ПОСТСОВЕТСКОЕ ПРОСТРАНСТВО: ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИНСТИТУТЫ

В данной работе предлагается концепция оптимального институционального дизайна на основе оценки роли институтов в процессе демократической консолидации в постсоветских странах. Предлагаемая концепция, главным образом, обращается к детерминантам эффективной консолидации в качестве центральной основополагающей схемы для определения институциональных приоритетов. Автор рассматривает социальный и культурный капитал как ключевую независимую переменную, определяющую направление и качество перехода в постсоветских странах, а также институциональный выбор как важнейший фактор в той степени, в которой он обуславливает и регулирует возникновение гражданских ценностей (civic virtues), необходимых для существования демократического режима. Кроме этого, существуют другие качества, которые, как утверждается в данной статье, должны быть характерны для института в конкретном контексте: это

характеристики, которые предусмотрительный дизайнер должен учесть, чтобы предотвратить «обратные и прямые» реакции, направленные на неприятие вводимых институтов со стороны культурных факторов, акторов и решений, что является важнейшим аспектом в деле обеспечения устойчивости и функциональной способности созданного института. Таким образом, оптимальный институциональный дизайн возникает как компромисс между идеальной моделью и рядом локальных факторов в контексте специфичных потребностей, существующих в конкретное время и конкретной стране.

Детерминанты демократической консолидации

Вопрос детерминантов демократической консолидации, возможно, является одной из центральных тем в транзи-

Из работы Элстера я заимствую концептуальную основу, где взаимосвязи между детерминантами играют решающую роль. Такая основа имеет большое значение для нашего исследования, благодаря своему синтетическому подходу к взаимодействию между детерминантами и убедительной аргументацией высказываемой точки зрения. Это подразумевает гармоничную и рациональную оценку каждого из факторов – наследий, институтов и решений скорее в тесном взаимодействии, чем по отдельности. Используемое понятие обратных и прямых связей точно объясняет основную логику подобных взаимодействий. Прямые связи объясняют влияние структурных элементов (например, культуры и традиций) на институты и, кроме этого, на решения и политический курс. Обратные связи, напротив, приводят в движение обратную динамику – от решений и политических курсов к институтам и, наконец, к структурам. Данная основа позволяет определить характер наиболее важных взаимодействий и взаимоотношений между затрагиваемыми элементами, которые имеют решающее значение для концептуального и реалистического видения процессов, а также для рассмотрения более узкой темы данной работы: именно сила обратных и прямых связей придает институциональным структурам наибольшее влияние благодаря их способности «релятивизировать силу наследий» и «обращать временную структуру причинности», что является возможными (но не обязательными) результатами институциональных нововведений22. Соображения, поддерживающие данную основу, более чем далеко идущие. Наряду с другими достоинствами, она предоставляет концептуальное руководство к теории и практике создания институтов, то, что я постараюсь рассмотреть далее в данной работе.

Основа взаимоотношений и взаимодействий между детерминантами имеет принципиальное значение для моего исследования. Без этого моя работа будет всего лишь жалким подношением сильному непримиримому детерминизму, который не соответствует моим идеологическим убеждениям. Основой для моего анализа стали концептуальные выводы, сделанные Элстером, Оффе и Пройсом: «По-видимому, именно формообразующее влияние новых институтов, то есть их способность формировать восприятие, традиции, общепринятые практики, ожидания (и даже воспоминания) граждан сходным образом и в связи с этим признавать беспочвенными унаследованные страхи, враждебность и подозрения, является важнейшим детерминантом консолидации»23. Это утверждение, как никакое другое, дает в явном виде объяснение важнейшей роли институтов точно с позиции структуралистского подхода.

Таким образом, перекрестно зависимая связь между культурой и институтами становится моим главным доводом в поддержку важности выбора подходящих институтов, поскольку, как оказывается, они являются мощным двигателем, позволяющим привести переходные явления к стадии культурной достаточности. Трудность, с которой сталкиваются дизайнеры институтов, состоит в определении способа разрушения старых институциональных

наследий и создания оптимальних институтов, которые способствовали бы развитию социальных отношений, приемлемых для демократического режима.

Оптимальная структура

В своем понимании оптимальной структуры я полагаюсь на концептуальную основу множественных детерминантов и их взаимных связей, как описано выше. В странах, где влияние культурных наследий все еще достаточно сильно (а, по моему мнению, в постсоветских странах это действительно так), при разработке структуры институтов следует в первую очередь учитывать формирование

ипродвижение институтов, которые бы способствовали развитию необходимых гражданских ценностей в пределах общества. Я считаю это первоочередной задачей, о которой необходимо помнить дизайнерам институтов. В отношении макрополитических институтов – и это может прозвучать слишком знакомо и банально – подобная логика может привести к выбору парламентской конституции, а не президентской только потому, что первая в долгосрочной перспективе в большей степени подходит для искоренения восприятия руководства как сильной авторитарной власти и создания плюралистической политической культуры, в которой присутствуют политические партии и которая жизненно необходима для существования демократии. Таким же образом, институциональная структура конституционных судов, наделенных правом рассмотрения индивидуальных жалоб, является благоприятной для развития массовой культуры прав человека

