V «-1 мпт* п*-ъ*ът»п«*ъ**пт иго птэогп пл матуоо гготт* лопят чрлсуВвК.

Бабки стали звать меня распутницей, срамницей, еще чем 1 похуже. Говорили: «Ты бы хоть фамилию детям одну и ту же ] давала, бесстыжие твои зенки!» Вот глупые люди! Интересно, I как бы я их в таком случае окликала? Бесподобное имя —I Александр. Я нарекла им так четверых своих сыновей. И звала I их по фамилиям. Очень удобно. 1

Фамилии, кстати, так же, как и имена, я давала какие захочу, 1 сама придумывала. Себе, например, не без хлопот, конечно, я| выбила фамилию Фиалкина и говорила всем, что стихотворе-1 ние «Дивится девичья бригада: опять Фиалкина брюхата. Я не 1 какая-то овца, я выращу и без отца» поэт Ваншенкин посвятил I мне. Молодая была, дурная...

Со временем я стала поумнее, но вынашивать и рожать вошло у меня в привычку. И когда у меня внутри было пусто, я ощу­ щала себя неполноценной. *,

Рожала я всегда в одном и том же роддоме. Меня там звали | хронически беременной, а когда я выписывалась, говорили: «Доя скорого!» Бабки вскоре перестали брызгать слюной в мою сто-Щ рону, а, наоборот, при моем появлении замолкали и начинали» торопливо креститься: у меня было 25 сыновей и 9 дочерей! РослиВ они у меня шумно, а главное — свободно-свободно, как сорнаяВ трава. И, между прочим, в тюрьму попали только двое. Разные! все были, и все милые. т

А сейчас у меня нет никого. ж

Все они, все до единого остались там, куда отправил их твойВ папа. И он должен мне за это ответить. •

Я стою на мосту и неотрывно слежу за дверью того подъезда*» С минуты на минуту ты выйдешь оттуда один. Это единствен»Я ное место, куда тебя никто не сопровождает. Наверное, эта дама 1 замужем, и ваши встречи должны оставаться тайной. Так вот. | Ты выйдешь из этих дверей, и я выстрелю тебе в голову. А потом — как получится. Или стрельну в себя. Или выброшу эту дья­ вольскую штуковину в речку и пойду домой. 1

Из газетной хроники: |

«Вчера вечером из огнестрельного оружия был убит сын 1 министра обороны республики. В 100 метрах от убитого был Ц обнаружен труп неизвестной женщины преклонного возраста, т личность которой устанавливается. Причина смерти — инфаркт. 1

М. Кононова

ХРАНИТЕЛЬ ВЫРЫ

(Экзаменационный этюд на тему

«Тот, кто спас одного, спасет мир»)

Выр — омут, пучина по-старославянски. Вырий — райское древо, у вершины которого обитают птицы и души умерших. Выра — старинное село в шестидесяти девяти верстах от Петербурга по Белорусскому тракту, отражающееся в холодных водах реки с охряными берегами и пламенеющим именем Оредежь...

Тимофей Садовский вернулся в Выру раскаленным летом 196... года, душным, страстно пылавшим лесными пожарами и наполненным особым горьковатым дымом с привкусом и запа­хом забвенья, который, вероятно, клубился некогда над волнами самой Леты.

Повстречавшие его на обочине два мужичка-соседа изум­ленно ахнули, признав Тимофея, и долго оборачивались вслед, повторяя прокуренным эхом: «Вернулся... Не смог... Буду жить здесь...» Они так и не поверили ему. Да и он сам никак не мог поверить в реальность смолистого тягучего воздуха, красной окалины соснового бора, зеркального лака речной глади.

Еще вчера он вслушивался в бесстрастные сводки питерского радио о горящих чащобах и торфяных болотах, кольцом окру­живших Выру, бродил по Невскому, судорожно, до боли в паль­цах сжимая в кармане диплом архитектора, решая, решаясь. И вот он в Выре, порвав в один миг городские путы, освободившись от фальши, пустоты, скованности мысли и действий, марионе­точной суеты, выбрав навсегда, навсегда...

Тимофей начал с дома: корчевал из оредежских песчаников валуны, забытые в этих краях ледником, складывал фундамент, тесал бревна, резал наличники, громовики. От сруба в двенад­цать венцов веяло скандинавскими сказками из детства, норди­ческой мощью, а от распахнутой настежь двери, приглашающей путника, — бесстрашием. Изнутри дом Тимофея стал воплощен­ным в материи, зримо и прочно, ответом на вопрос, волновавший из века в век славянофилов, западников и всех прочих, выби­равших (и выбирающих) путь для России: соединение Востока и Запада в единое, нераздельное целое.

лавки, деревянные чаши, мерцающие позолотой иконы, а рядом — классический черный рояль с кипой нот, «Весна» Боттичелли в простенке, полки с книгами, запретными, тайными, издан- | ными в Париже, в Нью-Йорке... |

По вечерам на маленькой, плохо освещенной кухне, где I в темных углах сушились травы и на гвоздиках висели кор-1 зины, пахнущие прелой листвой и грибами, собирались друзья ] Тимофея, приезжавшие из Питера, из Москвы. Отражаясь в зер- ; калькой сфере самовара, спорили, высмеивали власть, не пере- >] ходя на шепот. Не озираясь, не боясь, философствовали, читали ' Набокова, открывая неизвестную Выру.

Под крышей этого странного дома звучали крамольные во тем временам идеи и взгляды, переплетались в воздухе времена, культуры, религии. Дом был островком внутренней свободы, I разрешавшей смело мыслить, говорить. Однажды гость-студент, | завороженный кухонным «воздухом» Дома, покраснев, проци-1 тировал набоковского «Толстого», обращаясь к хозяину: «И,| чувствуя в нем равного, с которым поспорить можно, и зовя егов по имени и отчеству, с улыбкой почтительной, мы вместе обсуж-Я даем, как смотрит он на то, на се... Шумят витии за вечерними самоваром, по скатерти проходят тени религий, философий,! государств, — отрада малых сих...» 1

Тимофей улыбнулся, вышел в полумрак горницы и вернулся с] маленькой деревянной дощечкой, на которой раскаленной иглойв было выведено: «Не сотвори себе кумира». I

Его Выра была расцвечена образами Набокова, он любил ее! по-набоковски мучительно, безысходно, зная все тропки, где! гуляли Ганин и Машенька, теневые уголки леса, укрывшие! Лужина, алые пещеры «Других берегов». И в то же время, находя! образ к любой высокой мелочи, он оставался Домостроителемш Миростроителем. т

На обочине Белорусского тракта жалко и обреченно совсем! недавно стояли два полуразвалившихся флигелька почтовой! станции. Вырские старожилы поговаривали, что сам Пушкин] останавливался в доме станционного смотрителя (и не раз), рас-1 спрашивая его о житье-бытье. 1

И как-то, случайно раскрыв томик Пушкина, наугад попав на! страницу со «Станционным смотрителем», Тимофей понял, что!

И он начал восстанавливать прошлое, яростно ломать сгнив­шие стены, выгребать из-под пола землю, пересыпанную едкой минеральной подкормкой, заново мостить булыжником двор.

Минувшее оживало у него под руками, наполнялось формой, красками, смыслом, но Тимофею было мало лимонно-белых очертаний почтовой станции, верстового столба, и тогда в тупике за сараями он срубил тайно часовню Козьмы и Демьяна.

Накануне открытия дома Самсона Вырина Тимофей полез с другом на колокольню церкви в соседнем селе Рождествено и среди хлама и ветоши нашел старую закапанную воском книгу, в которой, затаив дыхание прочитал: «смотритель почтовой стан­ции Выра Тимофей Садовский»...

Спустя несколько лет он уже строил деревянную церковь в Псково-Печерском монастыре, и после работы, заходя в мастерскую к прославленному иконописцу Зенону, любуясь ясностью ликов, предлагал ему переехать в Выру и поселиться в одной из пещер, как в скиту. Зенон отказался, но Тимофей, вернувшись со Псковщины, сам стал исследовать оредежские берега, пытаясь найти путь к сердцу Выры. Путь он так и не нашел, но понял, что Выра, подобно памяти человека, двуслойна, двучастна: под блеском Оредежи и пологом лесов таится сумеречный мир ходов и лабиринтов, тайны и чудеса... И сейчас, по вечерам, на полутемной кухне Хранителя Выры собираются люди, спорят, шумят, объединенные в зеркальной сфере самовара, забывая о времени, освобождаясь от быта, и зву­чит его голос, уставший, но сильный, внутренне сильный.

