учебный год 2023 / Жуков. Государство. Право. Власть (текст распознан)

ною” по этому характеру своего управления и происхождению законодательства» *.

Розанов надеется, что правотворческая процедура, используе­ мая в Государственной Думе, превратит «приказное» право Рос­ сии в «договорное», в большей степени учитывающее потребности и традиции населения. «Перестройка» закона заключается в том, «что отныне он будет или отныне становится результатом перегово­ ров, спора (партий, вождей партий), некоторой тяжбы, умственной, политической, умной или страстной - все равно: но непременно он будет договором, соглашением между двумя сторонами, с тою страш­ ною строгостью, взыскательностью за неисполнение его, какая во­ обще присуща всяким “контрактам”, “договорам”, “соглашениям” двустороннего характера, и с постоянною наличностью того, что следит за исполнением договора “другая партия” Государственной Думы, которую и заставили принять закон, которая “уступила, ока­ завшись в меньшинстве”»**.

Подобно славянофилу К. С. Аксакову Розанов констатирует из­ вестный параллелизм политико-правовой жизни официальной чи­ новничьей России и жизни народа. Российское законодательство, не затрагивая интересов подавляющего большинства населения, как бы повисает в воздухе, дает холостые обороты, оставляя в сто­ роне живущий по своим законам народ: «Наш народ живет и жил обычным правом, общество жило и отчасти живет литературными, гостиными и клубными впечатлениями. Кто же живет у нас закона­ ми? Преступники и судьи, тюрьма и здания судебных учреждений. Только на этой крошечной территории, на этом крошечном остров­ ке среди необозримого океана русской жизни, вопрос о законе и за­ конности есть острый вопрос, на котором сосредоточено внимание всех. Только здесь слышно или неслышно постоянно присутствует тяжба двух сторон о том, что законно и что незаконно, как необхо­ димо применить закон и как его нельзя применить. Все остальные русские живут так называемою обывательскою жизнью, которая сложена из традиции и давления общего мнения. Даже наша ад­ министрация, даже наше бесчисленное чиновничество - и оно жи­ вет “усмотрением начальства”, сообразуясь в действиях своих не “с присягою”, которая является только мундиром на чиновнике, надеваемым в именины начальства, а отнюдь не тою ежедневною тужуркою, в которой он служит. “У нас есть больше, чем консти­ туция, - провозгласил когда-то фразеолог Катков, - у нас прися­ га на верность”. Никто не подсказал знаменитому публицисту, что, как и многие конституции, это наша “русская присяжная конститу­ ция” существует только на бумаге и не идет дальше и глубже того “присяжного листа”, на котором собираются подписи присягнув­

*Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 62.

**Там же.

260

ших. На самом деле мелкий чиновник, который вздумал бы, следуя присяге, стать поперек тех хищений, которыми у нас прославились некоторые ведомства, был бы немедленно выброшен из службы за “неблагонадежность”, “строптивость” или, вернее всего под самым невинным предлогом “нерадивости по службе”, в чем компетентно,

и безотчетно компетентно, одно его начальство. Таким образом, все

унас живут традициями, “установленными приемами жизни”, чем угодно, но не законом и законностью. И в стране существует право­

сознательное население как хранитель законов, как оберегатель их, возводящий все дела, мнения, все общественные течения к высшей санкции - законности»*.

Согласно Розанову, параллелизм официальных и неофициаль­ ных (стихийно созданных народом) законов чреват революционны­ ми потрясениями. Официальное законодательство, воспринимае­ мое многомиллионным крестьянством как «дело антихриста», как «печать сатаны», вызывает ненависть и желание разрушать. В этой связи Розанов пишет: «Отчего, когда идейно вырвано было “зерно авторитета” у всех сущих законов, - не сохранилось, однако, ника­ кой любви к ним? Отчего у всех проявилось странное желание “за­ явить беспорядок”, “начать сейчас на глазах всех никому и ничему не повиноваться”, - что и составляет почти сущность переживаемой трагедии, так сказать, художественный фокус видимой картины? Да “законы” эти все ненавидели и презирали ранее октября и августа 1905 г. Печать ненавидела “печатные законы”, школа (не в лице учеников одних, но и учителей всех сплошь) - “школьные законы”, даже бюрократия - “бюрократические законы”, свои штаты, чины, ордена»**.