иправосознания. То же самое, вероятно, верно в отношении института омбудсменов, и это лишь некоторые примеры на фоне многих. В сфере экономики экономисты и политологи, придерживающиеся традиции неоинституционализма, часто утверждают, что создание необходимых стимулов и доверия посредством ввода практики прозрачных институтов имеет большое значение для экономического развития, поскольку именно в этом случае подобные институты могут формировать условия для экономического процветания24. При этом все чаще социальный капитал рассматривается как важнейший фактор экономического развития25. Тем не менее влияние институтов на культуру, а также акторов не происходит только в одном направлении. Оптимальная структура должна быть тщательно рассчитана, чтобы не допустить возникновения каких-либо критических реакций на институциональные нововведения как со стороны наследий, так и со стороны акторов. В противном случае существует опасность того, что будут предложены идеальные модели, не имеющие реальных шансов стать устойчивыми проектами. Даже самые идеально демократические институты следует проводить в жизнь предусмотрительно, чтобы они имели возможность функционирования в качестве таковых. Кроме того, несвоевременное введение «идеальных» институтов может потенциально вызвать обратную реакцию с нежелательными последствиями чрезвычайного характера. По моему мнению, например, преждевременные эксперименты с парламентской системой в постсоветской

2 Putnam R. Op. cit. P. 181.

3См.: Elster J., Offe C., Preuss U. Institutional Design in Postcommunist Societies: Rebuilding the Ship at Sea. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

6Huntington S. The Third Wave: Democratization in the Late Twentieth Century. Norman, OK: University of Oklahoma Press, 1991.

10Crawford B., Lijphart A. Old Legacies, New Institutions: Explaining Political and Economic Trajectories in Post-Communist Regimes // Liberalization and Leninist Legacies: Comparative Perspectives on Democratic Transitions / Ed. by B. Crawford, A. Lijphart. Berkley, CA: University of California Press, 1997. P. 3.

11Elster J., Offe C., Preuss U. Op. cit. P. 293.

12См., например: Sartori J. G. Comparative Constitutional Engineering: An Inquiry into Structures, Incentives and Outcomes. Macmillan, 1994; Institutional Design in New Democracies: Eastern Europe and Latin America // Ed. by A. Lijphart, C. Waisman. Boulder, CO: Westview Press, 1996; Linz J., Stephan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation: Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996; Democratic Consolidation in Eastern Europe. Vol. 1: Institutional Engineering / Ed. by J. Zielonka. Oxford: Oxford University Press, 2001.

13Power T. J., Gasiorowski M. J. Institutional Design and Democratic Consolidation in the Third World // Comparative Political Studies. Vol. 30. 1997. No. 2. P. 124.

14См.: Linz J. The Perils of Presidentialism // Journal of Democracy. Vol. 1. 1990. No. 1. P. 51–69; Linz J. The Virtues of Parliamentarism // Journal of Democracy. Vol. 1. 1990. No. 4; Shugart M. S., Carey J. M. Presidents and Assemblies: Constitutional Design and Electoral Dynamics. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

15March J. G., Olsen J. P. Elaborating the «New Institutionalism». ARENA Working Paper No. 11. Oslo: University of Oslo, 2005. P. 9.

16Putnam R. Op. cit. P. 183.

17В том числе Мировые обзоры ценностей за 1990 и 1995 годы (World Values Surveys – WVS), Барометр новых демократий

(New Democracy Barometer – NDB) и Обзор деловой среды ЕБРР (Business Environment Survey – BEEPS), в которых была сделана попытка оценки и концептуализации ряда гражданских феноменов, таких как моральные оценки в обществе, доверие, участие и т. д.

18Dryzek J., Holmes T. L. Post-Communist Democratization: Political Discourses Across Thirteen Countries. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

19Political Culture and Democracy // Political Culture and Democracy in Developing Countries / Ed. by L. Diamond. Boulder, CO: Lynne Rienner Publishers, 1993. P. 9.

20North D. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 93–94.

21Putnam R. Op. cit. P. 184.

22Elster J., Offe C., Preuss U. Op. cit. P. 296.

23Ibid.

24См., например: Lane J., Rohner D. Institution Building and Spillovers, 2003. University of Singapore, School of Public Policy Working Paper No. 40-03 (http://ssrn.com/abstract=873674); Grigorian D., Martinez A. Industrial Growth and Quality of Institutions: What Do (Transition) Economies Have to Gain from the Rule of Law? Washington: World Bank, 2000; Lane J., Errson S. The New Institutional Politics: Performance and Outcome. London: Rutledge, 2000.

25См., например: Knack S., Keefer P. Does Social Capital Have an Economic Payoff? A Cross-Country Investigation // The Quarterly Journal of Economics. Vol. 112. 1997. No. 4. P. 1252–1288.

26Конституционный Суд Республики Беларусь был вынужден уйти в отставку в 1997 году, а Суд Республики Казахстан был упразднен Конституцией 1995 года. См.: Schwartz H. The Struggle for Constitutional Justice in Post-Communist Europe. Chicago: University of Chicago Press, 2000. P. 226.

27Schwartz H. Op. cit. P. 244.