О. Шевченко

ДОМОЙ

(Экзаменационный этюд на тему «Положение казалось безвыходным»)

В комнате был беспорядок, какой бывает обычно перед отъ­ездом. На диване, стульях, полу лежали вещи, в газеты заматы­вались рюмочки, вазочки, стоявшие вдоль стены, как солдаты в

Из кухни доносились громкие голоса, так что казалось, глаза | котенка на настенных часах с боем, бывшие когда-то очень I модными, — Марье Степановне, хозяйке квартиры, пришлось 1 когда-то отстоять за ними в очереди, — бегали в такт секундам I не оттого, что так положено механизму, а от испуга. I

• Уж больно много просите, — выкрикивал голос женщины | средних лет с акцентом. I

• Чего же много? — возмущалась хозяйка. I

• Можно купить подешевле. 1

• Можно, так покупай! 1

• Я же вам хочу сделать как лучше, ведь уедете, задаромЯ оставите. Я

• Ну знаешь, милая моя, я тебе чисто по-русски скажу: я незИ пожалею денег, куплю бензина, оболью все и сожгу - вот тогдаи попробуй. Ш

Входная дверь хлопнула. Марья Степановна вернулась в ком-* нату, глаза ее горели, все существо ее было возмущено, но ничто! не могло выбить ее из колеи, она ругала про себя соседку, хотев* шую купить их квартиру для сына и, отрывая бумагу, заворачи­ вала в нее рюмочки. За шелестом бумаги она все же услышала,- как отпирается входная дверь. !

• Кто там?

• Это я вернулся, Маша.

В комнату вошел муж Марии Степановны. Петр Васильевич говорил и двигался медленно, будто против своей воли, и глаза! его не горели, как у жены, а были тусклы. •

— Вот хороню, что пришел. Завтра уезжаем, а еще ничего ней собрано, давай снимай часы. 'Ш

Петр Васильевич стоял, раздумывая над чем-то. Л

— Маша, нужно сходить на кладбище, попрощаться. Ш

— Завтра сход им, поезд ведь вечером. В «Строй солдат» под стеной у Марьи Степановны становился!

все меньше и меньше. :•

— Нет, Маша, пойдем сегодня, завтра день хлопотный Л Попрощаемся не второпях. •

Обычно в семье командовала Мария Степановна, в маленьковВ ли, в большом ли, решала всегда она; сейчас же, чувствуя праЯ

ее было жалко, но в будущем ее потерю надеялись хоть как-то возместить, а вот могилы...

Их у Потаповых было пять, родители Марии Степановны и Петра Васильевича, их дочь, умершая совсем маленькой, были похоронены в них.

Кладбище больше походило на степь, многие уже уехали, и некому было присматривать за могилами, трава поднялась выше памятников, закрыв имена, даты рождения и смерти. Мария Степановна и Петр Васильевич рвали траву с особым усердием, будто думали, что труд их зачтется на будущее.

Убрали. Мария Степановна запричитала:

— Ах вы, милые мои, остаетесь вы одни-одинешеньки, и никто к вам не придет, и никто вас не проведует, да что же делать, вы ведь знаете, как мы живем. Да и нам не к кому будет сходить и некому будет пожалиться, ой!..

Петр Васильевич прощался молча.

Когда вышли с кладбища, лицо Марии Степановны приняло то же деятельное выражение, что и раньше: мертвые в земле, а они живы, и им, тоже почти в конце жизни, приходится устраи­вать все заново.

Решение переехать из Ташкента в Россию приняла Мария Степановна. Оно как-то вдруг родилось в ней и уже потом не оставляло ни на минуту, первая мысль, приходившая ей в голову, после того, как она просыпалась, была мысль о переезде. Она уверовала в Россию, страну, которой всегда принадлежала и которую почти не знала: ей было четыре года, когда всю семью переселили в Среднюю Азию. После нескольких трудных и бес­покойных последних лет решение нашлось само собой. Россия стала для нее даже не просто страной, не символом, а занимала в ее душе место где-то рядом с Богом. Она даже поклонялась России больше, чем Создателю мира, — Бог есть или нет, а Россия была. В последнее время, после того, как пришел ответ от двоюродной сестры о том, что они могут приехать и на первых порах им помо­гут, Марья Степановна преобразилась, тогда-то и загорелись у нее глаза, и лицо приняло выражение человека очень озабочен­ного, но все же счастливого. И если настигали ее неудачи, разби

Грязный плацкартный вагон с решетками на окнах был забит до отказа, пассажиров было намного больше, чем он мог вмес­тить. Марья Степановна хотела было вступить в препирательство оттого, что их места заняты, но еще не успела перевести дух и никак не могла поверить, что все так получилось, и еще ждала остановки поезда.

— Бабушка, садись, — какой-то парень усаживал ее рядом, освобождая место. — Вы одни едете?

— Нет, — еле выговорила она. — У меня где-то тут сын. Коля нашелся, а поезд все не останавливался. Марья

Степановна растерянно смотрела на сына.

• Как же так, Коля? Что нам теперь делать? Николай старался не встречаться взглядом с матерью.

• Кушать будете? — приглашал сосед.

Теперь только Марья Степановна вспомнила, что вещи, про­дукты, взятые в дорогу, остались на вокзале. У Коли остались только кое-какие вещи и обернутые вазочки.

Соседи, узнав об их беде, стали успокаивать. Марье Степановне, и правда, сделалось немного легче: Петр Васильевич приедет к ним попозже, все равно нужно решать с квартирой, может, оно и к лучшему.

В Саратове необходимо было сделать пересадку на другой поезд. До Сызрани оставалось совсем немного, одна лишь ночь.

Марья Степановна, сидя в зале ожидания, с удивлением осматривалась кругом. Больше всего ее поразила пьяная жен­щина, устраивавшаяся на ночлег. Выросшей в мусульманском мире, где мужчины пьют мало, а женщины почти не пьют, ей было странно смотреть на нее, но она не осуждала ее, что-то ей подсказывало — это часть ее будущей жизни.

Женщину почти выволок из зала мужчина в форме.

— Господи Боже мой, да что же он ее так, она же не скотина! Но никто из окружавших внимания на происшедшее не

обратил.

Мысли Марьи Степановны бежали вслед одна за другой, она старалась что-то понять, но даже вдуматься не могла, будто в голове была вата, она уже ничего не хотела, никуда не стремилась.

Объявили их поезд. Молодая проводница у вагона проверяла билеты. Спокойно и четко выговорила:

— С собакой в вагон нельзя.

51

• Как нельзя? Да она маленькая. Нам ехать недалеко, он с нами уже три дня едет!..

• Я же сказала — нельзя.

Проводница ушла в вагон. Марья Степановна не знала, что делать, на что решиться. Она посмотрела на сына.

Николай вдруг схватил собаку на руки и, перепрыгивая через рельсы, побежал к вокзалу.

Марья Степановна сидела, прижавшись к вибрирующей, стенке вагона, комок стоял у нее в горле, а заплакать она не могла,\ железным обручем сдавило ее душу, и сердце билось то ровно, то-1 вдруг опускалось и больно кололо. Боль все увеличивалась, так] что темнело в глазах, и как-то окружающий Марью Степановну! мир, жующая женщина, мужчина, читающий газету — не вер-| нулись в ее сознание.

Когда она очнулась, то уже лежала, и рядом с ней сидел а | незнакомая женщина, держа ее за руку.

— Что же ты, бабуля, в дороге умирать собралась. Вот при-| едешь домой, там уж валяй, — сказала она весело.

Марья Степановна хотела было пожаловаться и рассказать! женщине, что дома у нее нет, негде умирать, но промолчала.

На следующее утро приехали в Сызрань.

Когда они сошли и поставили сумки, чтобы оглядеться,! Марья Степановна внезапно заплакала. Она плакала не от горя! и не от радости, и не от предвестия будущего, внутри нее было! пусто, ни думать, ни чувствовать она не могла, просто человеку! нужно было заплакать.

Она вытерла слезы уголком платка и, взявшись с сыном за! оставшийся у них багаж, пошла к маленькому сызраньскому] вокзал ьчику.

Жизнь продолжалась, и каким бы безвыходным не показа-] лось их положение, нужно было жить дальше.

52

С.Тсати-Массимина

ЗАДАНИЕ ПО ФИЛЬМУ «ОДИН ИЗ НАС»

(Автор сценария А.Нагорный, Г.Рябов.

Режиссер Г.Полока. Фильм 1971 г.):

а) Положительная рецензия.