Розанов предпочел бы видеть не ненависть, а уважение к за­ конам. Вот что он пишет с некоторым пафосом об «Основных за­ конах» Российской Империи, отчасти выдавая желаемое за дей­ ствительное: «Гражданское чувство и политическое развитие и сколько-нибудь сносный уровень общего образования с понятием об “основных законах государства” связывают представление о чем-то страшно важном, жизненно необходимом, наконец, даже о чем-то величественном и прекрасном. “Основные законы” явля­ ют собою если не вечность, то долгую жизнь в строе государства. Они не колеблются, о них не поднимается вопросов, иначе как по крайней и редкой нужде. В понятии всех русских подданных с “основными законами” связывается самый дух государства и, за­ висимо, даже дух нации и истории; уважение к ним чрезмерно, и они строго выделяются из ряда всех других законов, издаваемых и измышляемых по указаниям практической жизни, преходящих временных. Конечно, все законы “строги”; законов все “побаива­

261

ются”. Но “основные законы” не строги, а святы; и их не боятся, а благоговейно чтут»*.

Вместе с тем в рассуждениях Розанова о российском законода­ тельстве преобладает критический тон. Он обращает внимание на слабую юридическую технику подготовки законов и их несправед­ ливость: «Грубость их отношения к жизни, путаница от множествен­ ности законов, которым подчинено одно и то же явление, невразу­ мительность текста их, в котором иногда и юрист-то разбирается с трудом, а обывательскому разуму и совсем с ним не справиться, и, наконец, то, что можно было бы назвать, несмотря на странность, недобросовестностью самого закона, который топит слабого и вы­ водит сильного из одной и той же житейской трясины...»**. «Сколь­ ко разоренных, погибших людей, людей часто очень хороших, пре­ красных граждан и прекрасных членов общества, погибнувших “на основании закона”! Еще гораздо больше таких, которые погублены злыми людьми “не вопреки закону”, т.е. которые в житейской борь­ бе с злыми людьми не могли опереться ни на какой закон. Жестокая поговорка “На то и щука в море, чтобы карась не дремал” показы­ вает, что вся наша гражданская жизнь представляет собою такую законодательную тину, в которой очень удобно живется сильным и бессовестным людям и в которой трудно жить, часто невозмож­ но жить людям безобидным и бессильным, людям, что называет­ ся, “немудреным”, но которые имеют же право на существование в мирном и благородном обществе, ибо сами они решительно никого не обижают, не чинят никому никакого зла. Некоторые области за­ конодательства, как, например, семейного, брачного, таковы, что в них шевельнуться нельзя без взятки: в своем чистом виде, стро­ го применяемый, закон задушил бы всякую возможность, отнял бы возможность счастливой жизни у тысяч людей, оставил бы в несчастном положении другие десятки тысяч людей. Это грубое, очевидное несовершенство законов создало в населении то, что к блюстителю законов, суду, существует не столько уважение, сколь­ ко борьба с ним»***.

Розанов точно подмечает несправедливость такого казалось бы прогрессивного принципа, как равного для всех наказания: «Зако­ нодательство наше слишком отвлеченно. Оно меряет преступления и проступки какою-то книжною отвлеченною величиною, прики­ дывает к проступкам и преступлениям какую-то несуществующую “абсолютную мерку”, сидящую в голове единственно у профессоровюристов, и по этой мерке отмеривает и “воздаяние”, суд наказание. Между тем один и тот же проступок или преступление являются совершенно разными в разной обстановке, в среде разных людей, в

* Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 59.

