295_p1785_D6_8904

обогащена, она давала возможность творить поновому. Являясь сцепляющим звеном существования, она в то же время не упрощала отдельную человеческую жизнь. Всеединство ее процесса было, как полагал герой, основано на любви, творческом порыве и естественной связи с природой: «Революция была тогдашним с неба на землю сошедшим богом, богом того лета, и каждый сумасшествовал по-своему, и жизнь каждого существовала сама по себе, а не по- яснительно-иллюстративно, в подтверждение правоты высшей политики» [IV, с. 452]. Это была «ницшеанская» революция, совершающая прорыв к будущему человеку через превозмогание человечности, но остающаяся вне нравственных оценок в силу своей имморальности.

Позже воодушевление сменилось разочарованием. Революция все больше и больше отдалялась от жизни, она закоснела в строгих рамках декретов, директив, приказов. Она все сильнее подчинялась выдуманным идеям, противоречащим естественному ходу времени, и теряла все связи с жизнью, неся все больше смертей. Многочисленные убийства, ужасы гражданской войны, когда кончились «человеческие законы цивилизации» [IV, с. 375], лишили человека ощущения существования в истории: «Человеку снились доисторические сны пещерного века» [IV, с. 375] (курсив наш. – Ю. Б.). Эта революция уже не несла надежды на будущее и не могла даровать свободу.

Главным признаком «предательства» революцией жизненных идеалов стало ее несоответствие природной стихии и творчеству, потеря с ними тождественности, родства. Картины России, погрязшей в революционных распрях, представлялись Живаго «частицами каких-то неведомых, инопланетных существований, по ошибке занесенных на землю. И толь-

ко природа оставалась верна истории и рисовалась взору такою, какой изображали ее художники новей-

шего времени» [IV, с. 375] (курсив наш. – Ю. Б.). Теперь революция подменяла идеалы ложными понятиями, она обещала мнимую свободу. Вспомним Жи-

161

ваго в плену у партизан: «Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи, доктор был вынужден подчиняться своей несвободе, с виду как бы воображаемой» [IV, с. 327]. Внешняя независимость оборачивалась внутренней подчинённостью. Для героя ценна та свобода, которая дает возможность выбора, открывает перед человеком новые возможности, но не навязывает их ему. Насильственное насаждение свободы противоестественно, потому и противно Живаго. «Властители ваших дум грешат поговорками, а главную забыли, что насильно мил не будешь, и укоренились в привычке освобождать и осчастливливать – особенно тех, кто об этом не просит. <…> Наверное, я еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от дома, от дела, ото всего, что мне дорого и чем я жив» [IV, с. 337], – говорит Живаго Ливерию Микулицыну, главе партизанского отряда (курсив наш. – Ю. Б.).

Слово, которое раньше несла революция, было животворящим, оно принадлежало истории, было концентрацией времени. Читая первые декреты новой власти, Живаго не замечал ничего вокруг: «Величие и вековечность минуты потрясли его и не давали опомниться» [IV, с. 191]. Впоследствии, читая очередные приказы и директивы власти советов по возвращении из партизанского плена в Юрятин, доктор осознает, что это слово стало мертвым, и он лишается чувств и падает на тротуар.

Живое слово не дано этой революции, поскольку она не обладает творческим потенциалом. Она уже не может создать совершенную, то есть живую, динамичную форму – «от отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности» [IV, с. 296]. Мертвое слово делает из людей «истуканов», из которых вытравлено «все живое, человеческое» [IV, с. 316]. Так, коснеющее «социальное», событийное (но не бытийное) время отражается в мертвом слове, тогда как животворящее слово воплощает только бытийное, то есть освященное ак-

162

сиологическими ценностями, время. Живое слово несет в себе поэт.

Таким образом, историческое время дискретно. Оно может содержать импульс истинной свободы (краткий начальный период революции) и стагнацию. Но в условиях стагнации вызревает новое поколение, которому предстоит продолжить дело жизни. Фабула романа завершается войной – всеобщей битвой в защиту жизни (буквально), открывающей и возможность духовной свободы в противоречивых условиях времени.

