Глава 1. Превратности метода

Отказ от доктрины отмирания права, всегда ставившей советское правоведение в двусмысленное положение, не привел, как уже выяснилось, к полному торжеству права и правового менталитета. Пренебрежение правом (правовой нигилизм), культ насилия нисколько не ослабли, а утратив свою идеологию отмирания, несущественности права в "преобразовании общества" и сосредоточившись в подсознании, психологии, даже укрепились, став недоступными критике, основанной на логических аргументах <1>.

--------------------------------

<1> Приведем наблюдения социолога: "Здешняя колхозно-хозяйственная жизнь замешана на нерациональности, на лукавстве, на ненормальной трудовой отваге, которая на поверку лишь средство для веселой казачьей пирушки или каких-то "левых" льгот. Хозяйственная жизнь на Кубани - только ли здесь?! - основана на причудливой морально-аморальной экономике, на комбинации совести и бессовестности. Крестьянин чужой всему: рациональности, демократии, рынку, писаной законности, правилам среднестатистической цивилизованности" (Виноградский В.Г. Колхоз и крестьянский двор // Знание - сила. 1996. N 10. С. 17).

Поэтому любое правовое исследование вынуждено вступать в неявную обычно полемику о ценности самого права. В условиях бесспорно существующего у нас глобального раскола сознания право <2>, конечно, ассоциируется с тем началом, которое представлено как рациональность, активность, ответственность, приобретательство, универсальность, абстрактность и индивидуализм <3>, и противостоит иррациональному, праздному, безответственному, расточительному, конкретному и неформальному, коллективному, консервативному началу <4>.

--------------------------------

<2> В этом смысле право не может отождествляться с юриспруденцией и тем более юристами. Само собой разумеется, что идеология и практика, обслуживавшие неправовое законодательство и представленные соответствующими специалистами, часто достаточно квалифицированными, приводят к возникновению антиправовой позиции и среди юристов. Иными словами, трещина проходит не только через сердце поэта, но и через юридический корпус.

<3> Ср.: "Мощный дух легальности, трезвости и уверенности в своей правоте, который был свойственен мирской аскезе протестантизма" (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 192). В своей знаменитой работе Вебер выводит дух аскетического энергичного капитализма из протестантского сознания, противопоставляя ему "традиционное" (архаичное), в том числе католическое, сознание.

Н.А. Бердяев отмечает, что "в протестантском восстании личности и утверждении свободы зачался новый человек, человек новой истории" (при том, что "протестантизм в начале своем был мистичен") (Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 166).

Г. Берман конкретизирует эти выводы, выявив основные ценности права: "...договоры должны соблюдаться, а если не так, следует платить за их нарушение. Гражданские правонарушения должны компенсироваться платой, эквивалентной ущербу. Права собственности должны восстанавливаться теми, кто их нарушил". При этом, добавляет автор, "незападные культуры имеют правовые порядки, основанные на ценностях иного рода, как это было и в Европе до XI - XII вв. В некоторых правовых порядках господствуют идеи судьбы и чести, мести и примирения. В других доминируют идеи завета и общины, в третьих идеи устрашения и восстановления в правах" (Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования / Пер. с англ. 2-е изд. М., 1998. С. 191).

При том, что в общем эти суждения Г. Бермана, конечно, верны, они вызывают сомнения в том пункте, который у этого автора, которого в дальнейшем мне придется часто упоминать, является центральным - в выведении всего современного права исключительно из религиозной доктрины XI в. Очевидно, что, в свою очередь, эта доктрина не могла не испытывать влияния предшествующих ей тысячелетий развития мысли. Отказавшись от более глубокого проникновения в историю, Г. Берман вынужден во многих случаях упрощать сложные феномены и противопоставлять то, что на самом деле имеет много общего.

В частности, понятия вины и вытекающие из нее понятия свободы и воли, о которых много пишет Г. Берман применительно к папской революции, известны архаичным укладам и именно в том же контексте, который был важен для христианской теологии: как основание для отпущения грехов; в архаике это были обряды искупления, искупляющего жертвоприношения. Необходимо было, однако, установить те причины и вину, которые должны быть искуплены (достаточно сослаться на историю Эдипа, чтобы представить, насколько сложной может быть такая связь). С этой точки зрения ответственность перестает быть компенсацией нарушения (хотя идея симметричности может привести и, конечно, приводила к приравниванию нарушения и способа его возмещения), точно так же, как она не совпадает и с местью. Но становятся видны истоки вины и свободы, равно как и их связь.

<4> Хотя с этими качествами и свойствами связаны устойчивые ассоциации и о них постоянно ведется полемика, в этом контексте им не дается никакой этической оценки, тем более, что оба начала, хотя и в разных соотношениях, присущи сознанию каждого из нас.

Свой пафос это второе начало черпает прежде всего в весьма мифологизированном манихейском <5> представлении о товарности.

--------------------------------

<5> Манихейскому сознанию свойственно делить весь мир на добро и зло и вести непримиримую вечную войну с "нечистым и злым".

Сама страсть отторжения товарности, переживание ее как личной угрозы таится, конечно, в длящейся с архаики борьбе домашнего хозяйства с обменом, борьбе, которая приводила в древности к "деклассированию тех слоев общества, которые могли быть носителями обмена" <6>, но всегда таила в себе и угрозу реванша.

--------------------------------

<6> Вебер М. Аграрная история древнего мира / Пер. с нем.; Под ред. Д. Петрушевского. М., 2001. С. 102.

Понимая "априорную сложность оправдания капитализма" <7>, мы сталкиваемся с имеющими в известной мере сходный источник трудностями оправдания права и частной собственности, которые также воспринимаются как "чужое" и потому уже плохое.

--------------------------------

<7> Батай Ж. Проклятая доля. М., 2003. С. 112.

Эмпирически и исторически они в защите, конечно, не нуждаются: "если исторический опыт и способен чему-то научить, то основной урок заключается в том, что частная собственность неразрывно связана с цивилизацией" <8>. Но печальная истина (причем ситуация за последние 10 лет, прошедшие со времени обсуждения этой темы в первом издании книги о собственности, заметно ухудшилась) состоит в том, что опыт ничему не учит.

--------------------------------

<8> Мизес Л.Ф. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории / Пер. с англ. Челябинск, 2005. С. 250.