б) Отрицательная рецензия.

б)

«Наконец-то!» Не дожидаясь титров и общего света, Эдик Куров, хрустнув пакетиком от попкорна, бросился к выходу.

На улице глубоко вдохнул, ему стало легче.

Куров осмотрелся: «Нет ли чего попить?» Увидев на проти­воположной стороне вывеску «Макдональд», направился к ней напрямик, не утруждая себя подземным переходом.

Почти сразу он чуть не угодил под колеса машины, чем вызвал легкую панику дамочки за рулем, чья машина заметалась в такт ее лихорадочно бьющемуся сердцу.

«Молодцы эти американцы!» — подумал Эдик и улыбнулся девушке в бейсболке у кассы, которая махала ему рукой и зазы­вала: «Свободная касса!»

Пока девушка готовила заказ, он прочел на табличке на ее груди имя — «Таня».

«Да, единственная классная телка была в фильме, молодец, боевая! Как ее там, Зина?..»

Эдик взял поднос и прошел к столику. Разворачивая бигмак и выдавливая на картошку кетчуп, он продолжал размышлять.

«Да че там, наверняка эта Зина и с солдатами и с шефом, и сейчас таких полно! На вид правильная, с косичками, а глубже копни!..»

Эдик разочарованно вздохнул и отпил из трубочки коктейль.

«Да ну! Фильм тоже! Надо же было послушать Гонцова, тоже мне приятель, во ВГИКе учится, режиссер, а белиберду всякую подсовывает! «Хороший фильм, хороший фильм!» — Куров мыс­ленно передразнил приятеля. — «Да я бы с таким сюжетом такой бы фильм отгрохал! Впрочем, и сюжетик так себе! Эта Клава, зачем только приперлась? Все испортила, блин, я бы на его месте врезал ей хорошенько. Дура...Ну, надо же?.. А лицо? Вобла без пива. Вообще не надо было ее туда подсовывать. Не-е-е... или бы Уж стерву такую, чтобы везде преследовала.

53

А то вначале появилась: «Уезжаешь?» Вся скорбь народа на лице. Тьфу! А развитие? Никакого! Да ну! Лучше уж вмешалась где-нибудь да не дала бы этого чекиста убить. А то фильм-то вроде веселый, а убивают, и не поймешь, комедия или трагедия... Не, а Таня классная, молодец баба! Мне такие нравятся. Как она его, а?»

Эдик громко всосал остатки коктейля. Его взгляд остано­вился на рекламном щите кинотеатра:

«НАШЕ СТАРОЕ КИНО. Г.ПОЛОКА. «ОДИН ИЗ НАС»

Эдик сплюнул. «Барахло фильм!»

а) Включили свет...

— Молодой человек! Молодой человек! Кино-то уже закончи­ лось. Хватит спать-то!

Полная краснощекая женщина с добрыми глазами тормо­шила молодого человека в шинели, который, казалось, действи­тельно, спал.

— Да, да!..

Он встал и поспешно направился к выходу.

Даже если бы Гонцов не был студентом ВГИКа, он бы посто­янно посещал кинематограф. Он шел вверх по улице, запахивая свою громоздкую шинель «от Петлюры», и в душе его с каждым шагом росла горячая любовь к Полоке. Ему хотелось встретить где-нибудь его сейчас и поцеловать.

Гонцов очнулся от размышлений: капля дождя тяжело упала ему на нос и разбилась мелким бисером. «Да, старик, чувстви­тельный стал.» Он понял, что сейчас пойдет дождь, точнее, ливень: люди врассыпную бежали в подъезды, под арки, под остановки.

Но Гонцов продолжал идти, он шел, поражаясь теплу дож­девых капель, стекавших за шиворот. Он был счастлив. Шел и думал о кино.

«Зря Нехорошее считает, что я игнорирую кинодраматур­гию. Впрочем, режиссерская работа плохая, хотя работа с акте­рами удалась. Опять же дело в самих актерах, а не в Полоке. Операторская работа? Один кадр — очень даже неплохой. С трам­ваем у выхода с завода, где в левой стороне кадра трамвай уходит влево, а на задней площадке целуется пара, и кто-то, опаздывая,

54

вскакивает в заднюю дверь. Уходит трамвай, а на нас с завода выходят люди. Красивый кадр. Все, больше нет ничего. Пожалуй, сценарий хороший. Не запомнил, кто написал. Странное, двойс­твенное впечатление: слабый фильм и достаточно сильное воз­действие. Вот уж действительно: там, где нет актера, спасает режиссер, нет режиссера — оператор и т.д. Это же касается дра­матургии. Вот сначала смотрел фильм по болезни своей режис­серской так: как кадры выстроены, монтаж, пластику изобрази­тельного ряда выискивал. А ведь поплыл по течению, затащило действие. Жаль, не читал сценария. Сюжет для шпионско-раз-ведывательного не нов, но закручено как! Персонажи какие вкусные! Ситуация интересная. Да и политическая обстановка интригует — СССР перед войной. Герои сочные, хорошие, само­достаточные. Вот только Клава что-то бледна, даже впечатления не оставила. Такой слабый образ, пожалуй, единственный. С ним же и к сюжету придирка. Недоделанная какая-то линия. Чего-то не хватает. Какая-то неопределенность в ее появлении. Лучше было бы придать этой линии определенную направленность (предположим, Клава поехала бы его разыскивать). Встречу же не делать случайностью по сюжету, а сделать случайностью для нее самой, отчаявшейся его найти. Существует же вначале опре­деленная навязанная тема любви Клавы к Бирюкову. А любовь тоже нужно оправдать, тогда и поведение при встрече оправдано.

Нет, с женскими образами, действительно, проблема. Зина показана слишком легкомысленной для секретаря такого заве­дения и в такое время. А также, потом, чтобы из-за «сильной любви» пойти на государственное преступление, да еще какое! Предательство, измена Родине, перед войной!

Непонятно, почему Таня живет в немецком посольстве, — она никому не жена, не агент, и НКВД о ней ничего не знает. Пожалуй, лучше было бы сделать ее фанатично преданной Отто и его идеям. Или, если не это, оправдать ненависть к своей стране.

Зато мужские характеры проработаны хорошо. И как я смеялся! Диалоги хороши. Безупречные разговорные детали. Правда, претензии к финалу есть. Для фильма с пародийно-комической направленностью финал не должен быть таким героически-патетическим (взрыв грузовиков и предшествующие сцены). Хотя это и разряжено частично последующей сценой и Фразой Громова « В трибунале разберутся», но это нам смешно. Я бы сделал какой-нибудь смешной конец. Брайера переманил

55

бы на нашу сторону. Седого бы не убивал. Хронику бы оставил, только не начало войны, а конец, и не подлинную хронику, а под хронику. Брайер и Бирюков устанавливают флаг над Рейхстагом, а Зина — регулировщица, улыбается, дает с экрана интервью...»

Дождь перестал. Гонцов заметил себе, что слишком увлекся критикой. «Вгиковская болезнь. А фильм-то отличный, надо сказать. Интересно, Куров посмотрел?»

И Гонцов, заметив светящуюся перед входом в метро букву «М», спустился в подземный переход.

М. Белинский ЗАДАНИЕ ПО ФИЛЬМУ «ТРИ ДНЯ ВИКТОРА

ЧЕРНЫШЕВА» (Автор сценария Е.Григорьев. Режиссер М.Осепьян. Фильм 1968г.)

а) Общее впечатление.

б) Перенести любое событие фильма в наше время.

в) Одна сцена — подробно.

а)

Фильм, по-моему, интересный, таковым его делает главный герой.

Мне вспомнился момент, когда в кадр попадает работающий телевизор, и мы видим улетающий куда-то корабль. Это сцена из старой киносказки о Буратино. Мне кажется, это намек на сущ­ность Виктора: Чернышев не добрый и не злой, инфантильный, инертный... Чем не Буратино?

В фильме прозвучало слово, относящееся к Чернышеву и ему подобным — «человечки». Он хочет быть «как все». Виктор Чернышев не способен влиять на чьи-то жизни и боится в них вме­шиваться (поведение на собрании, во время драки), его же собс­твенная жизнь идет самотеком. Сидя в кинотеатре, он представ­ляет себя героем. Но он и представить себе не может, что также хорошо вписался бы в кадрик, где браво маршируют фашисты. Толкни его в один бок — пойдет налево (строить коммунизм),

56

толкни в правый — пойдет направо (служитьФюреру). По-моему, образ Виктора Чернышева — открытие, б)

Занеонили по Москве дансинги и ночные клубы, закатались иномарки и зазвучали иностранные слова... Жизнь перемени­лась, а многие люди так и остались прежними.

