ЯЗЫК И ПОЛИТИКА В КОНТЕКСТЕ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Соотношение языка и политики в условиях информационной, комму­никационной, культурной (включая этноязыковые измерения) динамики современного мира предстает не схематично, не в какой-то одной плос­кости, в виде чрезвычайно многосложных взаимодействий. Угрозы, риски, издержки здесь неизбежно сопутствуют и с объективной неиз­бежностью будут сопутствовать открывающимся возможностям и перс­пективам, революционным переменам и шансам на выживание.

Попытаемся наметить некоторые аналитические направления, кото­рые, по нашему мнению, могут способствовать преодолению одномер­ности в подходах к рассматриваемой теме.

Прежде всего, возникающие в этой области проблемы и линии конф­ликтного напряжения не всегда укладываются в простую бинарную логи­ку, в схемы противостояния двух конкурирующих сторон. Реальные язы­ковые и коммуникационные ситуации часто бывают «вписаны» в более сложный контекст. ассоциируемый с тенденциями глобализации. Отсю­да - усложняющийся набор альтернатив и мотиваций. с которыми пред­стоит иметь дело всем вовлеченным действующим лицам, будь то пол­ноправные субъекты принятия решений или какие-то другие участники, агенты, акторы, играющие различные роли.

Одна перспектива взаимодействия языка и политики возникает в тех случаях, когда речь идет об отношениях, складывающихся между мировыми языками. Причем это могут быть отношения при более или ме­нее сопоставимых коммуникативных и функциональных потенциалах и притязаниях, с одной стороны, и состязание между ними, происходя­щее на той или иной арене – с другой. Соответствующие интересы могут приходить в столкновение либо на почве, «охраняемой» одним из этих языков, либо на территории какой-то «третьей» стороны.

Таким образом, возникающие ситуации могут получать содержатель­но различное наполнение.

Одним из вариантов здесь выступает, например, то, что можно отне­сти к области «глоттополитики». По аналогии с «геополитикой» этот тер­мин предложено понимать как «доктрину, практику или дисциплину, ко­торая включала бы в себя и систематически изучала отношение одного государства или нации с другими как в региональном, так и в многосто­роннем плане, с точки зрения положения языка как инструмента присут­ствия в международном сообществе и места в нем» (Д. Мурейра де Каштру Алвеш). Характерными иллюстрациями противоречий такого плана могут выступать проблемы использования официальных и рабочих языков в деятельности межпра­вительственных организаций, выбор языков региональной торгово-эко­номической интеграции. Активно обсуждается, к примеру, вопрос об язы­ковых приоритетах в процессах региональной экономической интегра­ции, происходящей между странами, входящими в межправительствен­ную организацию МЕРКОСУР, - Аргентиной, Бразилией, Парагваем и Уругваем. Наряду с распространением английского языка в этих стра­нах возрастает интерес к языкам соседей: в Бразилии - к испанскому, в Аргентине - к португальскому. В целом латиноамериканские измерения языковой жизни в регионе начинают составлять определенную конку­ренцию культурно-коммуникативной американизации.

Далее, мировые языки могут приходить в коллизионные ситуации на территории друг друга. К примеру, испанский язык, будучи, несомненно, одним из мировых языков, оказывается в миноритарном статусе - стату­се языка меньшинства - в США. Испаноязычные, по данным переписи населения США 1996 г., составляют 32 млн человек, или 12 процентов общего числа граждан страны, демонстрируя, при этом прирост в 38 про­центов по сравнению с предыдущей переписью - показатель, превыша­ющий средние данные более чем в четыре раза. Прогноз на обозримую перспективу предполагает превращение испаноязычных во вторую по величине этноязыковую общность США и в крупнейший языковой сег­мент жителей таких городов, как Лос-Анжелес, Сан-Франциско, Нью-Йорк, Хьюстон и Майами. В середине нынешнего столетия, как предсказыва­ется, испаноязычных, или «латинос» В США будет больше, чем в Испа­нии . Это не может не выдвинуть перед разработчиками языковой поли­тики довольно трудной дилеммы: либо закреплять статус английского языка как государственного во имя защиты социальных интересов анг­лоязычных монолингвов - жителей таких штатов, например, как Кали­форния или Техас, - либо активно содействовать распространению анг­ло-испанского двуязычия. Носители такого двуязычия (к досаде одно­язычных) начинают получать преимущество при трудоустройстве в этих частях США.