Одним из скрытых мотивов полемики является мотив пересекающей национальной границы универсальности права, которое тем самым становится объективным способом не всегда льстящей (само)оценки и мерилом истины, и этнического сознания, в конечном счете исходящего, как верно заметил М. Вебер, из представления об "избранном народе". Избранность, исключительность, конечно, заставляют весьма подозрительно относиться ко всему универсальному и всеобщему (отсюда и наивные попытки присвоить это общее, сделав, например, египетские пирамиды или финикийский алфавит результатом свершений древних славян и т.п. курьезы). В силу этой оппозиции то этническое сознание, которое страдает синдромом поражения (проявляющим себя в виде теорий заговора, враждебного окружения и пр.), неизбежно становится противником права.

Дискуссии о содержании и перспективах рынка или, при идеологическом обострении, капитализма сегодня совершенно бессмысленны как в связи с обнаружившейся неопределенностью этого понятия, так и потому, что эти дискуссии обычно бывают бесплодными из-за отказа от логики одной, а иногда и обеих сторон.

Но дело не в этом. Право - отнюдь не синоним и даже не порождение капитализма. Достаточно напомнить, что классическое право - продукт римской (античной) цивилизации, гораздо более архаичной, чем большинство сохранившихся традиционалистских обществ.

Причем такая характерная черта права, как его рационализм, скорее, была ослаблена капитализмом. "Рационализация частного права, например, если понимать под этим упрощение юридических понятий и расчленение юридического материала, достигла своей высшей формы в римском праве поздней античности и была наименее развитой в ряде достигших высшей экономической рационализации стран, в частности в Англии" <9>.

--------------------------------

<9> Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 95. Эту общеизвестную истину можно усилить. Ряд совершенно необходимых современной экономике правовых институтов, прежде всего юридическое лицо, был создан потеснением строгой логики путем придания силы эмпирии (сложившимся фактам), т.е. за счет известной утраты рациональности (то, что юридическое лицо при этом введено в закон посредством фикции, - это дань системе, требующей такой жертвы. Само по себе психологическое сопротивление, испытываемое при необходимости признать некоторые привычные вещи фикцией, отождествление фикции с неблагородством (равно как и подразумеваемое малодушие всякого оппортунизма) - это, пожалуй, проявление в нашем сознании архаичной прямолинейности, в силу которой всякое выпадение из логической причинной связи само по себе греховно).

Связь архаичного права, о котором придется в дальнейшем много говорить, с древними культами, в том числе и магией, никак не влечет нелогичности древнего права. К. Леви-Строс приводит великолепное определение магического мышления как "гигантской вариации на тему принципа причинности" (автор ссылается на Юбера и Мосса) и добавляет знаменательное суждение: магическое мышление "отличается от науки не столько незнанием или пренебрежением детерминизмом, сколько требованием более властного и более прямолинейного детерминизма, который наука может счесть безрассудным или поспешным" <10>.

--------------------------------

<10> Леви-Строс К. Первобытное мышление / Пер., вступ. ст. и прим. А.Б. Островского. М., 1994. С. 121. Здесь мы находим не только истоки потрясающей строгости, упорной логичности классического права, но и возражение против прогрессистского упрека, что сомнения в детерминизме отбрасывают нас назад.

Этому выводу вторит и главный адресат язвительных выпадов К. Леви-Строса: "...для мышления туземцев никакое событие не может быть случайным" <11>. (Не правда ли, очень знакомый слушателям основ диамата подход? Не чужд он и идеологии всемирных заговоров.)

--------------------------------

<11> Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1999. С. 295.

Осмелюсь заметить, что и марксистская критика капитализма, критика, в центре которой находится теория прибавочной стоимости (краеугольный камень марксизма), ведется с позиций нарушения эквивалентности, с позиций правильного обмена, искажаемого "избыточной логикой", толкающей к нарушению равновесия по принципу "Чем больше владеешь, тем больше не хватает" <12>. Возвращение к логике обмена достигается марксизмом в известной формуле, уравнивающей возможности и потребности.

--------------------------------

<12> Эту мысль развивает С. Жижек (Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие / Пер. с англ. М., 2003. С. 48). Мысль сама по себе очень важна: упразднение прибавочной стоимости лишает производство стимула избыточности, и хотя и возвращает ему логически правильное равновесие, одновременно лишает его жизни. На самом деле люди стремятся не к необходимому, а к избыточному.

Очевидная курьезность этого уравнения, положенного в основание коммунистической модели, может быть снята лишь отказом от всякой эквивалентности: выравнивание баланса спроса и предложения достигается "сознательностью", которая, стало быть, выступает как откровенный отказ от эквивалента и правильного обмена. Таким образом, критика, вдохновленная пафосом истинного, справедливого обмена и только в нем и имеющая свою опору и свою легализацию, приходит к его отрицанию и тем самым - к отрицанию собственной логической основы.

Именно непредсказуемость и нерегулярность как уравнения способностей и потребностей, так и регулирующей его "сознательности" не позволяют опосредовать его строгими средствами права; только поэтому право элиминируется из коммунистической парадигмы, а не потому, что оно тождественно капитализму. Как раз прибавочной стоимости частное право и не знает (хотя и не устраняет или именно поэтому и не устраняет), что вполне общеизвестно.

Тот факт, что на право переносится "основанная на традиционализме, большей частью довольно смутно осознаваемая неприязнь к захватывающей все более широкие сферы безличной и, следовательно, мало доступной этическому воздействию мощи капитала" <13>, не дает никаких оснований считать свойствами самого права такие уже знакомые нам явления, как, например, "защита "желающих работать" от классовой морали рабочих и враждебных властям профсоюзов" <14> или поощрение "капиталистического приобретательства".

--------------------------------

<13> Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 121.

При этом нельзя забывать (а это забывается всегда), что жестокость, безразличие рынка - это безразличие массы потребителей, которые всегда ищут товары лучше и дешевле, не останавливаясь в этом поиске ни перед какими соображениями морального свойства, жалостью к производителю в том числе. Господство потребителей, безусловного большинства - это и есть настоящая демократия (Л. Мизес говорил в обсуждаемом здесь смысле о суверенитете потребителей (Мизес Л.А. ф. Указ. соч. С. 255), еще не зная об идее "суверенной демократии").

<14> Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 194.

Что касается последнего (весьма популярного) мотива, то следует отметить, что "безудержное, свободное от каких бы то ни было норм приобретательство существовало на протяжении всего исторического развития... свободная торговля, не связанная какими-либо нормами по отношению к людям вне данного племени и рода, не встречает никаких препятствий.

Auri sacra fames ("к злату проклятая страсть" - Вергилий) неаполитанского извозчика или лодочника, а также азиатского представителя сходной профессии, равно как и любовь к деньгам южно-европейского или азиатского ремесленника, несравненно более ярко выражена и прежде всего значительно более беззастенчива, нежели, например, жадность англичанина в аналогичном положении" <15>.