Они получили свободу, свободу выбора. Их не учат теперь партия и правительство, не ведет за ручку заводское или иное начальство. Они могут жить как хотят. Чернышев же и во вре­мена оные не пользовался теми крохотными возможностями выбора, которые у него появлялись. В наше время его могли сократить при банкротстве или акционировании завода. Тогда судьбу безработного Виктора решил бы, вероятно, сильный чело­век, оказавшийся рядом. Чернышев мог бы оказаться в секте «Аум-сенрике» или стать шестеркой какого-нибудь мафиози. Впрочем, его жизнь могла бы закончиться тривиальней — он бы спился и стал люмпеном, в)

Ресторан «Макдональдс», что на Пушкинской, уличная пло­щадка со столиками. Народу немного.

За одним из столиков сидят сын и отец. Отец — грузный чело­век в дорогом костюме-тройке, сын — модно прикинутый балбес лет 25-ти.

За ними наблюдает приятель сына — кудрявый, непрезента­бельно одетый юноша.

Отец: — Ну, так в чем же дело, сынок?

Сын: — Жизнь, отец, заедает.

Отец: — Что, с девушкой поругался?

Сын: — Как бы тебе сказать, отец?..

Отец: — А ты так и скажи! Прямо, по-мужски.

Сын: — Она забеременела.

Отец в лице не изменяется, но лезет в карман и достает пачку «Кэмел» да золотую зажигалку. Закуривает почти спокойно. Делает глубокую затяжку.

Отец: — А что ей от тебя нужно?

Сын: — Хочет, чтобы я женился на ней.

Отец: — Ну, это они все так говорят. А что ей от тебя нужно.

Сын: — Папа, какой ты циник!..

Отец: — Немедленно заставь свою зазнобу избавиться от ребенка. Ну, пообещай ей что-нибудь, денег дай, в конце концов!..

57

Сын: — Отец, как ты можешь говорить такие мерзости?!

Отец: — А теперь скажи: ты хочешь на ней жениться?

Сын: — Нет.

Отец (почти кричит): — Тогда делай, как я сказал!

Успокоившись, отец достает из кошелька пачку зеленых купюр и сует их сыну. Хлопает по плечу, говорит: «Давай, дейс­твуй!» - и уходит.

Приятели сидят в огромной дорого обставленной квартире и пьют пиво. Из мощных динамиков доносится плач Маши Распутиной по вожделенным Гималаям.

Хозяин квартиры (сын): — Ну, что, кореш? Видел, как дела делаются? Теперь у нас есть и на карты, и на вино, и на девочек!

Гость: — Зачем ты сделал это?

Хозяин: — Идиот ты. Мне же деньги нужны.

Гость: — Деньги всем нужны. Отца зачем же грабить?

Хозяин: — Вафел ты. «Отец»!! Когда я этого отца видел? Где он раньше был? А теперь вспомнил, что у него сын есть.

Гость: — Он же любит тебя...

Хозяин: — Любит?! Вот кого он любит! — швыряет на пол | полученные у отца доллары. :

Гость: — А если он узнает правду? Ну вот возьмет и узнает, что девушки-то никакой и не было...

Хозяин: — Ты меня утомляешь!

Хозяин хватает гостя за шкирку, тащит к двери и выталки­вает за порог.

— Давай, вали отсюда, правдоискатель! '

М. Дмитриев

ЗАДАНИЕ ПО ФИЛЬМУ «ТРИ ДНЯ ВИКТОРА ЧЕРНЫШЕВА»

а) Общее впечатление.

б) Перенести любое событие киноленты в наше время.

в) Одна сцена — подробно.

а)

Фильм любопытен тем, что, как мне кажется, передает мне настроение, мироописание и мироощущение жизни того вре­мени, конца шестидесятых, через внутренние переживания и

58

настроения главного героя.

Я смог почувствовать то, что чувствовал в молодости мой отец, катаясь на речном пароходике с девушкой. Могу ощутить запах воздуха ночной Москвы тех лет. б)

При переносе событий в наше время фабула фильма меняется до неузнаваемости, т.к. исчезает внутренний конфликт героя, вытекающий из конфликта личности и общества. В наше время герой вместо отсутствия глобального вопроса начинает испыты­вать «бремя выбора». Перед ним — возможность менять свою жизнь практически каждый день. Он волен работать или нет, идти в армию или отказаться, он в большей степени свободен от общественной морали, может вообще противопоставлять себя обществу, выражать свой протест в явной форме.

Сюжет может выглядеть как история неработающего гомо­сексуалиста, больного СПИДом, которого презирают его роди­тели. Отец — крупный босс теневого бизнеса, и сын мечтает убить своего отца, так как ненавидит собственное материальное благополучие.

в)

Сцена собрания. Суббота. Мелкий служащий акционерного общества «Флора-Банк» Виктор Чернышев сидит в офисе перед рабочим компьютером. Геометрические фигуры разной формы и величины с огромной скоростью сменяют одна другую на экране монитора.

Доза ЛСД явно недостаточна. Виктор медленно набивает папиросу гашишем и отправляется на перекур.

Старые трудяги Максим Анатольевич и Егор уже в подсобке. Наверное, «закинулись» «экстази» и теперь оттягиваются лег­кой травкой.

— Да, — говорит Егор, — вчера кислых щей по вене пустил, еле выжил. Зато принял крупненького вкладчика на кровные четыре процента теперь можно на острова укатить.

МАКСИМ АНАТОЛЬЕВИЧ. Поезжай лучше в Индию, там хеш на каждом углу.

В подсобку заходит секретарша Галя.

МАКСИМ АНАТОЛЬЕВИЧ, Галюх, ты когда мне дашь-то?

ГАЛЯ. А когда захочешь.

МАКСИМ АНАТОЛЬЕВИЧ. А я все время хочу, жду.

ГАЛЯ. Ну и жди дальше. (Обращаясь к Виктору) Сегодня в

59

пятнадцать-тридцать собрание, чтобы был, «сам» выступать будет.

ВИКТОР. Да суббота ведь! 15.30. Собрание.

ЗАМ.ГЕНЕРАЛЬНОГО ДИРЕКТОРА — КАРПИЩЕВ ГЕННАДИЙ НИКОЛАЕВИЧ.

КАРПИЩЕВ. Так как у нас сегодня экстренное, в общем, соб­рание, — сначала о главном!

Дверь открывается, и в комнату входит престарелая убор­щица с ведром воды.

КАРПИЩЕВ. Так, тетя Маша, за дверь, пожалуйста.

ТЕТЯ МАША. Да ладно, чего я тут у вас не слышала.

КАРПИЩЕВ. Ладно. Значится так, во вторник закрываемся, с понедельника на работу не выходить, все — в отпуска. Вклады родственников забрать сегодня, приходные ордера мне на стол. Теперь вот еще о чем. Вчера, как известно, наш многоуважаемый начальник внутренней охраны сеньор Тарупайчик запер у себя в кабинете мадам Селезневу и склонял ее, так сказать, к соитию.

Присутствующие начинают смеяться.

КАРПИЩЕВ. Так, попрошу спокойствия. Это дело внут­реннее, так что решать всем. Тарупайчик вот у нас здесь сидит безглазый.

Все смотрят на широкоплечего детину с забинтованным глазом.

КАРПИЩЕВ. Надо разобраться. Или Тарупай не в обиде, и мы его ставим на небольшую денежку, за нарушение трудовой

дисциплины, или разбираемся по всем понятиям. Тебе, Тарупайчик, уже шесть раз было говорено.

Детина встает.

ТАРУПАЙЧИК. Я не беспред ельник, у меня все как солнце встанет, а чтобы всякая мусорная прокладка мне карандаш в глаз втыкала... Я прав, по всем понятиям, прав.

Девушка Селезнева встает со своего места и медленно выхо­дит за дверь.

КАРПИЩЕВ. В общем, так, я сам все решаю. Короче, ничего не было, все забыто.

ТАРУПАЙЧИК. Ладно, хорошо.

КАРПИЩЕВ. После закрытия всех будут вызывать, никто ничего не видел, не знает. Чернышев! Ты меня слышишь?

ВИКТОР. Слышу, слышу, что, не видно, что ли?

60

КАРПИЩЕВ. Со всеми прощаюсьдофевраля. Предварительно всех обзвоню. Случайно в этот район не забредать, с вкладчиками контактов избегать.