**Розанов В. В. В нашей смуте. С. 162.

***Там же. С. 163.

262

деревне или в городе. Например, известно, что нет кухарки, которая не “обсчитывала” бы, т. е. не обкрадывала бы, господ на несколько рублей в месяц, что в год составит более ста рублей. Это какая-то выгода промысла, процент с профессии, о которой господа так же хорошее знают, как и прислуга, но так как это делается в среде зажи­ точного класса, то оно рассматривается и, главное, чувствуется как некоторое неудобство жизни, с которым все мирятся без излишнего волнения. Но перенесите это воровство на сто, на полтораста рублей в деревню, где воруют не от тысяч, а от копеек и рублей, где каждый рубль заработан тяжелым потом и где ворующим является не тру­ дящееся лицо, каким бывает кухарка, а лодырь, праздно живущий, отбившийся от работы и от семьи, и вы получите нестерпимую боль жертвы и нестерпимую ярость населения. Проступок - один, а ощу­ щение его - другое. Вред от проступка, личность преступника - все совершенно иное! Обратно возьмите “преступления против чести”, “оскорбления личности”: в городе это приводит к дуэли, т.е. к риску жизнью, иногда к жертвованию жизнью; в деревне это ни к чему не приводит, кроме легкой потасовки, грубого ответа, а то и к веселому воспоминанию»*.

Отмечая недостатки законодательства и тем самым критикуя власть, Розанов вместе с тем видит органические недостатки в пра­ восознании, правовой культуре русского народа: «Под влиянием наказания, не столько пугающего, сколько заманивающего, в насе­ лении образовались милые поговорки, вроде “плохо не клади, вора в грех не вводи”, “что с возу упало, то пропало”. Поговорки эти по­ казывают, что уже давно в населении утвердился некоторый если не воровской, то вороватый дух и что он поселился у нас если не как хозяин, то как милый гость, как почти симпатичное существо. Известно, что “зайцам”, едущим по железной дороге без билета, по­ кровительствует население всего вагона: “Полезай иод лавку, - кон­ троль идет”, “вылезай из-под лавки, контроль прошел”, - эти выра­ жения в вагонах слыхал всякий, не бывало, кажется, случая, чтобы они кого-нибудь возмутили, оскорбили или удивили. Так все при­ выкли, так это обыкновенно, а обыкновенным стало оттого, что ни в начале, ни в середине, ни в конце это никому не казалось странным, хотя это и есть явное обкрадывание железной дороги. “Ну, что, - рассуждает всякий, - если бедняк украдет на рубль у миллионера! Ведь дорога - миллионер, а под лавкою едет босяк”. Мы ничего не сказали бы, если бы этих босяков открыто даром возили, или если бы им в складчину покупала билет сердобольная вагонная публика: но всякий норовит быть сердобольным не на свой, а на чужой счет, и это также создает атмосферу той мелкой плутоватости, смешан­ ной с либеральным ханжеством, той уклончивости, того лукавства, которые решительно создают у нас воздух, которым дышит русская

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 164.

263

улица, дышит русский задний двор и вообще все у нас, кроме парад­ ной двери, с швейцаром с булавою, и парадных гостиных, где раз­ говаривают дамы и кавалеры, “приятные во всех отношениях” или в некоторых отношениях, как заметил Гоголь»*.

Русская идея. Широко распространенная среди русских фило­ софов последней трети XIX - первой половины XX в. тема - «рус­ ская идея» - одна из ведущих в творчестве Розанова. Вопросы исторической судьбы России, ее отражение в русском националь­ ном самосознании проходят красной нитью через многие его про­ изведения. Одна из наиболее характерных в этом отношении - его статья «Возле “Русской идеи”...», где проблема традиционно для отечественной мысли подается через призму соотношения Рос­ сии и Европы. В своих рассуждениях он отталкивается от тезиса Достоевского об особой исторической миссии России, о русском «народе-богоносце», который своим терпением и смирением спа­ сет Европу и весь мир. «Достоевский, - пишет Розанов, - много мысли отдавший “будущему России”, не сказал этой формулы, ко­ торую я говорю здесь - формулы ясной и неопровержимой, ибо она физиологична и вместе духовна; но он тянулся именно сюда, указывая на “всемирную отзывчивость русских”, на их “способ­ ность примирить в себе противоречия европейской культуры”, на то, что “русские наиболее служат всемирному призванию свое­ му, когда наиболее от себя отрекаются”... Пушкинская речь его,

