Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3)

мифом. Из всех видов поэзии именно лирика яснее всего отражает это идеальное развитие. Ведь не только истоки лирики коренятся в определенных магикорелигиозных мотивах, но и сама лирика прямо поддерживает связь с мифом в своих возвышенных и чистых творениях. В творчестве величайших лириков, таких, как Гѐльдерлин или Китc, мифологический взгляд на мир вновь возрождается во всей своей интенсивности и силе. Но «предметность» уже не тяготеет над ним. Дух живет и правит в слове и в мифологическом образе, не подчиняясь ни одному из них. То, что выражается в поэзии, не является ни мифологическим миром богов и демонов, ни логической истиной абстрактных определений и отношений. Мир поэзии отличен от них: это мир иллюзии и фантазии, и только в нем находит выражение и тем самым приобретает полную и конкретную актуализованность чистое чувство. Слово и мифологический образ, которые сначала противостояли духу как грубые реальные силы, отбросили от себя всю действительность и действенность: они представляют собой только легчайший эфир, в котором свободно и беспрепятственно движется дух. Это освобождение осуществляется не благодаря тому, что дух отбрасывает чувственную оболочку слова и образа, а потому, что он использует их как свой орган, видит в них то, чем они являются в действительности, — формы самораскрытия.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Herder J. G. Über den Ursprung der Sprache. — Sämtliche Werke, Bd. 1 — 33. Hrsg. von B. Suphan. Berlin, 1877 — 1913, Bd. V, S. 53 и сл.

2Schelling F.W.J. Einleitung in die Philosophiу der Mythologie. — Sämtliche Werke, Abt. 2: Bd. 1

—4, Stuttgardt — Augsburg, 1856 — 1861, Bd. I, S. 52.

3Müller M. Das Denken im Lichte der Sprache. Leipzig, 1888, S. 304 и сл., особенно S. 443 и сл. См. также: Max Müller. Lectures on the science of language, vol. II. London, 1873, p. 368 и сл.

4Werner H. Die Ursprünge der Metapher. Leipzig, 1919, особ. Кар. 3; S. 74 и сл.

5Usener H. Göternamen. Versuch einer Lehre von der religiösen Begriffsbildung. Bonn, 1896, S. 3.

6Jambliсh Ch. Protreptichos. p. 108, 3. — Цит. по: Deubner T. Magie und Religion. Freiburg, 1922,

S. 8.

7См.: Parkinson O. Dreißig Jahre in der Südsee, S. 7. — Цит. по: Werner U. Ursprünge der Metapher, c. 56.

8Ср. мою работу: Die Begriffsform im mythischen Denken. Leipzig, 1922, S. 16 и cл.

98 См.: Mannhardt J. W. Wald und Feldkulte. Berlin, 1904/1905, S. 212 и cл.

10См.: Preuß К. Т. — In: Globus, t. 87, S. 381; cp. "Die Nayarit-Expedition", I, S. XLVII и сл.

11Это тем более существенно, что для мифологическо-магического мышления невозможно простое изображение, каждый образ воплощает «суть» вещи, то есть ее демона или ее «душу».

Ср., например: Budge Е. A. W. Egyptian Magic. London, 1900, p. 65. «Выше говорилось, что

42

имя или эмблема либо изображение бога или демона может стать амулетом, наделенным силой для зашиты того, кто его носит, и что такая сила действует до тех пор, пока существует материал, из которого они сделаны, если имя, эмблема или изображение не стерлись. Но египтяне сделали шаг вперед, поверив в возможность передачи фигуре мужчины, женщины или животного души того существа, которое эта фигура представляет, со всеми его качествами и атрибутами. Статуя бога в храме содержала в себе дух соответствующего бога, и с незапамятных времен египтяне верили, что в любой статуе и фигуре заключен «дух». Подобная вера и сегодня жива у «примитив-

ных» народов. Ср., например: Hetherwick B. Some animistic beliefs among the Yaos of British Central Africa. — "Journal of the Anthropological Institute of Great Britain and Ireland», vol. XXXII, 1922. Ав-

тор пишет: «Фотокамера вселяла сначала страх, и, когда ее направляли на группу туземцев, они с криками ужаса рассыпались во всех направлениях... В их представлениях lisoka 'душа' была соединена с chiwilili 'изображением', и перенесение ее на фотопластинку влекло бы за собой болезнь или смерть тела, лишенного тени» (с. 89 и сл.).