Все выходят из помещения. В комнате остается уборщица тетя Маша. Она снимает телефонную трубку. Набирает номер.

ТЕТЯ МАША. Алло! Двести шестнадцатый? Зигул, это Маша. Карпищева, Тарупаева и Гридчика сегодня с деньгами.

Из работ первокурсников

С. Цунаев

ПУТЕШЕСТВИЕ С ДУХОМ ГУМИЛЕВА

ПО ЧЕТЫРЕМ ЭТАЖАМ ВГИКА

(из записных книжек)

1. У ВХОДА

«Там, где похоронен старый маг, Где сияет в мраморе пещера, Мы услышим робкий, тайный шаг Мы с тобой увидим...»

Четырехэтажное здание, приткнувшееся к дороге, по кото­рой не останавливаясь несутся машины, — В Г И К. У входа автостоянка. Оцепленная урбанизацией «кузница кадров» для «фабрики грез». А напротив, за высоким забором, в окружении голубых елей плывут в мареве стальные здания типа правитель­ственных — Институт теории и истории социализма — бывший.

Два мира — две судьбы. Может, где-то ошиблись, и Кинематография должна была обитать там, за голубыми елями, юные таланты должны были репетировать древнегреческие пьесы на мраморных ступенях у необхватных колонн? А теоре­тики — здесь, среди построенного ими выхлопного социализма?..

На консультациях, предшествующих экзаменам, я отсутство­вал. Нет, физически мое тело находилось в аудитории, но сам я носился где-то с Гумилевым среди африканских саванн.

61

2. ПЕРВЫЙ ЭТАЖ.

«Пять коней подарил мне мой друг Люцифер И одно золотое с рубином кольцо, Чтобы мог я спускаться в глубины пещер И увидеть небес молодое лицо.»

Литературный этюд, первый экзамен, первый этаж того здания, крышей которого является зачисление. И первый экза­мен — самый трудный, самый интересный и самый решающий. Здесь очень трудно обмануть судьбу, хотя прыгнуть выше головы можно. Если на твою парту вдруг присядет Вдохновение.

Еще за день до экзамена я примерно наметил, о чем хочу напи­сать. Независимо от того, какая будет тема. Они, темы, обычно < абстрактны, как высохшие русла рек, в которые именно ты пус­тишь жизнь.

Мне было интересно написать в одном этюде сразу обо всем, и историю любви, и рассказать какой-то отдельный случай, и \ увидеть мир глазами какого-либо живого существа. Правда, после объявления тем я не нашел ни одной, подходящей под мою форму.

Кто-то сказал, что самое главное — придумать первую фразу. А потом все покатится само собой. Моим существом-нечелове-ком стала розовая чайка, и она полетела, и все пошло-поехало. И получалась одна из предоставленных нам тем — «Ожидание».

И была радость творчества, потому что я писал так, как хотел, я бы все равно об этом написал, даже если б все экзамены вне­запно отменили в связи с затмением солнца и высадкой инопла­нетян в ближнем скверике.

Девятка!.. Четыре девятки из сорока двух. И одна из них — моя. Вот тогда я понял с оглушающей ясностью, что поступлю.

«Кони фыркали, били копытом, маня Понестись на широком пространстве земном, И я верил, что солнце зажглось для меня, Просияв как рубин на кольце золотом.»

62

3. ВТОРОЙ ЭТАЖ.

Следующий шаг — рецензия. Показывали классику шести­десятых — «Июльский дождь». В прошлом году показывали «Облако-рай». Честно говоря, я чуть не плакал от счастья, что есть такое кино.

Год назад после первых экзаменов по количеству баллов я делил 19 и 20 места, сейчас я был между первым и четвертым.

Я заранее придумал форму, по которой решил строить рецен­зию. Мне самому было интересно, потому что я так никогда не писал. Мне захотелось построить рецензию как взгляд на фильм с трех точек: простого зрителя, т.е. взгляд снизу, умудренного киноведа — взгляд сбоку, и взгляд с точки зрения Хранителя копилки мирового искусства, взгляд от Бога, — взгляд сверху. Но так как нам предложили сосредоточиться на драматургичес­кой основе фильма, то за неимением времени удалось развернуть только «взгляд снизу», тем более, что — какой из меня умудрен­ный киновед, а тем более Бог?..

4. ТРЕТИЙ ЭТАЖ.

Вроде можно и расслабиться — два главных экзамена позади.

Преподаватели настроены благожелательно, и провалов в знании литературы XIX века компенсируются знаниями литера­туры века XX в ее отдельных проявлениях. Бродского я, напри­мер, знаю лучше Чехова.

5. ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ.

Последний экзамен. Собеседование. Со мной говорили о жизни. Преимущественно моей. Мастеру понравился мой этюд. Значит, шесть страниц я умею написать интересно. Теперь он четыре года будет меня учить, как написать интересно 60 или 120 страниц. Итак, за всю мою предыдущую жизнь мне поста­вили «восьмерку». Думаю, что оценка несколько завышена.

И я окончательно понял, что поступил. Но радости нет — уста­лость. Которая медленно спадает с плеч. Подождем еще день. До зачисления.

63

I

«Мой день страданьем убелен И под чужую грусть разделан, Я умилен, как Гумилев За три минуты до расстрела.»

6. КРЫША.

Так, остается описать будущих однокурсников, атмосферу] зачисления, зараженную каким-то вирусом возбуждения и ожи-' дания, выражавшегося одной фразой — «а вдруг?» — как для; тех, кто был уверен в поступлении, так и для тех, кто не имел] никаких шансов.

У девушки, прислонившейся к стене, «живая тень румянца] заменилась тенью белой». Я ее вспомнил. Спустя три недели. Радостью всегда хочется поделиться, но только с теми людьми, кто не проиграл в ней...

Вызывают по одному, я — пятый. Кабинет на первом этаже, заполненный людьми. Шутят по поводу того, что я из маленькой ] Старой Сарепты, музея и пригорода Волгограда одновременно, места моего житья («житья» звучит лучше «проживания», по-' настоящему). Поздравляют.

Зачисленные теряются в общей толпе, только глаза выдают. Такие глаза бывают у влюбленных, которые с взаимностью.

И вот двенадцать (как у Блока) первокурсников впервые видят друг друга. Нас собрал Мастер. Знакомиться.

Разговора не получается. О чем разговаривать с сумасшед­шими, у которых сбылась заветная мечта? Или одна из них. Им бы сейчас взорваться от радости и наполнить собой мир, который они в этот момент любят весь, со всеми изъянами. Мастер устало машет: «Взрывайтесь!», и шесть Адамов и шесть Ев, сотворенных им по наитию, взрываются. Через четыре года из них получатся Каин, Авель, Ной, Соломон, Моисей, Суламифь, дева Мария... Или не получится ничего, но об этом думать не хочу.

Крыша — так близко от неба. И далеко от земли. Но, подняв­шись на крышу четырехэтажного дома, замечаешь, что есть еще и Эверест. По крайней мере, Эльбрус. И на него подниматься не с Гумилевым. С Сизифом.

Ладно, будем вместе катить камень на гору. Но это потом. А сейчас — небо.

64

К. Драгунская АПЕЛЬСИН Немой этюд

В метро ехал дяденька в тюбетейке. В руках у него были две авоськи.

А в авоськах — апельсины, очень много.

На остановке дяденька подошел к дверям, и тут один апель­син выпал. Дяденька ушел, а апельсин остался.

Вошли другие люди: женщина с поникшей «химией», папа с ребенком и милиционер.

Милиционер поднял апельсин и положил на свободное

сиденье.

Ребенок плакал. Он был маленький, толстый, в синем ком­бинезоне. Папа держал его на руках. Лицо у папы было непро-ницаемо-измочаленное, наверное, он уже отчаялся угомонить ребенка, а тот плакал громко, противным голосом, даже сквозь шум поезда было слышно. Ни с того, ни с сего он замолчал, открыв рот: увидел апельсин, большой, оранжевый. Ребенок замолчал, протянул к нему руки, засмеялся, просто засиял весь, и оказалось, что это самый очаровательный ребенок на свете.

Но на остановке папа с ребенком вышли, а апельсин остался. Ребенок поворачивался на руках у папы, стараясь увидеть апель­син в окне.

Вошли парень с девушкой. Девушка хмурилась и отворачива­лась от парня. Входя, он хотел взять ее за руку, но она дернула плечом и села в дальний угол скамейки. Между девушкой и пар­нем осталось свободное пространство. Там лежал апельсин.