сказанная в этих тонах, известна; но гораздо менее известно одно место из “Подростка”, именно диалог Версилова со своим сыном от крепостной девушки, где эта идея выражена с таким поэтиче­ ским обаянием, до того нежно и глубоко, так, наконец, всемирно­ прекрасно, как ему не удавалось этого никогда потом... Много лет меня занимает мысль разобрать этот диалог: здесь выразилось “святое святых” души Достоевского, и тут он стоит не ниже, но, пожалуй, еще выше, чем в “Легенде об инквизиторе” и в монологе Шатова - Ставрогина о “Народе-Богоносце”... Эти слова грустно­ го русского странника; бедного русского странника, бежавшего за границу чуть ли не от долгов, а в сущности - от скуки, от “нечего делать”, с гордым заключительным: “Из них (европейцев) настоя­ щим европейцем был один я... Ибо я один из всех их сознавал тоску Европы, сознавал судьбу Европы”, и проч., - удивительны. Но тут нельзя передавать: поэзия цитируется, а не рассказывается. В этой идее Достоевский и выразил “святое святых” своей души, указав на особую внутреннюю миссию России в Европе, в христианстве, а затем и во всемирной истории: именно “докончить” дом ее, строи­ тельство ее, как женщина доканчивает холостую квартиру, когда входит в нее “невестою и женою” домохозяина»**.

264

Розанов подводит под «русскую идею» бытовую и физиологиче­ скую основу: у русского народа - женская душа, Россия - женщина, которая лаской и уступчивостью подчиняет себе мужчину - муже­ ственную Европу: «Женщина уступчива и говорит “возьми меня” мужчине; да но едва он ее “берет”, как глубоко весь переменяется. “Женишься - переменишься” - многодумная вековая поговорка. Это не жена теряет свое имя; так - лишь по документам, для по­ лиции, дворников и консистории. На самом деле имя свое и, глав­ ное, лицо и душу теряет мужчина, муж. Как редко при муже живут его мать, его отец; а при “замужней дочери” обычно живет и мать. Жена не только “входит в дом мужа”: она входит как ласка и неж­ ность в первый миг, но уже во второй — она делается “госпожою”. Точнее, “господство” ей отдает муж, добровольно и счастливо. Что это так выходит и в истории, можно видеть из того, что, например, у “женственных” русских никакого “варяжского периода”, “норманн­ ского периода” (мужской элемент) истории, быта, существования не было, не чувствовалось, не замечается. Тех, кого “женственная народность” призвала “володети и княжити над собою”? - эти воин­ ственные, железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть; об их “власти”, гордости и притеснениях нет никакого рас­ сказа, они просто “сели” и начали “пировать и охотиться”, да “вое­ вать” с кочевниками. Переженились, народили детей и стали “Ру­ сью” - русскими, хлебосолами и православными, без памяти своего языка, родины, без памяти своих обычаев и законов. Нужно читать у Огюстена Тьери “Историю завоевания Англии норманнами”, чтобы видеть, какой это был ужас, какая кровь и особенно какое ужасное вековое угнетение, наведшее черты искаженное™ на всю последу­ ющую английскую историю. Ничего подобного - у нас!.. Если мы перекинемся от тех давних времен, в подробном образе нам не из­ вестных, к векам XVIII и XIX, когда опять началось живое общение русских с “мужским” западным началом, - то опять увидим повто­ рение этой же истории. Как будто снаружи и сначала - “подчинение русских”, но затем сейчас же происходит более внутреннее овладевание этими самыми подчинителями, всасывание их, засасывание их. “Женственное качество” — налицо: уступчивость, мягкость. Но оно сказывается как сила, обладание, овладение, Увы, не муж “обла­ дает женою”; это только кажется так. На самом деле жена “обладает мужем”, даже до поглощения. И не властью, не прямо, а вот этим таинственным “безволием”, которое чарует “волящего” и грубого и покоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет “мило” мне, - то, поверьте, станет и “законом” мне. Вот на что не обратили внимания Бисмарк и Вильгельм»*.