Наконец. языки мирового статуса могут соперничать не только в обла­сти «глоттополитики», или в системе «мажоритарный язык – миноритарный язык», но и по линии «язык-донор и язык-реципиент». В данном случае в центре дискуссий оказывается проблема заимствований, точнее - пробле­ма определения меры допустимости и, соответственно, неприемлемо­сти таких заимствований. В более определенном смысле речь здесь идет о политическом и политико-правовом реагировании на тенденции лекси­ческого заимствования одними языками мирового статуса из других. Условно можно выделить опыт Франции и отвечающую ему - француз­скую - модель такого защитного реагирования. Французское языковое законодательство протекционистской направленности и противоречия в его реализации подробно описаны в научной литературе. Защита куль­турно-языковой самобытности Франции и национальной идентичности французов, включая объявление «вне закона» использования чуждых(английских) слов, вызвало серьезные дискуссии и относительно практи­ческой эффективности, и относительно универсальной пригодности подоб­ной «модели» языковой политики в иных культурно-исторических услови­ях. Можно, разумеется, по-разному относиться к требованиями употреб­лять вместо слова coтрutеr(компьютер) франкозвучное ordiпateur, или вместо биг-мак, как на том настаивают франкофоны Квебека, -le graпd Маc. В конечном счете, это внутреннее дело каждого языкового коллек­тива. Для российской ситуации актуальнее то, насколько применима та­кая французская модель языкового «пуризма».

Глобализация отчасти принесла с собой, отчасти совпала по времени с волной лавинообразного вторжения в российский лексикон бесчислен­ных и чрезмерных заимствований, главным образом американизмов. По подсчетам лингвистов, три четверти пополнения экономического и поли­тического лексикона русского языка в 90-е годы шло из англо-американ­ского источника. Это не может не повергать, как минимум, в уныние.

Сетования и горькая ирония по этому поводу в печати присутствуют в изобилии. «Импичмент-это недоверие, отрешение, - пишет В.Шапош­ников. - Селенг? В названии «Русский дом Селенга» народ слышал лас­ковое название речки или чего-то в этом роде, и мало кто был осведом­лен о западном финансовом термине (англ. sele 'продажа')) . При об­суждении проблем глобализации на одном из «круглых столов» В.Хорос говорил о феномене «гипертрофированного западничества»: «На каж­дом шагу - латинские буквы российских фирм и торговых марок, упот­peблeниe к месту и не к месту иностранных слов. На одном из ученых советов нашего института известный банковский деятель в своем докла­де говорил «дюрация» вместо «длительности», вместо «задачи» - «тар­гет), такими словечками было пересыпано все его выступление, при­званное создать впечатление сугубой солидности и научности. Но при снятии всей этой терминологической шелухи, содержание оказывалось пугающе примитивным». Выбор именно этого высказывания в данном случае не случаен. Он по-своему симптоматичен. Дело в том, что имен­но В. Хорос был в конце 1960-х годов одним из инициаторов, если не введения, то очевидной активизации использования в русскоязычной по­литико-гуманитарной лексике слова «популизм», интенсивно использо­вав его в своих статьях и монографиях (кстати, вместо слова «народни­чество»). Следовательно, именно этот пример высвечивает всю амбива­лентность проблематики заимствований и, если угодно, - англо-америка­низмов (дорога которым была проторена в свое время тщаниями «про­двинутых отечественных обществоведов): в непомерных количествах они раздражают, но и в их отсутствие любой дискурс рискует приобрести непреднамеренную стилистику и содержательность. В этих условиях и в контексте подготовки законопроектов, касающихся русского языка, зву­чат различные предложения. Одни призывают взять на вооружение фран­цузский опыт или, по крайней мере, внимательно присмотреться к языко­вой политике Франции (где составлен список из 3,5 тысяч английских терминов и выражений, запрещенных к употреблению), Германии, Ита­лии, Японии (где также составляются перечни американизмов - канди­датов на языковую экстрадицию). Другие выражают откровенный скеп­сис. Любопытную аргументацию выстраивает политолог И.Бунин: Рос­сия создавалась не мореплавателями, а землепроходцами, и включала в свой язык множество заимствований, в первую очередь татарских; русский язык был языком империи, которой был присущ догоняющий тип развития; российские языковеды не могут претендовать на авторитет «бессмертных» из Франции и на соответствующую легитимность пред­лагаемых решений (Нации и национализм. М., 2002). Если отталкиваться от объема «Словаря иностран­ных слов» (20 тыс.), то коррекция русского языка в духе «пуризма» по­требует избавиться от 11 процентов словарного запаса, в том числе­убрать 7 слов из первого же абзаца Конституции Российской Федерации и около 1 тысячи слов из Основного закона страны в целом (Панарин А.С.).