Поезд тронулся, и апельсин покатился к парню. Поезд дернулся, и апельсин покатился к девушке. В этот момент она как раз повернулась, чтобы посмотреть на парня, и увидела, что к ней катится апельсин. Она еще сильней обиделась, вздохнула: вот, мол, какой, а?

Тут поезд поехал очень быстро, апельсин покатился к парню. Он остановил его и послал девушке, та скосила глаза. Парень уже подставил руку, чтобы отбить апельсин, как вдруг увидел, что женщина с поникшей «химией», сидевшая напротив, смеется, сверкая золотым зубом, и милиционер смеется. Девушка улыб­нулась. Тут ей стало еще смешней, она прыснула, посмотрела на парня, расхохоталась.

65

II

На остановке парень положил апельсин на выступ под окном, и они с девушкой вышли, обнявшись.

Вошел парень с большой спортивной сумкой. Снял сине-белую спортивную шапку и вытер ею лицо. Увидев апельсин, он взял его в руки.

Женщина с «химией» глядела встревоженно.

Парень посмотрел на нее и надкусил апельсин длинными белыми зубами. Очистил, собрал корки в карман своей дутой куртки, вздохнул поглубже и съел апельсин. Как яблоко, в три откуса. Вытер ладонью капли сока на подбородке и улыбнулся -виновато, нагло и радостно одновременно.

И. Бри ль ПАССАЖИ Немой этюд

Вихрями первозданного хаоса кружили по предновогоднему снегу людские потоки. Как в ритуальном танце они двигались вокруг каменных идолов города — центральных магазинов. И не было этому конца...

Жались друг к другу потускневшие окна старой Петровки. Но этот дом смотрел на город блестящими глазами витрин, свер­кая в праздничном свете — «Пассаж».

Молодой человек, помедлив у входа, углубился в тени изящ­ных линий, образующих арку.

Мягкий свет, проникающий через застекленную решетку потолка, растекался по просторным залам. В магазине с видом экскурсантов бродили несколько десятков человек.

Молодой человек, бросая тяжелый взгляд на полоски ценни­ков, тоже переходил от прилавка к прилавку.

У витрины с шампанским он остановился, нащупал к кармане и вытащил кошелек, полуразвалившийся от времени, с протер­тыми боками. Оценил его содержимое и, убрав обратно, побрел к выходу.

Впереди него, по отшлифованным до блеска плитам пола скользило пятно проникающего сквозь потолок света. Молодой человек хотел догнать его, но около выхода пятно исчезло.

Выйдя, он оглянулся на витрину и увидел свое отражение

66

— ссутулившаяся фигура, понурая голова. Он заметил еще одно отражение сгорбленной фигуры, оглянулся.

Спрятав глаза, стояла на обочине у фонарного столба Старушка. Ее ладонь робко тянулась в сторону пробегающих мимо.

Молодой человек достал кошелек. Вытащив купюру, небрежно сунул Старушке в ладонь.

Крючки ее пальцев впились в бумажку.

Молодой человек вытащил все, что оставалось в кошельке, и отдал Старушке.

Та что-то благодарно забормотала, но Молодой человек пос­пешил уйти и, повертев в руке свой потертый кошелек, закинул его в урну.

Старушка быстро считала деньги. Мельком взглянув на улич­ные часы, она, не мешкая, углубилась в тени изящных линий «Пассажа».

И вот уже тяжелая бутылка шампанского из рук модненького продавца переходит в ее неверные немощные руки...

В. Аркуша НЕМОЙ ЭТЮД

Андрюша смотрел на жизнь, сощурясь.

Он сегодня пережил Христа.

Он курил ЖИТАН, престижные сигареты так не вязались с его истертой внешностью.

Дым катился по небритому лицу и отлетал в бесцветное небо.

Осень дарила последний солнечный теплый день.

Мимо, мелькая вагонами экспресса, проносилась жизнь. Стремглав.

Андрюша сидел на скамье, провожая жизнь взглядом. Перрон был пуст. Заброшен.

Шипели, открываясь, двери электрички.

Мимо соблазнительными женскими ногами пробегала жизнь. Не замечая Анд рюшу.

Андрюша провожал жизнь прищуром. Окликнуть?

Он доставал из кармана газетный сверток.

Разворачивал, освобождая, кусок колбасы.

Откусил, сосредоточенно жевал.

67

I

Прятал сверток в карман, читая затертые газетные заголовки. Мимо редкими облаками в бесцветном небе пролетала жизнь. Андрюша стоял в середине дороги. Скоро пойдут дожди... Потом будет зима.

Андрюша пойдет под снегом, преодолевая свой второй кило­метр от середины пути.

Н. Рящикова НАЧАЛО

киноэтюд

Зал для занятий спортивной гимнастикой. Вскрики, выкрики тренеров.

Прыгающие дети.

На матах — группа семилетних девочек в ярких купальниках.

Тянут ноги.

Неля, одетая попроще (в плавки и майку), не сводит глаз с тренера — невысокой полной женщины, которая помогает тянуться девочке в расшитом блестками купальнике. Та при каждом нажиме тренера кричит, тянется плохо.

Тренер переходит к следующей девочке, пропустив Нелю.

Неля с дрожащими от напряжения ногами садится на шпагат.

ОДНА ИЗ ДЕВОЧЕК

Елена Васильевна! Смотрите!

Тренер критически глядит на Нелю, подходит к ней.

ТРЕНЕР

Как ногу держишь?

(бьет по ноге)

Спину назад!

(бьет по спине, кричит в лицо)

Ты слыпишь, нет ?

Неля закусила губу. ТРЕНЕР

68

(повернувшись к другой девочке)

Леночка, тяни носок!

Так, умница! Неля, посмотри на

Лену. А теперь — на себя. Ну, посмотри!

(поднимает Нелю и тычет в зеркало)

Ты никогда не сможешь сделать так,как она!

(Резко поворачивает Нелю в сторону Лены.)

Потому что ты родилась коровой.

Девочки начинают хихикать.

ТРЕНЕР

Ты — корова! Вот у Лены есть будущее,

а у тебя-нет.

(Отходит.)

Неля остается стоять у зеркала и молча смотрит на свое отражение.

Девочки поднимаются. Неля выше всех на целую голову.

Позади всех идет она к беговой дорожке.

Пробег, прыжок, сальто, приземление в страховочную яму с мягким паралоном.

За прыжками наблюдает тренер.

Хлопок.

Бежит следующая девочка. Прыжок, сальто, приземление.

После прыжка девочки возвращаются в строй.

Приближается очередь Нели. Пробег. Прыжок. Сальто. Приземление. Неля проворно выбирается из страховочной ямы.

Тренер не глядит на нее, она поглощена бегом следующей гимнастки.

Неля, опустив голову, возвращается к группе девочек.

Вот снова приближается ее очередь. Бьется сердце. Хлопок тренера прерывает этот стук. Бежит Неля.

Вдруг, не добежав до страховочной ямы, она делает прыжок, сальто и в отчаянии падает на колени прямо на полу, опрокиды­ваясь на спину и обнажая раненые ноги.

В зале возникает суета. Сбегаются девочки.

К Неле устремляется тренер.

Нелю окружают плотным кольцом,

К зданию спортшколы подъезжает машина скорой помощи.

69

I

Спортзал.

Лена старательно оттирает пятна крови на беговой дорожке пола.

Бросает тряпку в ведерко с водой. Уходит.

Зал пуст. Тишина.

На полу высыхает большое темное пятно...

Л. Ермолаева

ЯБЛОКО Немой этюд

Через арку — двор, кустарник, подъезд, помойка, веревка с бельем, пустые окна квартир.

На лавочке — господин преклонных лет.

Из подъезда выплывает красотка. Скашивает синий глаз. Змеиная улыбка.

Господин. Воспаленный взгляд. Седобородая ухмылка.

Красотка тянет чулок. Становится напротив пустого окна.

Сигарета. Вдох-выдох. Ядовитый пар.

Господин с сигарой. Тлеет пепел.

Она улыбается ему.

Он улыбается ей.

Она изящно стряхивает пепел, постукивает носком туфли.

Он изящно стряхивает пепел, постукивает носком ботинка.

Она прищуривается, подмигивает ему.

Он прищуривается и подмигивает ей.

Она запускает руку в карман.

Он запускает руку в карман.

Она вытаскивает яблоко.

Он встает.

Она уходит, оставляя яблоко.

Яблоко — зеленое с позолотой, глянцево-зеркальное. Господин берет яблоко.