12Preuß К. Т. Die geistige Kultur der Naturvölker. Leipzig, 1914, S. 10.

13Usener H. Op. cit., S. 85 и сл., 114.

14Подробнее см.: Cassirer E. Philosophie der symbolischen Formen, Bd. 1—3. Berlin. 1923 — 1929, Bd. 2, S. 54 и сл.

АЙВОР А. РИЧАРДС

ФИЛОСОФИЯ РИТОРИКИ

МЕТАФОРА

Не кто иной, как сам Аристотель, написал в своей «Поэтике»: «...Важнее всего

— быть искусным в метафорах». И продолжил: «Только этого нельзя перенять от другого; это — признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство» (1495 а)*. Я не знаю, какую роль сыграло это замечание в развитии теории метафоры и ему ли мы обязаны тем, что принимаем эти мысли как согласные со здравым смыслом. Но подвергнем на секунду это замечание сомнению — и мы сможем обнаружить, если займем критическую позицию, наличие трех порочных посылок, со времен Аристотеля мешавших тому, чтобы изучение этого великого искусства заняло надлежащее место в нашей науке и пошло — и в теории и в практике — по нужному пути.

Первая из этих сходных посылок — утверждение, что умение «подмечать сходство» — это дар, которым обладают отнюдь не все люди. Но ведь все мы живем и говорим только благодаря нашей способности подмечать сходство. Без этой способности мы давно бы погибли. Хотя некоторые люди подмечают сходство предметов лучше, нежели другие, это различие только в степени, и оно так же, как другие различия между людьми, может быть уменьшено правильным обучением. Вторая посылка противоречий сказанному нами гласит, что, хотя всему остальному можно научиться, искусство владения метафорой нельзя передать дру-

Ivor A. Richards. The Philosophy of Rhetoric. New York, Oxford University Press, 1950: Главы V и VI. Перевод дан с небольшими сокращениями, сделанными преимущественно за счет повторений.

* Перевод В. Г. Аппельрота; цитируется по изд.: Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. Ср. перевод, сделанный М. Л. Гаспаровым: «Важно бывает уместно пользоваться всеми вышесказанными [приемами], а также словами сложными или редкими, но важнее всего — переносными: ибо только это нельзя перенять у другого, это признак [лишь] собственного дарования — в самом деле [чтобы хорошо переносить значения, нужно уметь] подмечать сходное [в предметах]. — В кн.: Аристотель. Соч. в 4-х тт., т. IV. М., 1983. — Прим. перев.

44

гому человеку. Я не знаю, насколько серьезно утверждал это Аристотель и какие другие умения, которым можно обучать, он имел в виду. Но если проанализировать то, как все мы — пусть в ограниченной степени — овладеваем искусством метафоры, мы увидим, что проводимое Аристотелем противопоставление необоснованно. Каждый из нас овладевает искусством метафоры так же, как мы обучаемся всему остальному, что делает нас людьми. Мы получаем эти знания от других людей посредством языка, которым мы овладеваем, языка, помогающего нам исключительно благодаря метафоре, которой он учит. И тут мы наталкиваемся на третью, самую вредоносную из посылок, согласно которой метафора — это нечто особенное и исключительное в использовании языка, отклонение от его нормальных механизмов, а не вездесущий принцип его естественного функционирования.

