!!Экзамен зачет 2023 год / Дювернуа_Н.Л._Чтения по гражданскому праву. Т. 1 _Учение_о_лице

цивильного обмена.

Мы видели выше, что там, где задача личности поставлена была в настоящее время на ту же высоту обособленного цивильно-личного существования, латинская конструкция ожила, в учении папы Иннокентия IV, со всеми чертами формально дееспособного, но не волеспособного за пределом цивильных целей субъекта. В половине XIII века новой эры строение понятия личности не в целях временных, локальных, для людей этого круга, случайных и не чисто цивильных, а в целях именно чисто цивильных, универсальных и постоянных, должно было дать тот же результат, какой мы видели в классической системе. Но мы уже указывали прежде, что такая высокая постановка задач учения далеко не отвечала духу времени, господствующему в эту пору типу правоотношений не чисто цивильных, обиловавших партикуляризмами, слишком близко воплощавших интересы розные своих сочленов. В этих условиях должно было определиться новое течение в этой же области вопросов, и на место классической доктрины действительно образуется учение Бартола, прямо ей противоположное.

Оба направления мыслей и обе несходные конструкции шли долгое время рядом, оспаривая одна у другой господство и достигая лишь по временам одна над другой преобладания и то ненадолго, не во всей сфере подходящих сюда вопросов, пока, наконец, в первой половине текущего столетия учениям классиков не дал нового и решительного торжества, как чисто разумным, универсальным началам подлинно цивильной современной системы, Ф.К. Савиньи. Нам нечего повторять его учение, ибо оно было и оставалось до сего времени, несомненно, господствующим везде, где научным образом разрабатывалось гражданское право не для тесного и специального, а для универсального применения, как система права общего.

Итак, в учении Савиньи все те же классические основы полного обособления правоотношений целого от частей и, с другой стороны, отрицание отдельной волеспособности, особенно деликтоспособности союза, при совершенно ясном возмещении недостатка натуральной психической волеспособности формальной деятельностью союза посредством входящих в его состав волеспособных органов.

Для освещения строя этих идей возьмем два пункта учения, выраженных самим его творцом. Итак, есть ли воля у юридического лица? - спрашивает Савиньи, после обширной штудии по этому предмету, и вот ответ: "Endlich sind alle juristische Personen ihrer Natur nach und fur immer handlungsunfahig" (Syst. III.

С 88). Что значит сказать это (курсив в его тексте наш)? Это значит сказать, что у них нет, по природе, своей воли, своего особого психического процесса, дееспособности per se; но затем, в пределах своей цивильной правоспособности они, juris interpretatione, совершают решительно все, что совершают физические лица (Савиньи. System. § 90 и 96).

Принцип один у Ульпиана, у Иннокентия IV, у Савиньи.

Возьмем еще характерный вопрос из этой контроверзной области. Доступны ли обиде юридические лица, оскорблению их? По-видимому, здесь именно необходим момент внутренней восприимчивости?... Где же этот психический процесс у юридического лица? Ответ Савиньи: понятие оскорбления

вполне приложимо к юридическому лицу, ибо injuria является нам связанной вовсе не непременно с затронутым чувством, а именно с затронутой личностью

(da die injuria nur an die verletzte Personlichkeit, nicht gerade an die verletzte Empfindung geknupftist. II. с. 313)*(340).

Но следует ли, однако, нам, для современного применения, остановиться на этих основах классической конструкции, не допуская никаких отступлений не только в общем, но даже в частностях применения латинского принципа? Откуда могли в свое время взяться совершенно противоположные классическим основам учения Бартола? На чем могут держаться и где ищут себе базы современные конструкции германистов?

Мы видели выше, что в практике современного союзного права возможно различить двоякого типа построение юридических отношений союза к сочленам. Есть такие конструкции, где обособление сферы правоспособности союзной и сочленской есть абсолютное, проводимое с такой же оконченностью, как в латинской системе. К союзам этого типа, без всякого сомнения, могут быть приложены те же учения латинского корня о дееспособности, какие были сейчас нами указаны, если этому не помешают для вопроса об ответственности по деликтам некоторые отличные в современном праве начала вменения.

