- •Омри Ронен Серебряный век как умысел и вымысел
- •Глава I укоренившееся представление о русском «серебряном веке»
- •Глава II «парнас серебряного века» или «второй русский ренессанс»? Сергей Маковский и Николай Бердяев
- •Глава III серебро ахматовой, цветаевой, мандельштама и гумилева
- •In my beginning is my end.
- •Глава IV серебряный век «чисел»
- •Глава V периодизация владимира пяста и первоначальный смысл понятия «серебряный век русской поэзии»
- •Глава VI хулители постсимволизма: «ипполит удушьев» и «глеб марев»
- •Глава VII «век из адаманта», «золотой век в кармане» и «платиновый век»
- •Литература
Глава VII «век из адаманта», «золотой век в кармане» и «платиновый век»
Круг замкнулся: первое отождествление поэзии русского модернизма (точнее, в данном случае, символизма) с серебряным веком, оказалось приурочено к 1913 г., то есть к году, послужившему названием и призрачным календарно-историческим фоном первой части ахматовской «Поэмы без героя», в которой так достопамятно и так рассчитанно амбивалентно прозвучало имя «серебряный век»:
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья,-
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Когда бы этот век, прозванный «серебряным», ни пришел к концу — в 17-м году, или в 21-22-м — с гибелью Гумилева и смертью Блока и Хлебникова, или в 30-м - с самоубийством Маяковского, или в 34-м — со смертью Андрея Белого, или в 1937-39-м — с гибелью Клюева и Мандельштама и кончиной Ходасевича, или в 40-м, после падения Парижа, когда Ахматова начала «Поэму без героя», а Набоков, спасшись из Франции, задумал «Парижскую поэму», посвященную, как и ахматовская, подведению итогов, наименование «серебряный век» было всего лишь отчужденной кличкой, данной критиками, в лучшем случае, как извинение, а в худшем — как поношение. Сами поэты, еще живые представители этого века, Пяст, Ахматова, Цветаева, пользовались им изредка со смутной и иронической покорностью, не снисходя до открытого спора с критиками. В наши дни название осталось в употреблении историков искусства, критиков и литературоведов как стершийся и утративший свой первоначальный, да и вообще какой бы то ни было аксиологический смысл, но не лишенный жеманности классификационный термин, применяемый за неимением лучшего.
У поэтов этой великой эпохи русской поэзии, как ни прозовет ее в конце концов история, было свое понимание и своя художественная модель веков человечества, веков поэзии, собственного их века, и превращений металлов и времен.
Со времен пушкинской плеяды существовало две традиции в определении века поэзии и места поэта по отношению к веку человечества. Одна шла, в основном, от шиллеровского «Отречения» («И я в Аркадии родился!») и «Начала нового века», — и недаром у В. С. Курочкина в переводе последнего стихотворения встречается не существующее в оригинале упоминание о золотом веке:
Нет на карте той страны счастливой, Ach urnsonst auf alien Landerkarten
Где цветет златой свободы век, Spahst dii nach dem seligen Gebiet,
Зим не зная, зеленеют ивы, Wo der Freiheit ewiggrfiner Garten,
Вечно свеж и молод человек. Wo dcr Menschlieit schone Jugend bliiht.
[...] [...]
Заключись в святом уединеньи, In des Herzens heilifistille Raume
В мире сердца, чуждом суеты! MuBt du fliehen aus des Lcbens Drang,
Красота цветет лишь в песнопеньи, Freiheit ist nur in dem Reich der Trau me,
А свобода - в области мечты. Und das Schone bliiht nur im Gesang.
Баратынский следовал этой традиции в стихотворении «Последний поэт» — о самоубийстве певца в век «промышленных забот», который «шествует путем своим железным», но
Серебрит и позлащает
Свой безжизненный скелет...
Блок унаследовал от Баратынского и Лермонтова дух презрительного отречения — особенно в историческом вступлении к первой главе «Возмездия» с его ненавистным образом «века девятнадцатого, железного» и еще более «бездомного» и «страшного» двадцатого века, эпохи «гуманистического тумана» «И дарований половинных (Так справедливей — пополам!)», которой суждено неминуемое возмездие от «смертельно оскорбленного» человека-артиста:
Созрела новая порода, —
Угль превращается а алмаз.
Эта вера в окончательное пресуществление низкого вещества в драгоценный камень представляет собой другую традицию, вдохновлявшую поэтичесжий профетизм Блока, ту «алхимическую» традицию, которая от Новалиса, Шелли и — мимоходом «и вероятно невзначай» — Пушкина вела к Вл. Соловьеву, но воплотилась у Блока с трагическим сознанием своей ущербности.