История для Пастернака – трагедия испытания воли к бессмертию. Бессмертие неразрывно связано с идеей жизни, а следовательно, с идеей всеединства, которое заключается во всеобщей связи людей, событий, времен. Но Пастернак выстраивает свое понимание бессмертия в ценностных, аксиологических координатах, а потому возникает некоторое расхождение в трактовке этого понятия. Бессмертие как чередование жизни и смерти, как процесс круговорота существований, не зависящий от человеческой воли, – это один вариант, онтологический. Человек бессмертен уже потому, что он принадлежит жизни. Это «пассивное» бессмертиерастворение, неосознаваемое и несозидательное. Другой вариант, который разрабатывался поэтом, – бессмертие как служение, жертвенность, активное проявление воли человека в соответствии с духовной перспективой жизни. Именно в этом представлении особую значимость приобретает история как концентрация личных стремлений к бессмертию духовного подвига. В романе «ДЖ» история отражает трагедию человеческой свободы: мнимой или подлинной, в свете христианской истины.

4.2. Стремление к свободе как содержание истории и личного существования

163

В антитезах социального и бытийного времени, общественного и духовного начала, живого и мертвого слова революции отражается концепция свободы в философской системе Пастернака, которая подразумевает полярность подлинного и мнимого, что объясняет, почему устремления к личной или всеобщей свободе приводят одних героев к уничтожению, а других – к бессмертию. Такова формула антитезы ницшеанства и христианства.

Следование ложным ориентирам в условиях подмены истинного мнимым сметало с пути истории сильных и неординарных людей, каким был, напри-

мер, Павел Антипов-Стрельников, апостол анти-

жизни. Его «сверхчеловеческие» качества проявляются во всем: во внешних чертах, в характере, в поведении. «Неизвестно почему, сразу становилось ясно, что этот человек представляет законченное явление воли. Он до такой степени был тем, чем хотел быть, что и все на нем и в нем неизбежно казалось образцовым» [IV, с. 248]; «Он в редкой степени владел даром нравственной чистоты и справедливости, он чувствовал горячо и благородно» [IV, с. 250]. Но его бесстрашие, прямота, честность, ум и страсть к самосовершенствованию служат фанатичной идее – стремлению к переустройству мира и очищению жизни от «коверкающих ее темных начал» [IV, с. 251]. «Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении совершенства» [IV, 251]; такое надличностное и потому упрощенное понимание мира все больше отдаляло Стрельникова от самой жизни: «Для того чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое» [IV, с. 251]. Фанатичное влечение к совершенству и самопреодолению отодвинуло на второй план все прежние устремления Антипова, и в итоге его героические качества, утратив человечность, получили совсем другую оценку, что отразилось в народном

164

прозвище героя – Расстрельников. Так его судьба иллюстрирует губительное содержание конфликта «Жизнь – Идея».

Любовь к Ларе переросла у Стрельникова в жажду отмщения за нее. Обладая сверхчеловеческими качествами, он идет против естественного хода вещей, против жизни: «Он стал дуться на ход событий, на историю <…> Он и по сей день сводит с ней счеты» [IV, с. 402]. Антипов-Стрельников пошел за идеей, тем самым отдавшись несвободе. Он признается Живаго: «Мне казалось, – еще не вся свобода завоевана. Вот я ее сначала добуду, и тогда я весь принадлежу им [Ларе и дочери. – Ю. Б.], мои руки развязаны» [IV, с. 461]. «Освобождая» Лару, он потерял себя; идеи оказались мертвы; жизнь, принадлежащая не ему, не нужна.

Другой «ницшеанец» – адвокат Комаровский – «хладнокровный делец» [IV, с. 23], воплощение циничного разума, антагонист главного героя. Он умеет приспосабливаться к жизни, устраняя на своем пути препятствия и не считаясь ни с кем, растаптывая «слабых» людей, чтобы очистить путь «сильным» (следуя ницшеанской заповеди). У него значимое имя – Виктор, то есть «победитель», и побед он привык добиваться. Он всегда оказывается над обстоятельствами. Комаровский – антигуманист и антихристианин. Он любит жизнь, считая в то же время себя ее распорядителем. Он сам для себя бог, и он вершит судьбы других (Комаровский отчасти виновен в смерти отца Юрия Живаго; как адвокат и как участник политической жизни он может влиять на некоторые события истории). Комаровскому нельзя отказать в обаянии, в волевом и властном начале, против которого не устояла Лара и даже Живаго (который позволил увезти Лару во Владивосток). Циник, Комаровский все-таки служит своей любви.

Как человек, не верующий в воскресение души, он не задается вопросом о бессмертии. Его стремление – жизнь в ее материальном и чувственном во-

165

площении и свобода, без которой немыслима жизнь. Комаровский – практик-творец, поставивший себя на место Бога и творящий мир вокруг себя сам; он заставляет людей играть по собственным правилам. Поэтому свобода для него – это возможность распоряжаться судьбами людей и быть при этом независимым от внешней воли. Но он и орудие жизни, порой спасительное.

