Практические задания

Задание 1.

1) Согласитесь или опровергните высказывание: «В состязательном уголовном процессе… адвокат или прокурор, не владеющий ораторским искусством, в лучшем случае бесполезен, в худшем - источник повышенной опасности и для потерпевшего, и для обвиняемого, и для всего общества».    (В.В. Мельник. Искусство доказывания в состязательном уголовном процессе).

2) Обоснуйте тезис о том, что судебная речь является аргументативной речью и требует от юриста использования аргументативных навыков при ее подготовке.

Задание 2. Обратитесь к фрагменту речи главного обвинителя от Советского Союза в Нюренбергском процессе Р.А. Руденко (Глава 2). Отметьте в ней коммуникативные качества воздействующей речи. Какими языковыми средствами достигается эффект воздействия на аудиторию?

Задание 3. Проследите, чем достигается ясность и логичность в речи Д.П. Ватмана по гражданскому делу об обмене жилплощади.

Задание 4. В фрагменте из речи И.М. Кисенишского пронаблюдайте, чем достигается убедительность речи; как создается смысловая градация; какие языковые средства подчеркивают логичность речи.

Задание 5. В речи М.Г. Казаринова по делу Сапогова выделите логические части; подумайте, как их наличие и последовательность определяются целевой установкой речи. Отметьте в речи стандартные и экспрессивные средства выражения. Найдите тезис, определите виды аргументов. В чем своеобразие аргументации оратора в этой исторической речи? Как вы думаете, почему такой стиль аргументации невозможен в современном суде?

Задание 6. Проследите, какими способами и методами осуществляется доказательство тезиса в речи С.Л. Арии по делу Раскина. Отметьте в речи средства связи, вопросительные и сложные конструкции. Каковы их функции в речи?

   Задание 7. Проанализируйте речь Г.М. Резника по делу Пасько с точки зрения ее построения: какова ее целевая установка и расположение структурных частей. Выделите «общие места», определите их функции в речи. Проследите использование языковых средств в зависимости от микротемы.

Д.П. Ватман

Дело Григорьевых

Краткое содержание дела

Супруги Григорьевы, занимавшие две отдельные квартиры, заключили договор обмена жилыми помещениями с Олениными, брак между которыми был расторгнут.

После переезда в полученную по обмену трехкомнатную квартиру обнаружилось, что проникающий в квартиру шум крайне отрицательно влияет на состояние здоровья Григорьевой А.И. В связи с нежеланием Олениных в добровольном порядке отказаться от обмена и возвратиться в ранее занимаемую ими квартиру Григорьевы обратились в суд с иском о признании договора обмена жилыми помещениями недействительным.

Дело рассматривалось в народном суде Москвы.

Интересы истцов представлял адвокат Д.П. Ватман.

Товарищи судьи!

Обстоятельства дела, по которому вам предстоит сейчас вынести решение не отличаются особой сложностью. Потребовалось только одно судебное заседание, чтобы заслушать объяснения сторон, допросить единственного свидетеля со стороны ответчиков и исследовать письменные доказательства, собранные при подготовке дела к судебному разбирательству. Необходимо отметить, что ответчики ни в малейшем мере не были стеснены в своих процессуальных правах, в частности им были предоставлены все возможности для критики полученных судом заключения санитарно-эпидимиологической станции района об уровне шума, проникающего в спорную по делу квартиру, с одной стороны, и медицинских документов, свидетельствующих о состоянии здоровья Григорьевой А.И. и его ухудшении в последнее время – с другой. Как известно, дело неоднократно откладывалось по просьбе ответчиков, причем ими не заявлялись ходатайства об истребовании каких-либо новых документов или о совершении иных процессуальных действий в целях проверки фактических данных, содержащихся в медицинской документации, имеющейся в материалах дела. Все это позволяет констатировать, что фактически сторона дела, подтвержденная многочисленными доказательствами в ходе судебного разбирательства, не вызывает у сторон, а также у их представителей каких-либо неясностей и разночтений, спора об обстоятельствах, при которых произошел обмен между Григорьевыми и Олениными, по существу не имеется, а все дело в том, что оценка этих фактических обстоятельств, их юридическая квалификация представлены участниками настоящего процесса с диаметрально противоположных позиций. Следовательно, каких-либо трудностей, связанных с выяснениям действительной картины событий, по делу нет, и правильное его разрешение зависит главным образом от надлежащей правовой интерпретации действий моих доверителей, сначала давших свое согласие на заключение договора обмена, а затем устремившихся убедить противную сторону этот договор расторгнуть и обратившихся в суд с иском вследствие безрезультативности своих попыток разрешить конфликт на добровольных началах.

Единственное разногласие между сторонами в изложении фактических обстоятельств дела, предшествовавших заключению договора обмена, состоит в количестве посещений спорной квартиры моими клиентами. Истцы утверждают, что осматривали квартиру 3-4 раза, тогда как ответчики стремятся увеличить число этих визитов до 10. Чтобы исчерпать фактическую сторону спорного отношения, замечу сразу же, что этот вопрос не имеет какого-либо значения для разрешения спора. Действительно, достаточно несколько раз посетить дом, чтобы установить его нахождении на шумной московской магистрали с интенсивным движением транспорта и обнаружить, что окна двух комнат выходят на улицу, почему рассчитывать на абсолютную тишину в квартире не приходится. Даже однократного осмотра было достаточно для выяснения всех особенностей расположения дома и ориентации квартиры, и потому нет оснований упрекать ответчиков в сокрытии каких-либо обстоятельств во время преддоговорных встреч. Мои доверители квартиру видели, их нисколько не ограничили в числе осмотров, они хотели поселиться в этой квартире и именно в этих целях совершенно добровольно пошли на заключение сделки. Иными словами, истцы знали, на что они идут. Так какие же претензии они могут предъявлять после заключения договора?!

Так или примерно так аргументируют свою позицию ответчики, возражая против исковых требований. Именно в этом пункте и начинаются расхождения в оценке сторонами возникшего конфликта. Знали ли истцы, что за квартиру получают они в результате обмена? Правильно ли они представляли себе качества полученного помещения? Соответствовало ли действительности это их представление либо мои клиенты заблуждались в отношении существенных моментов сделки, неправильно оценивая ситуацию в части пригодности квартиры для проживания в ней Григорьевой? Вот в чем заключается основной, решающий момент настоящего дела, ибо от ответа на эти вопросы зависит в конечном счете разрешения возникшего спора между Григорьевым и Олениным.

Позвольте прежде всего напомнить вам, товарищи судьи, что на следующий день после переезда в квартиру, 23 апреля 1979 г., Григорьев позвонил Олениным и сообщил, что его жена находиться в квартире не может из-за шума, проникающего с улицы, и предложил расторгнуть обмен с возвращением всех понесенных расходов по переезду. А еще через день, 24 апреля, уведомил об этом телеграммой. Оленины отклонили это предложение, и через несколько недель, 18 мая 1979 г., Григорьева заболела. В начале июня она была обследована врачами поликлинического отделения больницы им. Боткина, в заключении которых говорится, что Григорьевой, страдающей болезнью в шумной обстановке, так как это может привести к дальнейшему снижению слуха и усилению вестибулярных кризов. Ввиду обострения болезни и столь неблагоприятного прогноза Григорьева вынуждена была предельно ограничить свое пребывание в квартире: жить у знакомых, находиться на даче и т.п.

В процессе подготовки к судебному разбирательству по определению народного судьи санитарно-эпидемологическая станция произвела обследование спорной квартиры с инструментальным замером громкости шума от городского транспорта, причем замеры производились в дневное и в ночное время. При этом было установлено, что в двух комнатах, окна которых выходят на магистраль уровень шума составляет 54-65 децибел, в третьей комнате – от 52 до 56, в то время как допустимый уровень шума по санитарным нормам в жилых помещениях – 30 децибел для ночного времени и 40 – для дневного.

Я позволю себе напомнить, что при подготовке к судебному разбирательству, а также при отложении дела по просьбе ответчиков все факты, указанные в документах поликлинического отделения больницы им.Боткина и в заключении районной санитарно-эпидемиологической станции, ими не оспаривалось. Ответчики не ставили под сомнение ни квалификацию и добросовестность врачей, давших заключение о состоянии здоровья Григорьевой и прогнозе ее заболевания в условиях проживания в шумной обстановке, ни компетентность санитарных врачей, обследовавших спорную квартиру по направлению народного суда. И сегодня, в судебном заседании, подобных заявлений сделано не было: достаточно напомнить содержание письменных возражений на иск моих доверителей, представленных ответчиком Олениным, а также устные объяснения обоих ответчиков, чтобы в этом убедиться.

Итак, ответчики по существу не оспаривают те фактические обстоятельства, которые выдвинуты моими доверителями в качестве основания их исковых требований. Однако, возражая против признания обмена недействительным, Оленины ссылаются на отсутствие их вины в той неблагоприятной ситуации, в которой оказалась Григорьева. Ведь она, врач по специальности, знала о своем заболевании, а потому должна была понимать, к чему может привести проживание на шумной улице, заявили они суду. Со своей стороны они, Оленины, не допустили каких-либо действий, которые способствовали бы неверному представлению истцов о пригодности спорной квартиры для проживания в ней Григорьевой. А коль скоро они ни в чем не виноваты, нет никаких оснований расторгнуть договор, заключенный по добровольному согласию его участников. Вот доводы наших противников. На первый взгляд они заслуживают самого серьезного внимания: в самом деле, как можно ни в чем не повинных участников гражданского оборота заставить отказаться от тех прав, которые они приобрели по договору, оформленному в соответствии с требованиями закона?

Присмотримся, однако, поближе к существу правового конфликта, который подлежит вашему рассмотрению. В основании требований моих клиентов о признании недействительным договора обмена нет ссылок на какие-либо виновные, неправомерные действия противной стороны. Идя на этот обмен, истцы заблуждались в самом существенном моменте этой сделки, а именно в пригодности полученной по обмену квартиры для проживания Григорьевой вследствие состояния ее здоровья. Как было установлено в судебном заседании, жить в такой шумной квартире она не может, ей это противопоказано, т.е. может повлечь тяжелые, а возможно, и необратимые последствия для ее здоровья. Но ведь это означает, что Григорьевы заключили договор, имея неправильное, не соответствующее действительности представление о качестве спорной квартиры. Эта хорошая квартира, не имеющая каких-либо скрытых недостатков, оказалась непригодной для проживания больного человека, как Григорьева. Достаточно было прожить в течение ряда лет, дала одну за другой несколько вспышек, что может привести к самым печальным результатам.

Таким образом, заблуждение, имеющее существенным образом значение, - вот что лежало в основе решения Григорьевых совершить этот обмен жилыми помещениями.

Такое основание для признания сделки недействительной предусмотрено ст.57 ГК РСФСР. Согласно части первой этой статьи сделка, заключенная под влиянием заблуждения, признается недействительной по иску стороны, действовавшей под влиянием заблуждения. Вот что указывается в советской цивилистической литературе по поводу такого рода сделок: «Если в результате оценки всех обстоятельств суд придет к выводу, что при отсутствии заблуждения сделка не была бы совершена, то такое заблуждение несомненно является существенным, а сделка, совершенная под его влиянием, - недействительной». (Советское гражданское право. М.: Юрид.лит.,1967. С.281).Неужели можно всерьез думать, что истцы согласились на обмен, если бы знали, что он ставит под угрозу здоровье и профессиональную трудоспособность Григорьевой А.И.? Но знать об этом они не могли до переезда в спорную квартиру. Ведь ранее она не жила в помещении с окнами, выходящими на шумную московскую улицу, а потому и не знала, сколь пагубно это отразится на ее здоровье.

Конечно, в этих печальных для Григорьевой последствиях совершенного обмена никакой вины ответчиков Олениных нет. Однако закон – ч. 1 ст.57 ГК РСФСР, - предусматривающий недействительность сделки, совершенной под влиянием заблуждения, и не требует доказывания вины другой стороны. Заблуждение – это порок воли одного из участников сделки, которой ликвидирует саму сделку как продукт свободного волеизъявления. Именно поэтому договор обмена жилыми помещениями, совершенный между Григорьевыми и Олениными, как заключенный под влиянием заблуждения в отношении основного, важнейшего момента – пригодности квартиры для проживания, должен быть признан судом недействительным.

Что же касается отсутствия вины Олениных в том, что произошло, то это обстоятельство заслуживает особого обсуждения. Согласно ч.3 ст. 57 ГК РСФСР при оспаривании сделки по мотиву совершения ее под влиянием заблуждения презюмируется вина истца, который может требовать от другой стороны возмещения расходов, утраты или повреждения имущества только в том случае, если докажет ее вину. Однако мои доверители, как я уже указывал, ни в чем не упрекают ответчиков, а потому готовы возместить все понесенные ими расходы в связи с обменом квартиры, в том числе расходы по переезду и стоимость произведенного ремонта одной из квартир.