В. В. Розанов пытается сделать парадоксальные обобщения о взаимовлиянии русской и европейской культур: «...Русские, страст­

* Розанов В. В. Среди художников. С. 352-353.

265

но отдаваясь чужому, сохраняют в самой “отдаче” свое “женствен­ ное я”: непременно требуют в том, чему отдаются, - кротости, люб­ ви, простоты, ясности; безусловно, ничему “грубому” как таковому, русские никогда не поклонились, не “отдались” - ни Волконские, ни Гагарин, ни Мартынов. Напротив, когда европейцы “отдаются русскому”, то отдаются самой сердцевине их, вот этому “нежному женственному началу”, т. е. отрекаются от самой сущности европей­ ского начала, вот этого начала гордыни, захвата, господства. Эту раз­ ницу очень нужно иметь в виду: русские в “отдаче” сохраняют свою душу, усваивая лишь тело, формы другого... В католичестве они не “поднимают меч”; олютеранившись, не прибавляют еще сухости и суровости к протестантизму. Наоборот, везде вносят нежность, мяг­ кость. Западные же увлекаются именно “женственностью” в нас... Ее ищут у Тургенева, у Толстого... Таким образом, мы увлекаемся у них “своим”, не найдя в “грустной действительности на родине” соответ­ ственного идеалу своей души (всегда мягкому, всегда нежному); у них же “увлечение русским” всегда есть перемена “внутреннего иде­ ала”... Есть “обрусевшие французы”, отнюдь не потому, чтобы они у нас нашли почву для любви к “la gloire”... Но “офранцузившиеся русские” никогда не говорили себе: “С новым Наполеоном я или по­ томки мои дойдем до края света”. Никогда! Нет такой мечты!! Рус­ ские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух. Хотя на словах мы и увлекаемся буд­ то бы “идейным миром” Европы... Это только так кажется. Укажите “объевропеившегося русского”, который объевропеился бы с пылом к “власти”, “захвату”, “грабежу”, к “grafen” и “haben” как “грабить” и “хапать”; чтобы мы немечились или французились по мотивам к движению, завоеванию, созиданию»*. «Весь русский социализм, в

идеальной и чистой своей основе, основе первоначальной, - женстве­ нен; и есть только расширение “русской жалости”, “сострадания к несчастным, бедным, неимущим”, к “немощным победить зло жиз­ ни”. (Смотри разительные «Записки» Дебагория Мокриевича.) Но все это - мотивы еще Ульяны Осоргиной, о которой читал Ключев­ ский в своей лекции “Добрые люди древней Руси”. Смотри также женские типы Тургенева (“собирала больных кошечек, больных птичек” Елена), или у Толстого, в “Воскресении”, типы “политиче­ ских”, идущих в Сибирь: “дайте, я понесу вашего больного ребенка; вы сами устали”. А социализм - европейская и притом очень жест­ кая, денежная и расчетливая идея (марксизм). И в “дарвинизме” русских втайне увлекло больше всего то, что он “сшиб гордость у человека”, заставив его “происходить” вместе с животными и от них. “Русское смирение” - и только. Везде русский в “западничестве” сохраняет свою душу; точнее, русский вырывается из “русских об­ стоятельств”, все еще для него грубых и жестоких (хотя они несрав-

* Розанов В. В. Среди художников. С. 354-355.

266

пенно “женственнее” западных), - и ищет в неясном или неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве гро­ зит “кутузка”»*.