Разрозненные высказывания на данную тему можно множить, систе­матизировать, рассматривать с той или иной долей критицизма или со­гласия. Интереснее сослаться на предпринятые попытки осмысления этих проблем на ином - более глубоком - концептуальном уровне и на иных культурологических пластах. Известный резонанс имели предложения коллектива Института национальной модели экономики (ИНМЭ) во главе с В.И.Найшулем, смысл которых заключается в поисках способов акту­ализации национальных архетипов, включая собственно языковые спо­собы. Одухотворяющие потенции архетипов «народной энергии» из ис­тории доимперской Руси и ее ценностного языка представляются иници­аторам проекта одним из многообещающих направлений языкового стро­ительства, преодоления кризиса общественно-политического языка и его советских рудиментов. Языковые противоречия, вызванные неуемной «вестернизацией», можно, как надеются авторы проекта, разрешить при помощи «инвариантов» русской Культуры, при помощи включения в по­литический язык слов «царь», «бояре», «вече», «дума», «собор» . Пос­ледовавшая дискуссия, однако, большого энтузиазма в связи с изло­женными идеями не продемонстрировала.

Наконец, говоря о пагубности непомерного лексического заимствова­ния и нашествия американизмов, следует держать в поле зрения не ме­нее тревожащий симптом, вызывающий опасения не столько за сам рус­ский язык, сколько за общекультурный уровень массы его носителей, связанный с беспрецедентными масштабами вторжения в современную речь так называемых слов и оборотов из криминального обихода. Здесь ссылаться на глобализацию попросту бессмысленно.

Суть же наиболее убедительного довода против всякого упорствова­ния в «пуризме» заключается в том, что это - еще одна опасность попа­дания одного языка в «обратную», негативную зависимость от другого языка.

Разумная позиция перед лицом угрожающего нарастания всех вульгаризирующих привнесений в русскую речь, всего того, что являет­ся продуктом немотивированного, искусственного и механистичного втор­жения в естественные процессы и искажающей ломки объективных за­конов развития русского языка, вряд ли связана с упованиями на дей­ственность административных рычагов. История языковой политики по­казывает, что всякие замыслы в этой области, не подкрепленные массо­выми ожиданиями, установками и ценностями, сложившимися на уров­не языковой культуры общества, обречены на неудачу.

Существует еще один горизонт проблемного поля языка и политики на фоне глобализации, который связан с неоднозначностью действую­щих здесь факторов и складывающихся обстоятельств. Это связано с тем, что глобализация, понятая как усиление взаимозависимости, а не как тотальное нивелирование или гомогенизация, включает причудли­вые комбинации трех начал: собственно глобального, национального (на­ционально-государственного) или регионального и локального. Э.Гидденс определял глобализацию как «интенсификацию всемирных отношений, связывающих отдаленные друг от друга места таким образом, что ло­кальные события формируются событиями, происходящими за многие мили отсюда, и наоборот» . В связи С этим то, что ассоциируется с «глобализацией», не исключает, а предполагает параллельно идущие процессы регионализации и фрагментации. Опять-таки это получает раз­нонаправленную оценочную интерпретацию. В одной логике это пред­стает как объективное следствие или составляющее мировых процес­сов, в иных версиях - как итог целенаправленной стратегии дезинтегра­ции государств-соперников, инспирирования «самостийников», «карли­ковых этносуверенитетов» (Панарин А.С).

