, даже при нейтрально-методичес­ком описании. Например, дорожный знак представляет собой «абсолютно откровенное сообщение, оно не изображает из себя

несообщение, оно представлено именно как сообщение», такой знак не маскируется под простую функци­ональную вещь. Откровенной знаковой системой является и реклама, где «вторичное означаемое (рекламируемый товар) всегда выставлено напоказ». Видимо, именно из-за своей своеобразной «честности» реклама столь часто при­влекала внимание Барта: ей посвящены статьи «Рекламное со­общение» (1963), «Общество, воображение, реклама» (1968), а в немалой части также и «Семантика вещи» (1966) и «Рито­рика образа» (1964). При всей своей корыстной

заинтересо­ванности, рекламное сообщение побуждает аналитика не толь­ко к критическому разбору, но и к ироническому жесту «сотвор­чества», в котором оно будет переживаться «не как фатальность, а как цитата».

В предельном случае «откровенная» знаковая система смы­кается с прямым социальным делом, которое уже ничего не означает, а потому и ничего не скрывает. В заключении программной статьи «Лингвистика дискурса» (1970) Барт предла­гает рассматривать его как высший уровень интеграции

языко­вых единиц, позволяющий описать «в семиотических поняти­ях [...] тот момент, когда система соединяется с социально-исторической практикой». Не совсем по­нятно, как автор мыслил себе этот парадоксальный жестописать на языке системы именно то, что этой системе уже не принадлежит (не вполне принадлежит); но в любом случае его этические ориентиры предельно ясны - дело, нацеленное на прямой практический результат, расценивается как этически доброкачественный объект, в отличие от всегда двусмысленно­го языка, который в лучшем случае может быть, подобно знакам Моды, лишь «проникнут мечтой о действии». Можно определить и второй этический предел знаковых процессов, где они теряются уже не в плотности социального действия, а в неуловимости чисто субъективного представле­ния, - это образ. Правда, в своих семиологических работах Барт чаще всего называл «образом» социализированный ком­муникативный объект (скажем, визуальное изображение, фун­кционирующее в процессе общения); в эссеистике 70-х годов это слово, не утрачивая исходного смысла, стало означать так­же и другое - внутреннее индивидуальное представление, не доходящее до социализации. Строго говоря, как чис­той, внезнаковой практики, так и чисто индивидуального

об­раза не существует, это предельные, идеальные точки; в част­ности, сам Барт признает, опираясь на данные современной психологии, что «не бывает восприятия без немедленной кате­горизации фотография в самый момент своего восприятия уже вербализуется». И все же тройствен­ная оппозиция «образ - знак - дело», отчасти аналогичная старинной бартовской оппозиции «стиль - письмо - язык», помогает понять то место, которое занимает знак на оси его этических координат. Знак сходен с делом своей дискретностью (ведь практика всегда осуществляется по конкретному проекту, прилагается к определенной точке реального мира), но отличается от него своей нетранзитивностью или опосредо­ванной транзитивностью. В знаке может иметься и образная, континуальная составляющая (особенно в знаках визуальных, точнее, опирающихся на визуальный материал), но она слу­жит лишь для мистификации, натурализации его социальных смыслов: «система коннотативного сообщения «натурализует­ся» именно с помощью синтагмы денотативного сообщения». Если взять конкретную систему вестиментарной Моды, то в ней эта оппозиция трех систем как бы спроецирована внутрь одной системы, выражаясь через оппозицию трех видов сооб­щения, «трех одежд», соседствующих на страницах модного журнала: 1) одежды-образа (фотографии или рисунка, обла­дающих лишь ограниченной знаковостью), 2) одежды-описа­ния (текста, комментирующего и эксплицирующего образ) и 3) реальной одежды (вернее, технологических операций, изла­гаемых в «указаниях для пошива», то есть в практически-тран­зитивном тексте Моды). Сложным знаковым устройством об­ладает вторая система (и именно ее структурному анализу по­священа монография «Система Моды»): первая и третья сис­темы в основном исчерпываются своим денотативным сообще­нием - передачей визуального образа или инструкцией для практических действий, тогда как система одежды-описания насыщена коннотациями; она располагается «между вещами и словами», связывает Моду с внешним

ми­ром, но в то же время и тенденциозно деформирует этот мир. Здесь особенно важны «мирские» значения модной одежды (в так называемых «комплексах А») - прямо высказываемые мод­ным журналом соотношения между той или иной одеждой и жизненными ситуациями, событиями, ценностями, которые она «выражает» (труд и праздник, возрастные и социопрофессио­нальные модели: одна одежда эквивалентна путешествию, дру­гая - молодости, и т.д.). В результате возникает уникальный феномен «именования означаемых», специфичный для многих высказываний Моды и отсутствующий практически во всех остальных знаковых системах:

«...в комплексах А происходит то, чего нет в языке, - у означаемого есть свое отдельное вы­ражение»;

при стандартной семиотической ситуации, описанной Соссюром, означаемое носит имплицит­ный характер, мы понимаем его лишь путем опознания означа­ющего, в случае же «мирских означаемых» Моды оно не только угадывается в одежде-образе, но еще и эксплицируется в специально сопровождающем ее тексте. Этот текст приобрета­ет метаязыковой характер, наподобие учебника или словаря, объясняющего значения знаков. Конечно, это не простодуш­ная «откровенность» рекламы, прямо заявляющей о своей ком­мерческой «сверхзадаче»: «мирские означаемые» Моды отсы­лают к фиктивному, мистифицированному миру, и все же сам факт удвоения означающих (с одной стороны, собственно опи­сание одежды, с другой - прямо названное понятие: «для кок­тейля») провоцирует метаязыковую деятельность, окончатель­ным итогом которой, собственно, и является толстая моногра­фия Барта. Этой оригинальной особенностью модных

описа­ний - металингвистической экспликацией «мирских означае­мых» - очевидно, и был продиктован выбор Моды как пред­мета образцового методологического анализа; Мода вряд ли заинтересовала бы Барта, будь в ней лишь чисто формальный код членения одежды, отсылающий к одному-единственному скудному означаемому «модность» (то, что он называет «комп­лексами В»); зато благодаря своим «комплексам А» Мода пред­стала как неординарный и богатый семиотический объект - мис­тифицированная система отношений между одеждой и жизнью, между образом, знаком и делом.