Периоду, который Блок (1962 6: 166) в пушкинской речи 1921 г. назвал «единственной культурной эпохой» в России девятнадцатого столетия, было дано имя «золотого века», вслед за статьей Плетнева в «Северных Цветах на 1825 год» (см. об этом выше, в главе II), самим Пушкиным в оказавшемся пророческим стихотворении 1829 г., адресованном Дельвигу «при посылке бронзового Сфинкса»:
Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?
В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?
Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!
Эти розы на снегу повторяются в поэзии Блока и фигурируют в нескольких его стихотворениях как образ любовно хранимого, но обреченного наследия золотого века:
И розы, осенние розы
Мне снятся на каждом шагу
Сквозь мглу, и огни, и морозы,
Набелим, на легком снегу! («Заклятие огнем и мраком» 5)
Старинные розы
Несу, одинок,
В снега и морозы,
И путь мой далек.
И той же тропою,
С мечом на плече,
Идет он за мною
В туманном плаще.
Идет он и знает,
Что снег уже смят,
Что там догорает
Последний закат,
Что нет мне исхода
Всю ночь напролет,
Что больше свобода
За мной не пойдет.
И где, запоздалый,
Сыщу я ночлег.
Лишь розы на талый
Падают снег,
Тоскуя смертельно,
Помочь не могу.
Он розы бесцельно
Затопчет в снегу.
Иное символическое истолкование стихов Пушкина «При посылке бронзового Сфинкса» воодушевляет мифотворчество Вячеслава Иванова. У Иванова они не только свидетельствуют о золотом веке поэзии, взращенном Пушкиным и его плеядой в железном веке Александра и Николая, но и прорицают тайну грядущего тысячелетнего царства:
Будет времен полпота и Сатурново царство настанет,
Братья, когда расцветут алые розы в снегах (Cor ardens)
«Сатурново царство», разумеется, и есть золотой век; он вернется на землю, когда, по завету Владимира Соловьева, искусство выполнит свою окончательную теургическую задачу: пресуществление действительной жизни на деле, а не в одном лишь воображении.
Как уже упоминалось вкратце в начале гл. VI, Вячеслав Иванов предсказал в «Carmen Saeculare»(1904) пришествие века, когда человек пройдет завещанный Заратустрой Ф. Ницше путь от подъяремного животного, от «несчастного Атласа» Генриха Гейне, несущего на себе бремя мировой скорби, ко льву и, наконец, к ребенку. У Иванова наступающий век сначала должен быть веком, сочетающим сталь социального насилия и алмаз — магический кристалл поэтического провидения и талисман, дарующий человеческому духу несокрушимую твердость в сопротивлении. Первая и третья часть «Carmen Saeculare» приводятся ниже полностью. В названии третьей, «Adamantina proles», легко опознать классический образец — названия второго и третьего, серебряного (argentea proles) и медного поколения (aenea proles) в «Метаморфозах» Овидия:
I. SUBTILE VIRUS CAELITUM
В ночи, когда со звезд Провидцы и Поэты
В кристаллы вечных форм низводят тонкий яд,
Их тайнодеянья сообщницы — Планеты
Над миром спящим ворожат.
И в дрожи тел слепых, и в ощупи объятий,
Животворящих сил бежит астральный ток,
И новая Душа из хаоса зачатий
Пускает в старый мир росток.
И новая Душа, прибоем поколений
Подмыв обрывы Тайн, по знаку звездных Числ,
В наследье творческом непонятых велений
Родной разгадывает смысл.
И в кельях башенных отстоянные яды
Преображают плоть, и претворяют кровь.
Кто, сея, проводил дождливые Плеяды,-
Их, серп точа, не встретит вновь.
III. ADAMANTINA PROLES
Детей, за матерью не лепетавших «Жалость»,
И дев с секирами, в кристалле, звездный яд
Мне показал, волхву. Смой жаркой влагой, Алость,
С риз белых гной полу-пощад!
Коль он – не выя весь, дух свергнет крест Атланта;
Из глины слепленный с железом Человек,
Коль он не весь — скудель, скует из Адаманта –
Из стали и алмаза — Век.
Чу, кони в бронях ржут, и лавр шумит, густея;
Забудут родшие сынов, — смесится род;
И если жертву игр настигнет Адрастея, –
Тесней сплотится хоровод.
