Донна Орвин. Природа и цивилизация в Казаках
.pdfхищничества намеренно включается в образ героя - Оленин ловит своих друзей в паутину, и благодаря этому возникает связь между внеморальным природным расширяющимся «я» и той нравственной целью, ради которой энергии этого «я» может быть использована цивилизованным человеком. Заключѐнное в границы основанной на умеренности природной морали, расширяющееся «я» вновь охотится - и на этот раз оно охотится за душами, согласно нормам более высокой этики цивилизованного человека, вступающего в контакт с естественными началами.
Открытие Оленина передаѐтся словом «открылся» («И вдруг ему как будто открылся новый свет»). Ещѐ раз, на этот раз формой возвратного глагола, Толстой указывает на пассивность Оленина, и она призвана убедить читателя, вникающего в неискажѐнную субъективностью подлинную суть, в реальности произошедшего открытия. Самоотверженная любовь, к которой продвигается Оленин, превращая свой путь в осмысленный и разумный, несомненно связана с «любовью ко всему», которую он испытывал на чувствительной и чувственной стадии своего опыта. Когда активное, сознательное «я» Оленина начало движение через разум назад к этой любви, для него открылась возможность пережить природу в виде некоего инстинктивного чувства, подтверждающего еѐ реальность.
«Дикий» казак
Работа, за восемь лет ставшая «Казаками», первоначально была задумана Толстым как продолжение его автобиографической трилогии. О важности этой лини в истории создания повести говорит то, что последняя из еѐ сохранившихся рукописных редакций (1862) называлась «Марьяна. Молодость (Кавказ, 1853)» (исправлено в рукописи на «Казаки. Кавказская повесть 1852 года»). Толстовская убеждѐнность в том, что онтогенез повторяет филогенез, обусловила лѐгкость его переключения с молодости индивидуума на молодость человечества. В то же самке время «Казаки» остаются повестью об Оленине и его молодости. Оленин обнаруживает источник своей молодой жизненности на Кавказе, но он должен оставить его позади, чтобы достигнуть зрелости. А это предполагает, что и зрелость человечества находится вне мира казаков.
Вопрос в том. насколько мир казаков идентичен миру природы. Для описания казаков Я. С. Билинкис использует характеристику пушкинских
цыган, данную Белинским: они — «несознательно разумны»'. Разумеется, тоже самке можно сказать и о животных, живущих по законам природы, хотя они живут только ощущениями. До той границы, пока жизнь казака остаѐтся совершенно бессознательной, она будет неиспорченной и естественной, однако и не вполне человеческой.
Казаки не должны как будто быть взрослыми, развитыми людьми, однако они далеки и от животных. Это чувствующие существа, с потенциалом разума, остающимся большей частью неразвитым, при этом они обладают сознанием и способностью различать, что правда и что ложь. Молодость Оленина завершается среди них, и в логове оленя он открывает то универсальное природное чувство «любви ко всему», которое станет основой его взрослой морали. Он подключает к чувствам работу разума, и его размышления до определенного уровня - до уровня мудрости Брошки, взрослого казака - не вступают в противоречие с природой. Но несмотря на то что казаки способны к самоотверженной любви, выражающейся в общинной солидарности, они не могут следовать за Олениным далее мудрости Брошки — к принципам, ставящим самоотверженную любовь выше любви к себе.
То, что с фатальной неизбежностью отделяет Оленина от казаков и что он понимает как раз тогда, когда жертвует своей страстью к Марьянке, это самосознание, это «я», задающее вопрос: «кто я? и зачем я?». Его этика самопожертвования «сознательна», она - продукт того «я», которое в своѐм развитии преодолело ограничения, наложенные природой на все живущие в природе существа. Развитием «я» руководит разум.
У казаков, как у всех людей, есть разум. Они достигли того уровня развития, на котором Оленин в его раздумьях в логове осознаѐт свою особенность. Можно сказать, что люди, в отличие от животных, знают (потому что они способны мыслить), что они отличаются от всех остальных. В этом - основополагающее знание казака, и мудрость старика Ерошки состоит именно в осмыслении собственного пути от казачьего сообщества, основанного на таких страстях, как честь и любовь к семье, к осознанию сущностного одиночества человека и к пониманию следствий этого одиночества. Но Толстой хотел большего. Он хотел создания реального сообщества, основанного на любви к другим так же, как и на любви к себе, и чтобы это сообщество были естественным.
Как это обычно бывает у Толстого, его представление о роли разума в моральной сфере весьма сложно. В своих раздумьях Оленин чувствует одновременно и счастье, и любовь ко всем прежде, чем в действие вступает разум, заставляя героя уяснить свою собственную отдельную сущность. В этом смысле разум, требующий формы, отключает глубинное чувство (содержание) универсального единства и подобия всех живых существ. Данное разумом сознание собственной отдельности особенности становится преградой между живым существом и его «содержанием». Но при этом объективная и универсальная действительность, та действительность, которая доступна для чувства, но не для разума, - разумна. Она и гармонична, и управляема собственными законами.
