ПОЛЯКОВА Пушкин и Толстой

Г. В. ПОЛЯКОВА

«МИНУТЫ УМИЛЕНЬЯ»:

о духовном опыте героев А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого

Но где же вы, минуты умиленья,

Младых надежд, сердечной тишины?

А. С. Пушкин

О духовной проблематике словоупотребления писали основатели русской философской критики эпохи "серебряного века" и наследники их традиций: В. Соловьев, Вяч. Иванов, П. Струве, отец Сергий Булгаков, К. Мочульский. На актуальность этой проблемы для современного литературоведения указывает В. А. Котельников, ему же принадлежит идея "богословствующего языка поэзии"¹. Программное значение имеет для нас высказывание С.С. Аверинцева о русской словесной стихии, где "слово не просто звук и знак, чисто семиотическая реальность, но и драгоценная сакральная субстанция!"².

В русском литературном языке есть слова, обладающие особым смысловым "пространством" и духовным ореолом, наделенные "ответственностью в областях веры, онтологии, морали"³. Таковы слова, ставшие духовными контрапунктами в русской классической литературе: "любовь", "мир", "покой", "радость", "путь", "истина", "красота". В этом ряду постигается духовный смысл слова "умиление".

Семантическая статика слова "умиление" закреплена в словаре Вл. Даля: "Умилять — трогать нравственно, возбуждать нежные чувства, любовь, жалость... Умиление — состояние умиления, чувство спокойной сладостной жалости, душевного участия"⁴. Живая семантика слова открывается в примерах из словарной статьи. Вот лишь несколько семантических аспектов: "Молиться в умилении. И начах умиленными словесы глаголати к Вышнему. Милосердие есть умиление на деле"⁵. Слово "умиление", безус­ловно, несет свет вышнего духовного озарения.

Духовный, сакральный смысл художественного слова в русской классике осознается на гносеологическом и аксиологическом уровнях. Слово участвует в познании мира, макрокосмоса, жизни вселенской и микрокосмоса, человеческой души, оно таит в себе авторскую ценностную позицию, философскую оценку истории, жизни, человека в свете авторских идеалов. Современный исследователь утверждает: "Для христианской гносеологии истина — это, с одной стороны, богосотворяемый, а с другой — умопостигаемый порядок (смысл) бытия"⁶. Заметим, что православная гносеология отвергает холодный "ум ума" и принимает "ум сердца". Богосотворяемый порядок бытия постигается через опыт душевной жизни человека, автора и героя в литературном произведении. Умиление — один из ликов русской души, интимное, сокровенное в своей просветленности предстояние души перед красотой мира и его Создателем, предстояние души перед душой другого человека, запечатленное и в русской лирике, и в русской прозе, и в русской драматургии.

Из многих образов и картин, сцен и эпизодов, передающих живой трепет русской души, изберем два эпизода, вечно волнующих нравственной правдой и чистотой: объяснение в любви Петра Гринева и Маши Мироновой ("Капитанская дочка" Пушкина); слова любви, сказанные Пьером Наташе Ростовой ("Война и мир" Толстого). Произведения могут быть сближены как образцы русского эпопейного жанра. Впервые их сопоставил критик Н. Н. Страхов: "Сходство есть и во внешней манере, в самом тоне и предмета рассказа, но главное сходство — во внутреннем духе обоих произведений"⁷. Опираясь на выводы А. Григорьева, Страхов размышляет о "русском душевном типе"⁸, о создании "чисторусских идеалов и типов"⁹ в произведениях Пушкина и Толстого, пишет об эпопейной природе книги Толстого: "...художник дал нам новую, русскую формулу героической жизни"¹⁰. Русская эпопея основана на уяснении русского идеала, воплощенного в философии истории, жизни, человеческой судьбы, в духовном и нравственном опыте человека.

