учебный год 2023 / Жуков. Государство. Право. Власть (текст распознан)

лицо задумчиво, молчаливо, серьезно, мысль погружена в себя. Петражицкий страшно сосредоточен (я видел его в Думе и раньше на кадетском съезде по аграрному вопросу), но западною культурною сосредоточенностью, общечеловеческою, без индивидуальных от­ тенков, без меланхолии, без поэзии. Он весь проза, страшно умная проза. Ни капли вдохновения. Впрочем, сперва о физиологии, “ма­ терии души”. В громадной, в несколько сот человек толпе вы заме­ тите беленькую, маленькую, слабенькую фигуру, спешащую и се­ рьезную, которой, к удивлению, дают место и позволяют говорить: до того он похож на несформировавшегося мальчика, гимназиста

вштатском, и особенно эти белые, под гребенку стриженные воло­ сы, такие белые, какие бывают только у мальчиков, которых через три месяца в четвертый стрижет мамаша!!! Фотограф не мог этого передать: а между тем это так отличительно, что нельзя не передать историку. Нет необыкновенного внутри, если нет чего-то необык­ новенного снаружи. «“Петражицкий! Петражицкий!..” - слышу я вот десять лет, от студентов, от людей, соприкосновенных с наукою и университетом, - авторитет в юриспруденции”. И я представлял себе солидную фигуру, в кресле, с книгой, с большими волосами, в очках, - “согбенного”, как Фауст. Увидел - и плюнуть не на что. На улице я его не видел, а фотограф снял его в цилиндре; в собрании он всегда в сюртуке (почти все - в пиджаках). Цилиндр увеличивает рост, а сюртук придает солидность: и этому человеку до того нуж­ но и больше росту, и чего-нибудь мужского, басистого, октавистого: ибо кажется, и говорить-то он может только дискантом. Бесспорно, он не чисто польского рода, а что-нибудь из белорусов или из литвы (вернее!), или из какого-нибудь местного малоизвестного племени. В нем мало даже славянского, широкого, крупного, доброго: эта су­ хая беленькая фигурка, - я бы ее отнес к карелам или финнам: но у него совершенно правильное европейское лицо. Вероятнее всего, он

вдетстве страдал недоразвитостью, долгим рахитизмом, “бледной немочью”: лицо его совершенно бескровное, белое, с приближением

кбумаге, без тени и без возможности румянца, краски. Вся фигура - глубоко бескрасочная: ни одного такого поляка я не видал, ни одно­ го в Варшаве, в России, нигде! Этот громадный ус, большой овал лица, широкий подбородок, тупость или наивность в лице, гордые

спереходом в нахальством манеры - у Петражицкого все обратно! Между тем заметно по речам, что он - поляк, и юрист-поляк, крепко намеревающийся отстаивать “права отчизны”. Впрочем “права За­ падного края” - так как по бескровности, в нем не предполагаешь “отчизны”, “родной земли” и вообще романтизма. Для сравнения проведу параллель, и в преувеличениях: если бы Думе выпал “па­ тетический момент”, и в сторону минуса, катаклизма, то я мог бы представить себе, что Родичев кого-то “заколол”, “пронзил”. Вообще

тут - удар, секунда, и непременно колющее оружие. Романтик ре­ волюции! Петражицкий в тех же условиях и под теми же мотивами

290

кого-то стал бы резать, даже тупым ножом, наконец, - косарем но долго, фанатично и непременно до смерти, сам весь измучившись и почти умерев на мертвом (жертве). В случаях плюса, апофеоза - Родичев “увенчал” бы, а Петражицкий назначил бы пенсию и дал должность. В Петражицком полное отсутствие вдохновения, пафо­ са, страсти: и огромное, громадное напряжение воли, терпения, чтото копающееся, роющееся, инженерное, в области подземных нор, мин, проходов. Ничего летучего, птичьего и пророческого. Может быть, ему суждено играть роль в будущее? Может быть; хоть может быть - и никакой роли»*.