--------------------------------

<15> Там же. С. 78 - 79.

Примеры читатель может найти и в своем опыте.

Даже такие характерные, казалось бы, качества, как рациональность, ответственность, универсальность, - это не собственные черты права, скорее, это свойства товарного обмена, возникшего задолго до капитализма <16>.

--------------------------------

<16> "Генетически многие... компоненты современного капиталистического духа уходят в Средневековье" (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. С. 197).

Поэтому праву нет нужды возражать против идущего из глубин первобытного сознания неприятия, направленного по существу против товарного обмена и денег. Можно, впрочем, заметить, что право, как и деньги, - единственная сила, доступная слабым. В этом качестве они всегда выступали опорой социальности против животного начала в человеке. Поэтому и любой последовательный подход против права и денег апеллирует в конечном счете к силе и крови.

Юристы вынуждены противостоять тоталитаризму, поскольку "готовность всех членов общества следовать формальным правилам - это воистину до сих пор единственная обнаруженная человеком альтернатива подчинению чьей-то руководящей роли" <17>. Есть качества, присущие исключительно праву и относящиеся к его сути. Среди них на первом месте, конечно, свобода лица, которая, бесспорно, является фундаментом права. "Приравнивание права собственности к свободе стало повсеместным явлением в теории права, экономики и обществоведения" <18>.

--------------------------------

<17> Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблении разумом / Пер. с англ. М., 2003. С. 122. Я не исключаю, а, напротив, вполне допускаю, что субъективно многие юристы готовы охотно подчиниться руководящей роли. Но сделать это они могут в любом качестве, кроме качества юриста.

<18> Маттеи У., Суханов Е.А. Основные положения права собственности. М., 1999. С. 175. Впрочем, по мнению У. Маттеи, "уравнение" собственности и свободы "не затрагивает анализ его юридико-технической культуры" (Там же. С. 176).

В рамках самого права свобода является аксиомой <19> и едва ли может быть объяснена. Для ее понимания нужно выйти, следовательно, за пределы права.

--------------------------------

<19> "...Удобнее считать, что свобода дана как факт сознания и что в нее надо верить" (Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990. С. 67).

Ближайшим образом свобода - это свобода выбора поведения. Очевидно, что это - индивидуальная свобода, свобода индивида (лица). Достаточно сложным и спорным остается вопрос о свободе общества в целом, но мы избавлены от необходимости его обсуждать, поскольку правовая свобода - это исключительно свобода лица, единичная, частная свобода. О ней и пойдет речь.

Свобода или случайность обычно противопоставлялись необходимости (закономерности). Это противоречие считалось трудноразрешимым и попало в разряд проклятых вопросов. В рамках схоластики благость свободы обосновывалась тем, что "человек свободен, поскольку не может быть отторгнут от правильности... Рабство есть не что иное, как неспособность не совершать греха" <20>. Таким образом, упреки в греховности человека не могли быть упреками частной свободе. А свобода личного выбора заняла центральное место в идее спасения.

--------------------------------

<20> Кентерберийский Ансельм. О свободном выборе // Кентерберийский Ансельм. Соч. / Пер., послесл. и коммент. И.В. Купреевой. М.: Канон, 1995. С. 216.

Позже популярным способом снятия противоположности считалось, как известно, познание необходимости, позволяющей принимать хотя и свободные, но необходимые решения <21>.

--------------------------------

<21> Но при этом единичное поведение все равно оказывается в стороне, ведь оно всегда случайно; в противном случае придется признать справедливость крайнего детерминизма, согласно которому любое частное событие (например, то, что вы читаете эту книгу) было предопределено в момент возникновения мира.

Шеллинг довел известные всем рассуждения до конца и заметил, что совершенная свобода, которой обладает Бог, исключает выбор <22>. Этот парадокс, который можно (и так будет правильно) понимать в том смысле, что человеческая (небожественная) свобода несовершенна и потому всегда предполагает выбор, таит в себе и иное толкование: любой субъект, узурпировавший божественность (например, тоталитарное государство), может запретить лицу выбор по тем основаниям, что единственные и необходимые решения уже найдены. Часто обращают внимание на то, что тоталитаризм XX в. представляет собой возврат к дохристианским формам сознания, в том числе с делением мира на своих и чужих (годных лишь на жертву), восстановлением первобытного синкретизма и т.д. С этой точки зрения упразднение частной собственности - это следствие нисхождения верховной власти в вещный мир, материальный регресс после многовекового и давшегося не без мучений отделения духовного от материального. Верховное божество (вождь, священное государство и пр.), отринутое миром духовным, вынуждено присвоить себе материальный мир, за неимением другой сферы обитания. Вместе с материальным миром присвоена и свобода, не нужная идеальному Богу <23>.

--------------------------------

<22> Шеллинг Ф.В.Й. Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 142. Аргументация кажется вполне корректной: если Бог - совершенен, он не может ошибаться, каждое его решение совершенно. Но выбор предполагает несколько решений, из которых некоторые будут менее, а некоторые более правильны. Однако Бог не может принимать хоть сколько-нибудь несовершенных решений; следовательно, свобода Бога лишена выбора.

<23> Не случайно лютеровская идея благодати, т.е. лишенного причинности, подчинения видимым закономерностям воздаяния, сочеталась с критикой заслуги, покупки спасения, т.е. навязывания божественной воле причинности вполне материального порядка. Благодать, таким образом, подразумевала оставление материального мира мирскому и полный разрыв с ним божественного.

Практическая несостоятельность тоталитаризма <24> совпала с нарастающей критикой классического детерминизма, о чем имеет смысл подумать, поскольку тоталитаризм всегда крайне враждебно относится к частной свободе, оправданно считая ее своим антиподом, а нам особенно потому, что им именно на этой почве были совершены титанические усилия по искоренению обмена и рынка.

--------------------------------

<24> Когда писались эти слова, еще не был издан русский перевод посвященной фундаментальной критике, намного превосходящей мои скромные способности, "инженерного" подхода (как частного следствия сциентизма) известной работы Ф. Хайека (Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблении разумом / Пер. с англ. М., 2003). Теперь этот перевод имеется, и читатель может им воспользоваться. Отмечу, что Ф. Хайек уделяет внимание описанию ранних лет карьеры Сен-Симона, посвященных самым разным и довольно масштабным спекуляциям. Если этот факт что-то значит, то, наверное, то, что разочарованный спекулянт может стать крупным социалистом. Не знаю, должен ли стать разочарованный коммунист либералом, но унизительный опыт очередей не может не привнести в либерализм бывшего коммуниста той лично-страстной окраски, которой лишены этюды молодых социологов, не знавших тоскливой и безысходной повседневности позднего российского социализма.