Смертная казнь. У В. В. Розанова есть статья, посвященная смертной казне («Лукавые слова») и написанная им специально для сборника «Против смертной казни» (1906 г.). В ней он зани­ мает позицию абстрактного гуманиста, для которого человеческая жизнь - абсолютная ценность. Писатель, намеренно стирая грань между убийством, совершенным частным лицом, и убийством, санк­ ционированным государством, стремится показать, что в человече­ ском обществе никто не обладает правом убивать. Никакие мораль­ ные или религиозные нормы не могут быть оправданием убийства: «...Мы именуемся “христианами”: и вот христианин-палач, окру­ женный для обеспечения дела христианами-воинами, по приговору христианского суда и во исполнение христианского закона “святой” Руси, затягивает петлю на горле человека и давит его, как кошкодер на живодерне. Эти живодерни именуются отчего-то и обставлены в “делопроизводстве” не своими словами, не собственными назва­ ниями, а уворованными чужими словами из лексикона добропоря­ дочных людей: “уголовный суд”, “приговор о смертной казни”, “суд приговорил такого-то к повешению”, “приговорил к расстрелянию”. Когда нужно говорить просто: “Мы, судьи, удавили сегодня Петра”, “мы приказали солдатам Николаю и Фаддею застрелить мещани­ на Семена”. “Вешают” платье в гардероб, а человека давят. Кто же говорит о разбойнике: “Он повесил домовладелицу домовладелицу такую-то и конфисковал ее имущество”. Разве суд говорит: “Ванька Каин повесил такого-то мирного обывателя и ограбил”. Отчего же, когда вешают Ваньку Каина, он обязан употреблять более мягкие термины: “Господа судьи изволили приговорить меня к повеше­ нию”. И он в праве сказать: “Я удавил помещицу Киселеву, а меня завтра удавят судьи. И все мы - душители: я - вчера, судьи - зав­ тра”. И уже читателю остается добавить: “И всем нам та же цена: отродья Сатаны, дьяволы”. Дьявольская эта вещь, при свете дня, в торжественной обстановке, творится только государством. Его “ре­ галия”... Все остальные, “последние люди”, стыдятся этого: “и средь бела дня зарезал” - это звучит как жалоба на последнюю степень бесстыдства, вызов человеку и человечеству. Обыкновенно ночью, где-нибудь в глубине дома, в гуще леса, в тайге “приканчивает” чело­ век человека... Бррр... ужас. Только государство, “милое отечество”, “седины” родины, барабанит в барабан, сзывает народ, душители на­ девают мундир, все ордена, становятся, молчат, точно за обедом; и на глазах их удавливают человека»**.

*Розанов В. В. Среди художников. С. 356.

**Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 232-233.

267

Смертная казнь - хороший повод для Розанова еще раз по­ критиковать историческое христианство, его ханжество и прину­ дительную суть. В этой связи он пытается противопоставить (ис­ пользуя ходульные аргументы) христианство языческим религиям и исламу. «Лукавыми словами», считает Розанов, «прикрывается этот кошмар цивилизации, попрание христианства, отречение от всякого Бога, перед которым остановились язычники и теперь от­ скакивают назад турки. «“Чтобы своими руками задушить человека: нет, я не могу, я мусульманин”, “не можем приговорить к этому мы, правоверные турки: есть Аллах”! “Ни мы, поклонники Аполлона и Деметры”, - вторят им из древности греки. Только статские и тай­ ные советники в мундире министерства юстиции, посморкавшись в меченый хорошей меткой платок, недоумевают: “Не понимаем!.. Почему не задушить?.. Суеверие язычества, тупость мусульман: мы сознательные христиане и спокойно душим. Потом спим. Между сном и удушением - обедаем. И пищеварение - ничего, и снов не видим”. В язычестве и теперь у турок посылают приговор умереть: но мысль самому задавить человека, самим официально задушить, застрелить - это дерет по коже, проходит морозом по мысли древ­ них и новых не христиан. Пропорционально этому ужасу перед “ли­ шением человека жизни”, там это совершалось и совершается редко, как что-то исключительное и выходящее из ряда вон»*.