Л. Шестов. Философ и литературовед Лев Шестов (псевд. Льва Исааковича (Иегуды Лейба) Шварцмана) (31.01 (12.02).1866, Киев - 20.11.1938, Париж) уже первыми своими книгами («Добро в учении Толстого и Ф. Нитше (Философия и проповедь)», «До­ стоевский и Нитше (Философия трагедии)») обратил на себя вни­ мание Розанова. Но особенно он выделяет вышедшую в 1905 г. книгу Шестова «Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления)», посвятив ей статью «Новые вкусы в философии». Работа интересна Розанову тем, что в ней автору удалось уйти от безжизненной схоластической формы традиционных философских сочинений: «Ей-ей, философы и философия только ходят бледным призраком около реальной жизни; они не только сами сухощавы:

около них похудела и действительность» * *. Шестов, напротив, сумел проникнуть в глубины, не доступные многим профессиональным философам, стремящимся ко всякого радо системам: «Г-н Шестов написал 285 страниц, посвященных литературе, морали, метафи­ зике, истории, - страниц прекрасных и вдохновенных. Связаны ли они каким-нибудь единством? Конечно да! упорным, фанатичным отрицанием системы, свободною отдачею ума своего, вкуса, сердца, веры власти живых фактов жизни и литературы. Но что же мы ви­ дим? Потеряв “систему” - книга его выиграла в истине и точности: качества научные и, надеюсь, философские. С “системою” он был просто компилятором: и, посвящая труды свои Толстому, Нитше, Достоевскому, - был рабом этих гигантов, что в конце концов ему наскучило»***. «Своею книгою г. Шестов не создал новую мысль, а дал название - если и не точное, то яркое - явлению, не только давно назревшему, но почти и созревшему и давно получившему власть, обаяние и признание. Вместо “системы мысли” или “ряда систем мысли” будущий историк философии будет иметь дело с “системою человека” или “рядом систем человека”, т.е. будет изучать, рассма­ тривать и объяснять ряд очень высоких и законченных человече­ ских личностей, громадно влиявших на свое время, но которые

*Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 102-103.

**Розанов В. В. Во дворе язычников. М., 1999. С. 337.

***Там же. С. 340.

291

говорили стихами или прозою, романом или рассуждением - это совершенно безразлично»*.

Розанов усматривает в Шестове подлинного поборника исти­ ны: «Г. Шестов, написав более сотни “отрывков”, из которых за каждый порознь, т. е. за истину каждого, он сцепится зубами и ког­ тями с критиком и читателем, конечно, не есть человек, который потерял и отверг “почву под ногами” или возненавидел все и вся­ кие “догматы”, а есть фанатичнейший искатель своей “Дульцинеи”, но только она у него раздробилась, как и у рыцаря Ла-Манха, на множество образов, которые при ближайшем рассматривании ока­ зываются простыми трактирными служанками. Чувствую, что у Шестова зеленеют глаза и он готов схватить меня за горло: “это подлинная Дульцинея...”**. Розанов, считая Шестова «писателем выдающегося успеха», «сильным» литературным критиком, на­ ходил в его творчестве и недостатки: «Только что привелось мне прочесть одновременно вдумчивую статью “собрата по перу” г. Из­ майлова о Достоевском (в “Русск. Слове”) и таковую же статью, посвященную 25-летней памяти его, - г. Шестова (№ 7 “Полярной Звезды”). И последняя статья резко обожгла душу тоном своего отношения к Достоевскому - как личности, как нравственному характеру. “Жена его (Д-го) в последние годы жизни писателя прикапливала деньжонку”; “обеспеченный Достоевский в поли­ тике, проводимой в “Дневнике писателя”, выступил на идейную защиту и обоснование грубейших националистических аппети­ тов, зарождавшихся во дворцах и проводимых на практике на­ шею бездушною бюрократиею. Так, он советовал не только взять Константинополь, но и, выселив татар из Крыма? - заселить его русскими” и т. д. Так пишет г. Шестов, которого наряду с упо­ мянутыми г. Измайловым критиками Достоевского, Мережков­ ским, Розановым, Волынским, можно поставить также в ряд вид­ нейших исследователей творчества напшго великого писателя, и мало сказать - “исследователя”: Шестов сам едва ли не находит­ ся под обаянием Достоевского в среднем периоде его деятельно­ сти, особенно его сумрачных “Записок из подполья”. Но имен­ но в юбилейный день он как-то капризно сбросил это обаяние, кажется, на минуту и ad hoc, и сказал слова, которым бы лучше остаться несказанными. Когда мы читали его статью в “Поляр­ ной Звезде”, мы не видели привычного, вдумчивого, страдающего Шестова, к какому привыкли и которого полюбили в “Апофеозе беспочвенности” и “Ницше и Достоевский”, и перед нами точно говорил сухой и ничего не чувствующий человек юридического и формального склада души и мышления»***.