Но ведь не одного этого типа союзы известны в практике средневекового и современного союзного быта. Не все союзные формы являются нам построенными на начале полного отрешения от того, кто сочлены союза, на формальном безразличии состава корпорации для ее цивильной личности. Не везде и не всегда союзы носят по своему построению тип универсальных и чисто цивильных задач, поставленных выше тех или других местных, мелких, исключительных, приноровленных иногда к очень невысокому уровню и к тесному кругу интересов. В этих случаях, нет сомнения, мы спускаемся из сферы всесветных интересов, денежных, капиталистических, к потребностям людей нуждающихся; союз перестает быть абстрактным, безыменным, и делает, по своему составу, шаг ближе к именному, личному товариществу. Тут все ближе друг к другу. Союзная дееспособность будет здесь иной, чем дееспособность отдельного человека. Для нее также необходима организация, формы волеизъявления, указанные статутом, общее собрание, правление, большинство голосов; но все это неизмеримо ближе к дестинатариям, к самим соучастникам и заинтересованным. Воля союза и воля этих сочленов теснее соприкасаются. Ответственность не может быть строго обособлена, долозные действия правления ближе подходят к обманному настроению всей компании, а если, с одной стороны, за долги союза могут быть привлечены к ответу товарищи, то и за действия или бездействия, особенно долозные, органов управления, несомненно, правильно будет в этих сочетаниях допустить ответственность не одних прямых виновников, а также и весь союз, и не в мере только его обогащения, как в латинской universitas, а в мере его ресурсов и более или менее явной виновности органов его дееспособности.

Это одна сторона дела. Характер и состав союза дает основу для иной постановки вопроса об ответственности союза за его органы, чем в латинской системе. Но наряду с этим идет и другая сторона дела. Это некоторые существенные отклонения наших систем от латинской в вопросах вменения.

Совершенно так, как от наличности оскорбления некоторые ученые приходили к заключению, что у оскорбленного должно быть чувство чести, также от наличности вменения многие заключали к наличности воли у вменяемого. Это метод, характерный не только для конструкции средневековых писателей, но и для новейших учителей школы германистов, и нам надо хотя бы кратко остановить наше внимание на воззрениях тех и других в данном вопросе, чтобы правильно понять, в каком основном пункте и почему так далеко расходятся представители разных систем и разных эпох в конструкции всего учения о юридическом лице и о его волеспособности в особенности.

Учение Бартола мы очертили выше. Его конструкция несравненно более соответствовала и верованиям того времени, и особенностям тогдашней практики, чем юридический формализм латинской мысли, воскресший в построениях Иннокентия IV. Начнем с характеристики вменения в ту пору. Есть ли это та самая imputatio interna, чисто субъективный масштаб вменения, который, в связи с могучим сознанием личности, создала римская мысль? В этой латинской конструкции - не может быть вменения, если нет субъективного момента виновности, момента воли в лице обвиняемого. Так ли это в системе нового права?

Вопрос принадлежит к числу чрезвычайно любопытных и хорошо разработанных в западной юридической литературе*(341). Вменение в старом сознании, которого весьма ясные следы удерживаются и ныне in multis articulis juris, не связано не только с внутренним моментом виновной воли человека, но не ставится ни в какую связь с вопросами воли вообще и решается по признакам одной механической связи несчастного случая с вещью, составлявшей причину этого события, а затем уже и с лицами. Это любопытное явление в истории человеческого сознания, способное осветить многое и в истории права. Гепп терпеливо следит за этими явлениями, начиная с греческой истории, где допускается признание виновности вещей в причинении вреда, за что ответственность падает на самые вредоносные вещи, и они должны быть брошены в море. Балка, которой при падении был убит человек, должна быть выдана родне убитого. Тот, кто позволил бы себе воспользоваться подобной вещью в своих интересах, ввести, скажем, в постройку, того рассматривали как соучастника и присуждали к выдаче не только вредоносного предмета, но и самого строения*(342). Еще шире развивается применение карательных мер к зверям и животным, виновным в нанесении вреда, особенно смерти. Медведь объявляется friedlos, и за его истребление полагается награда как иной раз за поимку лихих людей (Бруннер. с. 516). Также friedlos объявляются скот, кони, псы, кошки, от коих последовало злое дело. Хозяин строго ответит, если даст корм или напоит такое животное, ровно так, как бы за приют преступнику, объявленному вне закона. Вредоносное животное должно быть выдано потерпевшему, чтобы он мог дать исход своему чувству мести (516). Французские кутюмные источники дают любопытные образцы переходных мер от очень жестокого применения этих воззрений, которым судья не всегда имеет следовать selon la rigueur de droit (cout. de Beauvoisis), к более мягкому воззрению. Однако и у Boutiller в его Somme rurale встречаются приговоры над животными а mort et en exil (494)*(343).