И души пленные нести взликуют маски;
И, тяжкие, топча весенний рай цветов,
Куретов-юношей вскружатся с гиком пляски
Под адамантный стук щитов.
В эпизоде «Adamantina proles» Вячеслав Иванов положил начало поэтическому речению, которому суждена была долгая жизнь, потому что оно сочетает традиционный образ века-металла со знаменательным звуковым повтором, скрепляющим фразу: выковать век. В стихотворении Иванова парономастический потенциал этого подразумеваемого словосочетания намечен косвенно и по семантическому контрасту звуковым единоначалием слов «скудель» и «скует». Составляющие элементы символики этого стихотворения обсуждались в другом месте (Ronen 1983: 245-247,349-350) в связи с парным стихотворением о веке Осипа Мандельштама, «1 января 1924» и «Вариант». На закате эпохи художественного и социального эксперимента Мандельштам признал, что новый век выковать не удалось и надо остаться верным старому веку. Игра слов у Мандельштама развивает парономазию, заданную словами Иванова «Коль он не весь — скудель, скует из адаманта — | Из стали и алмаза — Век»:
Ну, что же, если нам не выковать другого, -
Давайте с веком вековать.
В промежутке между Ивановым и Мандельштамом революционные поэты пользовались образом кузнеца, кующего будущее, как общим местом. Один из более интересных и оригинальных примеров его парономастического оформления встречается в стихотворении «Кузнец» (1913) пролетарского поэта Дмитрия Семеновского, чей сборник «Мир хорош» вышел в свет и 1927 г. с посмертно опубликованным предисловием-отзывом Александра Блока (1962 6: 341-344):
Металлов могучим владыкой
Стой в злой, мятущейся мгле,
И век золотой на земле
Из века железного выкуй!
Бок о бок с пророчеством нового века из золота или из адаманта, который будет выкован в будущем единении поэта и народа, как того чаял Вячеслав Иванов, продолжала жить, — в первую очередь, в поэтической мысли Блока и Анненского, — идея Новалиса, Шиллера (в «Четырех веках») и Шелли о том, что золотой век вечно присутствует в поэзии.
Блок, вообще, никогда не отождествлял золотой век с социальной справедливостью, изобилием и тому подобными благами, а только с творческой мощью, и не боялся излагать свою точку зрения, выступая в 1919 г. перед спектаклем «Много шуму из ничего» для красноармейцев: «То время, когда жил величайший в мире английский писатель Шекспир, называется Золотым Веком, или веком Возрождения. Это не значит, что людям жилось легко и привольно, что не было ни бедных, ни богатых. Это значит только, что люди и то время не растратили своих великих сил, а накопили их столько, что в одно время у разных народов родились великие люди, которые до сих нор дают спет всему человечеству» (Блок 1962 6: 378).
В двух статьях, «Безвременье» (1906 120]) и «Памяти Врубеля» (1910), Блок с особой многозначительностью повторял странное выражение Достоевского (1981) «золотой век в кармане».
В первой из статей смысл слов Достоевского, относившихся к рождественскому балу в клубе художников («Дневник писателя» - 1876, январь, гл. 1, IV. «Золотой век в кармане»), в общем, сохранен у Блока без изменений. Блок пишет о русском Рождестве, которое было «воспоминанием о золотом веке», но сочувственно передавая «райское видение» из рассказа «Мальчик у Христа на елке», делает оговорку о «вечной торопливости» Достоевского «в ужасе от того, что можно услыхать и увидеть», его «надрывах», его «Золотом веке в кармане»: «Нам уже не хочется этого Золотого иска, — слишком он смахивает на сильную лекарственную дозу, которой доктор хочет предупредить страшный исход болезни. Но и лекарственная трапа Золотого пека не помогла; большое серое животное уже вползало в дверь, нюхало, осматривалось, и не успел доктор оглянуться, как оно ужо стало заигрывать со всеми членами семьи, дружить с ними и заражать их. [...] из добрых и чистых нравов русской семьи выросла необъятная серая паучиха скуки».
Другой раз Достоевский пишет о золотом веке в гл. 4 (I) «Дневника писателя» за июль-август 1876 г. Здесь он иронически обещает «золотой век еще весь впереди, а теперь промышленность», но находит некое утешительное современное «подобие золотого века» в розах, принесенных для посетителей немецкого курорта: «[...] как обработаны эти розы, как подобраны, как обрызганы водой! [...] и если вы человек с воображением, то вам и довольно» (Достоевский 1981 23: 87).