Наконец, следует ответить на довод ответчиков о том, что возвращение их, бывших супругов, в ранее занимаемую квартиру весьма затруднительно по моральным мотивам. Позвольте прежде всего отметить, что это соображение не имеет правового значения, а потому некоторые неудобства, с которыми будет вызвано временное проживание бывших супругов Олениных в трехкомнатной квартире, конечно, не могут быть приняты во внимание при обсуждении действительности сделки, заключенной вследствие серьезного порока воли одной из сторон. Но независимо от этого правомерно ли вообще сопоставление столь неравноценных благ и интересов, как дополнительные неудобства и новые хлопоты об обмене своей квартиры, которые предстоят Олениным, с одной стороны, и реальная угроза дальнейшего ухудшения здоровья Григорьевой и снижение ее трудоспособности вследствие проживания в спорной квартире – с другой?

Подводя итог анализу фактических и правовых аспектов настоящего дела, полагаю, что имеются все основания просить суд об удовлетворении иска Григорьевых.

Решением народного суда договор обмена жилыми помещениями между Григорьевыми и Олениными был признан недействительным с возвращением сторон в ранее занимаемые квартиры.

Судебная коллегия по гражданским делам Московского городского суда оставила это решение без изменения, а кассационные жалобы ответчиков – без удовлетворения.

И.С. Кисенишский

Дело капитана Маркова

Товарищи члены Верховного Суда! Трудный, непомерно трудный судебный процесс пришлось пережить всем нам — участникам этого дела. Речь шла о беспрецедентном трагическом событии в истории мореплавания — ведь со времени известной гибели «Титаника» история мореплавания не знала такой трагедии, такого количества человеческих жертв, такого рокового стечения обстоятельств! Трагизм этой катастрофы усугубляется еще и тем, что она была абсолютно неожиданной и невероятной — не было ни тумана, ни шторма, ни айсбергов. Не было, казалось бы, никаких метеорологических, навигационных и технических предпосылок для ее возникновения. С одной стороны — большой, величиной с пятиэтажный дом, сверкающий огнями пассажирский лайнер. С другой стороны — новейший, оснащенный всеми видами современной навигационной электронно-вычислительной техники сухогруз, своевременно предупрежденный о выходе из порта на достаточно большом расстоянии пассажирского парохода?!

Не было, казалось бы, никаких предпосылок для возникновения такой катастрофы, никаких видимых объективных симптомов для ее разумного прогнозирования...

Но катастрофа все-таки случилась, человеческие жертвы велики, трагизм случившегося не имеет измерений, потери и горе потерпевших — невосполнимы...

Каждый судебный процесс имеет свою нравственно-этическую характеристику, свои моральные, социальные и человеческие оценки. Этот судебный процесс характерен в этом отношении тем, что все участники этого дела, вне зависимости от тех процессуальных функций, которые возложены на каждого из нас, отдают себе отчет и понимают весь трагизм катастрофы, всю меру человеческих страданий, горе и боль людей, потерявших своих близких и родных, всю непомерность и невосполнимость утрат и переживаний...Понимает это обвинение, понимает это суд, понимает это и защита, которая в этом судебном процессе должна осуществить чрезвычайно серьезную и сложную задачу объективного и всестороннего исследования обстоятельств; и причин случившейся катастрофы.

Мы отдаем себе отчет во всей трудности нашей процессуальной миссии в этом деле. Быть может, не все понимают роль защиты в таком судебном процессе, не все, возможно, видят необходимость в этом, и даже «моральное на то право». Не для всех, допускаю, она будет нравственно приемлемой, убедительной и уместной — уж слишком велика трагедия, слишком много человеческих жертв, слез и переживаний...

Но мне все же кажется, что для большинства людей, даже для большинства потерпевших наша функция должна быть или должна стать понятной, важной и необходимой. Понять и осознать необходимо одно: защита осуществляется вовсе не для того, чтобы оправдать преступление, исказить обстоятельства и перспективу дела, затруднить выявление фактических причин катастрофы и ее действительных виновников. Как раз наоборот, а в этом деле в особенности, защита имеет диаметрально противоположную цель: помочь суду всесторонне исследовать обстоятельства дела, осуществить глубокий анализ действительных причин происшествия, объективно оценить ситуацию и справедливо индивидуализировать степень ответственности и вины. А все это охватывается в правосудии понятием истины, во имя которой и ради которой проводится судебный процесс, истины, которая необходима не только для того, чтобы объективно оценить обстоятельства дела и справедливо установить степень виновности лиц, причастных к катастрофе, но и для того, чтобы выявить все видимые и невидимые ее причины и предпосылки, всех привлеченных, а возможно, и несправедливо не привлеченных к ответственности должностных лиц, предотвратить возможность повторения таких трагедий в будущем.

Ход судебного процесса убедил нас в том, что именно ради этой высокой цели велось судебное разбирательство, осуществляли свои функции участники процесса. Свидетельствует об этом прежде всего высокая процессуальная культура и безусловный демократизм судебного разбирательства.

Суд внимательно выслушал всех участников процесса — подсудимых, свидетелей, потерпевших, экспертов. Ни один сколько-нибудь серьезный и существенный вопрос не был оставлен без внимания, ни один вопрос участников процесса не был судом снят, ни одно ходатайство не было безмотивно игнорировано! Активное и полезное участие приняли в судебном процессе потерпевшие. Нельзя не понять их горе и тот эмоциональный накал, который сопровождал подчас их реплики и выступления. Но большинство их вопросов и ходатайств было связано с намерением установить обстоятельства дела, восстановить объективную картину трагического инцидента, выявить действительных виновников катастрофы и причастных к ней лиц!

Потерпевшие понимают, что ни суд, ни обвинение, ни приговор при всем желании не смогут компенсировать их горе и утраты, они прибыли сюда из далеких краев не для утешения и не для возмездия, которое не может их успокоить и утешить.

Они прибыли для того, чтобы во всем по возможности разобраться, помочь правосудию выяснить истину, лично принять участие в исследовании обстоятельств дела, высказать свои суждения по поводу причин столь трагической для них катастрофы. Вспомните основные их ходатайства и вопросы: «Была ли практическая возможность предотвратить катастрофу?», «На каком расстоянии должны были быть предприняты правильные навигационные решения?», «Обеспечивал ли Пост регулирования движения (ПРДС) надлежащий контроль над безопасностью расхождения пересекающихся судов», «Имел ли право пароход "Адмирал Нахимов" на получение Регистра и не с техническим ли состоянием парохода связано столь большое количество человеческих жертв?», «Каково техническое состояние спасательных средств и все ли было сделано капитанами и командами кораблей для спасения потерпевших?» Много было вопросов к капитанам, к допрошенным здесь членам команд обоих кораблей, специалистам и экспертам... Все они были направлены на то, чтобы объективно выяснить обстоятельства дела, познать и понять действительную причину катастрофы, исключить возможность таких трагедий в будущем!..

Итак, все участники процесса заинтересованы в том, чтобы объективно исследовать обстоятельства дела, выяснить истину, правильно и справедливо оценить вину каждого, все участники процесса именно в этом видят свою главную задачу и цель!

Не возмездие, а выяснение действительных причин катастрофы, не безрассудная месть, а объективная истина, не полуправда, а принципиальная и дифференцированная оценка всего комплекса причин и обстоятельств, приведших к катастрофе, — вот то, чего ждут потерпевшие и все участники процесса от приговора Верховного Суда СССР по этому делу!

Если попытаться в общем виде сформулировать те задачи, которые ставит перед собой защита бывшего капитана парохода «Адмирал Нахимов» Маркова в настоящем процессе, то это, во-первых: исследование всех существенных обстоятельств дела в свете высказанных только что соображений о необходимости выяснения всего комплекса причин и обстоятельств, приведших к аварии. Во-вторых: выяснение конкретной персональной причастности Маркова к возникновению катастрофы, к ее последствиям, к гибели столь большого количества людей. В-третьих: установление характера, пределов и степени его виновности в случившемся в сравнении со степенью виновности других участников процесса.

Однако прежде всего — некоторые соображения о личности подсудимого, его отношении к случившемуся, его нравственном облике, поведении на следствии и в суде.

Особый характер этого дела, тяжкие последствия катастрофы диктуют необходимость выяснения прежде всего нравственного облика подсудимого, его отношения к случившемуся, его поведения на следствии и в суде. Ведь вне зависимости от степени виновности и причастности к возникновению катастрофы и ее последствиям для правосудия чрезвычайно важно чисто человеческое отношение к случившемуся, нравственная оценка своих собственных действий, характер поведения лица, так или иначе причастного к трагическим событиям.

И здесь следует прежде всего отметить правильную нравственную позицию Маркова с первого же момента расследования дела.

Марков никогда не пытался «оправдываться», тенденциозно освещать обстоятельства, отрицать свою вину, возлагать в чем-то вину на других, нигде и никогда не пытался он уйти от ответственности за собственные упущения и ошибки.

Более того, и вы это слышали в его объяснениях, Марков первоначально не хотел давать по делу показания вообще, ибо искренне опасался того, что его показания могут быть восприняты как желание «оправдаться», как стремление смягчить свою вину и беду. «Я немало думал, — говорил Марков, — имею ли я нравственное право давать показания по делу вообще, ибо опасался, что мои показания могут быть восприняты как желание «оправдаться», как стремление «смягчить свою вину». Однако, приняв решение участвовать в процессе и давать показания по существу, я убедительно прошу суд рассматривать мои показания как стремление посильно помочь суду своим участием в рассмотрении существенных вопросов дела с тем, чтобы выяснить обстоятельства катастрофы и не допустить возможность повторения таких трагедий в будущем».

Чрезвычайно характерно в этом отношении поведение Маркова в судебном процессе: он практически никому никаких вопросов; не задавал, он не счел для себя возможным участвовать даже в допросе капитана Ткаченко, объяснения которого о причинах и обстоятельствах катастрофы были, с точки зрения интересов Маркова, в ряде случаев неблагоприятны и противоречивы. А ведь не забудьте: пароход Маркова был протаранен сухогрузом, его пароходу было предоставлено привилегированное право пройти первым, ему было обещано капитаном Ткаченко беспрепятственно пропустить «Нахимова», для него, для Маркова, «таран» сухогрузом был полнейшей и чудовищной неожиданностью!

Весьма показательно психологическое состояние и нравственное поведение Маркова сразу же после катастрофы. В объяснительной записке Правительственной комиссии по расследованию обстоятельств катастрофы Марков писал: «Я глубоко переживаю эту трагедию и как капитан, и как человек. С момента, когда я оказался на берегу, я не могу спать и есть. Передо мной все время картина этой страшной катастрофы и человеческого горя. Анализируя все время происшедшие события, я спрашиваю себя: «Почему это произошло? Уходя с мостика, я был совершенно уверен, что "П. Васев" выполнит указание ПРДС и пропустит нас, что впоследствии и подтвердил дважды при связи с нашим вахтенным помощником. Я был уверен, что при малейшем изменении обстановки я получу немедленную информацию от вахтенного помощника. Однако мне нельзя было надеяться ни на первое, ни на второе. Мне надо было оставаться на мостике, и, может быть, мой опыт помог бы избежать этой трагедии. В осмыслении всего происшедшего я очень критичен в оценке своих поступков».

Посмотрите: ни малейшего оправдания, бескомпромиссная самокритичность, глубокие психологические переживания, надлежащая нравственная оценка случившегося!

И еще один немаловажный момент, относящийся уже не только к человеческой, но и к профессионально-этической характеристике капитана Маркова.

Согласно ст. 106 Устава службы на судах морского флота, капитан корабля в случае катастрофы оставляет судно последним.

Марков, как известно, находился на капитанском мостике до полного затопления судна, он успел дать указания вахтенному помощнику спасти судовые документы и вахтенный журнал, дал команду членам экипажа и пассажирам покинуть судно, а сам вместе с кораблем ушел под воду последним!

Волею судеб он остался жив, был выброшен воздушной подушкой на поверхность, доплыл до ближайшего плота, посадил в него двух женщин, а затем подобрал еще несколько человек, которые были спасены им от неминуемой гибели.

Участник работ по спасению попавших в аварию людей механик катера РК-34 портового флота Кузнецов так описал события на страницах новороссийской газеты «Черноморец»: «Мы подняли на борт более 90 человек. Среди них был и капитан затонувшего судна. Оказавшись в воде, он начал оказывать помощь людям: связал несколько плотов, заякорил за перевернутую шлюпку, чтобы ее далеко не отнесло, поднимал на плоты людей, подбадривал» («Черноморец», 7 сентября 1986 г.). Рулевой матрос парохода свидетель Смирнов также рассказывал: «Капитан Марков оставался на вахте до конца, он попытался выбросить судно на мель, но руль отказал» («Известия», 3 сентября 1986 г.).

Заповедь капитана, таким образом, Марков выполнил, он не нарушил святой капитанской традиции и ушел под воду вместе с потерпевшим катастрофу кораблем!

Такова личность Маркова, его социальный, профессиональный и нравственный облик. Он проработал в Черноморском пароходстве более 30 лет, несколько лет был начальником пассажирского отдела англо-советского пароходного общества в Лондоне, в 1976 году ему было присвоено звание «Лучший капитан Черноморского пароходства», он был награжден медалью «Ветеран труда», Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Армянской ССР и многими другими наградами и поощрениями.