Прежде всего вспомним, почему вообще прежде господствующее мировоззрение пыталось элиминировать рынок и право. Эта идеология, имеющая ясно прослеживаемые основания в духе просвещения, достигла высшей точки развития в середине позапрошлого века на гребне впечатляющих успехов классических естественных наук, основанных на ньютоновой механике, рисовавших картину мира, в которой любое событие однозначно определяется исходными условиями, в которой всюду царствуют "железная необходимость" и всеобщие бесспорные законы, когда при достаточной полноте знаний можно предсказать любое событие будущего <25>. И на самом деле естествознание предсказывало, и предсказания сбывались. Трудно было в этих условиях не поверить, что можно исчислить, предугадать, рассчитать абсолютно все. Как выразился О. Конт, "развитие рода человеческого управлялось законами столь же непреложными, как и законы, которыми обусловлено падение камня" <26> (выражение вполне в марксистском духе, что и неудивительно, учитывая влияние сенсимонизма на марксизм).

--------------------------------

<25> Неошибающийся Бог Шеллинга - точное отражение этой картины мира. В известном смысле это - и Бог Эйнштейна, не играющий в кости (т.е. не ставящий свои решения в зависимость от случая).

<26> Цит. по: Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция науки. С. 238.

Обществоведение не имело никаких средств долго противостоять триумфу естествознания и занялось выработкой "естественнонаучных методов" постижения человека и общества, отринув "противоестественные представления о какой-то противоположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом" <27>.

--------------------------------

<27> Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 496. Никак нельзя винить в этом основателей марксизма, если до сих пор "подавляющее большинство социальных наук, в особенности экономика, все еще находятся во власти механистической парадигмы" (см. предисловие О. Тоффлера к кн.: Пригожин И., Стенгерс Э. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986. С. 16). Только в начале XX в., после открытий Л. Больцмана и Дж.У. Гиббса, с термодинамикой стали считаться; только тогда исчезла почва для претензий на абсолютное знание будущего, а тоталитарные утопии продолжали существовать лишь по инерции, правда, оказавшейся очень сильной.

Впрочем, В. Вернадский по поводу "Диалектики природы" отмечал в своих дневниках 1930-х гг., что естественнонаучные взгляды Ф. Энгельса даже в конце XIX в. были уже заметно отставшими ("отдавали плесенью").

Эти представления, в свою очередь, базировались на уверенности в том, что экономические законы всецело определяются материальными причинами - именно поэтому мечтатели и утописты стали проявлять такой интерес к экономике. Между тем современная наука вынуждена признать, что "серьезной ошибкой можно считать предположение, что экономические понятия рождаются из материальных потребностей, подлежащих удовлетворению, и что термины, с помощью которых выражаются эти понятия, могут иметь лишь материальный смысл. Все, что относится к экономическим понятиям, связано с гораздо более широкими представлениями, которые затрагивают совокупность отношений между людьми или между людьми и миром богов; это сложные и запутанные отношения..." <28>.

--------------------------------

<28> Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов / Пер. с фр.; Под ред. Ю.С. Степанова. М., 1995. С. 143.

Поэтому неудивительным нужно считать тот многократно отмеченный парадокс, что как только обществоведение восприняло уверенность механистического естествознания в своих выводах, исполнилось пафосом научности, в новом качестве возродились древние утопии справедливого переустройства общества централизованной волей, имеющей легко распознаваемую претензию на божественную природу.

В основание новой утопии была помещена, как известно, точная схема будущего общества, что возможно лишь при уверенности в том, что вообще могут существовать точные расчеты и предсказания.

"Научность", кроме того, дала право настаивать на применении насилия к несогласным. Действительно, если заранее известно все, что произойдет, то любое сопротивление бессмысленно и вредно, а его подавление - оправдано наукой. В вычисленной картине будущего особое значение придавалось прекращению товарного обмена. Главным аргументом здесь было то, что товарный обмен - опосредованный, а лучше вести непосредственный, "прозрачный" обмен деятельностью <29>. Можно однако предположить, что товарный обмен раздражал не только досадным отсутствием прозрачности, но и своим очевидно стихийным, "хаотичным", непредсказуемым характером. Было очевидно, что при наличии этой стихии устроить общество по "железным законам" затруднительно. Гигантские усилия были затрачены на то, чтобы обнаружить в товарном обмене пороки, в конце концов он был уличен в несправедливости как способ присвоения прибавочной стоимости <30>. Сама по себе аргументация была все же не так уж и важна. В любом случае устройство общества по придуманным законам обязательно потребовало бы прежде всего устранения рынка. Поэтому мы должны сейчас не разбирать доводы против товарности (в конце концов, жизнью уже доказана несостоятельность запретов рынка), а попытаться понять, правомерно ли строительство общества по заранее заданным схемам и правилам, ведь при этом первой жертвой всегда становится право.

--------------------------------

<29> До сих пор не получено внятного объяснения, почему же лучше. Всем апологетам коллективности и плановости преимущества сознательности перед естественностью (стихийностью) кажутся очевидными. Между тем "убежденность, что сознательно управляемые процессы непременно обладают превосходством над процессами спонтанными, есть ни на чем не основанное суеверие" (Хайек Ф.А. ф. Контрреволюция разума. С. 115). Даже такой искренний консерватор, как Т. Моммзен, заявлял, что "Рим был обязан своим величием самым либеральным принципам в области свободы договоров" (Моммзен Т. История Рима. Т. 2. Кн. 4. М., 2001. С. 105).

В одной из теледискуссий с адептом государственного господства экономики я довел его своими возражениями до того, что он с пафосом воскликнул: "Пусть государство хуже хозяйствует, но я все равно за расширение его вторжения в экономику!" Можно было бы сравнить с позицией К.С.Ф. Тертуллиана: "Верую, ибо абсурдно". Но то, что допустимо в религии, имеющей цель утешать страждущих, недопустимо в экономике, имеющей цель уменьшать число страждущих, тогда как огосударствление экономики никогда еще не улучшало положения и не уменьшало число страждущих.

<30> Сразу отметим, что отношение к товару не было свободно от эмоций, питавшихся архаичным, дотоварным отталкиванием от рынка. (Немарксистские формы тоталитаризма (фашизм и др.) не скрывают это подсознательное неприятие рынка и цивилизации и даже не стараются его осознать, вполне удовлетворяясь возбужденными эмоциями. В этом главным образом и состоит их отличие от марксизма, как и связь с ним.)