*Розанов В. В. Во дворе язычников. С. 340.

**Там же. С. 341.

***Розанов В. В. Около народной души. М., 2003. С. 25.

292

Розанов полагает, что Шестов «несколько страдает» самоанали­ зом, излишне «занят собой». С течением времени критика в адрес Шестова нарастала. Так, в записках 1914 г. Розанов упрекает Шестова в том, что последний относится к феномену трагического не этически или онтологически, а скорее эстетически, отстраненно, как холодный исследователь: «Мне хочется, для “обучения грамо­ те”, показать писателям, во что обходится обывателю демонизм. И так как урок был бы неполон без демонического языка, то я позво­ лю себе говорить смело, “как Заратустра”. Оставляя маниловщину и наши кисельные берега. Вот Димитрий Сергеевич Мережковский насквозь пропитан ненавистью к пошлости, а южный русский пи­ сатель Шестов - “к мещанству и быту” и поклоняется “трагедии”. Хорошо. Прекрасно. Понимаем. И предлагаем испытать. “Язык За­ ратустры” не церемонится, и я прямо скажу, что Шестов страдает началом чахотки и он имеет семейный уют, - кажется негласный или не очень оглашенный. Не церемоньтесь, г.г. трагики, и позволь­ те спросить, как бы заговорил и почувствовал Шестов, если бы врач ему сказал: “Кажется, переходит в скоротечную" - и тут как раз слу­ чилось бы две трагедии: капнуло бы серной кислотой в гнездышко, “замутилась любовь с той стороны” или с этой вдруг нахлынули бы “вешние воды” и в сердце очутились не одна, а две любви. А, Лев Ше­ стов? Вы бы сказали: “Какие гадости". Вы бы “трагедию” назвали непременно “гадостью”, и вам нравится “трагедия” только в чужом доме, а у себя под боком вы вскочили бы с кровати, начали бегать из угла в угол и зажали бы голову. А-а-а-а! Больно! Больно! Больно! Что делать???.. То и “делать”: демонов не звать, а Богу молиться»*.

26 января 1930 Шестов выступил в Париже на литературном вечере журнала «Числа», посвященном Розанову, со своими вос­ поминаниями о нем. В этом же году в журнале «Путь» (№ 22) он опубликовал статью, в которой поднял вопрос об антихристианстве Розанова: «Но, странным образом, Розанов, всегда так безудержно

истрастно нападавший на христианство, сказал как-то про себя сло­ вами Федора Карамазова: “Хоть я и поросенок, но Бог меня любит”. Как это ни грубо и ни цинично - Розанов в своих писаниях доходил до крайней грубости и циничности, и именно тогда, когда он бывал так груб и циничен, он более всего выявлял себя - как это ни грубо

ини цинично, в этих словах большая правда о Розанове. Правда, что он был «поросенком», но также правда, что Бог его любил. И еще, хоть он этого не сказал, в них скрыта другая правда: Розанов Бога любил, любил всем сердцем и всей душой так, как того требует пер­ вая заповедь. И, если не все меня обманывает, в этом разгадка его вражды к христианству. Он мог бы повторить тоже слова другого героя из «Братьев Карамазовых», Мити, обращенные к младшему брату: “Бога, Алеша, жалко”. Я думаю, что для всякого, кто внима­

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 436-437.