Подходя к предмету вне рамок его идеологизации, следует признать объективный характер следующего фундаментального обстоятельства: во взаимоотношениях, которые условно можно обозначить линией «боль­шинство - меньшинство», возникает принципиально новое измерение ­взаимозависимость трех указанных начал (глобального, регионального или национально-государственного и локального). Это, скажем, предос­тавляет более благоприятные условия для этнополитического самовыра­жения и представительства интересов отдельных регионов и групп. По­литические силы, выступающие за усиление своего автономного стату­са в Шотландии, Уэльсе, в Стране Басков или в Каталонии, сегодня мо­гyт «напрямую» апеллировать к европейским кругам, минуя уровень про­тивостояния с центральными правительствами своих стран. Все это име­ет весьма сложный и противоречивый комплекс последствий и «выхо­дов» В область отношений по поводу языка и политики.

С одной стороны, наличие глобального «фона» и новых коммуникаци­онных альтернатив по-своему может способствовать возрождению мес­тных, региональных языков, пребывающих в миноритарном статусе или испытывающих минусы от своего непривилегированного положения, от комплекса любой (статусной, функциональной или ресурсной) недостаточ­ности. Борьба этнолингвистических движений за новое и более достойное место своих языков может получать при этом воодушевляющую поддер­жку со стороны международных инстанций, международно-правовых институций или общественного мнения. Так, Европейская Хартия регио­нальных языков или языков национальных меньшинств, принятая Сове­том Европы в ноябре 1992 г., призвана защищать права около 50 милли­онов европейцев, являющихся носителями языков, относящихся к указан­ной категории, населяющих двуязычные части континента. Их число пре­вышает численность населения многих европейских стран.

С другой стороны, многие политические и общественные силы выра­жают неудовлетворенность тем, как права меньшинств, в том числе язы­ковых, отражены в Хартии Европейского Союза об основных правах, ко­торая была принята 7 декабря 2000 г. в Ницце. По мнению некоторых наблюдателей и заинтересованных сторон, это сделано «мельком», в самый последний момент. Право же пользования родным языком или «лингвистические права» личности, на чем настаивало правительство Страны Басков, в текст документа не было включено. Не получило под­держки и предложение Комитета регионов ЕС о том, чтобы включить в документ отдельный пара граф в редакции: «Меньшинства имеют право на уважение своей религии, своего языка и своей культуры»(Хартия Европейского об основных правах. Комментарий . стр. 56, 57). Не завер­шена дискуссия по поводу принятия ЮНЕСКО «Всеобщей декларации языковых прав». Иными словами, в этой области продолжает сказывать­ся фундаментальная коллизионность, возникающая при соотнесении норм, связанных с правами на самоопределение народов, и норм, при­званных предотвратить нарушение территориальной целостности государств-членов международного сообщества. Таким образом, то, что называют «глобализацией», не ослабит, а усложнит дискуссии и столкно­вение мнений. Споры будут продолжены, и по-прежнему защита ценно­стей культурной самобытности (включая ее этноязыковые измерения) будет наталкиваться и на предостережения против сепаратизма, и на приоритетность «чересчур индивидуалистической интерпретации прав человека», и на обвинения в посягательстве на «свободу личности».

Центральная проблема в этой области, как видится, связана с теми перспективами и решениями, которые выпадут на долю суверенных го­сударств. Суждено ли им по-прежнему играть роль ключевого звена в осуществлении языковой политики? Будут ли они основным субъектом принятия соответствующих решений и осуществления выбора в сфере языкового планирования и языкового строительства? Смогут ли эти «боль­шие» государства сохранить функции легитимных гарантов языковых прав граждан и этнических групп и сохранить стабильность своих многоэт­ничных и многоязычных сообществ? Каково будет место этих суверен­ных акторов на развилке путей: признание языкового многообразия вкачестве универсальной и глобальной нормы или неизбежная культурно­языковая унификация при гегемонии большинства?