На протяжении истории риторики метафора рассматривалась как нечто вроде удачной уловки, основанной на гибкости слов; как нечто уместное лишь в некоторых случаях и требующее особого искусства и осторожности. Короче говоря, к метафоре относились как к украшению и безделушке, как к некоторому дополнительному механизму языка, но не как к его основной форме. Иногда, правда, писатели решались пойти дальше в своих рассуждениях. Только что я сделал утверждение, являющееся отголоском высказывания Шелли о том, что «язык в самой своей жизненной основе метафоричен. Это значит, что он делает явными до сих пор не обнаруживавшиеся связи вещей и закрепляет их восприятие, пока с течением времени слова, которые отражают эти связи, не становятся знаками групп или классов идей вместо того, чтобы воспроизводить их целостности; и затем, если не появляются новые поэты, способные воссоздать распавшиеся ассоциации, язык перестает служить высоким целям человеческого общения». Но это высказывание — исключение, и специалисты в области риторики до сих пор не оценили его импликаций. В целом и философы оказались не лучше, хотя историки языка давно учили, что не существует такого слова или описания интеллектуальных операций, которые не восходили бы к метафоре, основанной на описании какоголибо физического действия. Только Иеремия Бентам, последователь Бэкона и Гоббса, настаивал, пользуясь своим методом архетипизации и фразеоплерозиса, на необходимости сделать вывод о том, что разум и все его действия — фикция. Он оставил Кольриджу, Брэдли и Файхингеру возможность сделать следующий вывод о том, что вещество и все его превращения, а также все производные объекты наблюдения тоже являются видимостями разных уровней.

Я позволил себе на несколько минут углубиться в дебри, в которые может увлечь метафора, потому что страх перед этими дебрями был, возможно, одной из причин отказа от ее изучения или ограничения исследований весьма поверхностными пробле-

45

Мами. Но мы не можем рассматривать даже эти поверхностные проблемы, пока не изучим породившие их глубины речевого взаимодействия.

То, что метафора — вездесущий принцип языка, подтверждается простым наблюдением. В обычной связной речи мы не встретим и трех предложений подряд, в которых не было бы метафоры. Даже в строгом языке точных наук можно обойтись без метафоры лишь ценой больших усилий. В различных отраслях знания: в эстетике, политике, социологии, этике, психологии, теории языка и. д. — наши основные трудности связаны с выяснением того, как мы используем метафору и как наши по видимости устойчивые слова изменяют свои значения. Особенно это касается философии: здесь нам и шага не сделать без постоянной мысли о том, что и мы, и наши слушатели, возможно, употребляем метафоры и, чтобы избежать их, надо сперва их обнаружить. Чем абстрактнее и строже философия, тем вернее это утверждение. Чем абстрактнее становится философия, тем чаще прибегаем мы к метафоре, провозглашая в то же время, что не опираемся на нее. Метафоры, которых мы избегаем, направляют наше мышление точно так же, как и те, которые мы употребляем. Так, должно быть, обстоит дело с каждым высказыванием: труднее осознать то, что в нем выражено, чем то, чего в нем нет. Что же касается философии, для которой сказанное — почти правило, я согласен с Брэдли, считающим, что наши попытки обойтись без метафоры — чистый блеф, который легко обнаружить. Но эту истину проще провозгласить, чем усвоить со всеми вытекающими из нее последствиями.

С теоретической точки зрения положение о том, что метафора пронизывает всю речь, следует принять. (...) Слово является заместителем (или средством передачи) не отдельного впечатления, полученного в прошлом, но сочетания общих характеристик. Это утверждение и есть общая формулировка принципа образования метафоры. Попросту говоря, когда мы используем метафору, у нас присутствуют две мысли о двух различных вещах, причем эти мысли взаимодействуют между собой внутри одного-единственного слова или выражения, чье значение как раз и есть результат этого взаимодействия.

«Метафорическое выражение, — писал доктор Джонсон, — когда оно употреблено уместно, придает стилю достоинство, ибо предоставляет нам две мысли вместо одной». Как видите, он придерживался традиционной ограниченной точки зрения на метафору. Что касается достоинства стиля, благодаря которому вы получаете две мысли вместо одной, то оно зависит от того, как взаимодействуют эти две мысли, или же от того, что они, вместе взятые, дают нам. Конечно, присматриваясь к метафорическим выражениям, мы обнаруживаем, что типы взаимодействия сосуществующих мыслей, как я назову их, бесконечно разнообразны, как и типы взаимодействия между различными

46

отсутствующими частями или аспектами разных контекстуальных значений слова. На практике мы умеем прекрасно различать эти разные типы взаимодействия, хотя наше умение неодинаково. К примеру, елизаветинцы умели пользоваться метафорой гораздо лучше нас. Благодаря этому стало возможно появление Шекспира. XVIII в., заняв оборонительную позицию, свел использование метафоры только к нескольким типам. Ранний XIX в. восстал против этого и создал новые типы метафор. Поздний XIX в. и последующий период постепенно освобождались от этих схем. Вероятно, было бы интересно переформулировать в этих терминах противопоставление классицизма и романтизма. Но для этого нужна более развитая теория метафоры.