293

тельно читал произведения Розанова, ясно: он нападал на христиан­ ство потому, что хоть он был и поросенок, но чувствовал, что Бог его любил, чувствовал, что он Бога любит больше всего на свете и что ему “Бога жалко”, жалко Бога, которого убивало христианство»*. Шестов сравнивает Розанова с Гегелем и Достоевским: если Гегель «забыв подлинное христианство», довольствовался поисками «есте­ ственной связи явлений», то Достоевский, видя фальшь историче­ ского христианства, стремился пробиться сквозь него к «живому» Богу. Розанов, согласно Шестову, остановился где-то посередине между позицией Гегеля и Достоевского: «“Естественная связь явле­ ний”» была для Розанова пределом, за который никогда не переле­ тала его мысль, гой стеной, которую, по его глубокому убеждению, не дано пробить никакой человеческой силе. И в этом отношении он был правоверным гегелевцем, как и все мы, те, которые изучали Гегеля, и те, которые ни читали ни одной строчки его книг. Но в то время, как Гегель пред этой стеной преклонился и принял ее не только как неизбежное, но как нечто высшее и желанное, несущее последнее, окончательное успокоение человеку и потому вполне за­ меняющее абсолютную религию, или, как он говорил, выражающее собой духовный смысл христианства, Розанов такого христианства никогда не принимал, принять не мог и не хотел. Если в мире нет Того, про которого написано: “Я Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова. Бог не есть Бог мертвых, но живых”, то Библия есть одна сплошная выдумка и ложь, и христианство не абсолютная религия, а отвратительное наваждение, от которого чем скорее проснешься, тем лучше. Надо выбирать: либо забыть христианство, либо осме­ литься бороться с “гегелевской стеной”, “естественной связью явле­ ний”. Розанов не мог решиться окончательно на первое, но никогда тоже не имел достаточно дерзновения, чтобы начать, по примеру Достоевского, открытую и явно безнадежную борьбу с теми “нача­ лами”, которые обнажились пред человечеством как результат ты­ сячелетней борьбы его самой напряженной мысли»**.

*В.В. Розанов: pro et contra. СПб., 1995. Кн. 2. С. 380-381.

**Там же. С. 384-385.

ГЛАВА 6. ПОЛИТИКО-ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА

1. Национальная идея в трудах евразийцев

Евразийство - наиболее заметное политическое учение и обще­ ственное движение в среде русской эмиграции. Проблема истори­ ческой судьбы и предназначения России, ставшая определяющей для духовных поисков подавляющего большинства русской ин­ теллигенции на протяжении всего XIX столетия, нашла в евразий­ стве свое яркое отражение. «Философические письма» П. Я. Чаа­ даева, воззрения славянофилов, сочинения Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева, размышления Ф. М. Достоевского и В. С. Соловье­ ва о «русской идее», философско-историческая позиция «Вех» - вот та теоретическая база, на которой строилась идеология евразийства. Но если мыслители XIX - начала XX в. создавали свои концепции в преддверии гибели монархической государственности, то учение евразийцев есть результат принципиально новой исторической эпо­ хи - эпохи советизированной России. Для большинства интелли­ гентов, оказавшихся в эмиграции, большевистская революция была катастрофой, первоначально воспринималась как конец русской истории. Ощущение глобального кризиса и внутреннее нежелание смириться с мыслью о гибели России стимулировало стремление определенной части эмиграции взглянуть на большевистскую рево­ люцию как на новую своеобразную фазу развития русского наро­ да, его культуры и государственности. В этом смысле евразийство можно рассматривать как логическое продолжение идеологии «ве­ ховцев», которые видели в русских революциях явление глубоко национальное и органическое, ни в коей мере не порывающее с про­ шлым России. Правда, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк ограничивались признанием естественности, закономерности рево­ люции. Евразийцы же предприняли попытку пересмотреть через призму революции всю отечественную историю, представить опыт советской России как поиск самобытного пути национального раз­ вития, способного принести позитивные плоды в будущем.