На самом деле обмен товарами, совершаемый свободными лицами, всегда случаен, живо откликается на любые внешние факторы, ему свойственны спонтанные реакции, стихийные возмущения, он ведет себя в точности как явление природы, а природа лишена справедливости (по словам Платона, "справедливого вовсе нет по природе", ему вторит Г.В.Ф. Гегель: "...природа... не может быть ни справедливой, ни несправедливой" (Гегель Г.В.Ф. Философия права. С. 107)).

Но на самом деле устраняется не только рынок - устраняется сама человеческая деятельность (а другой не существует). "Неопределенность будущего уже подразумевается самим понятием деятельности. То, что человек действует, и то, что будущее неопределенно, ни в коем случае не являются двумя независимыми проблемами. Это лишь два разных способа установления одного и того же" <31>. Человек, не способный и не обязанный знать всех последствий своего поведения, и деятельность такого человека - единственная реальность общественной жизни и единственный непреложный факт, вокруг которого выстраивается все право, - от сделки (и потому, скажем, мотив сделки не имеет юридического значения, а сама сделка имеет только непосредственную цель) до ответственности, которая основана на том, что человек обещал в прошлом, игнорируя те выгоды и невыгоды, что обнаружились в настоящем.

--------------------------------

<31> Мизес Л.Ф. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории. С. 101.

Как уже отмечалось, уверенность в возможности научно предсказать, точно рассчитать будущее общества коренилась в ньютоновом естествознании с его расчетом движения планет на миллионы лет вперед и неизменными законами, действующими вечно. Все погрешности и ошибки, возникающие при этом, были только следствиями недостатка исходных данных и неточностей в расчетах, т.е. в принципе были устранимы. Причинность понималась так, что при определенном воздействии на любой известный объект последует точно известный результат. Триумф науки как раз и состоял в том, что эти следствия все более и более точно рассчитывались и предсказывались. (Эта картина мира и была воспроизведена в марксистском "естественнонаучном" понимании человека и общества.)

Ирония, взрывающая эту идеологию, состоит в том, что само понятие закона имеет сугубо политическое происхождение и возводится к греческому полису, в котором закон выступал, как об этом сказано выше, в качестве противовеса произволу и тем самым - гарантии от тирании. Никакой санкции в виде "соответствия закономерностям общественного развития" он не имел, если не считать таковыми ссылки на особые, впрочем, не чрезмерные, качества законодателей (напомню предания о Солоне или Ликурге). Греческая наука восприняла идею закона из конституции полиса и перенесла ее, сначала только как аналогию, в естествознание. Удивительно при этом, что "невероятная догадка" о подчинении природы законам, возможно, в чем-то оказалась верна, что "законы природы, несмотря на все нагромождение случайностей, по-видимому, существуют" <32>.

--------------------------------

<32> Мак-Нил У. Восхождение Запада: История человеческого сообщества. М., 2004. С. 300. Автор пишет: "Основная концепция греческой философии поры становления может рассматриваться как наивная, но весьма плодотворная проекция деятельного упорядоченного полиса на всю вселенную" (Мак-Нил У. Указ. соч. С. 299).

После того, как законы природы обнаружили свою независимость от людей, всякие прочие, человеческие законы теперь уже были чем-то иным, т.е. перестали быть законами, если считать "объективность" качеством закона. Теперь новое восстановление единства понятия закона <33> потребовало уже подчинения политических, социальных законов природе, чем и занимались с большим увлечением социологи XIX в. Поэтому, наряду с критикой понятия закона, которая сама по себе - целый переворот в западном сознании, гораздо проще, оставаясь на почве традиционного понимания закона, показать, насколько большую роль в природе играет случайность, и тем самым устранить или существенно уменьшить соблазн искать опору в борьбе с правом и со свободой в естественнонаучных знаниях.

--------------------------------

<33> Другой подход состоит в выявлении социального, человеческого во всяком по видимости отвлеченном от человека понятии, о чем и говорит Ф. Хайек. Тогда единство закона, возможно, будет найдено на иной общей основе - не природной, а социальной.

С развитием термодинамики <34> в течение всего нескольких десятилетий нашего века представления о природе и живом мире как части природы <35> кардинально изменились, что еще не всеми осознано. Выяснилось, что любая упорядоченность всегда сопровождается усилением хаоса, энтропии (т.е. необратимым рассеянием энергии в пространстве) в другой части Вселенной <36>. Тем самым было поставлено под сомнение представление о равномерно действующем в линейном направлении, т.е. устремленном вперед, прогрессе <37>. Кроме того, оказалось, что лишь в некоторых, исключительных случаях отдельные объекты природы могут действовать как механизмы.

--------------------------------

<34> Дальнейшее изложение само по себе обращено против сциентистского, "научного" сознания, которому свойственна иллюзия точного знания как знания, опирающегося на количество, отвлеченные от человека ("антропоморфные шлаки") цифры, якобы аккумулирующие истину и способные указать причины и следствия. Я пытаюсь показать, что и в сфере естествознания детерминизм относителен. Но и сам сциентизм, господствовавший в XIX в., относителен и неточен, и в этом смысле это доказывание имеет смысл лишь в рамках парадигмы XIX в. Только учитывая влиятельность этой парадигмы, и приходится писать об этом.

<35> А тем самым и о человеке, ведь уже общепризнанно, что "в системе "человек - природа" первичное начало представлено природой" (Вейнберг И.П. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. М.: Наука, 1986. С. 20). Традиция объяснения социального из природы идет от древности до наших дней (вспомним, например, Л. Гумилева).

<36> Порядок "создается локально за счет возникновения неупорядоченности где-то в ином месте" (Эткинс П. Порядок и беспорядок в природе. М.: Мир, 1987. С. 126. В книге имеется отечественная библиография по проблемам термодинамики и синергетики на момент издания).

<37> Это представление, хорошо известное нам из марксизма, как и из других теорий, на самом деле лежит в основе христианства. В свою очередь, христианство заимствовало его из первобытного мышления, "представляющего округлое время и округлое пространство в виде обратно-симметричной гармонии. Эта гармония достигается встречей и борьбой двух противоположных сил; катастрофа и гибель заканчиваются обратным переходом в возрождение" (Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 163 - 164). Как видим, при переходе от цикличности к линейности (прогрессу) замены обратной симметрии не нашлось, но именно здесь сплелись все противоречия как познавательного и мировоззренческого плана, так и лично эмоциональные.

Это - замкнутые системы, не обменивающиеся с окружающим миром веществом и энергией. Только для этих систем можно составить точный сценарий их жизни и заранее предсказать все происходящие в них события. Время в этих системах обратимо, процессы могут идти в обратном направлении (движение маятника и т.п.). Но таких систем ничтожно мало в природе.