28Epstein L., Knight J., Shvetsova O. The Role of Constitutional Courts in the Establishment and Maintenance of Democratic Systems of Government // Law and Society Review. Vol. 35. 2001. Part 1. P. 117.

29См., например: Gray J. From Post-Communism to Civil Society: The Reemergence of History and the Decline of the Western Model // Social Philosophy and Policy. Vol. 10. 1993. No. 2. P. 26–50.

30O’Brien D. J., Patsiorkovsky V.Measuring Social and Economic Change in Rural Russia: Surveys from 1991 to 2003. Lanham, MD: Lexington Books, 2006; O’Brian D. J. Social Capital and Community Development in Rural Russia. The World Bank, Working Papers, 1998.

31Список последних «проблемных» оправдательных вердиктов суда присяжных включает дело капитана Эдуарда Ульмана, приказавшего расстрелять шестерых мирных чеченцев, дело предполагаемых убийц девятилетней таджикской девочки, а также дело предполагаемых убийц конголезского студента.

32Olsen J. Institutional Design in Democratic Contexts // The Journal of Political Philosophy. Vol. 5. 1997. No. 3. P. 208.

Мы попытаемся рассмотреть то, каким образом воспринимается функционирование политических институтов западной демократии (далее – ИЗД) в современной Армении. Оговорим, что нас будут интересовать не собственно эти институты, а то, что под ними понимают в Армении. А это – один из главных объектов современной армянской политической мифологии. Поэтому современный политический дискурс постоянно направлен на описание и оценку того, реализуются ли ИЗД в Армении, и если да, то в какой степени.

В целом можно выделить два подхода, которые условно можно назвать официальным и оппозиционным. Согласно официальному дискурсу, в Армении наличествует все, что есть в так называемом «цивилизованном мире», ИЗД успешно имплементированы и сейчас нормально развиваются, временные сложности объясняются объективными причинами переходного периода и пережитками коммунистического наследия. Но и эти трудности преодолеваются, и прогресс очевиден.

Суть условно называемого «оппозиционным» дискурса наиболее четко выражена в метафорах, которые использовала американский исследователь Нора Дадвик: «миражи демократии» и «двуликий Янус», то есть существует только довольно неудачная имитация ИЗД, в реальности они только создаваемые властями для внешнего мира фантомы, не имеющие влияния на актуальный политический процесс, который регулируется клановыми или другими недемократическими механизмами.

Достаточно легко защищать вторую точку зрения: несовершенство существующих политических институтов и прямые злоупотребления очевидны. Несколько труднее первую, но также возможно: посредством тезиса о переходном периоде, тем более что определенный прогресс в развитии ИЗД также очевиден.

Вместе с тем, со структурно-семантической точки зрения, между этими подходами нет разницы – они реализуют одну и ту же модель. Вместо спора о том, какой из дискурсов адекватно описывает армянские реалии, я предлагаю принять как данное ту двойственность, из которой исходят как те, которые отрицают наличие демократических институтов в Армении, сводя их существование к форме фантома, так и приверженцы проправительственного дискурса об армянской политической системе как

демократической, хотя еще и несовершенной. В обоих случаях в основе дискурса лежит двучленная структура,

вкоторой сополагаются между собой:

1)некий идеал, который существует вне Армении – на Западе, причем это не географический, а идеологический Запад, включающий не только Европу, но и США, Японию, Корею и т. д., то есть все те локусы, где, согласно бытующим представлениям, «дела идут хорошо»;

2)то реальное состояние, которое наличествует в Армении.

Этими дискурсами задаются два неизвестных, поэтому они являются идеологической схемой, а не реальным описанием, а разница между официальными и оппозиционными аналитиками и политиками сводится к тому, есть или нет декларируемое движение от «реальности» к «идеалу» (ясно, что сама такая оценка предполагает сугубо политические и идеологические основания).

Нетрудно заметить, что это обычное в модальной семантике (семантике возможных миров) более популярное, но простейшее отношение между двумя некоторыми состояниями дел, двумя мирами: миром актуальным и миром, выводимым (достижимым) из актуального мира благодаря некоторому модальному отношению. Например, актуальный мир, в котором я сплю, и тот мир, который я вижу во сне. Даны два мира и включающая их некоторая система R (Wa Wb). Эта система получает различную интерпретацию в зависимости от того, какой вид принимает отношение достижимости R. В рассматриваемом нами случае семантическое отношение достижимости является деонтическим – сопоставляются актуальный мир и мир, долженствующий быть. Но это отношение маскируется под иные, якобы немодальные отношения – географическое и временнóе: оба мира актуальны, то есть имеют одну и ту же модальность, и достижимы путем перемещения

впространстве и во времени. Географически перемещаясь на идеологический «Запад», мы из Армении (W arm) попадаем в миры, где наличествует ИЗД в их «правильной версии», то есть в мир «европейский». Эти миры достижимы и по времени: то, что имеет место в «Европе» (W eu) в настоящий момент T через некоторое время T+x будет и в мире (W arm). Между тем эти миры распределены по онтологически различным плоскостям: они соотносят то, что должно быть в Армении, с тем, что, по