Розанов обращает внимание на сословный, классовый характер такой меры наказания, как смертная казнь: «Не замечаете ли вы, что и у нас, при “христианском братстве”, смертные приговоры соб­ ственно обширно практикуются лишь в отношении простонародья, которое гг. “привилегированные” не чувствуют как “своего брата”, а приблизительно чувствуют как человек кота, которого ему пред­ стоит “ободрать” и он при этом ничего не чувствует. Дворяне дворян не “обдирают”, и, например, чиновники чиновников никогда не “ве­ шают”, хотя бедствия от чиновников, иногда ставящих государство на край гибели, превосходят вред от воров и разбойников. Но “свой брат” - мороз проходит по коже при мысли. Ну, как тайный совет­ ник удавит тайного советника? Но “тайный советник” мещанина Иванова? Это - кот, которого можно ободрать: “чужая кровь, чужая душа”, не “мы” и не “наше”»**.

Изложенные положения психологически близки Розанову, ко­ торому, видимо, изначально не были свойственны садистические наклонности. Он пишет о себе: «С Розановым хорошо жить. Выпу­ ская детство, - за 40 лет я никого не согнул, не пригнул к земле. “Травушки, растите, цветики цветите”. Враги - пройдут мимо. Если и поругаешься, - то в литературе, для денег. “Не любил за жизнь - только двух: Афанасия и Тертия. Но и им вреда не желал, а только

*Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 233.

**Там же.

268

закрыл глаза (про себя ругал)”. Для кого же вред от Розанова? Ни для кого»*. Розанов комфортно себя чувствует в условиях, когда нет никакого насилия, а уж тем более такого ее крайнего проявле­ ния, как смертная казнь.

Вместе с тем статья «Лукавые слова» отнюдь не исчерпыва­ ет сложного отношения писателя к проблеме смертной казни. Как только Розанов начинает рассуждать не абстрактно, а конкретно, включаясь в мир властных, политических отношений, смертная казнь для него - это не антигуманный акт, а вполне оправданная мера социальной защиты. Так, Розанов одобрял казнь народоволь­ цев. Например, он писал в «Уединенном»: Желябова «по субботам следовало пороть в гимназии, а при неисправлении просто повесить, как чумную крысу с корабля».

Писатель вполне терпимо относился к «сталыпинским галсту­ кам» и практике военно-полевых судов, последовавших за револю­ ционными выступлениями 1905 г.: «Военно-полевые суды явились ответом на прямое требование самого русского общества, которое от­ казалось выносить тиранию «освободителей» и потребовало удале­ ния их, как хулиганов. При вооруженной защите городов гибнут тре­ тьи жертвы: это самые печальные и ужасные случаи, но солдаты не могут не отвечать выстрелами на выстрелы, и вся эта кровь третьих жертв падает не на самозащищающееся “вооруженное отечество”, а на мародеров из революции...». Совершенно определенно Розанов высказывался в отношении революционной интеллигенции: «Пока не передавят интеллигенцию - России нельзя жить. Ее надо просто передавить. Убить. “Аракчеев - Nexo. Природа”. Твой час теперь»**.

Суд. В. В. Розанов выступает за независимый, справедливый, гласный, компетентный и ответственный суд. Например, в харак­ терной в этом смысле статье «Не дожидаясь суда» он, рассматривая конкретный случай с высокопоставленным чиновником, отстаива­ ет презумпцию невиновности и независимость суда (в том числе от влияния прессы): «Мы вполне довольны, и печать должна бы остаться довольною, что над служебною деятельностью бывшего московского градоначальника ген.-м. Рейнбота назначается след­ ствие. Но вполне естественно ждать, чем это расследование окон­ чится и что окажется на суде, в особенности, что докажется на суде. Ибо есть разница между тем, в чем хочется обвинить, и что можно доказать, между подозрением и несомненною действительностью. Пе­ чать, должно быть, снедаемая ревностью к правде, обвиняет раньше вердикта суда и даже до точного выяснения предмета и оснований обвинения, судит, в сущности, втемную, по слухам, по негласным обвинениям, где невозможно убедиться в чистоте или нечистоте ис­ точника [...] Печати не для чего спешить, задыхаться от восторга при

*Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 595.

**Розанов В. В. Мимолетное. С. 292.

269