В свете всего этого Марков не заслужил того, да этого не допустит прежде всего правосудие, чтобы к его делу, к решению вопросов его личной причастности к катастрофе отнеслись бы поверхностно и бездумно, без объективной оценки его персональной ответственности и вины, без всестороннего и дифференцированного учета всего комплекса причин и обстоятельств, приведших к катастрофе.

А теперь, товарищи судьи, разрешите перейти к анализу обстоятельств аварии, позвольте проанализировать все те навигационные, технические и нормативно-правовые проблемы, которые необходимо уяснить для решения вопроса о причинах катастрофы и ее действительных виновниках.

Прежде всего, должна быть дана навигационная характеристика ситуации, должен быть решен вопрос о том, правильно ли принимались капитанами судов навигационные решения, кто, где и когда допустил роковую ошибку, приведшую к столь серьезной аварии, кто прежде всего виновен в возникновении ее.

Приступая к исследованию этого вопроса, я прежде всего вновь обращаю ваше внимание на то, что пароход «Адмирал Нахимов» оказался «протараненным», что именно он подвергся удару, что именно он оказался пострадавшим судном, на борту которого было множество людей!

Объективный анализ навигационной ситуации по материалам дела характеризуется следующим образом. В 22 часа 31 августа 1986 г. «Адмирал Нахимов», согласно расписанию, отошел от причала порта Новороссийск и лег на новороссийские створы курсом на г. Сочи. От ворот порта до точки встречи лоцманов плавание судна осуществлялось под проводкой Поста регулирования движения судов, который обеспечивает навигационное ориентирование судов и который передан «Адмиралу Нахимову» информацию о подходящем к Новороссийскому порту теплоходе «Петр Васев» и договоренности с ним пропустить парс-ход «Адмирал Нахимов». Лоцман ПРДС порта Новороссийск свидетель Горбунов И. А. показал на следствии: «В 22.30 "Адмирал Нахимов" прошел ворота порта и вышел на связь. Он спросил — кто у нас на створах и на рейде. Я ответил — по створам и на рейде движения сейчас нет, но на подходе с Босфора — "Петр Васев", который предупрежден о вашем выходе и пропустит вас».

Такого рода рекомендация была связана с тем, что лоцман Горбунов еще за 15 минут до этого установил радиосвязь с идущим в направлении Новороссийска «Петром Васевым» и провел с ним переговоры по поводу расхождения. «В 22.15 минут, — показывает Горбунов, — меня вызвал на радиосвязь "Петр Васев", уточняя время прибытия в точку встречи лоцманов. При связи я сообщил: «Из порта выходит пассажирский пароход "Адмирал Нахимов", который заканчивает разворот. Прошу пропустить "Адмирала Нахимова" на выходе». Теплоход «Петр Васев» ответил: «Ясно, пропустить». Аналогичные показания дал свидетель Горбунов И. А. в судебном заседании 20 марта: «"Петру Васеву" сообщили, что пароход "Адмирал Нахимов" отошел от причала, и просили пропустить его, на что было получено согласие: "Хорошо, пропустим"». «Рекомендацию "пропустить" "Нахимова" дал я, это диктовалось стесненностью навигационной обстановки, считаю, что она была правильной». Вопрос о наличии такой рекомендации, о даче ее, о ее получении капитаном «Петра Васева» и даче согласия на «пропуск» не вызывает по делу каких-либо сомнений. Он получил бесспорное доказательственное подтверждение со стороны всех участников этих переговоров и операций: Свидетель Зубюк П. А. — пом. капитана «Петр Васев» показал в суде: «В 22.00 надо было ложиться на новый курс, я получил на это "добро". В это время нас вызвал ПРДС, который, сказав, что из Новороссийска выходит пассажирский пароход "Адмирал Нахимов", просил его пропустить. Когда появился на мостике капитан Ткаченко, я доложил обстановку, сказал, что из Новороссийска выходит "Адмирал Нахимов" и просит его пропустить. Он сказал: "Хорошо, пропустим"». Потом вышел на связь "Адмирал Нахимов". Он спрашивал — "пропускаем ли мы его". В ответ Ткаченко сказал: "Отвечай — пропускаем". Вскоре нас снова вызвал "Адмирал Нахимов" и опять спросил, пропускаем ли мы его. Ткаченко сказал: "Пропускаем"». На вопрос о том, сколько раз он докладывал Ткаченко о рекомендации ПРДС и запросах судоводителя Чудновского пропустить «Адмирала Нахимова», Горбунов ответил: «Три раза». О получении указания о пропуске «Адмирала Нахимова» сказал достаточно определенно и сам капитан Ткаченко на следствии и в суде.

Ткаченко заявил на следствии в своих показаниях в качестве обвиняемого 26 ноября 1986 г.: «В тот вечер я находился на мостике и перед столкновением работал на приборе «САРП», который показывал, что по курсу на дистанции двух миль должен пройти «Адмирал Нахимов». Когда ПРДС нам сообщил о выходе парохода, то я действительно подтвердил, что мы его пропускаем. Об этом я сказал своему вахтенному помощнику Зубюку, подчеркнув при этом, что уже подтвердил на ПРДС, что мы пропускаем «Нахимова». При допросах Ткаченко следствие, суд и защита настойчиво интересовались вопросом о том, почему он игнорировал рекомендации ПРДС, почему не предпринял своевременных мер для обеспечения безопасного расхождения судов, в чем причина такого поведения.

Суд неоднократно спрашивал у Ткаченко: «Вы получили указание из ПРДС пропустить "Нахимова", дали согласие его пропустить, что Вы для этого сделали и почему не пропустили? Вы были судном, которое должно было уступить дорогу "Нахимову", Вам докладывал Зубгок, что пеленг перестал меняться, почему Вы игнорировали все это?» Столь же последователен в своих вопросах по этому поводу был и прокурор: «Вы трижды дали согласие "Нахимову" на то, чтобы его пропустить, что было причиной нарушения рекомендованного курса?» «Какое значение имело для Вас, в каком направлении идет "Адмирал Нахимов", если Вы должны были его пропустить. Почему лично не выяснили ситуацию с "Нахимовым"»?

На все эти и многие другие вопросы по этому поводу убедительных и мотивированных ответов мы так и не получили. Вот эти ответы. «Я не предполагал, — сказал Ткаченко, — ошибочности своих действий, потом, убедившись, что надвигается опасность, начал реагировать, но было уже поздно». «Состояние было критическим, я это понял, но опоздал, я раньше должен был реагировать». Или: «Понять не могу до сих пор, как случилось столкновение. Раньше мне приходилось бывать в ситуациях более сложных, и я выходил из них, хотя там было труднее». Однако были попытки, в том числе и со стороны Ткаченко, как-то все же объяснить его поведение, обвинить в этом другие службы и других лиц, в том числе и капитана Маркова. Ткаченко, например, прямо заявил: «...Виновным признаю себя частично, т. к. считаю, что кроме меня в этом столкновении виноваты служба ПРДС, которая работала нечетко, а также судоводитель "Адмирала Нахимова"». Службу ПРДС Ткаченко обвиняет в том, что вопреки правилу 15 Международной конвенции о предупреждении столкновений судов в море «судно, которое имеет пересекающееся судно на правой стороне, должно уступить дорогу последнему». И это, по мнению Ткаченко, должен был сделать «Адмирал Нахимов». Да, такое правило существует, но оно существует и действует до тех пор, пока навигационная обстановка не диктует необходимость признать целесообразным иной вариант расхождения. Правило 2 указанных международных правил прямо так и формулирует: «При толковании и применении этих правил следует обратить должное внимание... на все особые обстоятельства... которые могут вызвать необходимость отступить от этих правил для избежания непосредственной опасности». (Конвенция о международных правилах предупреждения столкновений судов в море. М., 1973. Ст. 13 № 9018. См. также: Наставление по организации штурманской службы на судах Министерства Морского флота СССР. М., 1982. Ст. 5.44.)

Если бы Ткаченко считал эту рекомендацию ПРДС о пропуске «Нахимова» неправильной или нецелесообразной, он должен был и мог предложить свой вариант расхождения и согласовать этот вопрос с капитаном пересекающегося судна. Он должен был получить согласие последнего и ПРДС на другой вариант расхождения. Вы помните, как ответила на этот вопрос судоводительская экспертиза: «Капитан судна в случае несогласия с рекомендацией ПРДС должен поставить об этом в известность капитана другого судна и взаимно выработать другой вариант расхождения». Вопрос о рекомендации ПРДС пропустить судно «Адмирал Нахимов», навигационной правильности такой рекомендации, относительном или абсолютном значении ее для возникновения аварийной ситуации был предметом серьезного внимания судоводительской экспертизы как на следствии, так и в суде.

Экспертиза прежде всего бесспорно удостоверила тот факт, что рекомендация ПРДС пропустить «Нахимова» была своевременно доведена до капитана сухогруза, что Ткаченко трижды подтвердил свое согласие на это, не оговорил какой-либо другой вариант расхождения, что рекомендация эта была правильной, ибо обусловливалась навигационной ситуацией данного момента.

Вот заключение судоводительской экспертизы по этому вопросу: «В 22.00 ПРДС информировал "Петра Васева" о выходе из порта Новороссийск пассажирского судна "Адмирал Нахимов" и попросил пропустить егс на выходе из зоны. В ответ на это "Петр Васев" подтвердил свое согласие, так как эта мера была направлена на повышение безопасности выхода "Адмирала Нахимова" из зоны регулирования. Взяв на себя обязательство пропустить "Адмирала Нахимове^, "Петр Васев" должен был действовать так, чтобы не создавать ситуации опасного сближения и держаться в стороне от пути встречного парохода при подходе к зоне регулирования». И далее: «Заявление капитана Ткаченко о нечеткой работе ПРДС не может быть признано обоснованным. В соответствии с пп. 1,2,3 Обязательных постановлений ПРДС информировал "Петра Васева" о навигационной обстановке в районе приема лоцмана и входа в зону регулирования. Это было сделано достаточно заблаговременно — за 52 мин. до столкновения. Рекомендация ПРДС не встретила возражений со стороны капитана "Петра Васева", не ограничивала. его действий, которые он мог выбрать для расхождения». Судоводительская экспертиза не только подтвердила, но буквально захронометрировала договоренность и согласие капитана пропустить «Нахимова»: «В 22.00 ПРДС проинформировал "Петра Васева" о выходе "Адмирала Нахимова" и рекомендовал пропустить пассажирское судно. Судоводители обоих судов договорились между собой, что "Петр Васев" пропустит "Нахимова", подтверждение этой договоренности было сделано капитаном Ткаченко в 22.56 и в 23.03».

Итак, договоренность о пропуске «Адмирала Нахимова» состоялась, она была обоюдно подтверждена и согласована, но вопреки этому была игнорирована капитаном «Петра Васева», который продолжал следовать своим курсом на пересечение и в результате протаранил пассажирский пароход. Конечно, говорить можно все, как это и говорит обвинение: что «Марков ограничился сообщением ПРДС», что это «притупило его бдительность и он не вел должного наблюдения», что он «не следил в каюте за "репитером гирокомпаса"», что «понадеялся на вахтенного помощника Чудновского». Все это, возможно, где-то и так, но нельзя игнорировать главное: при наличии договоренности о пропуске «Нахимова», при трехкратном ее подтверждении со стороны капитана «Петра Васева», при отсутствии для этого каких-либо препятствий, для Маркова это столкновение было чудовищной неожиданностью. Он не мог такое развитие событий не только предвидеть, но и вообразить!

Как после этого можно говорить об «одинаковой», о «равной» вине капитанов в катастрофе, как это неожиданно, вопреки собственным выводам, заявил эксперт Черкасов в своем судебном заключении. Можно было бы говорить в какой-то степени об «обоюдной», о «взаимной» вине капитанов, но говорить об «одинаковой», «равной» их вине, совершенно очевидно, невозможно! Именно так оценил ситуацию специалист Песков Ю. А., который на прямой вопрос о том, «какое судно является главным виновником столкновения», заявил на следствии и подтвердил в суде: «Расхождение — процесс взаимный, поэтому вина, как правило, взаимная. В мировой судебной арбитражной практике принято определять степень вины обоих судов в процентах. Если следовать этому принципу, считаю: доля вины "Петра Васева" — 90%, доля вины "Адмирала Нахимова" — 10%».

Специалист Песков Ю.А. не только обозначил, но и обстоятельно аргументировал этот свой вывод: «"Петр Васев" дал согласие пропустить "Адмирала Нахимова" и несколько раз подтвердил это согласие. Таким образом, судном, уступающим дорогу, стал "Петр Васев". Тем самым Ткаченко взял на себя обязанности, определяемые правилом 16 Международной конвенции о предупреждении столкновений судов в море. Главная вина капитана "Петра Васева" в том, что он не предпринял уверенных, своевременных и соответствующих хорошей морской практике действий с тем чтобы чисто разойтись с другим судном, допустил ошибку, планируя пересечь курс "Адмирала Нахимова" по носу. Судно, уступающее дорогу, должно избегать пересечения курса другого судна по носу (правило 15). Капитан Ткаченко не имел права этого делать... Не предпринимая никаких действий по расхождению, капитан Ткаченко вошел в зону опасного сближения с "Адмиралом Нахимовым" и тем самым спровоцировал его на собственное маневрирование».