мнению описывающего субъекта, есть в Армении. Вопервых, уже само наличие точки зрения описывающего субъекта, будь то наблюдатель или участник, переносит описание из сферы описания актуального мира, сферы пропозиций, в сферу пропозициональных установок, то есть не собственно описания дел, а мнений, предположений, заблуждений и т. п. относительно этого описания дел. Во-вторых, даже если не учитывать наличие субъективной позиции или наделить данный субъект способностью адекватно описывать имеющее место состояние дел, онтологическая пропасть между мирами не устраняется. В отличие от других версий модальной логики, особенностью семантики деонтических логик является то, что из необходимости P не следует P. Из необходимости соблюдения закона не следует, что закон соблюдается, из необходимости функционирования ИЗД в Армении не следует, что они функционируют, и, более категорично, из необходимости существования ИЗД не следует, что они существуют. В армянском политическом дискурсе подмена отношения модальности наделяет их существованием безотносительно к тому, существуют они или нет, почему и нет необходимости в референтном соотнесении и уточнении того, а что же все-таки есть ИЗД и как они функционируют там, где они возникли.

В этом игнорировании ИЗД сходятся как официальный, так и оппозиционный дискурсы.

Единственное существенное отличие заключается в задаваемых временных отношениях: официальный дискурс исходит из стандартного отношения временной достижимости между двумя мирами (мир в момент T и тот же мир, то состояние дел, которое должно наступить в момент T+x), тогда как в оппозиционном это отношение несколько изменено: долженствующее быть состояние дел в будущем достижимо, но не непосредственно из имеющего быть мира, как предполагает официальный дискурс, а из его «облагороженного» трансформа, в котором место сегодняшних властей занимает оппозиция (в терминах модальной семантики – это интенсиональные миры, подчиненные пропозициональным установкам типа «желать», «хотеть», «мечтать»).

Однако в обоих случаях отсутствует описание как собственно ИЗД, так и действующих в Армении политических институтов. Единственное, что учитывается, – это тенденция к переходу от состояния, которое есть, к состоянию, которое должно быть (или наступить). Тем самым оба дискурса задают два неизвестных – они, по сути, не направлены ни на описание того, что есть, ни на описание того, что будет (или должно было быть). Оба дискурса задают лишь отношение между этими семантическими единицами, поэтому они являются идеологической схемой, а не реальным описанием, а разница между ними сводится к тому, фиксируют они или нет декларируемое движение от «реальности» к «идеалу». (Ясно, что сама такая оценка предполагает сугубо политические и идеологические основания, почему и столь неукоснительно соблюдается корреляция между типом дискурса и принадлежностью использующих эти дискурсы аналитиков и политиков к официальным или оппозиционным структурам.)

Разумеется, в армянском обществе есть и другие модели (воспроизведение предыдущей коммунистической модели, поиск «третьего пути», особые национальные модели и т. д.), но они явно маргинальны. Таким образом,

вармянском обществе существует базисный консенсус относительно ИЗД как идеала, а объект разногласий – не собственно ИЗД, а оценка текущей ситуации. Недовольные текущей ситуацией протестуют не против имплементации ИЗД, а исходя из ее общепризнанной необходимости, протестуют против несовершенства или неверно осуществляемой имплементации. В армянских условиях понятие об ИЗД функционирует как социальный миф, в определенной мере заполнивший место национальной идеологии. Это некоторые ожидания армянского общества, а не реальная политическая структура. И примечательно, что даже при обращении к национальному политическому лексикону ИЗД не отвергались, а лишь «уточнялись». Например, одно время при обсуждении проекта Конституции выдвигался принципиально недоказуемый тезис о том, что парламентская форма правления более, чем президентская, соответствует армянскому национальному характеру с его ярко выраженным индивидуализмом и вместе с тем социальной солидарностью. Сейчас, напротив, закрепленная Конституцией президентская форма правления обосновывается ее соответствием армянскому менталитету и историческому опыту. Между тем и то, и обратное равно недоказуемо, поскольку аргументация исходит из принципиально различных политических языков. Один – это универсальный и формальный легалистский язык, оперирующий механизмами и функциями, другой же исходит из уникальности культурно-историче- ского опыта и этнопсихологии, в конечном итоге сводясь к противопоставлению закона и воли. Как видим, определяющим оказывается не знание об ИЗД, не сознательный выбор их как механизмов государственного и общественного устройства, а скорее желание использовать именно как язык, на котором требуется ныне говорить в мире.

Поэтому ошибочно было бы искать на географической карте локус, где, согласно армянскому политическому дискурсу, реализованы ИЗД, это скорее тот новый язык, на котором хочет выразить себя армянское общество. Это утопия – в этимологическом смысле слова (не-место), якобы расположенная в пространстве – где-то там, но, по сути, во времени или даже внутри себя. Реальность обречена следовать за мифом, поэтому – чисто логически – всегда будет сохраняться несоответствие между чаемым (сегодня это – ИЗД) и имеющимся в реальности. Полезность подобной ситуации в политическом отношении заключается в мобилизации общества, а кроме того,

вопределенном идеологическом контроле над поведением властей. Провозгласив себя приверженцем демократических ценностей, любая власть в Армении обязана хотя бы внешне их уважать и соблюдать. Но есть и определенная опасность: увеличение дистанции между идеалом и реальностью может взорвать модель изнутри. Несоответствие слова и дела может принять форму отказа от ИЗД, как принципиально нереализуемых и чуждых армянскому обществу.