Первопредмет изображения в эпопее — этапные моменты национальной исторической жизни в диалектике прошлого, настоящего и будущего. Творец эпопеи устремлен к постижению и воплощению гармонического целого, субстанциональных начал в потоке истории и национальной жизни, в судьбе человека. Русская эпопея всегда антропоцентрична, это и эпопея судьбы нации, народа, и эпопея души человеческой, в единстве исторического национального опыта и глубоко интимных откровений на путях любви к миру и людям, на путях обретения радости и полноты человеческого бытия. Эпопея в большом и в малом, на уровне всего текста в его эстетической целостности и на уровне отдельного слова обнажает ценностные начала национальной жизни, национального характера и строя души в свете сверхисторических воплощений русского духа.

Хрестоматийно высказывание Н. В. Гоголя о своеобразии, тайнах пушкинского слова: "Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт"¹¹. Содержательная и духовная "необъятность" слова Пушкина органично связана с лаконизмом пушкинской прозы, сгущенностью, концентрацией мысли и чувства, в "пространстве" каждого слова:

"Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо него увидел перед собою Марью Ивановну: ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее... и вдруг ее губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. "Милая, добрая Марья Ивановна,— сказал я ей,— будь моей женою, согласись на мое счастие"... она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастье воскресило меня"¹². (Подчеркнуто нами.— Г. П.).

Любовь и "слезы умиленья". В пушкинском повествовании слова, передающие трепетное состояние человеческой души, обрамляются словами: "ангельский" (голос), "Счастье воскресило меня". Постижение смыслового сцепления этих слов и спектра семантических оттенков слова "умиление" возможно только в контексте всего творчества А. С. Пушкина, особенно его лирики, романа "Евгений Онегин", где умиление ведомо и автору, и Татьяне, Онегину, Ленскому.

Ограничим нашу исследовательскую задачу обзором тем и мотивов в лирике Пушкина, связанных с таинством умиления. В стихотворениях первых эпох творчества умиление символизи­рует молодость души, весну жизни, младые порывы и надежды ("Дубравы, где в тиши свободно...", 1818 г.; "Мне вас не жаль, года весны...", 1820 г.). Молодость души — это культ дружбы, культ женщины, культ любви и красоты:

И, в умиленьи вдохновенном,

На камне, дружбой освященном,

Пишу я наши имена. (II, 364)

("Чаадаеву", 1824)

Я в умиленьи, молча, нежно

Любуюсь вами, как дитя!.. (III, 28)

("Признание", 1826)

Скажите мне: какой певец,

Горя восторгом умиленным,

Чья кисть, ней пламенный резец

Предаст потомкам изумленным

Ее небесные черты? (III, 97)

("Кто знает край, где небо блещет...", 1828)

Могу ль на красоту взирать без умиленья,

Без робкой нежности и тайного волненья. (III, 143)

("Каков я прежде был...", 1828)

Пушкин соединяет слова нежность и умиление, умиление и восторг. Поэтическая энергия и смысловые токи этих слов словно питают эпическое повествование в повести "Капитанская дочка", озаренное лирикой человеческой души. Гринев, рассказывая о встрече с Машей накануне поединка со Швабриным, признается: "В этот вечер я расположен был к нежности и умилению" (VIII, 302). "Слезы умиления" и "упоение восторга" — таковы вершинные моменты диалектики души Гринева в момент объяснения в любви.

В поэтическом послании кн. Марии Аркадьевне Голицыной (1823) слово "умиление" обретает новые смысловые оттенки:

Я мыслить буду с умиленьем:

Я славой был обязан ей —

А может быть и вдохновеньем. (II, 303)

Выразителен и необычен образ мысли, одухотворенной умилением; прекрасное осознается поэтом как источник вдохновения, творчества. "С умилением" посвящает поэт акафист Екатерине Николаевне Карамзиной (1827), акафист такт в себе образы и музыку литургического песнопения, гимн во славу красоты внешней и душевной, зримой и незримой, непостижимо соединившей земное и небесное, человеческое и божеское.