Вот так обстоит дело с главной причиной и основным виновником катастрофы, именно так решается задача этого трагического парадокса! Все это вовсе не означает, что действия Маркова были во всех отношениях безукоризненны и безупречны, что он ни в чем не заслуживает упрека и порицания. Нет, это, к сожалению, не так! Мы в ходе дальнейшего рассмотрения обстоятельств этого дела покажем его ошибки и упущения, он сам не отрицает свою определенную вину в непредотвращении катастрофы и ее последствий. Но сейчас речь идет о другом — кто виноват в возникновении аварии, в происхождении катастрофы. Не в предотвращении, а в возникновении! Не следует путать эти два понятия: одно дело — совершить действия, приведшие к катастрофе, другое дело — не предпринять действий для предотвращения ее!

Да, будучи предупрежден Чудновским об опасной ситуации и своевременно появившись на мостике, Марков, возможно, мог бы предотвратить катастрофу, не допустить аварии. Возможно, что это ему действительно бы удалось, но только, согласитесь, «возможно», а возможно, и нет! Разве не реагировал на опасную ситуацию стоявший на мостике вахтенный помощник Чудновский, разве не предупреждал «Петра Васева», что последний идет на опасное сближение, что пеленг не меняется, разве не кричал он в трубку радиотелефона: «Куда идете, тормозите, реверсируйте назад!»! Но первоначально никто не реагировал, а затем было уже поздно — тормозной путь, как это понятно, сократить уже нельзя!

Возможно, и, как мне кажется, наверняка иначе действовал бы Марков в условиях последнего маневра, с чем не справился, как известно, Чудновский. Но для этого Марков должен был быть своевременно вызван штурманом на мостик, чего, к сожалению, не было сделано. Вопрос об уходе Маркова с мостика будет предметом самостоятельного рассмотрения. Но и этот вопрос относится к вопросу о предотвращении аварии, а не к ее возникновению. В возникновении аварии виновен тот, кто вопреки договоренности и взятым на себя обязательствам неожиданно создал аварийную ситуацию, кто пошел, как говорят, на «красный свет»!

Вот так выглядят обстоятельства и действительные причины возникновения катастрофы, и вы видите, какое отношение к этому имеет Марков, как в этом вопросе распределяется между подсудимыми вина.

Казаринов М.Г.

Дело Сапогова

В 1902 году, 16 сентября, в один из петербургских трактиров, носивший заманчивое название «Золотая Нива», зашли два молодых человека. Дружески разговаривая между собой, они потребовали водки и уселись за свободный стол. Рядом с ними находились другие посетители, и тем не менее, никто не замечал чего-либо подозрительного в обращении молодых людей. Они не только не ссорились, но даже старались тихо говорить, чтобы не обратить на себя внимания.

После водки они выпили пива, а затем, спустя некоторое время, один молодой человек приподнялся со стула и направился к выходным дверям. Около порога у него упала на пол шляпа, но он не поднял ее и с непокрытой головой вышел на улицу.

Товарищ его все еще оставался в трактире, и когда половые подошли к нему, они к своему ужасу нашли его неподвижно лежащим на полу, в луже крови.

Молодой человек находился уже в бессознательном состоянии, и на левой стороне груди его виднелась широкая ножевая рана.

Конечно, в трактире поднялся переполох, немедленно прибыла полиция, и раненый был отправлен в ближайшую больницу, но по дороге скончался.

Из акта медицинского вскрытия трупа выяснилось: рана молодому человеку была нанесена с такой силой, что одно ребро оказалось перерезанным, а сердечная аорта — проколотой.

Убитый был Субботин, по ремеслу портной. Вместе с ним в мастерской М. Андреева на Ивановской улице, служил также и Василий Сапогов — молодой человек, 21 года. Будучи грубым, вспыльчивым человеком, покойный Субботин часто ссорился со своими товарищами. Накануне преступления, обозлившись за что-то на Сапогова, он облил его из .ковша водою, а затем ударил и самим ковшом так сильно, что рассек ему голову до крови.

Последнее обстоятельство, по-видимому, сильно подействовало на Сапогова. Он стал задумываться, был взволнован и находился в крайнем раздражении.

На другой день, утром, возвратившись из бани, Сапогов стал разыскивать в мастерской своего обидчика.

— Где Субботин? — настойчиво спрашивал он.

— Не знаем, — говорили портные, — ушел куда-то.

— Я отыщу его и отомщу... Я никогда еще не видал своей крови, а он мне искровянил голову... Узнает он меня! — волновался Сапогов.

— Ну, полно! Оставь, — пробовали его успокоить.

— Нет! Будет душа его у меня в кулаке!

— Послушай, Василий, да, ведь, бог-то велел всем прощать! — вставил от себя один резонер-портной.

— Такую гадину прощать нельзя! — угрюмо возразил Сапогов и ушел из мастерской на поиски обидчика.

Нашел он его в какой-то портерной.

Забыв про ссору и ничего не подозревая, Субботин дружелюбно встретил «мстителя».

— Пива хочешь? — предложил он. Сапогов подсел к нему, и после нескольких стаканов пива они уже вдвоем вышли на улицу.

Вечером они очутились в трактире «Золотая Нива», где Субботин и нашел свою смерть. Разумеется, подозрение в убийстве пало на Сапогова, который, уйдя из трактира, неизвестно где скрылся и не возвращался уже в мастерскую.

Задержать его удалось только 20 сентября в одной чайной лавке, куда он явился навести справку — насмерть -ли--зарезан Субботин. окружном суде.

Через четыре месяца Сапогов занял скамью подсудимых в С.-Петербургском

Господа судьи, господа присяжные заседатели!

Нам важно рассмотреть преступление, как живое дело живого человека, проследить, как оно зародилось, как зрело и как распустилось. Нам интересно понять самого преступника, и им исключительно я займусь в своей защите.

Прежняя наука уголовного права занималась главным образом преступлением как юридической сущностью, а самого преступника ставила на второй план. Не так давно возникшая новая, позитивная школа, наоборот, на первый план; ставит преступника, изучает его нормальную и физическую природу, старается раскрыть и понять причины преступления, для того, чтобы, видя самые корни зла, иметь возможность искоренять его. И во многих других науках совершился такой же переворот, изучение перешло от отвлеченных понятий на почву реальной действительности. В медицине, например, не так давно болезнь изучалась как самостоятельное целое, оторванное от живого мира. Теперь, наоборот, девиз врача гласит: «нет болезней, а существуют больные». Одна и та же болезнь, смотря по больному, требует то одного, то другого лечения. Точно так же одно и то же преступление, смотря по преступнику, облагается или уголовной карой, или исправительной, или же должно быть оставлено без всякого возмездия.

Позитивная школа в результате своей работы по изучению преступников дала нам деление их на категории. Во-первых, идет категория преступников ненормальных — длинная галерея от явно сумасшедших до субъектов с чуть заметными признаками психического расстройства. Далее идет обширная группа преступников, одаренных и разумом, и здоровою волею для борьбы со злом, но тем не менее поддавшихся искушению. Наконец — еще группа, сравнительно небольшая, преступников по страсти, совершивших зло под влиянием минуты. Это — та группа, от которой никто не может зарекаться.

В которую же из этих групп поместим мы Сапогова? Обвинитель утверждает, что Сапогов — преступник по страсти и что руководившая им страсть — это месть. В 9 часов вечера Субботин нанес удар Сапогову, а через сутки Сапогов нанес удар Субботину. Между этими начальным и конечным моментами целый ряд событий, указывающих на развитие преступного замысла! Утром Сапогов говорит, что надо отомстить, в три часа грозит, что душа Субботина будет в его кулаке, в четыре идет его искать, в пять находит, в шесть заманивает в трактир и в семь убивает. Это ли не классическое предумышленное убийство?!

Я соглашусь с г. прокурором, юридически картина полная, но чем полнее и тоньше выяснял он отдельные детали этой картины, тем непонятнее делалось для меня все происшедшее в целом, как сознательный поступок разумного существа.

Ведь для холодной кровавой расправы нужен прежде всего веский мотив, нужен, далее, человек нрава жестокого и сильного и, наконец, нужна среда, поощряющая такие расправы, нужна толпа, аплодирующая мстителю.

Что же у нас? Убийца — смирный, робкий труженик, мотив — глупая шутка подвыпившего товарища, а окружающие не только не поощряют, а напротив, стараются удержать его от мщения разумными увещаниями.

Мы отлично понимаем, что месть — дело человеческое, слишком человеческое, но все человеческое имеет свои корни и свою почву.

Мы понимаем дикаря, который, умирая, призывает к себе сына и вместо благословения коснеющим языком перечисляет ему имена лиц, которых он должен отправить к праотцам. Это в порядке вещей, так как дикарь вырос среди проповеди вражды, на земле, упитанной кровью, под небесами, которые населены богами, являющими ему пример жестокости и хищности.

Мы понимаем и утонченного в понятиях о чести рыцаря средних веков, принимающего косой взгляд за кровную оби­ду и сводящего расчеты мечом. И это понятно, так как вся жизнь его течет среди лязга стальных доспехов, среди пыш­ных турниров и среди счетов древности родов. Все питает и поддерживает в нем культ чести; в этом культе, пожалуй, все его духовное содержание; к этому культу приурочивает он и свою религию и на древке смертоносного копья чертит кроткий лик Мадонны.

Я понимаю, наконец, живущего в подвале сапожного подмастерья, у которого нет никаких понятий ни о рыцарской чести, ни о кровной мести фиджийца и который тем не менее, получив удар от товарища, срывается с места и вонзает ему куда попало шило или сапожный нож по самую ко­лодку. Но когда этот же самый подмастерье произведет за полученный удар отсроченную отплату через целые сутки, то я это понять отказываюсь, так как для холодной мести здесь нет достаточного мотива, а для страсти, которая не взвешивает мотивов, прошло уже время.

Есть преступления, совершаемые под влиянием минуты; прошла минута — и уже преступление стало невозможным. Сдержите человека, который только что получил удар и на­меревается броситься на оскорбителя; через две-три минуты, когда пароксизм бешенства пройдет, месть его уже не выль­ется в форму кровавой расправы, а примет другую, менее противоестественную форму.

Но пусть пройдут целые сутки, пусть обиженный вы­спится, пусть поработает, поговорит с другими; что останет­ся от его первоначального порыва к убийству? Останется не­приязнь к обидчику, взвешенная, обсужденная со всех сто­рон трезвой работой мозга и введенная в надлежащие грани­цы. Холодный рассудок представит ему сотнею доводов всю нелепость, всю невыгоду, всю отвратительность той распра­вы, которую он вчера полубессознательно желал учинить, и предложит ему сотни других, более безопасных, целесо­образных и культурных способов получить удовлетворение.

Что же мы видим в настоящем деле? Здесь ход событий как раз обратный. В первый момент Сапогов как-то фило­софски-спокойно относится к полученному удару и только через сутки он доходит до пароксизма, до убийства. Мозг его является не сдерживающим, а усиливающим аппаратом. Как и чем питается у него в голове мысль о мести, куда де­лись все те сдерживающие мотивы, понятия религиозные, страх закона, чувство жалости, самосохранения, которые всегда бдят в нашей душе и при всякой вспышке страсти сбе­гаются, чтобы затушить и сдержать действие гибельного пламени, — я этого понять не могу. И сам он не может себя понять; он пытается объяснить, но объяснения его предста­вляются искусственными и неестественными, так как он хо­чет в обыкновенные, нормальные формы уложить чувства и события, выходящие за границы нормальности.

По мнению сотоварищей, Сапогов никаких странностей никогда не проявлял, был только несколько сосредоточен и замкнут, очень тих и молчалив. Вот эта-то особенная тишина и представляется мне в его возрасте не совсем благоприят­ным признаком.

Тоже несколько странными кажутся мне те слова: «я бы душил убийц», которые он с негодованием произносил, когда из газет узнавал о случившемся убийстве, Тысячи людей пробегают ежедневно небрежным глазом дневник приключе­ний, обильный убийствами, и никого эти убийства за живое не задевают, а для Сапогова это служит точкой особенного размышления и негодования.

Он неравнодушен к крови. Когда после удара, получен­ного от Субботина, он провел рукой по лбу и увидел кровь, он произнес как бы сам про себя: «первый раз кровь из себя вижу». И это обстоятельство, очевидно, обладает для него какой-то мистической силой, налагает на него какие-то обя­занности, жертвой которых он затем и становится.