Большинство же объектов, в том числе все явления живой природы и, без сомнения, социальные системы, относятся к открытым, т.е. обменивающимся веществом, энергией, информацией с окружающей средой. А это значит, что "любая попытка понять их в рамках механистической модели заведомо обречена на провал" <38>.

--------------------------------

<38> Тоффлер О. Предисловие к кн.: Пригожин И., Стенгерс Э. Указ. соч. С. 17.

Далее установлено, что любая закрытая система не способна к развитию, она постепенно приходит в состояние полного внутреннего равновесия, энергия в ней распределяется равномерно, всякое изменение прекращается, а если в ней берут вверх инерциальные связи, то она переходит в режим функционирования, ведущий к гибели <39>.

--------------------------------

<39> Пригожин И., Стенгерс Э. Указ. соч. С. 270.

В то же время открытая система развивается, меняется. Она находится, в отличие от закрытой, в состоянии неравновесия, что ведет к постоянному движению, изменению этой системы, в том числе к ее упорядочению. Все процессы в ней необратимы (представьте себе процесс жизни - самое яркое явление открытой системы), но именно необратимые процессы - источник порядка <40>.

--------------------------------

<40> Тоффлер О. Указ. соч. С. 24 - 25.

Наконец, одно из важнейших открытий И. Пригожина состоит в выявлении особой причинности, особой связи в живых, открытых системах. Он обнаружил, что элементы системы, функционируя в обычном режиме и подчиняясь обычной причинности, постепенно накапливают в себе отклонения, возмущения и переходят в режим флуктуации (колебания). Вся система, колеблясь, оказывается в так называемой точке бифуркации, откуда она должна начать новое движение, решительно изменяясь. Так вот, в этой точке бифуркации даже незначительное внешнее воздействие вызывает неожиданно мощный ответ всей системы, но совершенно в непредсказуемом направлении, наступает результат, абсолютно неадекватный внешнему воздействию <41>. Это означает, что система, попав в точку бифуркации (а эти точки каждая система проходит многократно), ведет себя принципиально случайно, не подчиняясь известным образом причинности (детерминизму). Когда же энтропия достигает максимума, объекты ведут себя всецело случайным образом <42>.

--------------------------------

<41> Это позволяет понять, почему, например, в советской экономике, попавшей в ситуацию колебания (кризиса), крупные инвестиции (в частности, в сельское хозяйство) давали ничтожно малый результат или не давали его вовсе. Общество, оказавшись в точке перелома (бифуркации), уже не может адекватно реагировать на любые воздействия. По этой же причине попытки постепенных преобразований "малыми шагами" вызывали бурные спонтанные реакции (постепенные реформы, видимо, уже невозможны в системе, достигшей точки бифуркации).

<42> Следуя философской традиции, нужно было бы сказать, что эти взгляды диаметрально противоположны строгому детерминизму, основателем которого считается Декарт. Но не все так однозначно и у Декарта. М. Мамардашвили в своих "Картезианских размышлениях" особо выделял дискретность, прерывистость времени у Декарта именно в связи с причинностью. В нашем контексте эти мысли приобретают особое значение.

Между точками бифуркации (пока система не накопила возмущений и не колеблется) действует обычная причинность. Но, как замечает И. Пригожин, невозможно знать точно, достигнута ли в данный момент точка бифуркации или нет <43>.

--------------------------------

<43> Пригожин И., Стенгерс Э. Указ. соч. С. 218 - 228, 346.

Принципиальное признание случайности как фундаментального принципа живой и неживой развивающейся природы <44> (случайности нет лишь в не имеющих развития закрытых системах) коренным образом меняет взаимоотношения с наукой. Теперь уже никто не может претендовать на сколько-нибудь точное достоверное знание о будущем, формулировать непреложные законы, в том числе "общественного развития"; можно говорить лишь о вероятности.

--------------------------------

<44> Примечательно, что Э. Бормашенко, оспаривая некоторые мысли И. Пригожина о времени, отмечает все же, что "случай присущ мироустройству, а не является причиной нашего незнания начальных условий" (см.: Бормашенко Э. Век в поисках времени // Знание - сила. 1994. N 4. С. 100).

Случайность оказывается не помехой "грандиозным планам", которую нужно во что бы то ни стало искоренять, а естественным способом существования всякой жизни, спутником всякого развития и, главное, - способом упорядочения любой системы.

Представлению об обществе как живой, саморазвивающейся системе в наибольшей степени отвечает опора его на рынок, товарный обмен <45>, который в этом отношении выступает и как живая, природная стихия, несомненно, подверженная случайностям. Через это множество случайностей система обменивается энергией с окружающим миром, именно эти локальные взаимодействия обеспечивают устойчивость системы, а не ее функциональная иерархия <46>. Теперь понятно, почему случайность - необходимый, существенный признак права <47>. Самый главный акт товарного обмена - договор - результат случайности, произвола обменивающихся сторон. Как только договор пытаются навязать принудительно, право гибнет <48>. Причем собственность расплачивается в случае запретов, прежде всего нацеленных именно на это главное, ведущее право, в первую очередь. "Необходимо помнить о том, что вещные права, имеющие решающее значение для рыночной экономики, особенно чувствительны к неоправданно дискриминационному режиму" <49>.

--------------------------------

<45> Тем самым речь идет и о праве. Сила и мощь права состоит, как известно, не в стоящем за ним принуждении, а в точном реагировании на окружающую жизнь. А поскольку речь идет о гражданском праве - в точности отражения товарного обмена.

<46> Пригожин И., Стенгерс Э. Указ. соч. С. 268. Для понимания роли товарного обмена и сути права очень существенно, что локальные взаимодействия имеют большее значение, чем иерархия системы.

Поскольку "товарный оборот требует персонифицированного владельца" (Венедиктов А.В. Правовая природа государственных предприятий. Л., 1928. С. 41), то конкретно проблема выступает как случайность, представленная в свободе единичного (локального) субъекта, чье свободное поведение оказывается решающим для устойчивости системы.

<47> Гегель отмечал "случайность и произвол права" (Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. Соч. Т. 4. М., 1959. С. 259). Он говорил, что в законе "справедливость обретает характер случайности" (Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2 т. Т. 1. М., 1976. С. 121).

Самым очевидным образом случайность воплощена, конечно, в жребии. Но знакомство с теми историческими основами, архетипами, из которых выросло право, показывает, насколько широко применялся жребий (об этом еще будет речь впереди).

Если вспомнить замечание Монтеня о том, что переход к республиканской форме правления увеличивает роль жребия, мы можем заметить связь между формальным равенством (по этому признаку республика противостоит монархии, поскольку речь идет об эпохе Монтеня), а значит, и усилением правового начала, и официальным признанием случая в принятии решений.