Ассоциация между золотым веком и розами у Достоевского принадлежала бы к традиции пушкинского стихотворения о сфинксе, если бы идиллическая иллюзия золотого века на немецких водах не оборачивалась у него пародией па Шиллера и романтиков.
У Блока, однако, идея «золотого века в кармане» как вечного золотого века, который художник находит в земной действительности, прошла дальнейшее и неожиданное развитие не под влиянием отрывка о немецких розах у Достоевского, а в результате чтения посмертного сборника стихотворений Иннокентия Анненского. 13-го апреля 1910 г. Блок письменно благодарил сына Анненского Валентина Кривича за присылку «Кипарисового ларца». Можно предположить, что именно под впечатлением стихов Анненского были сделаны Блоком некоторые из многочисленных изменений в тексте речи «Памяти Врубеля», переписанной заново уже после того, как он выступил с нею 3-го апреля на похоронах художника.
Вот та существенная вставка, придающая новый смысл словам Достоевского о «золотом веке в кармане» в окончательном тексте статьи Блока о Врубеле, которая представляется навеянной Анненским: «Об ошибках и о времени пусть плачет публика, но не должны плакать мы, художники, у которых «золотой век а кармане», кому дороже то, что Венера найдена в мраморе, нежели то, что существует ее статуя». (Блок 1962 5: 422).
Стихотворение Анненского «Дождик», помеченное 29-м июня 1909 г., говорит о том самом «превращении ядовитых вод, что текут от смерти сквозь жизнь, в питьевое золото», которое Шелли описал в «Защите поэзии» (см. примеч. [5]), о метаморфозе небесного облака в темную пену, а сточной воды — в золотой дождь Данаи, в недожитый «первый Овидиев век», найденный поэтом «в мокром асфальте» и воплощенный им в «упрямого калеку», в само стихотворение.
Блок должен был заметить в «Дождике» Анненского отклик на свое старое, впервые опубликованное в «Стихах о Прекрасной Даме» стихотворение «Вечность бросила в город»: общая рифма город-распорототтеняла тематический контраст со строками Блока «В этот город торговли | Небеса не сойдут». Но ключевое слово в статье Блока, связывающее ее с по-новому близкой ему мыслью Анненского, — это выделенное им слово найдена. Золотой век художник не выковывает, а «находит» или «угадывает» в железной действительности:
ДОЖДИК
Вот сизый чехол и распорот, —
Не все ж ему праздно висеть,
И с лязгом асфальтовый город
Хлестнула холодная сеть...
Хлестнула и стала мотаться...
Сама серебристо-светла,
Как масло в руке святотатца,
Глазеты вокруг залила.
И в миг, что с лазурью любилось,
Стыдливых молчаний полно, –
Все темною пеной забилось
И нагло стучится в окно.
В песочной зароется яме,
По трубам бежит и бурлит,
То жалкими брызнет слезами,
То радугой парной горит.
[…]
О нет! Без твоих превращений,
В одно что-нибудь застывай!
Не хочешь ли дремой осенней
Окутать кокетливо май?
Иль сделаться Мною, быть может,
Одним из упрямых калек,
И всех уверять, что не дожит
И первый Овидиев век:
Из сердца за Иматру лет
Ничто, мол, у нас не уходит –
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит.
Оцуп не сослался на эти стихи, когда приводил Анненского в пример как «красноречивейшего» выразителя «героизма серебряного века» (Оцуп 1933: 175). В самом деле, у Анненского холодная «сребристо-светлая» сеть — лишь одна ступень в метаморфозах, в которой не надо видеть намек на второй век Овидия: до тридцатых годов «серебряный век» в стихах не встречается. Поэтическое самосознание века, выраженное в его поэзии, состояло в единстве крайних противоположностей, а не в argentea mediocritas, серебряной середине. Так для Мандельштама нынешний век был веком «бури и натиска», а прошедший век — железным веком паровозных свистков и золотым веком музыки, причем в стихотворении «Концерт на вокзале» и очерке «Музыка в Павловске» противопоставление это снималось исторической этимологией слова «вокзал» (Ronen 1983: XVII-XX; В. Gasparov I992: 10, 12). Именно поэтому наиболее выдающиеся историки новой русской литературы и теоретики словесного искусства были так недовольны термином «серебряный век». Мнение Г.П. Струве по этому поводу уже обсуждалось в начале предлагаемого исследования, а в заключение можно привести взгляд на так называемый «серебряный век» его постоянного оппонента, крупнейшего русского филолога XX столетия Р. О. Якобсона, в данном случае совершенно с ним согласного.