Под впечатлением впервые виденной своей крови он засыпает. Во сне мозг не бездействует: происходит, помимо нашей воли, творческая работа. Известный историк Мишле рассказывает, что перед сном он читал исторические материалы, наполнял свою голову массою несвязных фактов, и к утру мозг его все эти факты уже приводил в систему, связь событий становилась ясна, за ночь мозг исполнял громад­ную работу.

Так и в голове Сапогова, помимо воли, за ночь созревает своего рода шедевр. Утром он заявляет товарищу, что дол­жен отомстить Субботину. Эта идея, навязавшаяся за ночь, обладает неотразимой силой; бороться против нее бесполез­но, освободиться от нее есть одно средство — осуществить ее. До этой точки доходит и Сапогов.

В каждом преступлении, совершенном нормальным чело­веком, мы можем различить: во-первых, достаточный мотив, во-вторых, внутреннюю борьбу человека, замыслившего преступление, с всем запасом его моральных сил; затем всег­да налицо чувство самосохранения, рекомендующее челове­ку совершить преступление наиболее безопасным для себя, обыкновенно тайным способом. И наконец, можем различить со стороны преступника некоторую расчетливость, так сказать, экономию зла. Всякому человеку свойствен ужас перед злом, и никто не станет совершать зло излишнее, а ог­раничится, злом необходимым.

В настоящем деле я не вижу мотива для убийства, не мо­гу уловить ни малейших признаков внутренней борьбы, ни тени чувства самосохранения. Предо мною громадная лужа человеческой крови, и я не могу понять, для чего она про­лита.

По моему убеждению, Сапогов — субъект, затронутый душевным недугом, и стоит на границе между преступника­ми по страсти и преступниками психически ненормальными.

Почему же, скажут, я не настаивал в таком случае на вызове медицинской экспертизы? Потому, что, по моему убеж­дению, психиатрическая экспертиза на суде бесполезна в двух случаях: когда мы имеем дело с явно сумасшедшим че­ловеком и когда душевное расстройство выражено столь сла­бо, что его нельзя ни исследовать, ни определить, а только можно инстинктивно угадывать. В этом случае, думается мне, для психиатра-специалиста опасность отвергнуть суще­ствующую ненормальность даже больше, чем для всякого другого наблюдателя, потому что у специалиста на все бо­лезни существуют готовые названия и категории, и то ненор­мальное состояние, на которое у него нет готовой койки в клинике, он склонен не признавать вовсе за болезнь. А что должны быть такие нерасследованные болезни, в этом не должно быть сомнения. Ведь в то время как другие науки считают свой возраст тысячелетиями, психиатрия как наука считает за собою только десятки лет. Ведь не так уж давно было время, когда целыми толпами и судили и жгли, под кличкой колдунов и ведьм, людей явно больных, которые те­перь наполняют в клиниках отделения для истеричных.

Что же не вступались за них врачи? Увы — их роль бы­ла несколько иная. По каждому процессу в судилище вызы­вался врач, и он должен был, вооруженный ланцетом, оты­скивать на теле обвиняемого sigillum diaboli, печать дьяво­ла, — нечувствительное место, — и старания его всегда поч­ти венчались успехом, так как у истеричных субъектов почти всегда имеются на теле такие нечувствительные места. Так усилия врачей сводились некогда к осуждению явно боль­ных людей. Мне не придет, конечно, в голову, что и теперь иногда врач в уголовном процессе играет такую же роль, но ведь и тогда это никому не приходило в голову.

Не будучи специалистами, вы можете чуять ненормаль­ность в деянии другого человека, точно так же, как, не имея понятия ни о гармонии, ни о контрапункте, мы можем сразу чувствовать взятую музыкантом фальшивую ноту.

Достояния психиатрии, как ни трудна и отвлеченна эта наука, являются в известной мере и достоянием нашим, и не будучи специалистами, мы можем наметить, что приблизи­тельно сказали бы врачи, если бы на их заключение было предложено настоящее дело. Они, конечно, не упустили бы из виду обследовать ту небольшую ранку на голове подсуди­мого, которую нанес ему ковшом Субботин. Но эта рана за­жила бесследно, не оставив даже рубца, и сказать категори­чески, не породил ли удар ковшом в мозгу Сапогова какие-либо временные болезненные процессы, во время которых он учинил преступление, врачи не имели бы возможности.

Они ограничились бы общим указанием, что иногда самые ничтожные повреждения головы производят серьезные за­болевания, а иногда, наоборот, сравнительно сильные уши­бы минуют бесследно. Далее врачи исследовали бы степень опьянения Сапогова и признали бы, что его опьяненное со­стояние было таково, что не лишало его возможности совер­шить ряд последовательных и обдуманных действий; но вслед за сим врачи должны бы были признать, что науке из­вестен алкоголический транс, находясь в котором, человек совершает целый ряд последовательных действий, но тем не менее сознательность его поступков только кажущаяся, и от­ветственным за них он являться не может.

Такой приблизительно материал дали бы нам врачи, и разбираться в этом материале в конце концов пришлось бы опять-таки вам. Поэтому я решил не настаивать на вызове психиатрической экспертизы; вопрос этот я спокойно предо­ставляю вам, глубоко уверенный, что при малейшем убежде­нии, что врачи могут пролить свет на это дело, вы и сами не преминете воспользоваться вашим правом потребовать от суда направления дела к доследованию.

Итак, мое убеждение, господа присяжные заседатели, что Сапогов стоит на границе преступников по страсти и преступников психически больных. Что делать с такими людьми? Преступников явно ненормальных надлежит за­ключать в уголовный дом умалишенных, здоровых следует карать по законам, но с такими пограничными типами нель­зя же делать ни того, ни другого.

Так неужели же отпускать их безнаказанно? — спросите вы.

Нет, есть кара и для них! Природа, на вид немая и безу­частная, является их неумолимым судьей. В наше время, ког­да учение любви к ближнему уже 20 веков главенствует над культурным миром, культурный человек складывается так, что не может безнаказанно попирать заповедь «не убей». Пусть, как некогда, разобьется скрижаль, на которой эта за­поведь написана, все равно она будет жить в плоти и крови человеческой, она сделалась второй природой его, а природу нельзя попирать безнаказанно. Она налагает свою кару, не ту кару срочную, которая в конце концов, примиряя челове­ка с содеянным им злом, вносит мир и облегчение в измучен­ную душу, — нет, карающая природа вносит разложение в самую душу человеческую. Взгляните на подсудимого: раз­ве, убив товарища, он тем же ударом ножа не поразил и са­мого себя? Разве он не связал на всю жизнь свою с трупом убитого? Два дня после убийства проводил он время в вертепах, заглушая голос совести в жалких оргиях, а на третий день его потянуло к трупу, и он пошел расспрашивать об убитом. И всегда в жизни будет он возвращаться к этому трупу, все будет напоминать ему о том, что он — убийца. Заведут ли перед ним когда-либо речь о случившемся где-нибудь убийстве, уж он не скажет, как бывало: «а я бы ве­шал убийц»; он подавит эту мысль, и она ядовитым осадком останется в его душе. Зайдут ли в праздничный день в ма­стерской шутки и игры, он может быть спокоен, — никакая шутка его не коснется: он купил себе покой ценой убийства. Куда бы ни шел, что бы ни делал, голову его всегда будет гнести к земле, где вместе с убитым товарищем зарыты его покой, его счастье.

И это в 21 год, когда перед человеком заманчиво и опья­няюще стоит непочатая чаша жизни!

Чаша эта теперь вверяется вам. Через полчаса вы возвра­тите ее нам. Чем дополните вы ее?.. Будет ли то прощение, будет ли осуждение... не все ли равно, — чаша отравлена.

Присяжные заседатели оправдали Сапогова.

Речь С.Л. Арии по делу Раскина

В 1965 году на даче под Москвой были убиты известный адвокат Раскин Б. С. и его жена. После длительного расследования в убийстве были обвинены их 18-летний сын Виктор с товарищем Сапроновичем. Собранные в деле улики их вины были бесспорны, оба они признали себя виновными.

Защита В. Раскина осуществлялась адвокатом Ария С. Л. по назначению. Дело рассматривалось Московским областным судом в 1966 году.

Уважаемые судьи!

Суд возложил на меня обязанность защиты по делу, где эта задача представляет исключительную трудность. Сына обвиняют в убийстве родителей, самых близких ему людей. Если это верно, то вправе ли кто-то защищать его в деле, где само слово «защита» звучит кощунственно? Покойный Борис Семенович был доброжелательным человеком и умным адвокатом. Я знал его. А мне нужно защищать его убийцу. Вправе ли я?

Эти два нравственных вопроса довлеют над защитником Виктора Раскина и превращают выполнение обычной профессиональной обязанности в мучительное бремя, которое нужно нести на себе, как крест. И поэтому, несмотря на стремление добросовестно выполнить долг защитника, я боюсь, что не смогу сказать все нужное, и заранее прошу о снисхождении к моей речи.

Внимания заслуживают в деле два вопроса: что именно сделал Виктор Раскин в ходе преступления и, соответственно, как юридически оценить это, а также почему он это сделал, т.е. как возникло преступление и каковы его мотивы?

Первый вопрос носит технический характер, и решение его зависит от обычного, доступного и сторонам и суду анализа доказательств, привычного для всякого опытного судебного работника. О том, кто участвовал в убийстве супругов Раскиных, спору нет. Безупречные доказательства свидетельствуют о том, что на скамье подсудимых сидят действительные виновники. Спор идет о другом: убивал ли сам Виктор Раскин, а если нет, то принимал ли он участие непосредственно в нападении на мать, зажимал ли он ей рот, как это утверждает прокурор.

Вот какие соображения может высказать защита по этим двум спорным вопросам картины преступления.

Здесь, в суде Сапронович говорит: «Я не убивал, убил своих родителей Раскин моим ножом. Я только был при этом». Считаю, что такое описание действий Раскина не заслуживает доверия и не может быть принято, как основа. Мы располагаем убедительными доказательствами того, что супруги Раскины были убиты Сапроновичем, а Виктор Раскин лишь присутствовал при этом. В ряду этих доказательств первое место занимают показания Сапроновича на предварительном следствии, когда он при четырех допросах и на очной ставке с В. Раскиным подробно описывал, как именно он в присутствии своего друга заколол ножом обоих супругов.

Это описание преступления объективно подтверждалось многочисленными следами ног Сапроновича на всей длине пластиковой дорожки, т.е. по всему, если можно так сказать, оперативному полю преступления. В то же время следов Виктора Раскина на дорожке нет вообще. Это полностью соответствует показаниям Раскина о том, что он упал в самом начале преступления на пол и более не двигался до бегства с этого страшного места. Мы имеем также четкое заявление Сапроновича о том, что нож применялся один и что этот нож его. Утверждение Сапроновича о том, что он передал свой нож Раскину, Раскин отрицает, а объективных подтверждений такой передачи нет. К тому же показания Сапроновича на следствии о том, что после нанесения им ударов он отдал нож Раскину, утрачивают всякое значение после его показаний в суде о бегстве Раскина из дома до него, Сапроновича.

Поэтому первый вывод, который позволяет сделать процесс, носит весьма важный характер: Раскин не убивал своих родителей.

Прокурор говорит, однако, что Раскин в самом начале преступления набросился на мать, зажал ей рот. Об этом показывал Сапронович на предварительном следствии.

Думаю, что это утверждение не имеет серьезной основы в деле. Показания Сапроновича в той части, где он как-то стремится переложить часть своей вины на чужие плечи, требуют весьма критического отношения. Взвесьте следующие точные сведения. Говорят, что в момент нападения и нанесения ножевых ударов рот Елены Ивановны был зажат рукой сына. Но соседи Московкина, Майнстер и Сухорукова, слышали отчаянный крик несчастной женщины, который повторился дважды, пока она не рухнула на пол; они показали суду, что это был не стон, а именно крик. Значит, рот ее не был зажат.

Из показаний Сапроновича на следствии и заключения медиков видно, что убийство Елены Ивановны было делом нескольких секунд. Посмотрите на схему нанесенных ей ранений: они нанесены по всей поверхности груди и брюшины, от правого до левого бока. Значит, корпус потерпевшей в краткий миг убийства не заслонялся в какой-либо части чьим-то посторонним телом. А между тем помеха такая была бы неизбежной, если бы Виктор Раскин в этот момент был между матерью и нападавшим Сапроновичем. Прокурор обращает наше внимание на то, что у Елены Ивановны обнаружена ссадина слизистой оболочки нижней губы. Это, по его мнению, след давления руки сына на рот потерпевшей. Между тем медицинская экспертиза на мой вопрос дала заключение, что, с учетом повреждения в этом же месте зуба и десны, можно полагать, что ссадина образовалась при падении и ударе лицом о поверхность пола. Прокурор парирует такое объяснение ссылкой на положение трупа: труп лежал на спине, поэтому удара лицом о пол быть не могло. Полагаю, что и это неверно. На верхней поверхности бедра и животе трупа при осмотре места происшествия отмечен тонкий след серой пыли с едва различимым рубчатым рисунком, похожим на фактуру лежавшего рядом плетеного коврика. Поэтому думаю, что Елена Ивановна упала вначале лицом вниз, а затем перевернулась на спину.