Сделаем шаг ближе к нашей цели, в область вопросов вменения там, где, хотя нет воли в смысле дееспособности юридической, но может быть воля в смысле явления психического, и где ее проявление есть лишь не рассчитанное, не руководимое рассудком, словом, где у римлян нет capacitas doli. Если нет способности злого направления воли, как у дитяти, у безумного, тогда, натурально, при методе вменения внутреннего, imputatio interna, не может и не должно быть ответственности. В вопросах о вознаграждении вреда, причиненного детьми, умалишенными, единственный критерий вменения касается не их, а ответственных за надзор за ними родителей, опекунов и проч. Все остальное представит собой простую случайность, casus.

Так ли это, однако, там, где мера вменения не есть внутренняя, субъективная, а внешняя, наружная, объективная, где le fait juge l'homme?

Обратимся к свидетельствам юридических памятников.

Старейшие законные сборники на Западе, несомненно свободные от римских влияний, открывают нам точку зрения, прямо противоположную господствующей в праве римском. Закон салический говорит, что дитя моложе 12-летнего возраста, в случае причинения им вреда, имеет быть присуждено к денежному вознаграждению потерпевшего. Это и есть та именно гражданская ответственность, compositio, которая строго различается от другого элемента, чисто карательного, fredum, коему не подлежит невменяемый*(344). Много веков спустя Саксонское зерцало повторяет то же положение. Если дитя причинит смерть человеку или иначе нанесет ему вред, то опекун обязан возместить вред и убыток потерпевшему из собственного имущества дитяти (кн. 2, арт. 65). Той же ответственности подлежит и умалишенный, причем наказанию такие невменяемые не подвергаются (кн. 3, арт. 3). Глосса к Зерцалу добавляет, что это - мера ответственности для детей, не имеющих рассудительности и поступающих без намерения и воли (Нерр. с. 120). За этими нормами средневековые памятники открывают нам целую массу буквально таких или подобных воззрений (там же, дальше).

На чем практически могла бы держаться такая оценка невменяемого деяния, столь отдаленная и от латинской, и от преобладающей ныне точки зрения? Объяснений, конечно, можно придумать массу. Август Тон полагает, что основу ответственности детей и безумных следует искать в том, что императивы закона, ими нарушенного, обращены к людям вообще, и что по отношению к детям и умалишенным нельзя принимать таких мер предотвращения или обороны, которые допустимы по отношению к животным. Объяснение, быть может, и прекрасное, но слишком глубокое, чтобы указать мотив законоположений, принадлежащих по своему происхождению эпохе весьма наивного мировоззрения. Проще и соответственнее условиям эпохи другое объяснение, которое состоит в том, что ущерб и убыток, который приходится терпеть от действия неразумного существа, составляет, конечно, случайность, но орудием этой случайности послужил человек, обладающий своим имуществом, и при отсутствии внутреннего критерия виновности нет основания имущественные невыгоды от этого случая возлагать на пострадавшего, а не на невольное орудие зла.

Из этого небольшого экскурса, освещающего нам совершенно иные начала

вменения в средневековую эпоху, чем в латинской системе, несомненно ясно, что тут нет никакой надобности в натуральной волеспособности субъекта для того, чтоб подвергнуть его ответственности в пределах нанесенного им вреда чужому лицу или имуществу, совершенно независимо от того, хотел ли он нанести этот вред или у него не было никакого разумения, никакой волеспособности. Раз мы видим этот критерий внешнего вменения примененным к физическим лицам, к людям, что может быть естественнее встретиться с его применением и к союзам?

Это и была та проблема, которая так тревожила средневековую юриспруденцию.