Есть и другой аспект проблемы. В случае функционирования ИЗД в качестве социального мифа возникает семантическая подмена: собственно ИЗД как имплементируемая модель заменяется теми представлениями о демократии, которые сформировались в советский период. Эти представления были и результатом, и противовесом господствовавшей тогда коммунистической идеологии. В рамках этой идеологии было сформулировано противопоставление так называемой социалистической «народной» демократии и западной «буржуазной» демократии. Смысловое и ценностное отличие между ними можно представить как систему следующих противопоставлений:

При этом следует учесть, что примерно такая же система ценностей характерна не только для «социалистической» демократии, но и ряда других моделей, (община, утопизм, учение Льва Толстого, левохристианские или исламистские модели, анархизм, «лжешвейцарская» модель, предполагающая прямое волеизъявление). Они, не будучи непосредственно связаны с коммунистической идеологией, не были девальвированы и могут заполнить возникший посткоммунистический вакуум.

Во всех этих концепциях «народовластия» западная демократия представляется как хитроумная система, направленная на то, чтобы отделить народ от власти, раздробить его волю и эксплуатировать. «Именем народа – против народа» – вот типичное обвинение в адрес западной демократии, повторяемое как коммунистическими, так и анархическими, как левохристианскими, так и исламистскими идеологами.

В условиях современной Армении «коммунистический довесок» перестал быть актуальным, но сама система ценностей во многом сохранилась и зачастую ее можно встретить как разновидность «национальной демократии». В России с ее большим идеологическим опытом говорят о «соборной демократии», в Армении чаще используется термин «парламентская демократия», но под парламентом понимается скорее некий орган неделимой власти, нежели законодательная ветвь власти.

Популярность понимаемых в таком ключе ИЗД на начальном этапе еще в диссидентский период объяснялась не столько знанием о них, сколько тем обратным эффектом, который вызывала коммунистическая пропаганда. Она отрицала систему, «Запад» в целом, поэтому собственно институты оставались вне критики, а информация о них скорее конструировалась как «антиобраз» офици-

альной пропаганды. Сами ИЗД понимались именно как «социалистическая демократия», но только без коммунистического довеска к ней. Вспомним хотя бы лозунг, рожденный еще во время Кронштадтского мятежа (1921): «За Советы, но без коммунистов». Была отброшена форма, оставлено социалистическое (советское) содержание. Поэтому, отказавшись от «коммунистических» лозунгов, общество и политическая элита, во многих случаях из благих намерений, воспроизводят не столько ИЗД, сколько институты «социалистической демократии» и присущие ей модели авторитарного управления. В центре, какими бы декларациями о всеобщем благе этот центр ни прикрывался, находится личность, определяющая, в чем воля народа, и тем самым «выражающая интересы всего общества». Многопартийность, право, свобода слова начинают интерпретироваться негативно – как межпартийная грызня, судебная формалистика, безответственность и т. д. Так, в современной Армении депутат может с гордостью заявить, что не занимается политикой, а занят реальным делом (как бизнесмен, обеспечивает рабочими местами своих избирателей). Президент отрицает пусть даже теоретическую возможность выступать от какойлибо партии – это противоречило бы его конституционной обязанности выражать волю всего народа, а не ка- кой-либо его части. Что касается общества, то в его представлениях существует огромный разрыв между правовыми и нравственными (моральными) нормами. Если в бытовой сфере эти нормы в основном совпадают, то в го- сударственно-правовой сфере существуют как бы параллельно. Например, если кража, являясь уголовным преступлением, подлежит еще и общественному осуждению, то должностное преступление, коррупция, фальсификация выборов, превышение полномочий и тому подобные деяния, как правило, обществом оцениваются толерантно, если соблюдена «мера», то есть злоупотребления не превышают критической черты. Функционирование ИЗД

вАрмении деформировано вовсе не по злой воле прорвавшейся к власти клики, как это изображается в оппозиционном дискурсе. Если бы это было так, смена власти решила бы все проблемы. Причины деформации даже не

втой форме, которая закреплена в государственно-пра- вовом конституционном устройстве, предоставляющем чрезмерные полномочия президенту и в то же время игнорирующем судебную власть и органы местного самоуправления. В конечном счете, адекватное функционирование ИЗД определяется не столько объемом и пропорциональностью полномочий и функций, сколько их соблюдением и разделением. Основная и потому наиболее серьезная проблема – именно в том, как общество воспринимает институты. Так, функции президента воспринимаются скорее в духе института монархии (президент, как отец нации, добрый и справедливый монарх). Отношение к депутатам и местным властям напоминает отношения между клиентом и патроном, если не как между феодалом и крепостным. Любой политик, приходящий на встречу с избирателями, особенно в сельские районы, будь он от партии власти или же от оппозиции, воспринимается как чиновник, которому жалуются на невыпла-

ченные пенсии, обращаются с просьбами об устройстве на работу и т. п. Поэтому, несмотря на все происходящие

впоследние годы коллизии в Армении, партия власти не сменялась – это чиновники и силовые структуры, которые под разными партийными флагами или без этих флагов сохраняют свои позиции в сфере государственного управления и связанного с ним бизнеса. Оппозицию же формируют в основном те, кто лишился этих рычагов и стремится – опять-таки под разными партийными флагами – вернуться во властные структуры. Партия власти и оппозиция в этом отношении столь же константы (хотя

вкадровом отношении текучи), как, скажем, демократы и республиканцы в США. Возможно, поэтому зачастую столь же неуловимы и чем далее, тем становятся менее значимыми идеологические и стратегические различия между властью и оппозицией, и основное несогласие оппозиционеров с властями в последнее время редко когда оформляется как осмысленные программные требования, а сводится к упреку: «Вы делаете плохо то, что нужно делать хорошо». (Ответ властей: «В отличие от вас, только мы и делаем хоть что-либо».)