Не смог обрести истинную свободу и Николай Николаевич Веденяпин. Он не входит в ряд героев «ницшеанского»-«антиницшеанского» толка, у него другая роль. Именно от его лица излагается философская концепция истории, положенная в основу романа, но Веденяпин, обладая свободой мысли, не сумел достичь свободы духа, потому что так и не вышел за пределы своего теоретизирования. Во время событий октября 1917 года, призывая Живаго: «Одевайся и пойдем. Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни» [IV, с. 188], – он сам так и не увидел этой «истории», заболтавшись с доктором и оставшись у него обедать. Он жил за границей и одновременно отстаивал идеи большевиков, поддерживал их на словах, но при первом же удобном случае собирался вернуться в Швейцарию. Он остался теоретиком истории и оказался чужд общему потоку жизни. Имя Веденяпина встречается в дальнейшей сюжетной ткани романа только в связи с упоминанием его работ, судьба самого героя уже не представляет интерес.

Воплощением свободы, резонирующей с событиями, стал Евграф – самый загадочный, непонятный, мало прописанный образ. Евграф – загадка для всех героев романа, с кем он так или иначе сталкивался: «По обыкновению он свалился как с неба и был недоступен расспросам, от которых он отделывался молчаливыми улыбочками и шутками» [IV, с. 483]; «Он такой чудной, загадочный. По-моему, у него какой-то роман с властями» [IV, с. 206]. Детали жизни Евграфа остаются и читателям, и героям романа неизвестными. Они не были нужны, поскольку

166

Евграф – воплощение случая. Он появляется, как сказочный помощник, именно в те минуты, когда Юрию Живаго приходится труднее всего. У Евграфа нет отрицательных характеристик, а положительных весьма немного – его нельзя соизмерить какими-то нравственными оценками. Его образ самый ницшеанский из всех, поскольку вбирает в себя невиданный потенциал жизни, удивительные способности и воз-

щее). Он, как и Комаровский, способен влиять на судьбы людей, но, в отличие от того, помогает преодолеть людям те или иные жизненные препятствия, через него реализуется благая воля жизни. Если Комаровский – порождение своего времени (оно создает таких героев), то Евграф, несмотря на принадлежность к «новому» времени, новой идеологии, – над временными рамками истории.

Он своеобразный двойник доктора: с древнегреческого языка имя Евграф переводится как «хорошо пишущий», «благонаписанный», «благоначертанный». С одной стороны, это говорит о его влиянии на судьбы (он исполняет предначертанное), с другой – отсылает нас к поэтическому творчеству Юрия Живаго. Творческий посыл Евграфа реализуется через брата. Вспомним, как в одном из эпизодов романа, когда доктор болел тифом, в бреду ему казалось, что он наконец-то пишет книгу своей жизни и что его работа продвигается с необыкновенной удачей. Параллельно возник и образ Евграфа: «Совершенно ясно, что мальчик этот – дух его (Юрия Живаго. – Ю. Б.) смерти или, скажем просто, его смерть. Но как же может он быть его смертью, когда он помогает ему писать поэму, разве может быть польза от смерти, разве может быть в помощь смерть?» [IV, с. 205–206]. Так реализован мотив «второго рождения»: явившись в болезни-смерти, Евграф не просто возвращает брата к жизни, он открывает ему возможность творческого перерождения. Кроме того,

167

уже после смерти Юрия именно Евграф собирает и издает его стихотворения.

Евграф – проявление жизни, ее «представление» (по Шопенгауэру) в большей мере, чем какой-либо другой персонаж. Он обладает свободой так же, как и все, но ему не свойственно рефлексивное сознание, духовный поиск, сомнения, утверждение или отрицание чего-либо. Он защищен от этого самой стихией жизни. Поэтому свобода для него – это имманентное качество. Евграф – «неосознаваемое» воплощение всеединства жизни. Следовательно, те качества, которыми он обладает, ценностны сами по себе, так же, как само по себе существование – ценность (и находится вне оценочных характеристик). Однако Евграф использует свои возможности, помогая сводному брату и его семье, – так его свобода находит свое благодатное выражение.