Возможна ли злая воля для корпорации? Возможно ли вменение ей, как возможно вменение человеку? Это вопрос, который, как мы видели выше, встал перед мыслью схоластической философии, как одна из самых трудных и, однако, требующих тотчас ответа задач юриспруденции. Взгляд Иннокентия IV был чисто классическим, но мало отвечавшим мировоззрению эпохи. Бартол не мог вполне отрешиться от латинского мировоззрения и стать на чисто варварскую точку зрения. Для вменения ему все-таки оказался нужен внутренний момент, момент воли. И он создает его из элементов тогдашнего религиозного мировоззрения и отвечает, что корпорация должна отвечать за причиненное ею зло, ибо она воле- и дееспособна, как и отдельный человек. Основа конструкции оказалась даже шире, чем требовала практика, и корпорация провозглашена способной отвечать не только за те убытки, которые причинены злой волей ее членов, орудий ее воли, но и за их преступные побуждения. Нездоровый элемент этого мистицизма в праве отпал скоро, оставшись благодарной темой для школьных диспутов. Но тот хотя грубый, но здравый элемент конструкции, который сказывался в течениях кутюмного права, всегда шедших наряду с рецепцией латинской системы, пересилил схоластику и удержался в некоторых современных системах, как подлинный остаток своеобычных воззрений новых народов. Собственно, место ему должно быть ограниченное, в применении к союзам не латинского, а нового типа, соответствующего строению не вполне обособленной личности, юридической и физической, в современных системах. Но кутюмные воззрения нашли себе некоторое применение в пределах более широких, там именно, где союзы по своему строению представляют собой типы, соответствующие латинской imiversitas.

Возьмем примеры из современных кодексов. Code civil для этого неудобен, ибо приближается к латинскому критерию внутреннего вменения при взыскании за вред и убытки*(345). В немецких много отклонений. И вот образец такового в системе прусского ландрехта. Нам придется и здесь пользоваться аналогией с принципами ответственности невменяемых (детей и умалишенных), которые, однако, последовательно должны быть применяемы и к союзам. Прусский ландрехт определяет: вред, который наносят умалишенные или идиоты, а также дети моложе семи лет, имеет быть возмещен из их имущества, предполагая, что опекуны и обязанные за детьми надзором ни в чем не виновны в данном случае (Th. 1. Tit. 6. § 41, 42, 45), причем, однако, надлежит иметь в виду, по началам справедливости, средства, необходимые для содержания и воспитания невменяемого ответчика (Нерр. § 25). При этом, однако, спрашивается,

выдержан ли этот критерий вменения по отношению к лицам, кои не суть безусловно невменяемые, в том же законодательстве? Нерр не без сокрушения заявляет, что нет, ибо в случаях, где совершенное деяние было непроизвольным, вменение и имущественная ответственность за вред не должна иметь место, как при событии случайном. И эти два столь явно несогласованные мерила вменения встречаются не только в одной законной книге, но в одном и том же ее титуле (Th. 1. Tit. 6. § 4 и 39). Это очень тревожит Нерр'а, и он находит такую среднюю систему, где не выдержаны последовательно ни принципы Аквилиева закона, ни начала германской imputatio externa, не примирением начал, а настоящей juristisches Unding (187). Что сказать по этому поводу? "Гениальный творец" ландрехта передал нам то право или, вернее, те два течения, которые он видел ясно в практике. Мы не поставим ему этого, конечно, в вину.

Возможно ли, при этой двойственности начал, найти какое-либо постоянство в практике не по вопросу только о вменении людям, но и по занимающей нас здесь проблеме о вменении союзам, юридическим лицам? Оставляя пока в стороне наши соображения, мы остановимся на дальнейшем движении и немецкой литературы, и законодательства в данном вопросе.

Нет никакого сомнения, что задача германистов создать свое цельное правовоззрение на место этой двойственности достаточно мотивирована трудностями практического применения взаимно исключающих принципов. В рядах германистов именно Гирке поставил себе самую смелую и гордую задачу найти не то, что есть, а что должно стать взамен теперешнего неудовлетворительного состояния практики. И вот в своей

Genossenschaftstheorie und die deutsche Rechtssprechung он нам дает свой ответ.

Его, собственно, занимает не вообще вменение, а вменение союзам действий, производимых их органами, или, как он думает - ими самими.