Традиционная теория выделяла только несколько способов образования метафоры и ограничивала применение термина «метафора» также только некоторыми из возможных случаев. Поэтому она заставляла рассматривать метафору только как языковое средство, как результат замены слов или контекстных сдвигов, в то время как в основе метафоры лежит заимствование и взаимодействие идей (thoughts) и смена контекста. Метафорична сама мысль, она развивается через сравнение, и отсюда возникают метафоры в языке. Об этом важно помнить, если мы хотим совершенствовать теорию метафоры. Нашим методом должно стать пристальное наблюдение над умением мыслить, что нам уже известно. Мы должны описать это умение так, чтобы оно могло стать предметом научного обсуждения.

И здесь мы обнаруживаем, что все существенные проблемы истории и теории литературы приобретают для нас новый интерес и более непосредственно связываются с нуждами человека. Задаваясь вопросом о том, как работает язык, мы одновременно задаем вопрос и о том, как мы мыслим и чувствуем, как протекают все остальные типы деятельности человеческого сознания, как нам следует жить и как владение метафорой — это величайшее из искусств только потому, что это владение жизнью (a command of life), — может быть, невзирая на высказывание Аристотеля, «передано другому». Но для того, чтобы преуспеть в этом, следует помнить, что, как сказал Гоббс, цель любых теоретических спекуляций — это совершение какого-либо поступка или действия и, как сказал Кант, что мы никак не можем требовать подчинения практического разума спекулятивному, переворачивая таким образом естественный порядок вещей, поскольку любая цель является практической и даже цель спекулятивного мышления условна и приобретает завершение только в своем практическом применении. Поскольку корни нашей теории также в практике, ее плодами должно быть наше возросшее умение. «Я — ребенок, — как сказал бы ученый-софист, — отец которого — его сын; я — вино, виноградник которого — кувшин, содержащий его», подводя итог таким образом всему процессу медитации и не забывая, чему он посвящен.

47

Все сказанное до сих пор — это лишь введение или подготовка к теории метафоры, которой следует отвести более важное место, чем то, которое она занимала в традиционной риторике. Пора опуститься с высот отвлеченных рассуждений на землю и перейти от владения метафорой к эксплицитному научному знанию о ней. Первым нашим шагом будет введение двух рабочих терминов для различения тех компонентов, которые доктор Джонсон назвал двумя идеями и которые выделимы даже в самой простой метафоре. Один из них я хотел бы назвать «содержанием» (tenor), а другой — «оболочкой» (vehicle)*. Один из множества странных фактов, касающихся изучения данной темы, — это отсутствие устоявшейся терминологии для обозначения двух составных частей метафоры. Если мы хотим избежать путаницы в нашем исследовании, такая терминология крайне необходима. Дело в том, что наша главная задача — сопоставить отношения, в которые в разных случаях вступают друг с другом два компонента метафоры; и если мы с самого начала не знаем, о каком из двух компонентов идет речь, то сразу сбиваемся с пути. В настоящее время в нашем распоряжении есть только неуклюжие описательные конструкции, с помощью которых мы пытаемся разграничивать эти компоненты метафоры, а именно: «Исходная и заимствованная идея»; «то, что говорится и что на самом деле имеется в виду», и «то, с чем сравнивается»; «идея, лежащая в основе», и «воображаемый объект», «главный предмет» и «то, что он напоминает»; или еще более сбивающие с толку термины: просто «значение» и «метафора» или «идея» и ее «образ». Легко заметить, насколько запутывают эти термины, и наш опыт анализа метафоры полностью подтверждает самые худшие ожидания. Слово «метафора» необходимо нам для обозначения всей единицы, состоящей из двух частей; поэтому использовать термин «метафора» для обозначения какой-либо одной из них столь же неразумно, как использовать слово «значение» иногда для обозначения функции всей двухкомпонентной единицы, а иногда только для обозначения одного ее компонента — «содержания», как я называю его, то есть подразумеваемой идеи или того, что, собственно, обозначается «оболочкой» или фигурой речи. Поэтому неудивительно, что, если мы пытаемся детально анализировать метафору с помощью традиционных расплывчатых терминов, у нас время от времени возникает такое же ощущение, которое может появиться при устном извлечении квадратных корней. Можно провести и более точное сравнение: такое ощущение