Лара – ключевой женский образ романа, объект любви Антипова, Комаровского, Живаго – героев, представляющих во многом полярные взгляды на мир и самоопределение в нем. Она воплощение стихии жизни, свободного следования чувствам, преданности любви как собственной сущности: «О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо! Вот это-то и есть Лара. С ними нельзя разговаривать, а она их представительница, их выражение, дар слуха и слова, дарованный безгласным началам существования» [IV, с. 388]. В Ларе концентрируется энергия жизни, проявляющаяся в поступках-порывах к освобождению (выстрел в Комаровского), в ее естественном и в то же время поражающем, всегда притягательном поведении: «В этом прозаическом и будничном виде, растрепанная, с засученными рукавами и подоткнутым подолом, она почти пугала своей царственной, дух захватывающей притягательностью, более, чем если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал, ставшею выше и словно выросшею на высоких каблуках, в открытом платье с вырезом и широких шумных юбках» [IV, с. 403].

168

Лара олицетворяет стихийное, страстное (идущее от силы) начало жизни (в отличие от Тони, которая воплощает порядок, разум, организующее начало). Лара, обладающая сильнейшим потенциалом жизненной энергии, а именно любви, не случайно притягивает столь различных персонажей. Она покоряет своей силой, но ее свобода чувства не укладывается в рамки коснеющих идей, норм и порядков. Лара становится жертвой эгоцентрической силы (Комаровского), авторитарной любви (Антипова), государственного насилия (предполагаемая гибель ее в тюрьме или концлагере). Но духовная зависимость и моральная несвобода преодолеваются: волевым порывом (выстрел в Комаровского), нравственным императивом (любовь-благодарность к Антипову), преданностью жизни (Живаго).

Лара и Живаго – соединение разных проявлений жизненной силы. Он – дух, она – душа. Он – доктор, она – сестра милосердия (во время Первой мировой войны), а потому сама жизнь («сестра моя – жизнь»). Их встреча дала болезненный, но живучий плод – Таньку Безотчую (так трансформируется идея непорочного зачатия) – и Безочередеву (как вольное появление во времени вопреки всему).

Юрий Живаго противопоставлен Комаровскому и Стрельникову как «антиницшеанец». Но он выражает не прямую антитезу ницшеанской мысли, а переосмысленную философию немецкого мыслителя. В главном герое романа (как ни в каком другом мужском персонаже) выразилось чувство любви к жизни как витальной силе, которое ощущалось им буквально физически. Ценность жизни связывалась им со стремлением к преодолению себя: «Мне невероятно, до страсти хочется жить, а жить ведь значит всегда порываться вперед, к высшему, к совершенству и достигать его» [IV, с. 481]. Это самосовершенствование, в отличие от стремлений Комаровского и Стрельникова, было окрашено заповедями любви к людям, открывающей смысл жизни: «Человек в других людях и есть душа человека» [IV, с. 69]. Только

169

он мог искать путь к бессмертию, которое понимал и витально, и гуманистично. Для Живаго было важно найти связь с людьми, ощутить с ними родство.

Со стремлением Живаго приобщиться к каждому мгновению жизни, с его духовным поиском вечного существования связана и его творческая ипостась. Если у Комаровского творческий процесс (в какомто смысле Комаровский – художник, он «постановщик» жизни, своей и чужой) имеет эгоцентрический посыл и замыкается на самом себе, то Живаго черпает свое вдохновение из связи с окружающим миром, и чем шире «горизонт» его миросозерцания, тем больше возможностей он для себя открывает. Глубокие душевные переживания, то есть трагическая причастность к миру, еще в большей мере подтверждают это всеединство: «Душевное горе обостряло восприимчивость Юрия Андреевича. Он улавливал все с удесятеренною резкостью. Окружающее приобретало черты редкой единственности, даже самый воздух» [IV, с. 449]. Комаровский стремится овладеть миром, Живаго – открыть свою силу в единстве с этим миром. Так он чувствовал себя в лесу: «В такие минуты точно и он пропускал сквозь себя эти столбы света. Точно дар живого духа потоком входил в его грудь, пересекал всё его существо и парой крыльев выходил из-под лопаток наружу» [IV, с. 341]. Это картина Преображения, переживаемого героем. В общении с людьми такое вдохновение открывается в трагических формах.

В условиях жестких границ несвободы, в которые революция поставила действительность, особенно сильно проявилось стремление к обретению истинной свободы, той, что открывает будущее. Именно Юрий Живаго стал воплощением этого духовного стремления, так как только он способен переживать причастность к всеобщей истории, ощущать любовь к миру, к природе, к Богу, которые сливались в одном образе – Лары. Он всегда чувствовал свою связь с общим ходом истории и не отделял себя от общей жизни (для него вопрос классовой принадлеж-

170