Евразийство начинает свою историю с выхода в 1921 г. сбор­ ника «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение

295

евразийцев». Основными идеологами этого движения были эконо­ мист и географ П. Н. Савицкий (1895-1968), языковед и этнограф Н. С. Трубецкой (1880-1938), музыковед и литературный кри­ тик П. П. Сувчинский (1892-1985), философы и богословы Г. В. Флоровский (1893-1979), В. II. Ильин (1891-1974), Л. Н. Кар­ савин (1882-1952), правовед Н. Н. Алексеев (1879-1964), историк Г. В. Вернадский (1887-1973). Центр евразийского движения нахо­ дился сначала в Берлине, затем в Париже, а его отделения - в Пра­ ге, Брюсселе, Прибалтике, на Балканах. Евразийцы вели активную организаторскую, пропагандистскую, научную и издательскую дея­ тельность («Евразийская хроника», вып. 1-12; «Евразийские тетра­ ди», вып. 1-6; «Евразия», вып. 1-25). Программный документ дви­ жения - «Евразийство. Опыт систематического изложения» (1926). Обладая с момента возникновения значительным влиянием в среде русской эмиграции, движение уже к концу 1920-х гг. оказалось в кризисе и раскололось. Значительная часть евразийцев (Л. П. Кар­ савин, П. П. Сувчинский, Д. П. Святополк-Мирский, С. Я. Эфрон) начала открыто поддерживать сталинский режим, и выступила за сближение с советской властью. В 1930-х гг. движение окончатель­ но распалось. Судьба многих евразийцев, либо добровольно вернув­ шихся в Россию, либо отказавшихся эмигрировать из стран Восточ­ ной Европы после прихода Советской Армии, была трагичной: их арестовывали и отправляли в лагеря. Прямым продолжателем евра­ зийства в Советском Союзе был Л. Н. Гумилев (1912-1992), также неоднократно подвергавшийся репрессиям.

Отправной точкой в логических построениях евразийцев был факт большевистской революции. Как говорили сами евразийцы, русская революция стала тем стержнем, вокруг которого двигались их мысль и воля. Они ставили перед собой две основные задачи: вопервых, объяснить новую советскую действительность и, во-вторых, попытаться изменить ее. Русская революция, по мнению евразий­ цев, есть глубокий процесс, который, несмотря на многие негатив­ ные черты, «открывает дорогу здоровой государственной стихии». Большевиков следует рассматривать не как вождей революции, а в качестве ее орудия. Считая большевиков наиболее примитивными и фанатичными представителями русской интеллигенции, евразий­ цы, тем не менее, признавали в них силу, оказавшуюся способной целенаправленно использовать энергию народной стихии, насиль­ ственными методами установить порядок и сохранить российскую государственность. Важнейшим позитивным практическим резуль­ татом революции стал разрыв России с европейской культурой. В ходе революции большевики инстинктивно нашли подлинно на­ циональные формы социального бытия русской нации, освободив тем самым Россию от западного влияния.