* Английское слово vehicle обладает развитой полисемией и может переводиться на русский язык как транспортное средство, проводник, носитель, средство передачи и т. п. Нам представ-

ляется, что в контексте данной статьи наиболее уместен и близок вкладываемому автором в это слово смыслу такой его русский эквивалент, как оболочка (поэт.), хотя при таком переводе теряется заключенная в слове vehicle идея перемещения. Иногда это слово переводится и как образ. —

Прим. перев.

48

вызывали бы самые элементарные арифметические действия, если бы мы использовали слово «двенадцать» (12) иногда для обозначения числа «один» (1), иногда для числа «два» (2), а иногда для числа «двадцать один» (21) и при этом должны были бы каким-то образом запоминать или видеть, не прибегая к специальным записям, как мы использовали число 12 в различных местах наших вычислений. Все известные нам термины — «значение», «выражение», «метафора», «сравнение», «субъект», «фигура речи», «образ» — используются именно так, и, осознавая это, мы частично объясняем причину плачевного состояния исследований метафоры. Может быть, стоит подумать над тем, почему специалисты в области риторики до сих пор не исправили этот дефект своей терминологии. Что касается меня, я не могу дать удовлетворительного ответа на этот вопрос. Лучший лектор из всех, кого я когда-либо слышал, Дж. Э. Мур однажды заметил: «Объяснить, почему мы употребляем одно и то же обозначение для выражения столь различных значений, выше моих сил. Мне кажется чрезвычайно любопытным, что язык развивался так, как будто бы он был создан специально для того, чтобы вводить философов в заблуждение; и я не знаю, почему это должно было произойти».

Слова «фигура речи» и «образ» особенно запутывают нас. Иногда каждое из этих слов обозначает двухкомпонентную единицу в целом; иногда только один ее компонент («оболочку»), противопоставленный другому. Но, помимо того, употребление этих терминов создает впечатление, что и в риторике образ — это отражение или воскрешение какого-то чувственного восприятия, и поэтому специалисты в этой области считают, что фигура речи, образ или образное сравнение имеют некоторое отношение к присутствию в сознании зрительных или слуховых образов. На самом деле ничего подобного нет. Образы такого рода не имеют отношения к метафоре. В своей первой лекции я уже привел один пример вредного влияния этого заблуждения — таким примером послужило нелепое предложение лорда Кеймса строить некий образ на основе павлиньего пера, фигурировавшего в тексте Шекспира. За лордом Кеймсом по неверному пути пошли целые школы риторики и литературоведения. Печальным примером пагубности этого влияния служит трактат Лессинга о связях разных родов искусства. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что функционирование фигур речи никак не соотносится с образами, которые, воспроизводя или отражая чувственное восприятие, могут служить основой для понимания слов читателем или выбора их писателем. В особых случаях у читателей возникают образы — это проблема индивидуальной психологии. Но с помощью слов можно делать что угодно и не обращаясь к образам, и мы не должны включать тезис об их обязательном наличии в нашу общую теорию.

Я могу проиллюстрировать одновременно и целесообразность употребления таких рабочих терминов, как «содержание» и «обо-

49

лочка», и вредное влияние положения о роли образов, приведя другую цитату из книги «Основания критики» лорда Кеймса (гл. 20, часть 6). Даже по тому, как трудно понять, что хочет сказать автор, вы сможете судить о том, сколь необходима строгая и хорошо разработанная техника исследования метафоры. Нет сомнения в ошибочности точки зрения лорда Кеймса; но раньше чем мы убедимся в ее ошибочности, мы должны узнать, в чем она заключается. Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на то, каким неуклюжим, неясным языком он излагает свою точку зрения. Формулируя правило «построения метафоры», он пишет: «В- четвертых, благодаря тому, что сравнение... скрыто в метафоре, так как главный субъект отождествляют с предметом, который он только напоминает, создается возможность описать его (то есть главный субъект) в терминах, избранных строго или буквально в соответствии с его воображаемой природой».