<48> Например, известная по 60 - 80-м гг. так называемая хозяйственно-правовая концепция, исходящая не только из принудительности самого акта обмена посредством "плановых предпосылок" - фондов, лимитов и т.п., но и принудительного определения содержания договора, влекла резкое ограничение сферы действия гражданского, основанного на свободе права (в свое время в соответствующей дискуссии участвовали все видные юристы). Очень характерно, что хозяйственно-правовая концепция исходила из понимания экономики как единого и, главное, замкнутого механизма, все действия участников которого наперед известны и рассчитаны (иначе план утрачивал смысл). У.-Е. Хойер совершенно верно говорил о "замкнутой регулирующей системе, как это обосновывается в теории хозяйственного права" (см.: Хойер У.-Е. Право и управление экономикой при социализме. М., 1988. С. 163).

Очевидно, что переход к замкнутой системе влечет отмену права (и случайности) и позволяет приступить к единому жесткому централизованному регулированию. Но теперь также ясно, что замкнутая система неизбежно деградирует и обречена на гибель.

Конечно, химера хозяйственного (позже - предпринимательского) права не исчезнет, во всяком случае в ближайшие годы (см., например: Суханов Е., Маковский А. Еще раз о хозяйственном праве, текущем моменте и об ошибках т. Мамутова // Хозяйство и право. 2001. N 8); видимо, химера, относясь к миру небытия, и неспособна умереть.

Впрочем, идеология всесилия государства, питающая хозяйственно-правовую концепцию, глубоко укоренена в российском сознании. Эта идеология прекрасно описана Салтыковым-Щедриным в "Губернских очерках": "Оглянитесь кругом себя - все, что вы ни видите, все это плоды администрации: областные учреждения - плод администрации, община - плод администрации, торговля - плод администрации, фабричная промышленность - плод администрации" (Салтыков-Щедрин М.Е. Соч. В 10 т. Т. 1. М., 1988. С. 300).

<49> Маттеи У., Суханов Е.А. Указ. соч. С. 71. Сфера договоров, частных соглашений менее уязвима для внешнего вмешательства, но верно и то, что она в последнюю очередь интересует социальных экспериментаторов, мыслящих в категориях экспроприаций.

Случайность в этом смысле, как легко убедиться, - форма проявления частной свободы, свободы лица. Именно его право делать выбор, т.е. свобода, и есть способ существования случайности. Следовательно, свобода лица обеспечивает связь всего общества как открытой, развивающейся системы с окружающей средой <50>, опосредует обмен энергией по законам природы, наконец, свобода лица в акте товарного обмена (локальное взаимодействие) - способ обретения устойчивости системы, способ ее упорядочения.

--------------------------------

<50> В обществе каждый акт обмена между людьми - одновременно обмен с природой, как и наоборот, каждый акт обмена с природой означает обмен с людьми.

Найденное в самом естествознании подтверждение бедности и поверхностности детерминизма позволяет понять многократно описанное крушение права, как только оно практически, а не в речах идеолога или пророка, подчиняется иного рода внешней необходимости, становится из самоценности, из цели средством.

Предоставим место одному из таких описаний рассматриваемого нами процесса: "...союз естественного права" и религии прогресса, пошатнулся тотчас, как последняя приняла жесткие историцистские формы, провозгласив свои "закономерные стадии", "диалектические отрицания", а главное - "неумолимую историческую необходимость", которая нуждается в крупных издержках и требует правового оформления этих издержек. Подчиняясь этим новым формам прогрессистского мышления, правоведение покатилось под откос юридического позитивизма, а затем и правового нигилизма. Обнаружилась изначальная духовная неродственность "естественного права" и религии прогресса (выделено мной. - К.С.). Стало очевидным, что нельзя признавать безусловную значимость базисных прав и в то же время исповедовать историцизм, основное юридическое кредо которого гласит: раз это необходимо (для прогресса), значит и правомерно".

Но не следует ли отсюда, что развитое правосознание вообще не может искать поддержки ни у какой теории исторического процесса? Нет, ему созвучна версия открытой истории, которая была впервые обозначена А. де Токвилем, А. Кавуром, А.И. Герценом и получила серьезное обоснование в современной эпистемологии истории.

Будущее, утверждает эта эпистемология, "неустранимо неопределенно и многовариантно, чтобы мы могли следовать какому-либо единственному, теоретически постигнутому повелению истории" <51>.

--------------------------------

<51> Соловьев Э. Чтобы мир до времени не превратился в ад. Религия прогресса и идеал правового государства // Знание - сила. 1995. N 7. С. 20. В названии статьи содержится отсылка к известным высказываниям о праве в "Оправдании добра" Вл. Соловьева.

Только игнорирование "неустранимой неопределенности и многовариантности будущего" позволяет допустить аннулирование свободы, а этот путь, чем бы он ни мотивировался, быстро приведет к деградации и гибели общества либо путем самораспада, либо в результате внешних воздействий, но в любом случае это будет гибель от пренебрежения природой.

К катастрофе ведут поэтому любые попытки отгородиться от природы, избежать ее суровых требований, например, снять с себя бремя выбора, риск ошибки.

Если считать бремя выбора (ответственность <52>) самым тяжелым бременем, централизованная административная экономика кажется избавлением от риска, хотя свои непосредственные мотивы она находит в той точке зрения, вообще присущей архаичному сознанию и психологии присваивающего хозяйства, что если один обогатился, то другой обязательно столько же утратил. С этих позиций кажется, что после обобщения имущества и отмены частной собственности не только никто не сможет обогатиться, но никто не сможет и потерять. Тем самым, как кажется, навсегда изгоняется риск принятия решения. Это обстоятельство, пожалуй, еще более, чем зависть, обеспечивает широкую поддержку любого эгалитарного движения. Однако централизованная экономика безответственности очень быстро начинает терять и не только из-за нового расслоения <53>, что само по себе не потеря, а некое распределение, но главное, терять в целом, уступая природе.

--------------------------------

<52> Невиновную ответственность, присущую предпринимательству, можно, по-видимому, рассматривать именно как ответственность за принятое решение, за выбор (ошибку при выборе). Последующее виновное ненадлежащее осуществление этого выбора поэтому может только усугубить ответственность, хотя для самой ответственности достаточно ошибки при принятии решения, доказательством чего служит сам факт причинения убытков. В таком случае предпринимательство потому является сферой повышенной ответственности, что представляет собой деятельность по принятию свободных (случайных) решений, сопряженных с риском.