Евразийцы развивают традиционную для русской консерва­ тивной мысли идею о «загнивающем и враждебном России Запа­

296

де». «Романо-германский мир, - отмечает Н. С. Трубецкой, - наш злейший враг, мы должны безжалостно свергнуть и растоптать кумиры западных общественных идеалов». Первая мировая война показала, что западные государства - главные мировые агрессоры, смотрящие на Россию и другие страны Востока как на возможные колонии. В основе психологии западноевропейских народов лежит эгоцентризм, высокомерное превознесение своей культуры и пре­ небрежительное отношение к культурам других наций. Более того, сами народы Востока, страдая евроцентризмом, считают свои куль­ туры не вполне полноценными и стремятся дорасти до «настоя­ щих» европейцев. Такая позиция неевропейских народов лишает их твердой основы и ведет к гибели. Поэтому евразийцы призывают произвести коренной переворот в сознании этих наций и по-новому взглянуть на соотношение Запада и Востока.

В методологическом плане евразийская оценка взаимоотноше­ ний Востока и Запада непосредственно опирается на идею о самодо­ статочности и замкнутости национальных культур. С точки зрения евразийцев, культурные ценности есть не объективные, а субъек­ тивные категории; каждая национальная культура вырабатывает свои собственные, только ей присущие критерии совершенства. С этом смысле сравнительный анализ культур различных народов не показателен, а так называемый универсальный прогресс, при­ сущий всему человечеству, представляет собой умозрительную фикцию. Национальные культуры существуют не иерархично и во взаимосвязи, а горизонтально и автономно. Наличие некой обще­ человеческой культуры, одинаковой для всех народов, есть вредная выдумка рационалистической мысли. Отсюда евразийцы делают вывод о том, что европейская культура - лишь одна из мировых культур, которая уже во всех своих частях (кроме науки и техни­ ки) клонится к упадку и ни в коей мере не может выступать в роли идеала для других народов. Каждая нация должна создать свою соб­ ственную культуру. В современную эпоху на смену угасающей ев­ ропейской культуре идет молодая культура стран Востока. Русская революция, по мнению евразийцев, как раз и знаменовала собой переход исторической инициативы от Запада к Востоку. Понятно, что под Востоком имелась в виду, прежде всего Россия.

В основе евразийской теории лежат геополитические идеи. Рос­ сия, говорят евразийцы, представляет собой особый мир, судьбы которого «в основном и важнейшем» решаются отдельно от жизни народов Европы и Азии. «Особый мир этот должно называть Евра­ зией», под которой понимается срединный континент, включающий части Европы и Азии и территориально совпадающий с границами Российской империи и Советского Союза. Благодаря климатиче­ ским и другим географическим условиям Евразия предстает в виде замкнутого целого, сбалансированного и самодостаточного во всех отношениях (экономическом, политическом, идеологическом, куль­

297

турном, национальном, религиозном). Природа Евразии толкает людей к объединению, она крайне неблагоприятна для всякого рода сепаратизма. Основным географическим фактором процесса объе­ динения евразийского мира является степь, которая обусловливает активную миграцию населения и его интенсивное взаимодействие и перемешивание.

Евразийцы отводят России-Евразии центральную, ведущую роль в Старом Свете. По их мнению, Европа и Азия - окраины Ста­ рого Света, связанные между собой исключительно благодаря евра­ зийскому континенту. Если устранить этот объединительный центр (Евразию), то вся система материковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Китай, Япония) распадется. Только в той мере, делают вывод евразийцы, в какой Россия выполняет ин­ тегрирующую роль, снимается противостояние Востока и Запада.

Новый геополитический подход в оценке России логически привел евразийцев к пересмотру многих традиционных постула­ тов русской истории. С точки зрения евразийцев, история России есть, прежде всего, история Евразии как особого географического и культурного мира, берущего свое начало на Востоке. Евразийцы от­ вергли устоявшееся мнение о том, что русская история начинается с объединительных процессов, происходивших внутри восточносла­ вянских племен. Подлинной предысторией России, по их мнению, была история скифов, гуннов и монголов, которые еще во времена медного и бронзового веков стремились к объединению евразий­ ского пространства. Русская история есть лишь закономерный этап, непосредственно вытекающий из предшествующих трех периодов развития народов Евразии. Длительное время восточнославянские племена находились в стороне от основного русла евразийской истории. Киевская Русь возникла на западной окраине Евразии в эпоху временного ослабления общеевразийских объединительных тенденций. И далее евразийцы выдвигают принципиально новый и базовый для их теории тезис о том, что монголо-татарское наше­ ствие втянуло Русь в общеевразийскую историю и создало предпо­ сылки для ее дальнейшего возвышения.