Яблоко морщится, съеживается, лопается со скрипом, исте­кает гнилью.

70

М. Шмате

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Киноэтюд

Зимний вечер. Струится поземка.

Вдоль трамвайных путей — неровный, трепещущий от ветра свет фонарей. Дома старого захудалого района теряются в снеж­ной туманной мгле.

Шум трамвая, лай собак, хруст снега под ногами прохожих, тарахтенье машин по неровной заснеженной дороге, а за окнами, манящими домашним теплом, — шепот телевизоров, — все-все сливается в единую жизнь сказочного позднего вечера:

и крики мальчишек, играющих в хоккей посреди улочки, где ветер не такой злой,

и дворник, сидящий на сугробе, отдыхающий, следящий за игрой (рядом воткнута лопата, а сам он курит — сладко, с при­чмокиванием затягивается и кряхтит гулким кашлем, а иногда захлебывается так, что берет снег и с хрустом аппетитно ест его; рабочая куртка распахнута, шарф висит на плече ненужной тряпкой, шапка еле держится на затылке, и кажется, что идет от него пар, как от горячего молока),

и дикий смех, по-бабьи визгливый, усиленный каменными колодцами глухих дворов, — разнесется зловещим эхом и затих­нет, растает в воздухе, —

и веселая ватага пьяных, выбежавших из подвала, звонкий шум от них, ругань да непонятный галдеж...

В комнате у окна, покрытого инеем, стоит мальчик лет семи. Маленькой щеткой стирает замысловатые ледяные узоры, пока не образуется щель, и тогда становится видна улица — дом напротив, мальчишки, дворник, убирающий снег.

Шум открывшейся двери. Мальчик оборачивается: из сосед­ней сумеречной комнаты выходит молодая женщина в темном платье. Молча идет в коридор и возвращается, закрыв дверь.

Из той комнаты слышно приглушенное бормотанье, будто кто-то заучивает стихи или шепчет горячую молитву.

Мальчик подходит, нагибается к замочной скважине...

В сумеречной комнате в углу на старом диване лежит старик. Маленькая высохшая голова его утопает в огромной подушке, мокрой от пота.

71

Глаза его закрыты, он что-то шепчет про себя, неспокойно, часто дышит. Неожиданно, словно от удара, пробуждается, смот­рит вокруг слезящимися глазами, перебирает пальцами складки одеяла, поворачивается к стенке и снова падает на спину.

Приближающиеся шаги заставляют его опять вынырнуть из сна, разлепить «пластилиновые» веки.

Он видит перед собой женщину средних лет, с проседью в волосах, в простом домашнем платье и в кухонном переднике. Она подходит и садится к нему на диван.

Старик приподнимается на локте, тянет к ней руку, но соскользнув словно с ледяной горки, оседает, ложится. Кашель нападает на него.

Женщина проводит пальцами по его лбу, убирает слипшиеся волосы, успокаивает.

• Я знал, что ты придешь, чувствовал : что-нибудь произой­ дет. — Старик говорит мерно, спокойно, стараясь ничего не про­ пустить. — Мне нужно так много тебе сказать... очень важное...

• Успокойся, не тревожь себя, — говорит женщина, скло­ нившись над ним. — У нас так много времени. И будет так много, что оно даже перестанет существовать.

• Дай руку, — он сжимает ее ладонь. — Удивительно, запах все такой же!.. Не изменился. И помню же!.. И руки такие же — шероховатые, маленькие, как у ребенка. Однажды я примерил твои зимние перчатки и, знаешь, я еле натянул их до середины ладони. Смешно... А я ведь уже старше, подумать только! Разве я мог когда-нибудь представить, что доживу до этого?..

Сжав ее маленькую ладонь и притянув к себе, он кладет ее на подушку, накрывая своей горячей щекой, прижимается к ней и закрывает глаза.

— Ты как дуновение ветра, шум моря, красота зимней ночи, жар дыхания, поцелуя, без тебя ничего нет, ничего невозможно, ты — сама жизнь, смысл ее. Не было дня, чтобы я не вспоминал о тебе. Ты — тепло оплывающей свечи, свежесть дня, радость утра после долгой зимы, когда так хочется жить, быть бессмертным!.. Да ты и есть надежда на бессмертие, только из-за тебя жизнь имеет значение и оправдание...

Открыв глаза, он видит, что женщина стоит в стороне напро­тив окна. И за окном — не метель, яркий багровый заход солнца проникает сквозь иней, струится сквозь него, словно стирая его, так что вся комната светлеет.

72

Старик закрывает глаза...

Чьи-то руки трогают его лицо.

Это молодая женщина в темном кладет на его лоб мокрое полотенце.

В комнате сумеречно, за окном шумит зимний вечер.

Мальчик отходит от двери в сумеречную комнату.

Идет в прихожую.

Надев пальто и шапку, он замирает, прислушивается к тишине дома. Открывает входную дверь, выходит и бесшумно закрывает ее за собой.

О. Серейская

ПУСТАЯ ЧАШКА

Звуковой этюд

Господин К. в сером костюме быстро поднимается по ступе­ням под вывеской «Ресторан». Двери распахиваются, и он вхо­дит внутрь.

В маленьком белом зале уверенно идет к столику у окна, садится, берет с подноса газету.

Рядом появляется белая куртка официанта с золотыми пуго­вицами. Рука официанта в белой перчатке наклоняет кофейник над чашкой.

Господин К., не отрываясь от газеты, привычным жестом берет чашку, делает глоток. Шевелит губами, слегка хмурится: чашка пуста. Он ставит чашку на место и, глядя в газету, с неко­торым нетерпением произносит:

— Официант, кофе.

Появляется белая куртка. Господин К. видит, как носик кофейника наклоняется над чашкой.

Он опять протягивает руку к чашке, подносит к губам, накло­няет, смотрит в чашку. Чашка пуста.

Господин ослабляет узел галстука.

— Официант, кофе.

Смотрит на руку с кофейником поверх газеты: из носика кофейника ничего не течет.

Господин медленно переводит взгляд вверх: над курткой ничего нет,

73

Господин К. быстро открывает и закрывает глаза. Нервно проводит рукой по зачесанным назад волосам, поправляет узел галстука.

Перед ним — лицо официанта. Он проделывает те же жесты.

— Добрый день, месье. Меня зовут Антуан, месье. Я подаю вам кофе уже десять лет. Я ухожу с работы и хотел попрощаться.

Господин внимательно слушает, глядя на официанта.

Официант сильнее наклоняет кофейник, и в белую пустую чашку льется струйка черного кофе.

Господин следит за официантом. Затем смотрит на часы, берет с подноса чашку и углубляется в газету.

Л. Бочарова

НИКТО НЕ ЗНАЕТ

Немой этюд

Идет молодой человек. Ловко перебегает дорогу, машины ему сигналят, он не слышит: в ушах маленькие пробочки-наушники. Из кармана его рюкзака выпадает книга, парню кричат вслед, он не слышит. Его трогают за плечо, отдают книгу, он благодарит, улыбнувшись. Спешит дальше. Сворачивает в лазейку забора.

Стройплощадка. Парень перескакивает с плиты на плиту, с кучи кирпича — в яму. Шаткий настил обваливается, как только парень проходит по нему. Ему что-то кричат рабочие. Парень не слышит и проходит под строительными лесами, не замечая, как за его спиной падают доски, ведро с белилами.

У бетонного забора — бандитская перестрелка, парень ничего не слышит: он спешит. Возле жилого дома мальчишки гоняют мяч. Вот мяч летит в окно, осколки стекла сыплются на то место, где только что шел парень, но сейчас его уже нет.

Он спешит к метро, покупает цветы, бежит по эскалатору, по переходу. Подбегает к девушке, протягивает ей цветы. Она что-то говорит без улыбки и ... не берет цветов. Садится в вагон и уезжает.

Музыка кончилась. Парень вынимает наушники из ушей. Шумит метро. Мимо проходят люди. И никто не объяснит ему, что произошло.

74

С. Шведов

НОЧЬ ПОД НОВЫЙ ГОД Почти немой этюд

Встреча Нового года была в самом разгаре.

Дети возились под большой нарядной елкой в углу.

Взрослые шумели за праздничным столом, ломившемся от всякой еды. Кричали, шутили, хохотали, хлопая друг друга по спине. Ревел видеомагнитофон.

Из коридора донесся резкий звонок в дверь.

Один мужчина, хихикая, поднялся и, помахав другим рукой, отправился открывать.