Считаю поэтому, что никаких убедительных данных о том, что Виктор Раскин зажал матери рот, мы не имеем.

Что же касается нападения на отца, то в этом Раскин и не обвиняется: отец даже по тексту обвинительного заключения подвергся насилию только со стороны Сапроновича.

Итак, роль Виктора Раскина состояла в том, что он содействовал убийце, принеся надетые ими на ноги чулки и обеспечив ему свободный доступ в дачу.

Как известно, подобная роль не соответствует понятию исполнителя преступления, и потому Виктора Раскина нужно считать не исполнителем, а соучастником убийства и действия его квалифицировать по ст. 17 УК.

Есть у защиты еще одно соображение, относящееся к юридической оценке дела: представляется неосновательной квалификация преступления Раскина по признаку особой жестокости. Если мы будем оперировать мерками морали, тогда следует согласиться, что всякое убийство близкого человека свидетельствует о жестокости. Но мы — юристы, а юридический критерий более узок, чем критерий моральный. Он сформулирован в известном вам руководящем указании Верховного Суда СССР и звучит так: отягчающий признак особой жестокости лишь там, где убийца проявил стремление причинить особые страдания своей жертве.

Этого признака здесь нет, т. к. убийство, по свидетельству медиков, совершено чрезвычайно быстро. Что же касается множественности ножевых ударов, то никакого сговора о числе ударов между Раскиным и Сапроновичем не установлено, договорились убить, а как это было сделано, это уже свидетельство темной энергии, клокотавшей в Сапроновиче. В правовом плане относить это на счет Раскина нельзя.

Вот те выводы о юридической оценке преступления В. Раскина, которые я позволил себе предложить суду.

На этом и заканчивается простая, не представляющая особых трудностей юридическая часть анализа. Теперь нужно перейти к вопросу, представляющему наибольшую сложность: почему 18-летний юнец решился на это страшное дело?

В ряду преступлений, вызывающих в нас гнев и возмущение, но как-то объясняемых взрывом человеческих страстей и эмоций, пусть низменных и отталкивающих, но понятных, изредка немым для нашего разума пятном всплывает поступок, противоречащий всем законам божеским и человеческим, вызывающий у нас дрожь полной своей непонятностью, как молния у первобытного человека.

С робостью приступаю я к попытке осветить эту сторону дела. С робостью, так как из всех областей познания самая сложная, самая туманная и закрытая — душа человеческая, а самая слабая из наук — наука о движении души, психология. Так было, есть и долго будет: чужая душа — потемки. Но мы не можем пройти мимо и просто сказать: страшно и непонятно. Нужно хотя бы попытаться приподнять эту завесу и понять причины преступления.

В обвинительном заключении сухим канцелярским слогом написано: «Преступление совершено из корыстных побуждений». Я думаю, что это слишком примитивно. Даже если бы мы имели дело с отпетым негодяем, которого прирожденная жестокость или преступная среда, отрицание всех нравственных начал превратили в одинокого волка, рыщущего среди людей в поисках поживы, то и для него убийство из корысти своих родителей было бы из ряда вон выходящим злодейством. А здесь ничего похожего на волка — здесь просто мальчишка, только что перешагнувший порог детства и ничем не выделявшийся из ряда своих пытливых и добрых сверстников. Посмотрите, как характеризуют Виктора люди, близко знавшие эту семью. Вот его тетя Холмогорова, сестра Елены Ивановны: «Виктор был обычным мальчиком, никогда не отличался злобностью или жестокостью, был любознателен и приветлив». Лидин-Альперович, близкий семье человек: «Виктор был хорошим, ласковым сыном». Кучеровский, сосед: «Теплый и заботливый сын». Высоцкая: «Произвел на меня впечатление вежливого и хорошего мальчика».

Разительное несоответствие между человеческим обликом Виктора Раскина и совершенным преступлением заставляет нас серьезно усомниться, чтобы он действовал из примитивного стремления поживиться добром своих родителей. Нет, тут что-то другое и что-то посильнее корысти.

Нас поражает убийство родителей, так как здесь чудится нам измена самой природе, естеству человека. Но ведь он человек. И значит, к моменту убийства уже не видел в родителях ни матери, ни отца, и были они уже в его глазах не просто чужими, а злейшими врагами.

Как могли они стать врагами, эти самые близкие друг другу люди?

Давайте вспомним, как развивались их отношения. Раскины любили своего сына. Но можно по-разному любить детей. Можно разумно, меняя отношение к ребенку, заботу о нем с переменой возраста. Тогда родители постепенно становятся друзьями, советчиками подрастающего человека. Можно неразумно, цепляясь за свою власть над ребенком и тогда, когда он давно уже не ребенок и когда власть эта становится нестерпимым ярмом для юноши или девушки. Разве не знаем мы девушек, которые выходят замуж без любви только для того, чтобы уйти из-под деспотичной власти родителей?.. Разве не знаем мы людей, чье личное счастье, уже устроенное, было разбито деспотичным и неразумным вмешательством родителей?

Елена Ивановна любила сына неразумной любовью, беспредельной и мучительной, но — неразумной. В значительной степени это объяснялось свойствами ее характера. Несмотря на то, что о мертвых принято говорить хорошо или молчать, свидетели, знавшие Елену Ивановну, нарисовали нам облик женщины властной и довольно грубой, истеричной, способной незаслуженно обидеть человека, не щадившей самолюбия ни мужа своего, ни сына.

Раузина, супруги Косачевские, Маркова и другие рассказали вам о поступках Елены Ивановны, которые достаточно ярко характеризуют ее натуру и ее упорное стремление сохранить неограниченную власть над сыном и тогда, когда он давно уже обладал способностью самостоятельно мыслить и направлять свою жизнь. Такие отношения приводили к частым конфликтам, в каждом из которых Виктор отстаивал свое мнение от ошибочных нападок матери. Жизнь в каждом из этих случаев показывала, что мать неправа. Это постепенно вырабатывало в юноше внутренний протест против постоянной опеки, назиданий и скандалов, и вместе с этим протестом постепенно росла отчужденность. Вы знаете о том, что вопреки воле родителей он перешел в вечернюю школу, чтобы сэкономить год учебы; вы знаете о том, что вопреки воле родителей он приобрел параллельно с учебой рабочую профессию и стал зарабатывать себе на жизнь. Неповиновение сына вызывало у Елены Ивановны бурный протест даже тогда, когда он оказывался прав. К концу 1964 года стена взаимного непонимания разделяла родителей и сына настолько, что в отношениях их появился холодок, заметный даже окружающим.

В обвинительном заключении объяснения Виктора о том, как сложились его отношения с родными, не принимаются во внимание — они не укладываются в версию обвинения. Но посмотрите, как в стенограмме одного из первых допросов, когда Виктор еще не признавал своей вины и утверждал, что в семье царили мир и покой, следователь сам оценивает данные о ситуации в семье. Я зачитаю вам только текст вопросов следователя.

Вопрос: «Вот, Виктор Борисович, я беседовал со многими людьми, которые знали вашу семью, и впечатление от этих бесед было такое: очень испорченные отношения с родителями, особенно в последнее время... причем рассказывали, что мать сообщала вашим знакомым девушкам, что вы нехороший человек».

Ответ Раскина: «... Мне очень тяжело было в отношениях с матерью, хотя единственный человек, которого она любила, был я».

Вопрос: «Выясняется другое отношение: особой любви с ее стороны не было. Она тебе говорила: „Уходи из дому". Мать тебя всячески порочила, обзывала».

Вот как в вопросах следствия проявляется оценка отношений Виктора с родителями.

Весной в его жизнь вошла любовь. Он говорит: «Если б не Тамара, ничего этого бы не было». Обвинитель не верит в эту горестную фразу. И действительно, мы видели ее здесь, эту Тамару. Не назовешь ее красоткой. Серьезная, хрупкая и маленькая, как Джульетта. А вот полюбил, и стала она для него самой красивой, самой лучшей и самой нужной на свете. Мой коллега по защите с позиции своей разумной и рассудочной практичности спрашивает ее здесь, в суде: «А какая надобность была так рано жениться?» И с высоты своей юности, с которой далеко внизу еще остаются расчетливость и резон, она отвечает ему: «Мы любили друг друга». Для нее это исчерпывающий довод.

Юность, прекрасная горная страна чувств. Только в этой стране возможны такие ошеломляюще высокие, поражающие нас страхом и восхищением вершины, как подвиг Матросова. Но именно там возможны и такие бездонные черные провалы, как это преступление.

К сожалению, мы с вами давно ушли из этой страны и меряем все своей мерой, мерой степных людей, у которых не чувство, а рассудок определяет возможность поступков. И быть может, потому мы не верим, что чувство способно толкнуть на такой страшный шаг, и стараемся найти резон, корысть в побудительных причинах преступления.

Он любил, и думаю, что это была не просто страсть, которую нужно утолить. Это была любовь, когда знаешь, что не просто спать, а дышать и жить дальше можно только рядом с этой женщиной и только для нее. В показаниях Раскина есть одна характерная фраза: «Мне все время хотелось быть там, где Тамара». Это очень точно сказано. Сравните эту фразу с фразой Бальзака, большого знатока человеческих душ: «Мы любим женщин за счастье жить рядом с ними». И вот он совершенно точно знал, что жить дальше сможет только для нее, что рядом с ней он будет счастлив, а вдали — несчастлив. И так на всю жизнь.

В этом самом главном и самом важном на всю жизнь, как ему казалось, вопросе родители встали на его пути. Отец просто и категорически сказал «нет», а мать всячески чернила и его и Тамару, и это было особенно болезненно и непереносимо. Елена Ивановна избрала именно такой путь для того, чтобы оттолкнуть этих юнцов друг от друга; она настраивала против Тамары всех знакомых, наделяя ее чертами ленивой, грязной и беспутной «девки». А мы знаем теперь, что ничего похожего в Тамаре не было. Вы помните показания родных и соседей о действиях и разговорах Елены Ивановны. Иначе как «шлюха», «девка» она ее не называла. А слова эти для Виктора были равносильны плевкам в душу, оскорблению божества. И тогда он понял, что перед ним не просто чужие люди, а враги. Вот здесь впервые появляется мысль: ах, если бы они умерли... Я думаю, что он ужаснулся, когда мысль эта появилась впервые, но она возвращалась снова и снова, потому что он не видел выхода из создавшегося тупика.

Нас поражает не то, что происходило с ним до сих пор, а то, что он не оттолкнул от себя эту ужасную мысль, что она укоренилась и превратилась в стремление. Это было возможно лишь при условии, что ценность человеческой жизни в его глазах была не слишком велика, а лишение жизни как средство достижения цели в принципе возможно. Откуда сие у молодого человека? Человек не рождается с такими взглядами на ценность жизни. Только социальные влияния могут поселить в сознании человека мысль о принципиальной допустимости убийства как средстве достижения цели. И такие влияния, такие ветры бродили по нашей эпохе...

Мы живем на тесной планете, которая все больше начинает походить на коммунальную квартиру. И на этой планете родилась среди людей нечеловеческая, звериная идеология фашизма. Она обесценивала человеческую жизнь, она учила: не труд, не творчество, а убийство и насилие являются единственным полноценным способом устранения препятствий на пути к счастью. Фашизма нет. А его идеология? Ее ведь не уничтожишь силой оружия. Ее семена остались, и западные ветры разносят их. А мы живем на тесной планете.

Не все хорошо было и у нас дома. Уже на веку нынешнего поколения мы узнали, что есть такой термин, культ личности, и что скрывается за этими скромными на вид словами. Мы узнали, что смерть обращалась против своих же, самых близких и ни в чем не виновных людей из соображений мнимой целесообразности. В абсолютном своем большинстве наш народ правильно отнесся к этому социальному явлению — как к уродливому вывиху, который нужно было и можно исцелить. Но у кого-то эта информация могла породить неверие, а кое у кого и веру — веру в зло, в его действенность, в его принципиальную допустимость для достижения цели.

И вот, когда нужно взвешивать, почему этот 18-летний юнец не отшатнулся от мысли «ах, если бы они умерли», почему эта мысль укрепилась в нем и повела к преступлению, — спишите с его счета львиную долю причин и запишите ее на счет общества.

Для характеристики Раскина обвинитель обращает ваше внимание на то, что он давно уже пытался приобрести пистолет, а найти его никак не мог. Возможно. Но убийство совершено ножом, который можно было приобрести без труда. Следовательно, дело было не в отсутствии оружия, а в неспособности Виктора Раскина самому совершить убийство.

И лишь когда появляется человек, способный это сделать и предлагающий свои услуги, Виктор Раскин становится его попутчиком на преступном пути, ведущем к трагической развязке. Почему Сапронович с такой легкостью согласился совершить убийство, остается совершенно непонятным по делу, однако объяснять это не моя задача, это выходит за рамки поля моей работы.