Как только люди осознали себя отдельными, дискретными, их энергия, их любовь сосредоточилась на них самих. Люди естественно разумны (хотя и не преимущественно разумы), а потому естественно и их понимание собственного «я», понимание это соответствует истинной природе вещей (что и происходит с Олениным в логове оленя). В образной системе «Войны и мира», мы - атомы, внутренне неделимые, но подчинѐнные влиянию общих законов. Можно в таком случае сказать, что поскольку казаки естественны, они слишком объединены, чтобы быть способными к более высокому уровню этики.
Есть в «Казаках> любопытный эпизод, проливающий свет — при условии, что он понят должным образом — на то, в чѐм Оленин и его создатель видят проблематичность основ сообщества и этики казаков. Это эпизод, предшествующий кровавому столкновению между казаками и абреками. Оленин выезжает в степь с отрядом казаков. Когда становятся видны абреки, «Оленина поразило место, в котором они сидели».
«Место было такое же, как и вся степь, но тем, что абреки сидели в этом месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были сидеть абреки».
Место обретает уникальность из-за присутствия в нѐм абреков. Подобно Оленину в логове оленя, абреки — целиком и полностью сами по себе, «как будто вдруг отделились от всего остального», и поэтому собственную особость они передают и окружающей их среде. Подобно тому, как это происходило с Олениным в логове оленя, абреки полностью сливаются с
обстановкой, потому что они признают и полностью принимают возможность ожидающей их смерти. Это — закон природы, которым живут комары и фазаны и который осознают принадлежащие к природе люди. Казаки, убивает абреков, совершают естественный акт, который абреки, в свою очередь, если ситуация изменится, также охотно совершат. Этих людей заставили объединиться страсти, особенно желание славы, выведя их из индивидуального бытия, но при этом каждый воин уверен, что лучше умереть, чем поставить под угрозу свое личное достоинство.
То, что устрашает Оленина в этот жуткий и величественный момент, это иррациональность его участников, их одержимость мыслью о личной чести, с одной стороны, и их полное и почти бесчеловечное принятие законов природы, с другой. Если природа — это только отдельные индивидуумы и законы, ограничивающие их «расширительность», тогда в ней нет места ни подлинной свободе, ни морали. Это далеко не позиция самого Толстого, дело в том, что, поскольку казаки остаются полностью погруженными в природу, они не могут видеть пути к еѐ нравственному и разумному сердцу.
Сознание, возможное только вследствие того, что мы разумные существа, делает нас в большей степени сосредоточенными на нас самих, но также - через тот же самый разум - открывает нам знание о наших собственных пределах и о реальном и конкретном существовании других. Разум может развернуть себялюбие к любви ко всему, объединив последнюю с любовью к другим, очищая себялюбие до той степени, когда общее и частное - при любых намерениях целях - встречаются в отдельном существе. Тогда оно становится микромиром макромира, как в случае Платона Каратаева. Когда подобное происходит, то расцветает, как у Каратаева, естественная любовь ко всему.
В «Казаках» нет такого персонажа. Повесть более «реалистична», чем «Война и мир». (По этой причине многие читатели отдают ей предпочтение). Здесь при сравнении цивилизованного и дикого человека природа показана источником ощущений, остающихся важнейшими также и в цивилизованной жизни. Природа открывает человеку невероятное разнообразие и жизненность наряду с законами необходимости, обязательными для поддержания миропорядка. Цивилизация, какой еѐ видит Оленин после знакомства с миром казаков, преуспела в изгнании или игнорировании законов необходимости, но не ограничила себялюбия. В результате в мире
цивилизации процветает не прошедшее испытаний себялюбие, лишѐнное тех естественных ограничений, которые сообщают глубину и достоинство жизни казаков.
Но если природа настолько лучше цивилизации, почему тогда Оленин покидает казаков? Простой ответ – невозможность для него открыто участвовать в кровопролитии, а это требуется в данном сообществе от каждого мужчины. Казаки слишком естественны для него, слишком расположены к тому, чтобы убивать и быть убитыми. Есть некие черты клаустрофобии в их мире, олицетворяемом той чащей, где Оленин находит логово оленя. Естественной этики – недостаточно.
В «Войне и мире» Толстой будет настаивать на том, что этику подлинной свободы самоотвержения можно обрести в природе. Но сознают это только цивилизованные люди. Только они способны отыскать свой путь от (реальной) особенности и отдельности человека к (идеальному) всеобщему единству и подобию. Дикие казаки, находясь на пол пути между природой и цивилизацией, неспособны преодолеть себялюбие, которое тем сильнее, чем более развит взрастивший его разум. Цивилизация несѐт с собой - во благо так же, как и во зло - более развитый разум, открывая доступ к мерцанию высшего разума, необходимого, чтобы найти путь к «разуму внутри всего живого» и к «любви ко всему», являющейся его выражением в сфере чувств.