Даже споры вокруг проектов новой Конституции, которые, казалось бы, должны были перенести полемику на уровень обсуждения институтов и их функционирования

вАрмении, очень скоро приняли сугубо личностный характер, когда отношение к тому или иному проекту определялось исключительно отношением к действующему Президенту. Ни для политиков, ни для общества не представляет интереса обсуждать то, что именно составляет суть ИЗД – право, закон, разграничение полномочий, механизмы и процедуры легитимизации власти и принимаемых решений через процедуры и механизмы – все это остается в лучшем случае как повод для критики лиц, но не направлено на улучшение институтов. Показательно поведение оппозиции в парламенте: ее единственной стратегической целью была провозглашена смена Президента, почему и вполне логичным стал бойкот оппозицией всех остальных вопросов. В результате подобных трансформаций, сдвига внимания с механизмов на личности происходит размывание институциональных основ, имплементированные ИЗД перестают функционировать как институты, сводясь скорее к чисто номинативному использованию – как красивых зарубежных этикеток на бутылках, в которых разлиты хорошие или плохие, но напитки домашнего приготовления.

Подобному трансформированию способствует, помимо общесоветского компонента, еще и специфический исторический опыт: в течение многих веков лишенное государственности армянское общество структурировалось неформальными связями «семья – род – община». Руководитель часто выступал и как посредник между «чужой» властью и «своей» общиной. Возникала замкнутая система, в которой обеспечение внешней защиты сопровождается внутренней эксплуатацией. Привнесение неформальных связей в государственную машину приводит к деформации системных отношений – институциональные механизмы управления заменяются клановыми, земляческими, корпоративными и т. п., где определяющими

факторами оказываются личная преданность и контроль над собственным окружением. Предполагаемая ИЗД многомерная система управления с ее разделением функций и полномочий, сдержками и противовесами заменяется иерархией патронов во главе с Патроном патронов – президентом. Для такой системы вовсе не случайна часто повторяемая языковая ошибка: вместо «разделения властей» говорят о «разделе власти» – в самом деле, в этой системе действуют не безличные «власти», а делящие между собой власть лица.

Кстати, язык способен и на другие коварные шутки: то, что казалось пуризмом при переводе иностранного термина, неожиданно оказывается экспликацией, выявляющей истинные корни явления. Присущая армянскому языку тенденция к актуализации архаизмов вскрывает уходящие к феодальным временам представления о социальном устройстве. Так, термин «нахарар» (в древнеармянском «князь») вначале стал использоваться в значении «министр», «член правительства» как собственно армянский эквивалент интернационального термина. При этом забылось, что внутренняя форма слова «министр» – это служитель, тогда как «нахарар» восходит к начальнику рода, правителю. Безусловно, нахарары в Армении, в отличие от европейских министров, скорее правители, нежели служители, исполняющие общественно значимую функцию. Аналогично «губернатор» с его внутренней формой управленца стал марзпетом, начальником марза, провинции, вслед за ним идут другие многочисленные начальники: начальники села, общины, города (гюхапеты, амайкапеты, кагакапеты). Министерства и области воспринимаются как наделы, даруемые сеньором (патроном) своему вассалу за верную службу (лояльность). И как в средние века, хозяин данного надела обязан отдавать сеньору дань, которая должна не только улучшать материальное благополучие сеньора, но и символизировать подчинение ему. Со своей стороны, вассал обязан по приказу сверху выставлять – только не конницу или пехоту, а руководимый им электорат – обговоренное количество голосов, поданных в пользу патрона.

Хочу остановиться на последнем примере. Сама процедура выборов предполагает исходящую от гражданина сменяемость власти. Но эта же процедура, причем без фальсификаций, может служить и как периодически требуемая легитимизация фактически несменяемой власти. Выборы сводятся к требуемому социальной мифологией ритуалу, подтверждающему установленный от века порядок, как это было в советский период. Однако было бы неверным видеть в выборах только своеобразный ничего не меняющий ритуал и считать это «настоящей» реальностью – в противоположность «мнимой» или имитируемой институциональной форме. Уже сами требуемые выборами процедуры неизбежно активизируют электорат и требуют не имитации, а реально протекающего политического процесса. Архаичное содержание и современная форма вступают во взаимодействие, трансформируя и деформируя друг друга, стремясь утвердить себя в качестве доминирующего типа устройства. Реальностью следует считать именно это взаимодействие или конфликт двух

логик: каждый из типов государственного устройства обладает собственной логикой и стремится утвердить себя

вкачестве доминанты. Нелишне вспомнить, что уже упомянутые, сведенные к чистому ритуалу советские выборы обладали институциональной формой, которая неожиданно обрела совсем иное содержание, и именно благодаря ей произошла конституционная смена и власти, и строя, и государственного устройства.