В предложенных выше терминах можно охарактеризовать «содержание», описывая «оболочку». Лорд Кеймс продолжает: «Отсюда следует еще одно правило: создавая метафору, писатель должен использовать только такие слова, которые в буквальном смысле применимы к воображаемой природе субъекта метафоры». Иными словами, он не должен прибегать еще к каким-либо метафорам, описывая «оболочку». «Следует, — пишет он, — тщательно избегать употребления образных средств, потому что такие сложные фигуры речи, чтобы поместить свой главный субъект в сильное поле света, окутывают его дымкой; и хорошо, если читатель, не будучи смущен перед таким нагромождением, решится терпеливо извлечь простой смысл, независимо от выражающих его фигур речи».

Я призываю вас задуматься над этим примером, поскольку, с моей точки зрения, он ясно демонстрирует основные причины неплодотворности традиционных исследований метафоры. И заметьте, прежде всего, как в этом примере проявляется убеждение, характерное для XVIII в., в том, что фигуры речи — это просто красоты или внешние украшения и что единственно важно — чистое значение, «содержание», которое «независимо от выражающих его фигур речи» должно быть извлечено терпеливым читателем.

Первое возражение современной теории заключается в том, что во всех очень важных случаях использования метафоры значение (которое не тождественно «содержанию») является результатом одновременного сосуществования «оболочки» и «содержания» и не может возникнуть без их взаимодействия. Кроме того, «оболочка» не является, как правило, просто украшением «содержания», которое остается неизменным: «оболочка» и «содержание» дают в своем взаимодействии значение более богатое, чем каждый из этих компонентов, взятый в отдельности. Далее, современная теория метафоры утверждает, что относительная важность ролей «оболочки» и «содержания» в создании значения

50

разных типов метафоры различна. На одном полюсе «оболочка» может стать простым украшением или сыграть роль оттенка «содержания»; на другом полюсе «содержание» является просто поводом для введения «оболочки», а не главным субъектом метафоры. И та степень, в которой «содержание» считается «той самой вещью, на которую оно только похоже», тоже может быть самой разной.

Давайте еще немного поразмышляем над утверждением лорда Кеймса. Как обстоит дело с формулируемым им правилом, согласно которому следует избегать нагромождения метафоры на метафору? Каков будет результат серьезного отношения к этому правилу? Если мы примем его и будем ему следовать, его действие окажется разрушительным для большей части письменной и устной речи. Оно не учитывает — пользуясь удобным предлогом, что они мертвы — наиболее регулярные, устойчивые метафоры, пронизывающие всю нашу речь. Оно сделает Шекспира, по-видимому, самым слабым автором, который когда-либо брал в руки перо; и оно упрямо не хочет видеть одну из самых важных черт нашей речи, проявляющуюся в ней ежеминутно. Обратимся снова к предложению, написанному лордом Кеймсом: «такие сложные построения вместо того, чтобы поместить свой субъект в сильное поле света, окутывают его дымкой». Что такое это «сильное поле света»? Свет — это «оболочка», и он описывается без малейшего затруднения с помощью вторичной метафоры — слова в переносном значении. Но вы можете возразить: «Нет! Применительно к свету «сильный» не является словом в переносном значении. Оно так же буквально описывает свет, как человека или лошадь. Оно выражает не две идеи, а одну. Оно «приспособилось» или стало мертвым и больше не является метафорой». Но какими бы безнадежно мертвыми ни казались эти метафоры, мы можем легко воскресить их, и, если Кеймс был прав, воскресить их значило бы рисковать окутать «содержание» дымкой, в то время как ничего похожего не происходит. Это излюбленное разграничение мертвых и живых метафор (само по себе представляющее двойную метафору) очень часто препятствовало работе мышления и постижению объекта исследования. Чтобы серьезно им пользоваться, необходимо кардинально пересмотреть его.

На самом деле мы в гораздо большей степени искушены в обращении со сложными метафорами, чем нам позволяет Кеймс. Он приводит пример нарушения сформулированного им правила, — пример, который стоит рассмотреть только для того, чтобы продемонстрировать, как легко теория может парализовать нормальную способность человека к восприятию метафоры. Кеймс приводит следующие две строки:

A stubborn and unconquerable flame

Creeps in his veins and drinks the streams of life.

51