В своей известной статье «Заметки о прозе поэта Пастернака» (1935), Якобсон — вслед за Мандельштамом, как справедливо отметила в примечании к русскому ее переводу О. А. Седакова (Якобсон 1987: 326), — определил русскую поэзию постсимволизма как эпоху «Sturm und Drang» — «бури и натиска».
В гарвардском курсе по русской поэзии XX века (лекция 17 февраля 1967 г.), он начисто отверг «термин Сергея Маковского серебряный век» как «несостоятельный», а «понятие» серебряного века как «неверное и вульгарно искажающее характер этого века, который был великим веком художественного эксперимента» (цитируется по студенческому конспекту). Далее, после подробного обзора литературных поколений в России в манере, напоминающей хронологию «возрастов» Пяста (1929: 6-7), и проведения «синхронического разреза через поколение модернистов», включавшего «не только то, что создавалось поколением, но и переоценку прошлого», Якобсон признался, что, «будучи традиционалистом в таких делах», он остается при наименовании, данном Святополк-Мирским, «второй золотой век русской поэзии», хотя и его никак нельзя признать удовлетворительным [21]. Тут он с большим энтузиазмом упомянул «изобретательную металлургическую метафору» (the ingenious metallurgical metaphor), которую применил к эпохе русского символизма и постсимволизма Олег Маслеников из Калифорнийского университета в Беркли: «Платиновый Век».
Думается, что в то время Якобсон предпочитал пользоваться старым наименованием Мирского не столько потому, что был «традиционалистом», сколько оттого, что Олег Маслеников (1907-1972) не употреблял тогда изобретенного им термина в печати. В ранней обзорной статье (Handbook 1949: 440) и в своей книге о Блоке и Белом «Неистовые поэты» (Maslenikov 1952: 8) он все еще пользовался выражением «второй» или «новый золотой век», а впервые термин «Платиновый Век русской поэзии» появился в печати, насколько можно судить, только в предисловии к его посмертно изданной антологии переводов «Лирика в переводе с русского: символисты и другие» (Maslenikov 1972: IV).
Это и в самом деле отличное наименование, преодолевающее крайности разных точек зрения на век модернизма. Платина ценится не ниже золота, у нее благородный серебристый оттенок, а главное: она — новый металл, открытый в результате научно-технического прогресса в XVIII веке. Неудивительно, что выражение «платиновый век» нравилось Роману Якобсону, который в своей эпохе видел, в первую очередь, век великого художественного и научного эксперимента, век
авангарда.
Помимо того специфического отрицательного смысла, которым произвольно наделил понятие «серебряного века» в русской словесности Иванов-Разумник, сомнительна даже справедливость его традиционного применения в истории римской литературы к эпохе наследников Августа (Гаг.паров 1962: 10). Выражение «серебряный век» предполагает определенную ущербность, подражательность, вялость, блеклую стилизацию и «повальную болтливость»: именно последнюю Адамович (1967: 108) считал главным отличием «серебряного века» от «золотого» и находил даже у Блока по сравнению с Лермонтовым. Поэтому менее искушенный читатель так часто отождествляет «серебряный век» с эстетикой и бытом популяризаторов, подражателей и модничающих эпигонов второго, а то и третьего сорта — отнюдь не с Анненским, Блоком и Цветаевой, и не столько даже с Волошиным, сколько с Черубиной или Агнивцевым. Кроме того, все права на это наименование в качестве ценностного суждения, а не просто привычного ярлыка должны сохраняться за словесностью второй половины девятнадцатого столетия, особенно с современной критической точки зрения, которая склонна подвергнуть пересмотру прежнее, пришедшее с Запада, безоговорочное обожание «золотого века русского психологического романа» (действительно, на нынешний вкус несколько многословного) в пользу века Пушкина и Лермонтова не только в поэзии, но и в прозе.
В своей монографии «Запад в России и Китае» покойный Дональд Трэдголд, упоминая об отрицательном отношении Глеба Струве к выражению «серебряный век», не без сожаления заметил, что, «как и в прочих многочисленных случаях сомнительного, но широко распространенного исторического словоупотребления такого рода, вероятно, уже поздно менять и это название» (Treadgold 1973: 300 п. 23).
Хочется заключить критику источников понятия «серебряный веко выражением надежды, что знание истории ошибочного термина убедит читателей и филологов изгнать из чертогов российской словесности бледный, обманчивый и назойливый призрак обозначаемого им, но не существовавшего в двадцатом столетии историко-литературного явления.