Как полагают евразийцы, Киевская Русь, бывшая всего лишь провинцией евразийского мира, к XIII в. уже клонилась к упадку в политике, экономике и культуре, что не могло не привести к уста­ новлению чужеземного ига. И то, что Русь завоевали именно монго­ лы, евразийцы считают большой исторической удачей для русских. Во-первых, культура монголо-татар была нейтральной, что позволи­ ло свободно развиваться православной вере и русским националь­ ным традициям. Во-вторых, империя Чингисхана привила русско­ му сознанию ощущение континента, стремление господствовать на территории Евразии и быть ее объединителем. В-третьих, монголотатары заложили основы государства, обладающего политической и военной мощью и способного к экстенсивному расширению своего

298

влияния. Так же, как и у монголо-татар, представители всех слоев российского общества являлись «служилыми», и значение каждой социальной группы определялось ее отношением к государству. На­ чиная с XVI в., считают евразийцы, Московская Русь наследует от монголо-татар дело евразийского объединения и постепенно фор­ мируется как Россия-Евразия. Но в результате европеизации Рос­ сии, проходившей в императорский период, отечественное сознание было извращено, оторвано от национальной почвы, что не могло не закончиться общим крахом и революцией.

Итак, в результате длительного развития на континенте Евра­ зия образовалась уникальная культура, органично сочетающая в себе элементы как Европы (в меньшей степени), так и Азии (в боль­ шей степени). Евразийцы уверены в том, что культурный мир Евра­ зии по силе своего влияния вправе претендовать на руководящую и первенствующую роль среди культур других народов. Неповтори­ мость евразийской культуры проявилась в оригинальных полити­ ческих, экономических, идеологических, бытовых и национальных формах. Сущность евразийской культуры - ее многонациональный состав. Но именно в русской нации (основной среди евразийских) наиболее ярко воплощается полиэтнический характер населения Евразии. «Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими» - таков тезис евразийцев. Они полагают, что за вре­ мя монголо-татарского ига на Руси появился особый этнос, вклю­ чающий в себя как славянские, так и туранские (урало-алтайские) национальные компоненты. Туранский элемент (представлен у утрофиннов, самоедов, тюрков, монголов, маньчжуров) оказал ре­ шающее воздействие на формирование русской культуры и привел к появлению нового этнопсихологического типа.

Психология туранца, по мнению евразийцев, отличается ясно­ стью, устойчивым равновесием, симметричностью. Туранец пред­ почитает простые смысловые схемы, в которые укладывался бы весь мир во всей его конкретности; он не любит вдаваться в тонкости и запутанные дела. Самостоятельный идейный поиск и выработка собственного мировоззрения мучительны для туранца, поэтому он предпочитает пользоваться плодами чужого духовного творче­ ства. Обретя заимствованную систему ценностей, туранец в даль­ нейшем крепко держится за нее, нисколько ее не изменяя и прояв­ ляя необычайную косность и консерватизм. Не случайно, замечает Н. С. Трубецкой, туранцы не дали исламу ни одного крупного бо­ гослова или мыслителя. Вместе с тем пассивное и созерцательное сознание туранца придает нации устойчивость и мощь, утвержда­ ет культурно-историческую преемственность, создает условия для экономии национальных сил и благоприятствует всякому экстен­ сивному созиданию. Такой тип психологии, указывают евразийцы, благотворно сказался уже в эпоху Московской Руси. Православная вера как раз и стала той элементарной схемой, которая все объяс­

299