Наконец, помимо общесоветского и архаично-армян- ского (община – клан – род), есть еще и третий аспект реального функционирования ИЗД – экономика. С одной стороны, ИЗД предполагают рыночные отношения и механизмы, стало быть, усиливают их. Но в то же время составляющий, по экспертным оценкам, не менее 40–50 % (по другим 60–70 %) теневой сектор предполагает и теневую структуру управления. Отсюда возникает необходимость формирования теневого правительства. Однако,

вотличие от западных стран, это теневое правительство состоит не из представителей оппозиции, а из тех же представителей власти и приближенных к ним лиц. Разница лишь в том, что в правительстве они выступают как должностные лица, а в теневом правительстве как экономические представители клана или группировки. В тот или иной период соотношение между официальными и теневыми правительствами может меняться, но существенно иное. Как идеал органа власти начинает формироваться некий гибрид-монстр, сочетающий рычаги исполнительной власти, неприкосновенность законодательной власти и в то же время имеющий доходы бизнесмена. От демократии заимствуется лишь такое побочное свойство, как безответственность – выясняется, что во всем виноваты избиратели. Могут меняться степень того или иного компонента и возникать фигуры, скажем, бизнесмена, имеющего настолько сильные связи, что и без мандата депутата он обладает неприкосновенностью и имеет больше влияния на принятие решений, нежели министр. Но чем дальше, тем сильнее проявляется тенденция совместить все эти аспекты, к тому же дополнительно усилив их клановыми структурами – еще и путем афиллиации через братьев, племянников, невесток и т. д.

Подобное сращение не случайно. Само существование и функционирование теневой экономики и теневого правительства и заключает парадокс, и имеет собственную логику. Будучи теневой, то есть вне закона, теневая экономика беззащитна перед государством и государственной властью. Поэтому единственный модус ее существования – быть над законом. Это может быть в случае, когда государственная власть слаба и не имеет реального контроля над ситуацией в стране, или когда государственная и теневая власть становятся тождественными и практически неразличимыми. Теневое правительство стремится легализовать себя в виде официальных институтов, и напротив, официальная власть начинает управлять, в том числе, и теневым сектором. И поскольку теневая власть может находиться только над законом, то этот процесс начинается в первую очередь именно с тех структур, которые ответственны за соблюдение закона: с государственных, правоохранительных и судебных органов. В ре-

зультате описанной гибридизации интересы теневого сектора оформляются уже не как некоторый неформальный сговор, а как политические процессы и решения. Происходит постоянная конвертация: теневой экономический капитал посредством выборов легализует себя в политической сфере и приобретает, в том числе, исполнительные и законодательные функции. И наоборот, обладание политическими рычагами получает адекватную («рыночную») цену в теневом секторе, предоставляя пропорциональные официальной власти возможности управлять теневой экономикой и получать соответствующие теневые доходы. Выборы оказываются во многом закреплением

иоформлением перераспределения сфер влияния представителей исполнительной (прежде всего – силовых структур) власти и теневого капитала. Теневой капитал, лишенный прикрытия в виде политических институтов, будучи вне закона, вытесняется с действующего поля и перераспределяется среди победителей. Но было бы грубой ошибкой сводить результаты выборов исключительно к размерам вложенных сумм и сферам влияния – как собственно политические пристрастия, так и клановоземляческая солидарность могут оказаться сильнее, чем потраченные средства.

Обобщая, вернемся к поставленному вначале вопросу: что же представляют собой ИЗД в Армении – имитацию или же не совсем удачную, но все-таки действующую модель? Мы считаем, что адекватная оценка существующих политических институтов и процессов предполагает три измерения: 1) собственно институциональное; 2) постсоветское и традиционалистско-клановое, 3) теневая экономика. Неверно было бы не замечать системного характера второго и третьего аспектов, но также неверно и рассматривать первый аспект исключительно как фасад или даже «мираж», скрывающий остальные два аспекта. Именно взаимодействием этих трех факторов могут быть объяснены политические процессы современной Армении, в том числе и функционирование ИЗД. Формализуя, это можно представить как систему, где каждое событие получает свою оценку в трехмерном пространстве [x, y, z], где x – это официальное институциональное, y – клановое, z – экономическое измерение системы.

Например, одно и то же событие может быть описано как создание в парламенте фракции, защищающей интересы отечественных производителей, как легализация некоторого клана, близкого к N. N., или как лоббирование интересов, скажем, мукомольного бизнеса. Это, в свою очередь, приводит к перераспределению сил в парламенте, изменению степени давления на правительство

ипрезидента, влияет на принятие законов, усложняющих или облегчающих экспорт и импорт ряда товаров, приводит к кадровым изменениям в исполнительных органах, причем все эти процессы персонифицированы. Адекватная оценка предполагает учет всех трех факторов – это не три разные системы, а одна система, предполагающая различные измерения единого события и их дальнейшего развития. Не только само изначальное событие, но и обусловленные им последующие также будут предпола-

гать оценку применительно к указанным нами аспектам. Чтобы считаться событием, должны быть соблюдены все три аспекта (нельзя, чтобы хоть один из параметров был близок к нулю). Но вместе с тем очевидно, что между этими факторами не может быть положительной корреляции, «мирного сосуществования» – один из них окажется определяющим и поглотит другие.