Есть в показаниях Раскина фраза: «Когда мы шли туда, я был как во сне». Могу поверить в это. С момента, когда Сапронович выразил не то согласие, не то желание совершить убийство, он начал разворачиваться, как сильная пружина, неодолимо двигаясь к цели, действуя с поразительной энергией и хладнокровием. Я верю также, что с самого начала этого страшного акта Виктор Раскин упал на колени возле тела матери, что ноги не держали его. Он сделан из другого теста. Именно поэтому все знавшие его до преступления свидетели в прямой форме заявили суду, что не верят в виновность Раскина, считают его неспособным на преступление.

Обвинитель говорит, что Раскин действовал из корысти. Но посмотрите, куда бросается он после преступления. Разве он бросился за тем, чтобы сорвать материальные плоды злодейства?

Оказывается, нет он проявляет полное безразличие к деньгам, и тетя, Зинаида Ивановна, случайно находит облигации отца, почти открыто лежавшие в квартире, где Виктор жил две недели после убийства. Он принимает меры к тому, чтобы перевести на имя сестры Люфановой дачу отца, в которой не нуждается. В чем же видит он цель убийства, куда он бросается, чтобы использовать его результат? Уже через неделю он спешит в загс, чтобы подать туда свидетельства о смерти родителей и заявление о регистрации брака с Тамарой. Их свадьба была назначена на 20 августа, но за несколько дней до этого желанного дня он был арестован.

Вот так вовне, в поведении Раскина после преступления проявилась его подлинная цель. Нет, это не корысть. Поэтому нужно отказаться от обвинения Раскина в корыстных мотивах убийства.

Я должен теперь просить вас о сохранении Раскину жизни, о том, чтобы вы не последовали призыву прокурора. Иначе, если я не буду просить вас об этом, то зачем же защитник в этом деле? Но Виктор Раскин сам не знает, что лучше для него теперь: жить или умереть. Так сказал он врачам-психиатрам, так сказал он и суду. Не знаю этого и я, так как страшна будет его жизнь, если она будет ему дарована. До конца дней своих он будет отверженным, до конца дней своих будет сгибаться под гнетом вины, которой нет прощения.

Но вот что приходит мне на ум. Мы любим своих детей, потому что они наше продолжение, наше бессмертие; умирая, мы продолжаем жить в них. Супруги Раскины убиты, но они продолжают жить в своем сыне. Казнить его — значит пресечь все, что еще осталось от них на свете. И потому я думаю, что, если бы они могли вымолвить здесь хоть слово, это было бы слово мольбы о сохранении жизни подсудимому Раскину. Потому что это единственный сын их.

Прислушайтесь к этой безмолвной мольбе.

Приговором было признано, что убийство совершено не по корыстным мотивам, а на почве личных отношений, но с особой жестокостью. Оба подсудимых были осуждены к смертной казни. Жалобы и ходатайства о помиловании были отклонены. Приговор приведен в исполнение в 1967 году.

Г.М. Резник в защиту Пасько

Уважаемый суд!

Впервые в моей многолетней практике кассатора, вступающего в дело после вынесения приговора, я не написал собственной жалобы. Причина тому – высокое качество кассационных жалоб моих товарищей по защите, отстаивавших невиновность Григория Пасько в суде первой инстанции. Только что вы могли в этом убедиться – мои более молодые коллеги доказали: приговор противоречит закону и не основан на достоверных фактах.

Ситуация для военного суда Тихоокеанского флота, однако, много хуже: постановленный им обвинительный приговор не выдерживает самой простой проверки – здравым смыслом и элементарными нормами нравственности.

В теории доказательств существует понятие «адресат доказывания». Для сторон обвинения и защиты адресат доказывания – суд. К нему обращены доводы прокурора и адвокатов, его стремятся убедить в своей правоте. А существует ли адресат доказывания для суда? Да, существует. И адресат этот огромен, ибо есть он – все общество.

Приговор должен быть таким, чтобы каждый рядовой гражданин, как говорится, средний человек – представитель общества — мог бы, ознакомившись с ним и сопоставив с материалами дела, сказать: приговор не беспочвенный, доказательства вины осужденного имелись. Конечно, наделенный здравым смыслом средний представитель общества понимает, что суд непосредственно воспринимал доказательства и исследовал их – посему был вправе верить одним и отвергать другие, формировать окончательный вывод по своему внутреннему убеждению.

Но при всех условиях доказательства не должны быть нелепыми, обвинение – несообразным, а приговор — непоследовательным, опровергающим сам себя в силу внутренних противоречий.

Я попытаюсь преобразоваться в этого среднего здравомыслящего человека, задать от его лица несколько вопросов и получить на них убеждающие адресата доказывания ответы.

Вопрос первый: почему обвинение, фигурирующее в приговоре, появилось буквально в последний момент судебного разбирательства и не было предъявлено изначально, на предварительном следствии?

Ведь на протяжении почти четырех лет Пасько обвинялся в том, что свои записи, сделанные на заседании Военного совета флота 11 сентября, он вскоре, практически тут же, передал японским японцам. И это обвинение – не только в собирании, но и в передаче государственных секретов – приписывалось Пасько при полном отсутствии прямых и сколько-нибудь весомых косвенных доказательств того, что такая передача действительно имела место.

Доискиваться ответа на сам собой напрашивающийся вопрос долго не приходится – достаточно сопоставить даты. Военный совет проходил 11 сентября. Сделанные на нем Пасько записи изъяты при обыске у него на квартире 20 ноября, в день возвращения журналиста из Японии. Вылетал он туда 13 ноября, никаких материалов о прошедших учениях флота при себе не имел — все, что вывозил, было у него изъято таможенниками – и спустя неделю возвратился во Владивосток.

Предъявлять Пасько обвинение в хранении своих записей с целью передачи иностранцам при той очевидности, что он на протяжении более двух месяцев не предпринимал ни малейшей попытки эти записи передать – даже вылетая к тому, кому они, по версии следствия, предназначались, не захватил — дичайшая нелепость, полнейший абсурд.

Преследователи журналиста из органов госбезопасности прекрасно это осознавали. И в то же время совсем расставаться с текстом, в котором бдительное око стражей государственной тайны усмотрело секретную информацию, не хотелось. Вот и было решено включить обнаруженные записи в обвинительное заключение, как говорится, «до кучи», пристроить к другим девяти эпизодам шпионажа. Но, конечно, не в формуле «хранил свыше двух месяцев с целью передачи», а «в середине сентября 1997 года передал». Бездоказательность все же лучше, чем глупость. А вот суд риск подвергнуться осмеянию не остановил, и очевидный абсурд приобрел силу приговора.

Обратит средний здравомыслящий россиянин свое внимание и на такое обстоятельство. В обвинительном заключении в доказательство факта передачи Пасько японцу Окано злополучных записей все же приводится один довод — после того как 11 сентября прошел разбор учений флота, японец интерес к ним сразу же утратил и в своих полностью контролируемых фээсбэшниками телефонных разговорах с Пасько все два месяца этой темы не касался.

Если не касался – значит, сведения получил, – рассудил в обвинительном заключении следователь Егоркин. Но в суде прокурор от обвинения в передаче отказывается. Но тогда по всем законам спора, тем более судебной полемики, чахленькое, слабенькое, практически нулевое косвенное обвинительное доказательство превращается в мощнейшее оправдательное, не уступающее в силе достоверному прямому.

Если перестал интересоваться тем, чего не получил, значит, на самом деле и не хотел получить, а интерес был не актуальный, абстрактный; следовательно, и цель передачи записей, сделанных Пасько на разборе учений, в приговоре надуманна. Факты говорят сами за себя, строить умозаключения и предаваться гаданиям абсолютно излишне – Окано о желании получить какие-либо сведения об учениях флота в разговорах с Пасько не ведет, а как только учения эти прошли, вовсе о них не вспоминает; и Пасько ничего ему не передает и не пытается передать. В голову среднего здравомыслящего человека поневоле закрадывается сомнение: беспристрастен ли был суд, может быть, он действовал не на рассуд, а на о суд?

Пасько осужден за государственную измену в форме шпионажа. Наш средний человек непременно поинтересуется: что понимается в уголовном законе под изменой, означает ли это слово то же самое, что и в обыденной жизни, или наделяется каким-то иным, специфическим значением.

Обратится к научно-практическим комментариям к Уголовному кодексу, предпочтет, конечно, вот этот – подготовленный в Верховном суде России, тем более что статьи о государственных преступлениях в нем, очевидно в силу особой важности, прокомментированы самим председателем Верховного суда Вячеславом Михайловичем Лебедевым. К удовлетворению своему убедится: значение слова «измена» в кодексе и в быту не расходится. Кому-то можно изменить только в компании с кем-то, и сама измена – всегда акт, по меньшей мере, недружественный по отношению к тому, кому изменяют – хоть жене, хоть приятелю.

Прочитает в комментарии, что государственная измена – это преступление, всегда совершаемое в соучастии: российский гражданин в той или иной форме оказывает помощь представителям другого государства или иностранной организации в проведении враждебной деятельности против России. Враг вот он, известен – подданный Японии Тадаши Окано. Это тот, кто склонил Пасько к шпионству, давал поручения собирать разнообразные сведения, постоянно получал их – о флоте, предприятиях оборонки, о социально-политической ситуации в Дальневосточном регионе. Почему не пойман и не осужден, а затем помилован президентом Путиным, как американец Поуп? Успел скрыться? Но ничего, если даже так: уголовное дело на него, конечно же, выделено, русский соучастник уже осужден, в Россию ему, японскому шпиону, путь отрезан, а коли сунется под какой-нибудь кличкой, тут же окажется на скамье подсудимых.

Каково же будет изумление нашего среднего россиянина, когда он найдет в материалах дела сплошные реверансы в сторону Тадаши Окано и другого японского японца Такао Дзюна, также определенного на предварительном следствии во враги, – тот даже побывал без всяких опасений за свою судьбу свидетелем и на следствии, и на первом судебном разбирательстве. И дальневосточный военный прокурор и председатель флотского суда рассыпаются в любезностях: явитесь на суд, дайте свои показания, вам бояться нечего, к вам никаких претензий нет, никто вас к уголовной ответственности, впрочем, и к любой другой, привлекать не собирается.

Почитает наш средний представитель общества эти официальные бумаги, почешет затылок, подключит здравый смысл и найдет только одно логичное объяснение непоследовательности обвинительной конструкции: никакие на самом деле японские японцы не шпионы – они агенты ФСБ и были внедрены в оперативную разработку для того, чтобы разоблачить опасного государственного преступника Григория Пасько, прикрытого журналистским удостоверением и офицерским званием, а затем, понятно, выведены из-под уголовной кары и продолжают свою важную агентурную миссию.

Следующий вопрос, которым задается отечественный здравомыслец: в чем секретность записей, сделанных Пасько на Военном совете, кем и как она определялась? Обнаружит: для определения секретности следствие и суд привлекали экспертов, причем проведено было целых три экспертизы. Почему три?

А как иначе, когда одни эксперты признают секретность сведений, а другие ее отрицают? Но суд находит из этого сложного положения выход, и наш адресат первоначально проникается к нему уважением, читая на странице 9 приговора такой текст: «Сопоставив данные заключения, в части объема сведений, подлежащих отнесению к государственной тайне, суд признает выводы участвовавших в судебном заседании экспертов более мотивированными, а поэтому в данной части суд признает обоснованными именно их выводы и отвергает противоречащие им выводы полученных на предварительном следствии экспертных заключений».

Правда, здравый смысл и тут встрепенется: суд разобрался в том, что секретно, а что нет, обратившись за разъяснениями к сведущим в гостайнах лицам, а простой офицер Пасько, когда конспектировал выступления на разборе учений флота, возможностью посоветоваться со специалистами не располагал – как он мог тогда отличить секреты от несекретов и, следовательно, как ему можно ставить в вину то, что часть записей подпадали под гостайну? Нам, юристам, понятно, что здравомыслие среднего человека позволило ему нащупать грубейшее нарушение основы основ уголовной ответственности, именуемой объективным вменением.

Но поскольку наш простолюдин не утомлен, как выразился бы Михаил Зощенко, высшим образованием, Тихоокеанский суд, несмотря на еще одно повисшее в воздухе недоумение, доверия в его глазах полностью не теряет. Все-таки, прежде чем осудить, не пошел на поводу у прежних экспертов, пригласил новых – и вот они, действительно большие доки, классные специалисты по гостайнам, смогли убедить суд в своей правоте.