Мне кажется, что именно эта логика лежит в основании известного решения Конституционного Суда РФ, который освободил налогоплательщика от риска незачисления средств в бюджет по вине банка. Если налогоплательщику императивно предписано вести расчеты через банк в публичном интересе и тем самым он лишен возможности выбора, то переложение на него риска, вытекающего из деятельности банка, становится невозможным: при отсутствии свободы риск теряет свои основания; рискует тот, кто может свободно принимать решение.

Вообще, не вина, а риск, поскольку именно риск прямо связан со свободой, - ключевая категория теории ответственности. Вина - частный случай, в котором ответственность возлагается все же не за поведение, а за выбор.

Наказание, в более широком смысле - воздаяние, от которого не может отказаться право, несмотря на дискредитацию кары (в условиях идеологии предопределения, частный случай которой - социалистическое предопределение "материальными условиями существования" - кара и вовсе бессмысленна, так как это - наказание за внешние субъекту обстоятельства - высшую волю, сложившиеся условия и т.п.), это то заранее объявленное условие, которое лицо должно принять во внимание, совершая свой выбор. Снижение риска наказания делает для нонконформиста выбор правонарушения более вероятным. Именно отсюда - тщета усиления наказания как такового: субъект выбора быстро понимает, что степень риска зависит не от качества последствий, а от количественной вероятности их наступления.

Но энергичное реагирование на гражданские правонарушения, зависящее не от публичной власти, а от всегда более эффективной частной воли, делает излишней усиление последствий. Соответственно эта проблематика уходит на периферию частного права; в центре находится поиск баланса свободы и активности всех участников оборота.

Если же говорить о вине, то в самом широком смысле и вина, а значит, и невиновность утрачивают определенность. В этом предельно широком смысле невиновности нет вовсе: без вины не может быть самой жизни (это всеобщее понимание отражено в универсальной идее имманентной греховности человека). "Величайшим из всех бесстыдств в моральном отношении и в то же время неизбежнейшим из всех бесстыдств является выживание за счет других. Если учесть, что всегда существуют причинные цепи большей или меньшей длины, каждого из живущих можно рассматривать как выжившего, действие или бездействие которого повлекло смерть других. Там, где такая цепь коротка и легко прослеживается, принято говорить о вине; там, где цепь более длинная и опосредованная, принято говорить о без вины виноватых или о трагедии; там, где цепь причин опосредована, принято говорить о неспокойной совести, неприятном чувстве, ощущении трагизма жизни" (Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. с нем. Екатеринбург, 2001. С. 209 - 210).

Относительность, неопределенность вины, а также причинности как критерия ответственности, впрочем, - совсем не плод отвлеченных спекуляций. Они хорошо известны всем практикующим юристам.

<53> Социалистическое расслоение оказалось одновременно и неэффективным, и несправедливым. Но даже при этом следует отметить, что вообще без различий, разделения общество, как и любая система, существовать не может. Любая социальная структура - эта та или иная иерархия, неравенство, а общество всегда структурировано и этим отличается от толпы. Абсолютное равенство - это, естественно, тепловая смерть, потеря движения (претензии на одинаковое право и одинаковую свободу должны привести всех в состояние рабов или наемников, говорил Фергюссон). Даже самая простая, самая формальная иерархия (например, армейская или чиновничья) становится мощным источником саморазвития за счет стремления одних подняться, других - удержаться и т.д.

Замечательно наблюдение Ф. Броделя: "Все откровенно иерархизированы... любое общество - это разнообразие, множественность; оно делится наперекор самому себе, и это разделение есть, вероятно, самое его существо" (Бродель Ф. Игры обмена. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV - XVIII вв. Т. 2. М., 1988. С. 464, 466). Н. Бердяев более категоричен: "Неравенство есть условие всякого творческого процесса, всякой созидательной инициативы, всякого подбора элементов, более годных для производства... Хозяйство есть организм разнокачественного, иерархического строения, а не коллектив однокачественного, механически уравненного строения... С принципом органической иерархичности в хозяйственной жизни неразрывно связан принцип частной собственности" (Бердяев Н.А. Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии // Русская философия собственности. СПб., 1993. С. 292, 302).

Социальное расслоение пронизывает общество во всех направлениях линиями напряжения, которые и организуют все движение общества.

Теперь понятно, что предназначение формального (юридического) равенства - не устроение всеобщей уравнительности (это прописная истина), а снятие всяких ограничений на передвижение любого человека в рамках сложившейся структуры, т.е. иерархии, с целью усиления жизнеспособности этой иерархии.

Соответственно и административное сопротивление фактически сложившейся неодинаковости людей, почти всегда лицемерное, создает лишь систему кривых зеркал, жизнеспособность которой обеспечивается в той мере, в какой содержание не соответствует форме.

Все начинают утрачивать, но никто не обогащается в размере, хотя бы близко сопоставимом с колоссальными потерями, несмотря на энергичный розыск и охватывающие все общество мифы о спрятанных богатствах.

Оказывается, что избавление от рисков иллюзорно <54>, оно оборачивается потрясающими всю систему невосполнимыми потерями прежде всего во взаимодействии с природой, продолжающей жить по законам случайности, а следовательно, и перебора вариантов, т.е. риска. Конкретные проявления природных потерь хорошо известны - утрата невосполнимых природных ресурсов, безумная растрата энергии (что тесно связано с отказом от соизмеримости, т.е. товарности), экологические катастрофы и т.д.

--------------------------------

<54> М. Вебер видел импульс борьбы между свободным и несвободным трудом в античности именно в "том громадном экономическом и политическом риске, который ложился бы бременем на всякое состоящее из рабов имущество при непосредственной их эксплуатации" (Вебер М. Аграрная история древнего мира. С. 120). Если же хозяйство, основанное на несвободном труде, охватит всю экономику, риски только возрастают.

Присущие плановой экономике поиски универсальных организационных рецептов (вроде, например, АСУ и т.п.), постоянные тотальные реорганизации, напоминающие погоню за философским камнем, - это лишь внешние проявления не всегда даже осознаваемого мифа жизни без риска, без выбора.

Нежелание рисковать, боязнь частного поражения (взамен которого может быть только поражение общее) - пожалуй, главный источник сопротивления рынку.

Чтобы вновь не впасть в утопию, нужно ясно осознавать, что природа готовит гибель любой системе, избегающей риска, выбора, частной свободы.

С позиций современного естествознания товарный обмен как подверженная частным случайностям стихия при всех его недостатках оказывается не досадным этапом истории, который нужно как можно скорее, если понадобится, то и силой, прекратить, а наиболее соответствующей задачам взаимодействия с природой формой социального бытия.