И тут возможны два подхода, два сценария развития событий. Акцентируя первый аспект, можно видеть, что, для того чтобы стать политическим событием, оно должно обладать институциональной значимостью и получить соответствующее институциональное оформление. Иначе оно обречено оказаться вне политики, оставшись на бытовом, частном и т. п. уровне, и не сможет оказать существенного влияния на дальнейшее течение событий. И напротив, можно считать, что все политические процессы есть ложь и маскировка, скрывающая истинные клановотеневые отношения. Не имеющее подобных корней политическое событие обречено остаться пустой декорацией. Так, представляется невозможной полноценное функционирование партии, за которой не стоит тот или иной правящий клан и достаточная теневая экономика. Без этого условия партия обречена остаться чисто декларативным явлением, в лучшем случае – интеллектуальным клубом.

Такая двойственность сохранится и в дальнейшем, но очевидно, что неизбежно будет меняться значение параметров: который из них будет минимизирован или, по крайней мере, значение которого если и не будет близким

кнулю, то будет последовательно уменьшаться? И значение политического события мы будем оценивать исходя из его динамики. Возьмем для примера вышеприведенный факт относительно создания фракции. Для оценки данного явления существенным будет то, ограничится ли деятельность фракции принятием нескольких законов, благоприятных для данного клана. Важным является также то, распадется данная фракция или в дальнейшем оформится как партия, которая по мере усиления будет меньше зависеть от основавшего ее олигарха или министра, а потребность рекрутировать новых членов приведет

кизменению ситуации в партии. Поскольку значимость события может меняться, то продуктивнее не спорить о том, какой из параметров истинен, какой – нерелевантен, а рассмотреть условия и возможности уменьшения значимости второго и третьего за счет возрастания первого параметра.

Институты обладают собственной логикой, и, по крайней мере, они задают правила игры. Каким бы формальным ни казалось их выполнение или какой бы высокой степени изощренности ни достигли имитационные процессы, необходимость исполнения заданных правил приводит к глубинным изменениям. Например, даже если процесс выборов имеет целью изменение зон влияния в сфере теневого бизнеса, то сама организация выборов, наличие наблюдателей, агитация, необходимость межпартийных соглашений и т. п. могут существенно изменить начальные условия. Политические соглашения могут приниматься в сауне или во время банкета, но чтобы стать решением, они должны быть оформлены как ре-

зультат парламентской дискуссии на основе итогов голосования. Для реализации теневых или клановых интересов становится необходимым создание тех или иных структур – партий или общественных организаций, которые, чтобы быть зарегистрированными и функционировать, должны удовлетворять тем или иным условиям: иметь устав и программу, организовывать публичные мероприятия, иметь в своем составе квалифицированных экспертов и спикеров и т. д.

Насколько бы с недоверием или даже с иронией ни относиться к подобным процессам, называть это чисто внешними или имитационными структурами, но именно эти структуры побуждают факторы, характеризующие скрытые второй и третий параметры системы, выходить из тени и приобретать публичный характер. Институты существуют как определенные правила, по которым должны совершаться предполагаемые действия. Даже если остаются невыявленными или замаскированными ценностные или целевые установки, не имеющие ничего общего с демократией, тем не менее их носители обязаны соблюдать правила и совершать пусть даже вынужденные действия, укрепляющие собственно институциональное измерение системы. Вспомним опыт СССР: недействующие, но предусмотренные конституционным законодательством механизмы пришли в действие в виде выборов, референдумов, решений парламента и т. п.

Выводы

Приведенный анализ показывает направление, при котором функционирование политических институтов может быть избавлено от нежелательных аспектов. Институты имеют собственную логику развития, и при благоприятных условиях их усиление становится необратимым процессом. В нынешних условиях даже борьба с ИЗД может вестись только в рамках самих этих институтов (парламент, партии, медиа и т. д.). Современные технологии управления немыслимы без ИЗД, и даже кланы вынуждены оформлять свои структуры в виде партий, общественных организаций, фракций и т. д. Чтобы бороться с партиями, поскольку нет возможности их разогнать, надо создать еще одну партию, тем самым усиливая, по крайней мере количественно, многопартийную систему. Создаваемые же структуры не могут не оказать влияния на протекающие процессы. Углубление институтов принуждает происходящие процессы не только принимать институциональные формы, но и видоизменяет их внутреннюю логику. Поэтому второй и третий аспекты при нормальном течении событий и усилении государственных структур явно окажутся неконкурентоспособными. И есть ве­ ские основания считать, что нормальный ход событий необратим и не будет обращен вспять выбором каких-ли- бо иных форм государственно-правового устройства. Дело не только в требованиях международного сообщества, хотя и это немаловажно. Куда более серьезной гарантией необратимости является базовый консенсус в армянском обществе относительно ценности ИЗД. Сохранение этого консенсуса, безусловно, является приоритетной задачей.