Задачу свою он ставит так, чтобы ответ получился в духе современной немецкой практики, т.е. в направлении расширения союзной ответственности, но, однако, не на основе внешнего вменения, а на основе вменения внутреннего, которое хотя и не есть немецкое, но не менее того высококультурное... Если он достигнет такого результата, тогда разом будет устранена та двойственность начал, коей признаки мы указали в прусском ландрехте и которые изобилуют в практике.

Но как подойти к этой задаче?

Фикции он не хочет, ни в духе учения Савиньи, хотя Савиньи и не фингирует воли у союзов, ни в духе конструкции Бартола, которая не будет своевременной.

К чему же приходит Гирке? - К результату совершенно невозможному...

Вместо идеальной или формальной воли он хочет реальной воли, в этом смысле подлинной, которая совершит для юридического лица все, что для отдельного человека дает его внутренняя психическая жизнь, и эту союзную подлинную волю он образует из частиц воли людей, входящих в состав союза...

Таким образом, у Гирке было бы все, что требуется, и высококультурная основа вменения, и ширина имущественной ответственности союза, его самобытность, его мощь, и торжество социального принципа над

индивидуальным, если бы прежде всего и яснее всего не оказалась в руках величайшая нелепость, ein psychologisches Unding, какой-то сшивок из чужих воль, который и должен лечь в основу всей конструкции, тогда как, собственно, подобные изобретения ни для какой основы, ни для каких целей пригодными быть не могут, ибо представляют собой нечто несуществующее и немыслимое.

Второе чтение немецкого законопроекта вовсе не отказывается от допущения ответственности, конечно, только имущественной, там, где латинская система, с ее внутренним критерием вменения, не могла ее допустить. Нет сомнения, однако, что в этом пункте, как и в вопросе о возникновении союзной личности, авторы проекта очень далеки от признания германистских учений. Вся основа этого нового положения лежит в кутюмном праве. Статья проекта, установляющая ответственность союза за действия агентов, выражена весьма общим образом. Союз отвечает за вред, нанесенный третьему такими обязывающими к вознаграждению действиями его управления (Vorstand), отдельного его члена или законно к тому призванного заместителя, которые произведены им при исполнении возложенных на него должностных отправлений (теперь см. 31 Имп. Гр. Ул.). Итак, нет латинского ограничения мерой обогащения союза, и самый критерий вменения и взыскания с союза есть тот же, которым определяется ответственность виновного человека. Это строго проведенное начало соответствия в составе понятия цивильной личности, ее прав и ее обязанностей, независимое от того, кто облечен этим свойством обособленной цивильной личности, отдельно взятый человек или союз людей, лицо физическое или юридическое.

Этого мало. Новый закон, при определении меры ответственности за вред и убытки, независимо от устранения латинского критерия, и по чисто кутюмному принципу объективного вменения, предписывает определять меру ответственности нанесшего вред, когда ему не может быть вменена ни небрежность и преднамеренность (речь идет о не достигших семи и об incapacitas doli для лиц от 7 до 18-летнего возраста), согласно справедливости, смотря по обстоятельствам данного случая, насколько вознаграждение вреда необходимо и таковое не лишает ответственное лицо необходимых для него средств (§ 752. Вт. чт. и 829 Имп. Гр. Улож.).

IV. Нам остается сказать несколько слов по вопросу о прекращении союзной личности. Это наименее кропотливая сторона конструкции, ибо здесь имеет приложение принцип eodem modo quidquid dissolvere quo colligatum est.

Вопрос представлял трудности в латинской системе, при условии полного обособления личности союза от сочленов, притом особенно по отношению к судьбе имущества прекратившейся корпорации.

Современные системы имеют в виду далеко не эти только явления союзного строя. Таким образом, впереди, для вопроса о прекращении союза, идут определения его статута. Такие определения все решают для случаев образования союзов на определенный срок. Наступление срока есть предел существования союза. Закон установляет нередко общий реквизит личного состава, необходимый для продолжения существования союза. Так, для продолжения существования зарегистрированного союза, по Второму чтению, требуется наличности не менее 3-х членов. Если нет вообще личного состава в

корпорации, то, конечно, нет и самой корпорации, что не мешает, однако, имуществу союза продолжать функционировать для общих цивильных целей в виде особой имущественной массы, какую мы имеем в установлениях. Для союзов свободного порядка учреждения натурально указанное законом определение большинства о прекращении существования союза составляет также способ прекращения. Также действует определение союза о прекращении его деятельности ввиду открывшегося конкурсного процесса (§ 42, 47-52 Имп. Гр. Ул.). Наконец, союз перестает существовать как особая личность через лишение его прав личности актом надлежащей власти в случаях нарушений статута и расширения деятельности в сферу, не предусмотренную статутами.