Вскоре из коридора раздался истошный крик.

Не успели гости опомниться, как в комнату просунулась гро­мадная лапа и загребла разом всю визжащую от страха компанию.

— Ужо будут ребятишкам подарочки, — пробормотал Дед Мороз, уволакивая дрыгавшийся на спине мешок.

М. Хисяметдинов

С НОВЫМ ГОДОМ!

Звуковой этюд

Темный экран. Появляется маленькая точка. Постепенно приближается, превращаясь в земной шар. За кадром наперебой звучат детские голоса:

— Джуси-Фрут! Панасоник! Колгейт! Ариэль! Аристон! Сони! Либресс юнион! Джонсон энд Джонсон! Окей-Оби! ОРТ представляет!

Открываются сонные глаза.

Земной шар, занявший весь экран, превращается в елочную игрушку.

Камера отъезжает, мы видим лицо проснувшегося человека, лежащего на кровати. Его взгляд устремлен на елочную игрушку.

Детские голоса продолжают выкрикивать названия реклам.

Мужчина поднимается, идет по коридору, заглядывает в ком­нату, где на полу сидят на коленках два ребенка и играют в рек­ламу: каждый первым спешит определить рекламу, а, угадав, спешит первым выкрикнуть название.

75

I

На лице мужчины — недоумение. Дети оборачиваются, неодобрительно смотрят на него: не вовремя пришел, папа, не мешай!

Папа выходит из комнаты, бродит по квартире.

На кухне открывает холодильник, осматривает запасы водки, шампанского и закуски. Достает одну бутылку, осматривает, ставит на место.

Возвращается к себе в комнату, начинает читать газету, но тут же отбрасывает.

Его взгляд падает на елочные украшения, на шарик.

На экране — большой елочный шарик. Он начинает уда­ляться и превращаться в земной шар. За кадром — голоса детей, продолжающих игру. Теперь в игре участвует и взрослый голос, также азартно выкрикивая названия:

— Америка стар! Ал энд даун! Биттнер! Аспирин Упса! Левантэ! Вентиляторный завод!

По мере удаления шарика голоса стихают.

А. Булгаков

ОТПРАВЛЕНИЕ ПОЕЗДА Немой этюд.

Вход в вокзал. Вечер. У парапета сидит бомж. В его шляпе — рубли, доллары, карбованцы, царский червонец, детская шоко­ладка и орехи.

Люди в спецодежде застилают проход к вокзалу ковровой дорожкой.

Останавливается лимузин. Дверцы почтительно распахива­ются швейцаром. Выходят мужчина с тростью и дама в меховой накидке.

Тут же откуда-то набегают фотографы, журналисты, беспри­зорники, бездомные собаки.

Кто-то из персонала бежит с пледом под цвет бронзы накрыть бомжа, чтобы не портил вид. Но тот успевает ускользнуть.

Вот он уже идет по перрону.

В стороне играет джазовый оркестр, вокруг стоит публика.

Бомж протискивается через толпу к раскрытому футляру от саксофона, который пуст. Высыпает в него содержимое своей шляпы. Показывает музыкантам большой палец. А шоколадку

76

преподносит девочке, дергающей маму за рукав, но та не обра­щает внимания, тараторит с соседкой.

Ребенок смущается, но шоколадку берет.

Наш герой идет дальше. У кассы он извлекает из кармана купюру и кладет на блюдце перед кассиршей. Та выдает билет, посыпав его горсткой мелочи.

В темном углу вокзала на лавке спит милиционер. Его фуражка валяется рядом.

Бомж бросает мелочь в эту фуражку.

Выходит к вагону. Предъявляет проводнице билет. Та при­глашает его войти.

В тамбуре табличка: «Коллектив вагона борется за право вымпела поэмы — Москва-Петушки».

Он открывает дверь купе. Смотрит на свое отражение в зер­кале, на котором помадой выведено :« С.Есенин + А.Дункан — канкан», но последнее слово зачеркнуто и подписано: «ламбада».

Затем он садится на застеленную постель, снимает грязные туфли, кладет их под белоснежную подушку. Ложится спать.

Утро. Поезд стоит на том же месте.

Пассажир просыпается, обнаруживает под подушкой хрус­тальную туфельку, на ней — этикетка с надписью: «Золушка. Сообщения оставлять по адресу: Мачеха. Тыква. Бал. Ру»

Из общего дневника мастерской

Ю. Котляр КАК ВЕСТИ СЕБЯ НА ТВОРЧЕСКОМ ОБСУЖДЕНИИ

1. Постарайся опоздать к началу. Это даст тебе преимущество перед другими: если критику твою уличат в несправедливости, оправдаешься тем, что не слышал начала. Опоздав, долго и шумно усаживайся, чтобы отвлечь слушающих и испортить впе­ чатление от прочитанного, насколько это в твоих силах.

2. Перед началом обсуждения постарайся сказать автору работы, которую будут разбирать, что-нибудь приятное. Можешь даже его работу похвалить, но сделай это потихоньку, чтобы не слышали другие. Отругай затем во всеуслышание ту же работу

77

I

на общем обсуждении. По окончании вновь подойди к автору и ободри его какой-нибудь милой, приятной шуткой.

3. Высказываясь, не заботься о том, чтобы выразить впечат­ ление от услышанного. Старайся выразить себя!

4. Никогда не хвали написанного другими, но смело ругай! Тем самым достигнешь, по меньшей мере, двух целей: во-пер­ вых, набьешь цену вышедшему из-под твоего пера; во-вторых, создашь себе репутацию умного человека.

Высказывая свое мнение, можешь похвалить какую-нибудь частность. Такая уловка создает впечатление объективности и позволит еще беспощаднее обрушиться на все произведение в целом.

Если не найдешь других аргументов, воспользуйся универ­сальным: заяви, что об этом уже было. Ведь было уже обо всем: об артистах, физиках, земледельцах, лодырях, изобретателях, шахтерах, преступниках, старухах, сумасшедших, об иностран­цах, детях, мужьях, женах, гусарах, инопланетянах, сценарис­тах... Помни, этот аргумент неопровержим!

Не пытайся понять чужое произведение. Это еще труднее, чем разобраться в том, о чем пишешь сам.

КАК СТАТЬ СЦЕНАРИСТОМ?

Стать сценаристом очень трудно.

Во-первых, для этого надо жить в Москве. Или перебраться в Москву, устроившись дворником, купив квартиру или фиктивно женившись (выйдя замуж). Короче — всеми правдами и неправ­дами, не выбирая средств. Чтить уголовный кодекс не обяза­тельно — творческая личность выше любых условностей.

Начинающий сценарист должен вести рассеянный, а, если возможно, светский образ жизни: днем спать, а вечером посе­щать разные фешенебельные общества, в которых вращаются кинорежиссеры.

Знакомство с режиссером — необходимый этап на тернистой стезе непризнанного кинодраматурга. В момент знакомства не следует сразу называть свою профессию, чтобы не произвести на режиссера слишком неблагоприятное впечатление. Знакомиться лучше при невинных обстоятельствах, не имеющих прямого отношения к кино.

Например, поехать за границу и там, гуляя по какой-нибудь штрассе, якобы, случайно встретить режиссера-соотечественника.

Можно повесить себе на руки и на ноги 60-килограммовые гири и бегать трусцой по тому же маршруту, по какому бегает каждое утро Никита Михалков.

Можно также позвонить Андрею Кончаловскому и сказать, что «прыихав з Кыеву, с заводу «Билыповык», и прывиз цилый вагон з кыивськыми тортами, дозвольте у ваший ванни помы-тысь и носкы постирать, бо в мэнэ ногы дуже потиють». И т.п.

Познакомившись с режиссером, сценарист должен впасть в истерическое состояние и за неделю написать полнометражный сценарий (можно двухсерийный). Не дожидаясь. Когда сцена­рий примут на студию, сразу же писать второй, за ним — третий и т.д. можно писать одновременно два, три и более сценариев. Все они могут быть на одну и ту же тему, так легче. Мысли, что об этом уже написано и снято, не должны смущать начинающего сценариста, иначе его карьера окажется под угрозой. Юное даро­вание может расслабиться, залечь на диван и решить, что его биоритмы не соответствуют фазам луны. Это самое страшное. Ведь, как известно, гораздо лучше быть даже плохим сценарис­том, чем хорошим несценаристом.

Идите в сценаристы, ребята! Пишите про то, что нужно и не пишите про то, что нельзя и не нужно. Помните: сценаристов много, а хороших сценаристов почти нет.

78

79