Эрозия нынешних государств - основных персонажей, вокруг кото­рых разворачиваются главные сюжетные линии драмы под названием «глобализация», - чревата самыми серьезными осложнениями в области взаимоотношений языковой жизни и политики. Политическая фраг­ментация не в состоянии «снять» ни актуальную, ни потенциальную конфликтность языковых (этноязыковых) отношений. Напротив. всякое дроб­ление суверенитетов чревато взрывным умножением во все новых ко­личествах групп «большинства» и их притязаний на доминирование в политико-языковых процессах. Еще более многочисленными окажутся группы «меньшинства», протестующие против своего притесненного по­ложения.

Одинаковую угрозу представляют собой сценарии, выраженные красноречивыми метафорами. Одну из них использует в цитировавшейся выше книге А.Уткин: «Потеря языка - словно бомба, сброшенная на Лувр. Когда исчезает язык, погибает культура». Это, безусловно, так. С исчез­новением любого языка безвозвратно утрачивается часть уникальных знаний о мире, накопление которых было миссией данного неповторимо­го колена в истории человеческого рода.

По случаю отмечавшегося 21 февраля 2002 г. Дня родного языка ге­неральный директор ЮНЕСКО Коитиро Мацуура в своем послании отме­тил: «... Из языков, на которых говорят в мире, самым важным для наше­го раннего эмоционального и когнитивного развития является язык, с помощью которого мы впервые учимся называть окружающий нас мири посредством которого мы начинаем находить общее понимание с на­шими родителями, семьей и в более широком плане - с друзьями и школой. Это язык нашего детства, сокровенного семейного опыта и на­ших ранних социальных отношений. ... все языки признаются в равной мере, поскольку каждый язык является уникальным ответом на состоя­ние человека и каждый язык является живым наследием, которое нам следует беречь».

Вопрос в том, какими способами противостоять этому. Ставка на обез­вреживание «языков-киллеров» через минимизацию государственных суверенитетов может обернуться тем, что выразил в другой метафоре В.Н.Топоров, -бесконечным множеством «маленьких вавилонских ба­шенок»

Наконец, территориально-политические рамки государственности не­избежно представляют собой одну из главных составляющих как при возникновении, так и в определении шансов на сокращение новых ви­дов неравенства. Глобализация в своих информационных, коммуника­тивных, культурных и языковых измерениях - равным образом, как в экономических, технологических и любых иных - будет нести с собой усугубление существующих линий социального разделения и возникновения ранее неизвестных. На стратификацию общества с точки зрения благосостояния будет накладываться не только «цифровое» неравенство, но и собственно лингвистическое. Распределение возможностей досту­па в самом широком смысле не может не зависеть от того, способен ли индивид войти в мир нынешних языковых реалий через «ворота глоба­лизации». Грядущие или уже состоявшиеся формы отчуждения - Не толь­ко кросс-культурные или кросс-национальные, но, что не менее, а воз­можно, более серьезным образом подрывает надежды на справедли­вость, - предстоит каким-то образом осмысливать, включать в повестку дня, пытаться удерживать в приемлемых масштабах. Делать это при­дется, скорее всего, усилиями в национально-государственных масшта­бах и при посредстве имеющихся институтов государственности, вклю­чая институты, ответственные за языковую политику.

Заключая эту главу, целесообразно отметить, что языковые отноше­ния в условиях глобализации претерпевают воздействия, неоднознач­ные с точки зрения их оценочного восприятия. Веяния времени властно диктуют необходимость во взаимопонимании, в облегчении контактов и на национальном уровне, и на арене международных связей. Вместе с тем расширение, так сказать, технологических оснований такого взаимопонимания подчас способно нанести урон этноязыковой идентификации народов, особенно если они по тем или иным причинам не могут с пользой для себя найти путь к «воротам глобализации».

20