Чьим же будет имущество союза? Ответ должен быть дан статутами. Если нет прямого ответа, то надо его извлечь из духа и общей тенденции союзов подобного рода. Это может быть достигнуто путем свободного толкования. Немецкий кодекс указывает на сей случай двоякий выход, или переход имущества к фиску для соответственного цели прекратившегося союза употребления его имущественных ресурсов (45-47), или в случаях, когда союз предназначался только для служения сочленам, раздел имущества между наличным, в момент его прекращения, составом (45). Натурально, под оставшимся за прекращением союза имуществом следует разуметь только такое, которое превышает обязательные при ликвидации его дел платежи, для чего указываются более или менее продолжительные выжидательные сроки.

Эти положения не заключают в себе ничего специфически германского. Их же находим частью именно выраженными, частью скрытыми и в других положениях, касающихся вопросов союзной правоспособности в более или менее общем смысле, как напр., в указан, француз, зак. 1867, 1901 гг., а также в исп. код. (art. 39). Нов. нем. код. 1896 г. лишь законченнее разработал эти общие проблемы.

Для отдельных корпораций и установлений могут, наряду с этими общими положениями, действовать специальные правила.

Отклонения в этом моменте чтения, какие дают германские теории, не представляют ввиду анализа предшествующих пунктов никакого интереса.

Натурально, во всех случаях, где для перфекции возникновения юридического лица необходим тот или другой обряд оглашения, там он тоже существенен и для момента его прекращения!

§ 36. Союзная правоспособность в русском праве. - Юридические лица публичного типа. - Казна. - Тесная связь интересов частных с союзными в старинных формах имущественного обладания. - Сословия, земство и другие союзы и установления светского характера. - Гражданская правоспособность церкви и церковных установлений

Мы видели в предшествующем изложении этого учения основные различия юридических построений союзного правообладания, как они определились в классической системе и были реципированы новоевропейской юриспруденцией, с одной стороны, и с другой - мы указали опыты средневековых и современных

юристов отрешиться от латинских преданий и создать свои формы коллективной личности. На этих явлениях некоторые современные немецкие писатели демонстрируют оригинальные свойства германского правосознания. Наше заключение было в пользу того, что оба типа суть существующие в современном юридическом быту на Западе и что германская корпорация, как явление локального характера, не может иметь своим назначением вытеснение универсальных типов латинской конструкции.

Вдальнейшем нам надлежит разобраться в следующих вопросах. Есть ли

унас та же двойственность в построении союзно-личного правообладания, какую мы видели на Западе? Если такая двойственность существует, то к каким категориям юридических лиц возможно применение конструкции юридического лица латинского типа и где для нас необходимы такие же существенные отклонения от этой конструкции, какие делают германисты для своих корпораций нового типа? Какие главнейшие виды граждански правоспособных союзов знает русское право?

Выше мы показали, какие категории юридических лиц знает наша современная действующая система. Между ними первое место занимают государственные установления светские, в особенности казна, удельное ведомство, дворцовое управление. Эти категории имущественно правоспособны как установления, а не как корпорации, и ведаются на основании отдельных положений и уставов подлежащего управления. Гражданская правоспособность казны есть вполне обособленно личная, и пределы ее ясно обозначены в составе гражданских законов. Главные черты этой правоспособности выражены в следующих положениях. Казна и казенные установления способны владеть имуществом и ограждать владельческое состояние общими судебными средствами (ст. 1310-1315 Уст. гр. суд.). Казна, дворцовые управления и удельное ведомство способны приобретать имущества общими способами в порядке, указанном уставами, учреждениями и положениями, применяемыми к разным ведомствам (ст. 698. Т. X. Ч. I)*(346). Присутственные места и должностные лица являются органами цивильной деятельности казны в области договорного права на тех же общих юридических основаниях, какие указаны для частных лиц (ст. 1537. Там же). Казна отвечает по искам о вознаграждении за вред и убытки, как и частные лица, при сем, по толкованию Сената, даже в пределах ответственности недобросовестного владельца (решен. Кас. деп.