В женской красоте поэту открывается отсвет небесного, божеского: "ангельский" голос Маши Мироновой, "небесные черты" в земных ликах ("Кто знает край, где небо блещет...", "Я помню чудное мгновенье...", "Мадонна"). Пушкина еще в первой половине 20-х годов увлекло высказывание Жуковского о неземной, вселенской природе красоты: "В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою,— но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия души..."¹³ Чувство есть порыв души за грань земного предела и прозрение небесного в земном. Гениально выражено подобное мироощущение, некий аккорд чувств и душев­ный катарсис в известных поэтических строках:

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь. (II, 407)

Образный ряд финала стихотворения "Я помню чудное мгнове­нье..." создает тот духовный контекст, в котором сосуществуют и образы, явленные в пушкинской прозе: "слезы умиления", "упоение восторга" как состояние души Гринева. И в поэзии, и в прозе Пушкин дарит нам духовную, бытийную перспективу в постижении таинства человеческих чувств.

Тема Земли и Неба, скитаний человека и человеческой души, демонического и ангельского в стихиях вселенских и в безднах духа воплотилась в стихотворениях высокого философского и духовного строя: "Ангел" (1827), "(Из Пиндемонти)", "Отцы пустынники и жены непорочны..." (1836). Тема Света и Тьмы тра­гически обострена в стихотворении "Ангел", построенном на образной оппозиции, зримо-контрастной:

В дверях Эдема ангел нежный

Главой поникшею сиял,

А демон мрачный и мятежный

Над адской бездною летал. (III, 59)

Трагическое имеет свой исход, трагедийный катарсис: дьявольское озаряется ангельским:

Дух отрицанья, дух сомненья

На духа чистого взирал

И жар невольный умиленья

Впервые смутно познавал, (III, 59)

"Жар невольный умиленья" — таинственное смутное движение от богоотступничества к богосыновству на поприще жизни вселенской и поприще человеческой души.

В стихотворении "(Из Пиндемонти)" рождается величественный образ Божественных красот природы и искусства, дарующий восторг умиления душе человеческой:

…По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах, умиленья.

— Вот счастье! Вот права... (III, 420)

Истинно, просто и свято в своих глубинах православное миросозерцание поэта, выразившееся в стихотворении "Отцы пустынники и жены непорочны...", поэтическом переложении великопостной молитвы Ефрема Сирина, исполненной пафоса духовного очищения и самосовершенствования. Особую сокровенность обретает в нем тема молитвенного умиления души, молитвенного предстояния души перед высшей правдой, стяжание Духа Святого. Умиление сродни стихиям веры, любви, радости, счастья. Это один из пределов земной полноты человеческого бытия, приближение к душевному катарсису и чуду воскресения, духовный акт самопознания и Богопознания.

В повести "Капитанская дочка" повторенное дважды слово "умиление" (гл. 4, 5) соединяет тот спектр смыслов и духовных ореолов, который осеняет это слово в лирике Пушкина. Умиление даровано герою на заре его жизни как первый опыт любви и первое приближение к красоте и радости. Умиление для Гринева — момент самопознания, ибо его человеческий путь свершается в повести как путь познания жизни, исторических и нравственных законов в их Божеском предначертании.

Для Пушкина интересны и значимы суждения В. А. Жуковского о лучших минутах человеческого жития, о порыве души к прекрасному, идеалу: "Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, чтобы нам оживить, обновить душу... Оно не имеет ни имени, ни образа; оно посещает нас в лучшие минуты жития"¹⁴. Жуковский размышляет о мимолетности красоты, о явлении небесного в ликах земного, о сокровенной памяти сердца, в котором запечатляется красота в ее неуловимости и озаряет лучшие мгновения бытия.

Словно продолжая эту нравственно-философскую тему, Толстой в эпопее "Война и мир" исследует диалектику души человеческой в лучшие моменты жизни. Лучшие минуты своей жизни вспоминает князь Андрей, взволнованный встречей с Наташей, опьяненный весной и призраком счастья, нечаянного и желанного (монолог, обращенный к дубу). Среди лучших минут в жизни Пьера Безухова — объяснение в любви Наташе, смысловой финал II тома эпопеи, в котором доминирует тема жизни, любви, тема мира как состояния национальной жизни и искомого состояния души человеческой:

"Он взял и поцеловал ее руку.— Я счастлив буду, ежели в состоянии буду... Пьер смутился.

— Не говорите со мной так: я не стою этого! — вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что-то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам...

Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и, взглянув на Пьера, вышла из комнаты.

Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья...

Все люди казались так жалки и бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из-за слез взглянула на него"¹⁵. (Подчеркнуто нами.— Г. П.)

Близость эпизодов из произведений Пушкина и Толстого не столько на уровне внешних деталей, сколько на уровне воплощения сущностных черт национального характера, "русского душевного типа", диалектики человеческих чувств и переживаний. Пушкин и Толстой снимают покровы с человеческой души, обнажают сам процесс рождения чувства любви и слов любви. Чувство — вдохновляющий источник слова. В слове соединяются две ипостаси человеческого "я" — сердце и разум. Мысль сердечная обретает форму сердечного слова. Поражает нравственная чистота и мирская святость героев, пылкого наивного юноши Петруши Гринева и Пьера Безухова, человека, переступившего порог жизненной зрелости. Для них это первая любовь и первое признание.

Слово героев не только несет свет любви, нежности, душевного восторга, но и выражает внутреннее постижение одного из законов земного бытия человека. Гринев: "Милая, добрая Марья Ивановна... будь моей женой, согласись на мое счастье" (VIII, 308). Безухов: "Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей" (IV, 384). В храме русского нравственного миропорядка духовно значим культ брака, союза двух сердец перед лицом Бога и людьми. Этот нравственный закон в его непреложной правде и святости выразился в чувствах и слове Гринева и Безухова. Его утверждали героини Пушкина, Татьяна и Маша Троекурова, отвергая любовь во имя святости брака. Толстой вдохновенно поведал о себе и своем герое Левине (эпизод венчания в храме, картины семейной жизни Левиных) в романе "Анна Каренина".

Слово "умиление" — духовная доминанта в эпизодах, рисующих пути любви. У Толстого оно повторено трижды. Но всякий раз это слово имеет свой психологический и нравственный подтекст. Петруша Гринев и Маша Миронова переживают "сладостное" сердечное умиление, это первый опыт чувства, в нем и робость, и застенчивость, и пылкость. Их душевный союз гар­моничен: одна юная душа отражается в другой.

Партитура чувств и переживаний героев Толстого сложнее. Пьер находит подлинную любовь и человеческое счастье после долгих заблуждений и ошибок сердца. Наташа в этот момент любит только кн. Андрея, мучительно переживает свою вину перед ним, ждет прощения и понимает, что прощение невоз­можно. Душевное страдание Наташи разрешается "слезами бла­годарности и умиления". Она сердцем понимает и принимает слова Пьера, открывая в них свет его души. Взгляд Наташи, ее слезы "благодарности и умиления" — лишь внешний очерк того внутреннего душевного состояния, в котором сроднились две стихии чувства, страдание и умиление (чисто русская душевная диалектика!). Образ этого русского в тончайших духовных ню­ансах чувства можно встретить в поэзии Ф. Тютчева:

Но и в избытке упоенья

Нет упоения сильней

Одной улыбки умиленья

Измученной души твоей...¹⁶

("Сияет солнце, воды блещут...")

Умиление как исход душевного страдания, улыбка умиления измученной души воздействует на Пьера также сильно и неотразимо, как на лирического героя Тютчева. "Слезы умиления и счастья" героя Толстого, а вслед за этим чувство "умиления и любви" рождены тем таинственным светом и духовной энергетикой двух человеческих существований, которое возникает в высокие "горние" минуты обнажения человеческой души, ее открытости для другого человека.

Лирический герой Тютчева от упоения жизнью, постижения радости и любви, высшего смысла вселенской гармонии и красоты идет к высочайшей духовной оценке малого, улыбки души человеческой. Она дороже ему, чем упоение вселенским хоралом жизни. Пьер, приобщаясь к тайнам душевной улыбки умиления, переживает безмерность упоения самой жизнью, лучшие минуты своего человеческого существования.