Толстой в «Казаках» не сделал акцента на этой в конечном счете положительной основе цивилизованной жизни, но он еѐ очевидно признаѐт. Оленин это признание усилил и подтвердил собственным опытом, находясь в сердце природы, в логове оленя, где он вспомнил свои детские молитвы. Дядя Ерошка, с другой стороны, не имеет представления о высшем разуме. Когда в главе 27-й он находит Оленина за писанием дневника, он предполагает, что тот пишет «кляузы», и убеждает его бросить это. Ерошка, что очевидно, вообще неодобрительно относится к писанию, видя в нѐм один из инструментов, при помощи которых люди управляют друг другом. Для Толстого, однако, писание – акт коммуникации, и потому оно для него по сути есть высший социальный акт, помимо прочих его функций. На самом деле в тот самый момент, когда Ерошка передразнивает пишущего Оленина, тот записывает в дневник признание в своей любви к другим. В этом случае
Оленин ведет общение с собой, и в дневниковых записях он открывает и утверждает нравственные контуры своей жизни:
«Много я передумал и много изменился в это последнее время, — писал Оленин, - и дошѐл до того, что написано в азбучке. Для того чтоб быть счастливым, надо одно - любить и любить с самоотвержением, любить всех и всѐ, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадѐтся, того и брать. Так я поймал Ванюшу, дядю Ерошку. Лукашвку, Марьянку».
Даже после того как Оленин как будто отверг цивилизацию, он остаѐтся пойманным между двумя мирами – реальным миром казаков, основанным на здоровом интересе к себе, смягчѐнном необходимостью, и идеальным миром собственного воображения. Дядя Ерошка при всей его мудрости не имеет доступа к идеальному миру. Глава заканчивается тем, что он плачет, сознавая, что оба они, и он и Оленин, «нелюбимые». И то, чего не способен познать Ерошка, составляет будущее Оленина; уже не думающего о себе, но готового действительно любить других.
Первоначально идеей Толстого при написании «Казаков» было желание показать, что «добро – добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо» (18 августа 1857 г.; 47:152). Во второй половине 1857-го, отчасти под влиянием «Илиады» и «Одиссеи», он отказался от этой идеи. В набросках, создававшихся примерно в это время, казаки изображались похожими на героев Гомера. Мир Гомера был благ: как противоядие современному миру он был «успокоительным, умиряющим, гармоническим», но у Гомера, несмотря на его величие, был один недостаток: «Читал Евангелие, чего давно не делал. – После Илиады. Как мог Гомер не знать, что добро – любовь! Откровение. Нет лучшего объяснения». (29 августа 1857 г.; 47:154). До чтения Гомера, в наброске, названном «Белый казак», толстой изобразил Лукашку (тогда его звали Кирка) романтически влюблѐнным в Марьянку. После чтения Гомера он отказывается от этого: в завершѐнной рукописной редакции повести Лукашка способен контролировать своѐ чувство к Марьянке. Свобода для него важнее страсти. В этом отношении он напоминает Оленина до его приезда на Кавказ. Подобно Лукашке, Оленин признавал «увлечения», но до известной границы, пока они не начинали угрожать его свободе. Точно так же и Лукашка не откажется от свободы ради Марьянки. Не то чтобы он не желал еѐ. Как Оленин, когда тот наконец отдаѐтся своей любви к Марьянке, Лукашка
стаскивает еѐ руки, произнося: «Что хочешь надо мной делай»; но когда она отказывается прийти к нему на ночь, он проводит ночь со своей прежней подружкой. Его любимая песня, которую он поѐт в конце главы 27-й, освобождаясь, как он убеждѐн, от уплаты долга Оленину за подаренного коня, рассказывает о том, что сокола невозможно поймать и запереть в золотой клетке.
Казаки страстны, но сами не хотят признать этого. Страсти одна за другой захватывают Ерошку; но он всегда возвращается на землю, объясняя свои увлечения, как сообщает нам повествователь, «практически», то есть подчиняя их своему рациональному интересу к себе.
Таким образом, в окончательной редакции повести скорее Оленин, а не Лукашка действительно увлечѐн своей страстью к Марьянке. Как он и надеялся, на Кавказе он узнал, что значит любить. Его любовь, как позднее любовь Пьера и Константина Левина, родственна «любви к всему» (хотя и эгоистичнее еѐ), вытесняемой ею из души.
Оленин обладает тайной любви, которую он обретает еще на первой ступени своего образования. В самом сердце природы, в логове оленя, она возвращается к нему сразу вслед за тем, как он испытывает естественную «любовь к всему» в форме воспоминаний о детских молитвах. Казаки, хотя номинально и остаются христианами, забыли эту тайну, и поэтому они пребывают в мире «детской сказки» Гомера. Сама тайна естественна, но надо быть цивилизованным человеком, воспитанным в христианской традиции, чтобы вновь открыть еѐ в природе. Люди естественные, или дикие, скрывают еѐ. И поэтому та книга, в которой действительно воспевается природа, - не «Казаки», но повествующая о русском народе «Война и мир».