Доверие окончательно исчезает и уступает место возмущению неправосудием чуть позже – по мере дальнейшего чтения приговора. Оказывается, эксперты, на чьих заключениях покоится осуждение Пасько, — вовсе не знатоки, они невежды и халтурщики. Суд отвергает все их остальные выводы, кроме того – единственного. И ведь как развенчивает, как припечатывает! «Ссылка на пункт 9 Перечня сведений, отнесенных к государственной тайне, является юридически некорректной»; «…давая оценку выводам экспертов об основаниях, по которым эти сведения отнесены к государственной тайне, суд находит эти выводы необоснованными»; «…при этом эксперты безосновательно не отнесли к той же категории сведения…»; «…судебным следствием, в том числе и допросом экспертов, установлена необъективность вывода…». А вот куда как хлестко: «Сделанный в заключении вывод экспертов, по убеждению суда, противоречит закрепленным в статье 6 закона “О государственной тайне” принципам законности, обоснованности и своевременности засекречивания сведений и их носителей». И еще хлеще: «Суд находит, что эти заключения основаны на поверхностном исследовании предмета экспертизы, ошибочном толковании и применении правовых норм». А здесь для экспертов просто позор: «Нельзя признать обоснованными, по убеждению суда, и выводы экспертов… о координатах этого объекта. Согласно определениям, содержащимся в Военно-энциклопедическом словаре 1983 года и в Военно-морском словаре 1990 года, координаты – это «совокупность линейных и угловых величин, определяющих положение точки (объекта) на любой поверхности и в пространстве».

Итак, приговор основан на мнении тех субъектов, кто делает юридически некорректные ссылки, формулирует необъективные выводы, поверхностно исследует предмет экспертизы, чьи суждения противоречат основным началам закона «О государственной тайне»; кому даже неизвестно, что такое координаты, и кого поэтому приходится тыкать носом в общедоступные словари. Думаю, слово, каким оценит эту скандальную ситуацию средний человек, не разойдется с термином уголовно-процессуального закона – некомпетентность. Но основывать приговор на мнении некомпетентных людей безнравственно.

Когда же здравомыслящий представитель общества ознакомится с самими записями и сопоставит их с экспертным заключением, он поймает себя на том, что тихо сходит с ума. Ибо он никак не сможет уразуметь, чем отличаются значения конспективного текста «98ДВР, 28 бр., — 43он» и его продолжения «Гр. 19, 117 гоп». Между тем эксперты определили, что первый секретов не несет, а второй, оказывается, раскрывает действительные наименования особо важных и режимных соединений и частей, составляющие государственную тайну. Но узнать, чье тайное действительное наименование раскрыто, можно только тогда, когда тут же приводится другое наименование-прикрытие — либо когда оно известно тебе заранее. В конспекте Пасько такие условные наименования отсутствуют, поэтому признанные секретными записи для лиц, не участвовавших в учениях, абсолютно неинформативны, или, иначе говоря, сведениями не являются.

Не сможет согласиться наш средний человек и с выводами экспертов, принятыми судом, о том, что в своем конспекте Пасько раскрыл сведения о деятельности частей радиоэлектронной борьбы в ходе учений. Не сможет – потому что знает различия между понятиями «раскрыть» и «назвать». Возможно, в ходе учений опробовались какие-то ноу-хау – последние разработки отечественной науки и техники, — только из конспекта это не видно. А эксперты и суд вместе с ними предлагают считать раскрытием гостайны записи о том, что в ходе учений шли переговоры по связи, отрабатывалось противодействие техническим средствам разведки противника, проводились ракетные стрельбы, осуществлялась высадка десанта.

Что и говорить: ценнейшая информация, которую, как посчитал суд, шпион Пасько собирался передать врагам – японским журналистам?! Можно было бы посмеяться над специалистами по гостайне, если бы на основе их диких заключений люди не отправлялись за решетку.

Конечный вывод нашего среднего человека будет абсолютно определенным: обвинительный приговор Григорию Пасько абсурден и безнравствен.

Уважаемый суд! Я убежден, что виртуальное появление в нынешнем судебном заседании типичного представителя общества не останется только ораторским приемом. Дело Григория Пасько прогремело на весь мир, стало знаковым. Судебная драма офицера-журналиста пометила собой нынешний этап развития страны и сказала об отношениях общества и государства, человека и власти ярче и убедительнее, чем официальная трескотня о защите прав и интересов личности, клятвы верности руководителей судебной системы и силовых ведомств праву и справедливости.

Верю, не столь далек тот срок, когда дело Григория Пасько во всем своем объеме станет доступным для каждого, кто пожелает с ним ознакомиться. И здравый смысл, помноженный на врожденное чувство справедливости, вынесет свои приговоры: оправдательный – военному журналисту и обвинительный – военному суду за осуждение невиновного.

Я не выполнил бы свой профессиональный долг, если бы не попытался указать на причину, по которой суд изменил своему предназначению и сыграл-таки вместе с обвинением, как в фильме Абуладзе, «польку-бабочку».

Вывод мой будет на первый взгляд парадоксален: осуждая человека при отсутствии доказательств его вины, Тихоокеанский флотский суд черпал уверенность в правоте своей несправедливости в одной из важнейших норм действующего закона. Через 5 дней, 1 июля, вступит в силу новый Уголовно-процессуальный кодекс. Правила оценки доказательств в нем подвергнутся изменению: если ныне закон предписывает оценивать доказательства, руководствуясь законом и социалистическим правосознанием, то согласно новому кодексу при оценке доказательств надлежит руководствоваться законом и совестью. Здравомыслящие люди, в том числе и ученые-юристы, – попадаются и среди нас такие — недоумевали: какое отношение могут иметь идеологические убеждения – «социалистический» – «буржуазный», «прогрессивный» – «реакционный» — к установлению фактов: убил – не убил, украл – не украл, изменил – не изменил? Наивные.

Социалистическое правосознание – синоним политической целесообразности. А политика тоталитарного государства состояла в том, чтобы не допускать оправданий в судах: население должно доверять органам и знать, что зря у нас не сажают. Тоталитаризм ушел пока только из Конституции, федерального законодательства да внешней политики, но, как Дракон в сказке Шварца, остался в мышлении и действиях представителей власти и душах людей.

«Россия – не Запад, — сказал в своем докладе генеральный прокурор России Устинов. — И отношения “государство и конкретный человек”, “власть и гражданин” еще долго будут строиться у нас по традиционным отечественным меркам». Не знаю, как долго. Если сильно долго, стране надеяться не на что, но в оценке нынешнего момента Устинов очень даже точен.

Совести предстоит изгнать социалистическое правосознание из правосудия. И, читая приговор, я чуть ли не физически ощущаю их борьбу. Такое впечатление, что обвинительный эпизод в самый последний момент вписан в приговор, который должен был быть целиком оправдательным. Должен был, но не стал. Заговорило социалистическое правосознание и заглушило голос совести. Приговор вынесен по «традиционным отечественным» — читай: тоталитарным — меркам; хватит с ФСБ оправдательного приговора по делу капитана Никитина, «честь мундира» органов госбезопасности и прокуратуры – ценность более высокая, чем доброе имя еще одного невиновного капитана Григория Пасько.

Да и не такая уж он случайная жертва. Странно, что раньше за что-нибудь не осудили. Пасько – человек от природы способный, всегда прекрасно учился, только почему-то по предметам «научный коммунизм» и «партийно-воспитательная работа» с трудом получал оценки «удовлетворительно». С органами госбезопасности конфликтовал – сотрудничать с ними, то есть стучать на своих товарищей, отказался. Против цензуры в военной печати восставал, тыкал начальников носом в Конституцию и Закон о средствах массовой информации.

Догнала-таки коммуно-советская власть капитана Григория Пасько и расправилась с ним через социалистическое правосознание судей.

Отмену неправосудного приговора и реабилитацию невиновного человека должны вам продиктовать не только глубокие профессиональные познания и жизненный опыт, но также офицерская честь и совесть.

Кейс

Задание 1. Прочитайте вступления к вышеприведенным речам. Подумайте, как каждое из них связано с содержанием речи; определяется ли вступление замыслом речи. Какие вступления дали бы вы? Подготовьте собственное вступление к одной из речей с использованием риторических приемов.

Задание 2. Прочитайте несколько речей судебных ораторов по вашему выбору. Составьте тезисный план этих речей; найдите правовую позицию оратора; найдите аргументы. Использованы ли оратором риторические приемы? Насколько они способствовали выполнению основной задачи говорящего?

Задание 3. Используя таблицу, приведенную ниже, напишите анализ судебной речи по вашему выбору.

Предмет речи	В чем заключается предмет судебной речи? Это может быть: деяние, за которое подсудимый привлекается к уголовной ответственности; изложение фактических обстоятельств дела; часть действительности, которую характеризует оратор.
Каковы материалы дела?	1.Достаточно ли конкретно изложены материалы дела? 2. Не вызывает ли сомнений объективность судебного оратора в отношении материалов дела?
Адресованность речи	Сколько адресатов имеет речь обвинителя, защитника? Каковы коммуникативные установки (цели) обращения к аудитории?
Языковой аспект судебной речи	1.Характеристика речи с точки зрения соответствия ее языковым качествам воздействующей речи: - свойственна ли речи ясность. Если да, то, чем она достигается: глубоким знанием предмета и материала речи, четкой композицией, убедительностью аргументов. Есть ли в речи: неуместное использование иноязычных слов, многословие. -свойственна ли речи точность. Если да, то, чем она достигается: употреблением повторов, синонимов, разъяснением оратором значений отдельных слов. Есть ли в речи: неточность словоупотребления, использование общеупотребительных слов вместо терминов, смешение паронимов, слова-паразиты. Наблюдается ли в речи предметная неточность, связанная с незнанием предмета? -достаточно ли логична речь? Если да, то, чем она достигается: специальными средствами связи, вопросительными высказываниями, вопросно-ответными репликами, полемическими и риторическими вопросами, контактоустанавливающими вопросами и другими средствами, использованием периода; - свойственна ли речи эмоциональность, воздействие. Если да, то, чем она достигается: интеллектуализированными средствами речевого воздейтвия (приемом адресации, выражением авторского отношения к анализируемому материалу, точным выбором эпитетов, синонимов); изобразительно-выразительными средствами (цитация, антитеза, исторический пример, метафора, сравнение, ирония, фразеологические единицы, лексические и синтаксические повторы, риторические вопросы, содержащий вывод из сказанного, риторический вопрос, другие образные средства языка; - достаточна ли лаконичнось. Если да, то чем она достигается: наличием четких формулировок, отсутствием лишних слов, неуместных мыслей; Является ли речь правильной. Если да, то чем достигается: соответствием языковым нормам – лексическим, орфоэпическим, морфологическим и др.; - свойственна ли речи уместность. Отметьте признаки уместности: соответствие языковых средств содержанию речи, обстановке речи, оратору; - достаточно ли богата речь. Если да, то, чем достигается: использованием большого словарного запаса, разнообразных средств языка, активным составом словосочетаний и предложений; - достаточны ли изобразительно-выразительные средства эмоционального воздействия, способствующие аргументации. Если да, то, чем они достигаются: парономазией, градацией, анафорой, парцелляцией. Нет ли неуместных ИВС: гротеск, гипербола и др.;
Функция убеждения в судебной речи	1.Присутствуют ли части речи, в которых оратор: -доказывает правильность своей позиции; -анализирует аргументы процессуального оппонента; -раскрывает несостоятельность приводимых противной стороной доказательств; -обоснованность всех тезисов и выводов. 2.Присутствуют ли в речи убежденность оратора в правоте своей позиции по делу? 3. Использованы ли оратором законы логики? 4. Какие аргументы использованы оратором? Использует ли он: довод к человеку, довод к пафосу, довод к логосу, обращение к авторитетам, традициям, доводы к состраданию, довод к очевидному. 5. Использует ли оратор уловки для доказательства правильности своего тезиса? 6. Допущены ли намеренно или случайно в речи логические ошибки? 7. Каков порядок последовательности приведения аргументов? Соблюдены ли общие риторические рекомендации: сильные аргументы-доказательства средней силы - один наиболее мощный аргумент. Не допущен ли «нисходящий порядок доказательств»?
Отражение этической стороны судебной речи	1.Есть ли в речи нарушения этических норм, проявляющееся в неуважении к участникам судебного процесса? Если да, то в чем оно заключается: фамильярности, насмешках, неточном знании фамилий, высказываниях в адрес процессуального оппонента, употребление просторечных и разговорных слов, в выборе слов, оскорбляющих человеческое достоинство. 2. Соблюдаются ли корректность и сдержанность отрицательных характеристик подсудимого и потерпевшего?
Организация речи	1. Вступление органично перешло в основную часть речи. 2. Основные положения были ясными, соотносились друг с другом и были изложены в виде содержательных законченных высказываний. 3. Переходы от одного пункта к другому были плавными и логичными. 4. Заключение связало воедино всю речь.
Презентация речи	Удалось ли оратору установить контакт с аудиторией? Как оратор поддерживал внимание аудитории на протяжении всего выступления? Были ли использованы средства диалогизации речи? 3. Оратор говорил с энтузиазмом. 4. Оратор продемонстрировал достаточную экспрессивность речи. 5. Выступление оратора было уравновешенным. 6. Изложение информации было спонтанным. 7. Изложение информации было беглым. 8. Оратор продемонстрировал безукоризненное произношение и навыки артикуляции. 9. Использование оратором интонационных средств выразительности: изменение темпа и тембра речи; использование разных типов интонации; логическое, словесное и фразовое ударения; логические и психологические паузы, паузы обдумывания 10. Манера держаться. Использование оратором невербального языка.