Минуты умиления, "лучшие минуты жития" показаны Пушкиным и Толстым как минуты духовного катарсиса, восхождения души по духовной "лестнице" к новым откровениям и высотам духа. Через умиление, любовь Гринев идет к душевному чуду воскресения. В лаконичной пушкинской прозе эскизно намечено духовное восхождение, оно угадывается в духовном мерцании и содержательном пространстве слов. Сладостное чувство, слезы умиления, жаркий и свежий поцелуй, упоение восторга, счастие, воскресение души — таковы духовные метаморфозы первой любви. Пушкинское слово — это и слово Гринева, его самопознание и самооценка, в слове есть лирическая первооснова, потому оно так созвучно лирическим откровениям самого поэта.

В эпопее Толстого слово "умиление" включено в эпическое повествование принадлежит автору, несет печать его откровений о человеке. Слово как знак душевной жизни человека не так разнообразно у Толстого в сравнении с образными рядами в прозе и поэзии Пушкина. Троекратный повтор слова "умиление" основан на приеме духовной градации, что ведет не только к пуантировке его смыслового пространства, но и сопрягает душевный опыт Наташи и Пьера. Сопрягает не по закону созвучия и гармонии, как у героев Пушкина, а в более сложном диалек­тическом рисунке, предполагающем дисгармонию и гармонию, суверенность душевного опыта и невольное тяготение одной души к другой, муку страдания и умиление, благодарность и любовь, тоску по земной радости и ее обретение. Духовный катарсис, доступный пока Наташе, ограничен ступенью умиления, для Пьера умиление — лишь первый шаг приобщения к стихиям жизни, красоты и к сокровенной правде Богопознания.

Пушкин дарит нам необъятность слова, у Толстого из слова вырастает эпическая картина, озаренная лирикой человеческих чувств и претворяющая грандиозные авторские обобщения, картина, написанная по законам психологического импрессионизма и одновременно эпопейная, символико-философская картина (цитируем лишь отдельные ее фрагменты):

"Было морозно и ясно. Над грязными полутемными улицами, над черными крышами домов стояло темное звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа... Почти в середине этого неба... стояла огромная яркая комета... Пьеру казалось, что эта яркая звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе" (IV, 385. Подчеркнуто нами. — Г. П.).

Авторскую позицию, главную художественную задачу и идею Толстого можно выразить словами В. А. Жуковского, привлекшими внимание Пушкина: "Величественное зрелище природы, еще более величественное зрелище человеческой души, поэзии, счастье, несчастье дают нам сии высокие ощущения прекрасного"¹⁷. "Высокие ощущения прекрасного" для Пьера Безухова — это постижение таинства собственной души в ее связях с таинством вселенского мироздания. Храм души героя так же величествен, как величествен храм мира с его небесным куполом. Суть картины Толстого — величественное зрелище, человеческой души". Жуковский называл такое мгновение "благовестителем лучшего". Оно "действует на душу не настоящим, а темным в одно мгновение воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то будущего:

А когда нас покидает

В дар любви, у нас в виду

В нашем небе зажигает

Он прощальную звезду"¹⁸

Символом всего лучшего в прошлой и особенно в будущей жизни становится для Пьера огромная яркая комета, которая казалась ему светлой звездой, небесным знаком душевного уми­ления. Романтический идеализм Пьера удивительно достоверен: это строй души русского человека эпохи Жуковского и Пушкина.

Через умиление душа приобщается к жизни, ее вечным и до конца не постижимым стихиям, к высокой музыке страдания и радости. Душевное участие, страдание и сострадание рождают умиление в душе Пьера и Наташи, умиление для них есть жизнь и ее обновление. Н. Страхов писал об эпопее Толстого: "...вера в жизнь — признание за жизнью большего смысла, чем тот, какой способен уловить наш разум — разлита по всему произведению... Таинственная глубина жизни — вот мысль "Войны и мира"¹⁹. Толстому открыта высшая мудрость, он созерцает в эпопее диалектику жизни и смерти. Таинство смерти в его изображении не менее величественно, чем таинство жизни, "...жизнь и смерть, вот что убеждает" (IV, 121),— говорит Андрей Болконский и возводит трагическую минуту смерти жены в круг лучших минут жизни, минут экстре­мальных по напряжению душевных сил и несущих духовный катарсис. Умиление, внутреннее просветление души, сопутствует че­ловеку на грани бытия и небытия: "радостное умиление" умирающего, "благоговейное умиление" живущих перед тайной смерти.