78/108)*(347). Казне принадлежит притязание к выморочному наследству (ст. 408. Т. X. Ч. I). Право судебной защиты принадлежит казне на общем основании с видоизменениями, указанными в Уст. гр. суд. (ст. 1282-1299 Уст. гр. суд.).

Мы не останавливаемся здесь на тех правах государства, коих предмет составляют тоже имущества, но притязания к коим не имеют характера приватной правоспособности, хотя многие из них введены в состав статей X т., ч. I. Точно так же, для изучения строения казны, не считаем необходимым здесь же указывать отдельные привилегии казны, которые могут быть отмечаемы в соответствующих учениях.

Эти условия обособления гражданской правоспособности государства и приближения ее к общему типу гражданской правоспособности частных лиц не

составляют достояния любой фазы в истории нашего права. Наоборот, в целом это явление самого недавнего времени, той эпохи, когда в России были упразднены союзные формы старого типа и заменены и в области права и в области процесса новыми построениями общецивильных норм.

Выше было показано в разных местах, насколько интересы казны исстари, особенно же в XVII в., в составе Уложения, и в XVIII в., тесно соприкасались с правами частными. Мы видели выше, что поземельное обладание Московского государства все распадалось на союзы, внутри коих права лиц были поставлены в самую очевидную зависимость от интересов союза. На этом держалась ограниченная оборотность земель тяглых, поместных для разных разрядов служилых людей, для служащих по московскому списку, для иногородних, беловерцев, ярославских детей боярских, смоленских рейтаров и проч.

Недвижимые имущества, выходящие из круга обладания указанных союзов по разным частноправным основаниям в другие союзы, должны были быть поворачиваемы опять в союзный фонд. Примерами этого рода наполнены памятники конца XVI, XVII и частью XVIII вв. Тяглые земли подвергаются таким же ограничениям их оборотоспособности. Возьмем примеры. Бесчисленное количество раз мы встречаем запрещение давать в приданое тяглые имущества за беломестцев (П. С. З. N 4624. П. 48). Нельзя закладывать имуществ одного союзного типа лицам, принадлежащим к составу других союзов, с эвентуальным эффектом перехода их в другой союзный фонд (там же. N 269 и 272). Служащим по московскому списку запрещается владеть вотчинами новгородскими или псковскими (Улож. гл. 16. ст. 68); ограничивается оборотоспособность белозерских земель (там же. ст. 49). Смоленские рейтары, 12 человек, моты и пьяницы, поместья свои позаложили и пораспродали; велено те земли поворотить в тот же служилый рейтарский земельный фонд, а покупщикам искать своих денег с отставных рейтар (П. С. З. 1159). Немецкие писатели, германисты, с гордостью указывают на оригинальный, нелатинский тип обладания немецкой корпорации, где раздельные владельцы связаны некоторым союзным единством, в коем права приватные сплетены с публичными и союзные с индивидуальными. Мы имеем эти типы в нашей стране в большом изобилии. Их всячески старались разорвать прежние совладельцы, ища стать в условия возможно широкого и свободного имущественного обмена. С первого взгляда эти ограничения оборотности идут как будто прямо на пользу союза и отдельных членов, остающихся в его составе. И это так несомненно, ибо из больших ресурсов легче нести тягость службы и податей, чем из оскудевших. Но учреждая и поддерживая замкнутые сферы обладания, государство ограждало, конечно, прежде всего свои интересы, интересы тягла и службы, и если от этого могли выигрывать и союзы, то такой эффект был только, так сказать, рефлективным, косвенным.

В течение XVIII в. внутри известных разрядов имуществ очень расширяется оборотоспособность недвижимостей, до того составлявших служебный или тяглый фонд государства. Признаки частноправного обладания усиливаются, несмотря на особые свойства некоторых объектов обладания, имений населенных. В конце XVIII века старые союзные формы уступают место организации союзов сословных, для общества дворянского каждой губернии, для