Умиление, одно из воплощений русской души, показано Толс­тым наглядно, зримо в портретной характеристике Платона Каратаева за несколько секунд до его смерти: "В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности" (VI, 165). (Подчеркнуто нами.— Г. П.) При всей психологической правде в изображении человека, предчувствующего смерть, портрет воспринимается как символ русского духа, "почвы" русской души. Наташа и княжна Марья единодушны в своем духовном, сверхличностном восприятии смерти князя Андрея, "они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти..." (VI, 70. Подчерк­нуто нами.— Г. П.) Героини Толстого в этот момент словно услышали призыв пушкинского лирического героя:

Над урною моей промолви с умиленьем:

Он мною был любим, он мне был одолжен

И песен и любви последним вдохновеньем. (II, 208)

("Умолкну скоро я!")

В этом умилении живет и память о любви, и греза о новом соединении в вечности. Смерть в эпопее показана в двух ипостасях: как трагедия, дисгармония бытия, торжество войны, и как таинство, обретение мира, приобщение к вечному и закону любви. "Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему, вечному источнику" (VI, 68), — думает уми­рающий князь Андрей. Именно потому торжественное таинство смерти так неотразимо действует на героя и на тех, кто окружает его, возвышает душу до умиления.

Преподобный Иоанн Лествичник начертал духовную лествицу восхождения человеческой души. Первая ступень лествицы — удаление от грешных земных дел и страстей. Верхний конец лествицы — состояние, когда страсти замирают и душа наслаждается покоем пребывания в добре. Минуты "сердечной тишины", умиления поэтизирует Пушкин, "выражение тихой торжествен­ности", минуты умиления и мира душевного дороги для Толстого. Ф. М. Достоевский в романе "Братья Карамазовы" в откровениях старца Зосимы воссоздал образ русской духовной лествицы, ступени которой: страдание, смирение, всеответственность ("все за всех виноваты"), любовь, умиление, радость, духовный экстаз, соединяющий все эти чувства в едином аккорде душевной жизни. Пушкин и Толстой воплотили эти откровения в живом опыте человеческой души, прозревая вечные ценности национальной жизни, суть русского исторического, религиозного и нравственного миропорядка. "Художник ищет следов красоты души человеческой, ищет в каждом изображаемом лице той искры Божией, в которой заключается человеческое достоинство личности..."²⁰.

Слово "умиление" осознается как "драгоценная сакральная субстанция", если мы обратимся и к традициям русской иконописи. Из многих византийских канонов в изображении Богома­тери: Никопея (Победоносная), Одигитрия (Путеводительница), Платитера (Знамение) — особую духовную значимость обрели в русской религиозной и художественной культуре иконы, на которых образ русской души в ее молитвенных связях с Создателем выразился с редкой литургической одухотворенностью: иконы Божией Матери, именуемые "Всех скорбящих Радость", "Нечаянная радость", "Милостивая", "В скорбях и печалях Утешение", "Умиление".

Образ Богоматери "Умиление", по-гречески Мария Элеуса (Ми­лостивая) или Мария Гликофилуса (Сладко целующая), — символ вечной любви и таинства жизни. Богородица касается щекой щеки младенца, как касается душа человеческая другой души, как откликается она на тайны Вселенского Мира и принимает их трепетно, соединяя Земную правду с правдой Небесной. Самые богозрительные образы Богоматери Умиления созданы русскими иконописцами и почитаются как хранительницы земли Русской и русской души: Богоматерь Владимирская, Богоматерь Донская, Псковско-Печерская, Ярославская, Игоревская, Яхромская, Толгская...

Примечания

¹ Котельников В. А. Христианский реализм Пушкина // Пушкинская эпоха и христианская культура. СПб., 1995. Вып. УП. С. 32.

² Аверинцев С. С. Крещение Руси и путь русской литературы // Контекст. М., 1990. С. 67.

³ Котельников В. А. "Покой" в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3.

⁴ Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1981. Т. IV, С. 493.