Марк Аврелий -Размышления-

В свете вышеизложенного становится понятнее назначение записных книжек Марка Аврелия. Он обращается к философии, чтобы «исправ­ лять и подлечивать свой нрав» (1, 7). Действительно, характер записей указывает на общественную роль пишущего: в них много говорится об интересах целого, общей пользе и общественной природе человека; зато такие популярные в моралистической философии, но не актуальные для императора темы, как бедность или изгнание, в «Размышлениях» отсут­ ствуют. Наставлениям, предписывающим известное поведение в отдель­ ных случаях жизни (сферы обязанностей перечислены в 5, 31), Марк Аврелий явно предпочитает «основоположения, необходимые для жизни» в целом (1,9). Он чаще пишет о вопросах общих, о мироустройстве, о жизни и смерти, наставления же, исходящие из таких рассуждений, требуют, скажем, справедливости вообще, но не указывают, что следует считать справедливым в той или иной конкретной ситуации.

Занимаясь самоперенастраиванием, а также утешая себя, Марк Авре­ лий не стремится создать новую, собственную форму выражения.17 Он обращается к традиционным формам, в которых устно или письменно передавались рассуждения, основоположения и наставления, подобные тем, которые мы находим в «Размышлениях». В записях обнаруживается влияние парэнезы и диатрибы. 18 Главным содержанием парэнезы (παραίνεσις 'увещание', 'наставление') было побудительное увещание в форме отдельных кратких наставлений, соединенных часто без строгой логиче­ ской связи и сопровождаемых сравнениями и примерами, взятыми из ближайшего окружения того, к кому обращаются. Примечательно для

31; 8, 51 начало; 9, 7 и 37). Диатриба, жанр устной популярно-философ- ской беседы-проповеди, соединяла в себе элементы как сократовского диалога, так и красноречия риторов; оказавшись же излюбленным сред­ ством выражения у киников, она приобрела определенную прямоту слова, силу внушения и даже некоторую агрессивность.19 Для нее характерны тон беседы и диалогические элементы. Обращение «ты» относится иной раз к целой аудитории, 20 причем ведущий выступает либо как «я», чтобы

S. 265 ff.; см. предисловие A. Пюша в изд.: Marc-Aurèle. Pensées. Texte établi et trad. par A. I. Trannoy. Paris, 1925, p. XXIII sqq.; The meditations of the Emperor, p. LXVI.

18 Dalfen J. Formgeschichtliche Untersuchungen zu den Selbsbetrachtungen Marc Aurels. Diss., München, 1967 (о парэнезе с. 34 сл., о диатрибе с. 74 сл., об утеше­ ниях с. 161 сл.).

19 См. об этом: Capelle W., Marrou Η. Diatribe. — BLAC, Stuttgart, 1957, 3, Sp. 990—1009; Bultmann R. Der Stil der paulinischen Predigt und die kynisch-stoische Diatribe. Göttingen, 1910; Oltramare A. Les origines de la diatribe romaine. Genève,

1926.20 Ср. «О возвышенном», 26, 3 (Μ.—Л., 1966, с. 50).

взгляда точке зрения непричастного к философским учениям обывателя, «его» или «их» (ср. 3, 4 и 15; 4, 3; 6, 18; 9, 40). Кроме того, диатрибе свойственна настойчивость в употреблении повелительного наклонения (наставления в отличие от парэнезы ставятся в связь с общим рассуж­ дением и основываются на нем, см., например, 4, 3 конец), изобилие цитат, каталогизирующие перечисления, ряды риторических вопросов, сравнений и примеров, аллитерация, анафора и эпифора, параллелизм чле­ нов предложения, ритмизованный слог, гомеотелевты, т. е. созвучия окончаний, создающие подобие рифмы в прозе (не столько признак при­ поднятого стиля, сколько средство внушения, вместе и мнемоническое) — все это наряду с характерной для диатрибы философско-моралистической тематикой присуще и «Размышлениям». Кроме свойственных диатрибе примеров и сравнений, ко многим из которых можно найти параллели у других авторов, Марк Аврелий черпает также из арсенала приемов и аргументации утешительной литературы, общие места которой, как и стиль диатрибы, не ограничивались рамками какого-либо жанра: у Се­ неки, например, они встречаются не только в специально утешительных сочинениях, но при случае и в письмах.

«Размышления» часто характеризовали как некую автобиографию внутренней жизни, выражение собственных мыслей и чувств императора в форме монолога, обращенного к самому себе, как солилоквиум — т. е. молчаливую беседу с самим собой. 21 Однако солилоквиум как психагоги¬ ческий прием, как средство самоанализа и самовнушения входит в состав как парэнезы (ср. «Золотые стихи», процитированные выше), так и диа­ трибы и утешения. 22 В своем литературном выражении такой внутрен­ ний монолог или диалог (ср. определение мышления, приведенное выше) встречается и в записях «Размышлений» (в некоторых случаях в форме «ты», ср. 9, 39; 10, 13; в других в виде требования говорить или напоми­ нать себе, «приговаривать», ср. 4, 24; 8, 14; 9, 42; 10, 37; 11, 19) и, хотя функционально большинство записей выполняет ту же роль, что и прямо выраженный «диалог с собой», было бы не совсем точно характеризовать так сочинение в целом. При этом множество записей представляет собой, разумеется, не исповедь императора и не столько «сокровенные мысли», 23 сколько стремление превратить идеальное в действительное, норму в по­ ведение, «чужое» в «свое», вместе с закреплением «своего» с помощью собственных размышлений над «чужим» и постоянного варьирования его (см., например, изречения в 2, 3; 5, 22; 6, 45 и 54; 10, 6 и 33). В «Раз­ мышлениях» преобладает общий увещательный тон, а связь записей

21 См. Hirzel R. Der Dialog. Leipzig, Bd 2, 1895, S. 264 ff.: определение «Размыш­

22См. Dalfen. Op. cit., p. 204, sqq.

23Brunt P. A. Op. cit., p. 1 sqq. — Вместе с утверждением, что «ты» всегда и безусловно является обращением к себе.

104 Ян Унт

литературно-философская почва, обоснование и терминология учений, к которым император обращается, действительно принадлежит греческой культуре, а греческий язык был родным для многих учителей Марка Аврелия.26

И все же отсутствие стремления к новизне формы не подразумевает еще, что памятник не своеобразен. Несмотря на изобилие элементов парэнезы, диатрибы и утешительной литературы, записи все-таки не представляют собой ни законченной парэнезы, ни диатрибы, ни утеше­ ния. Сама собою каждая запись могла бы быть включена в какое-нибудь увещательное или утешительное сочинение, однако Марк Аврелий не стремится создать таковое и записывает лишь отдельные, существенные для него мысли, правила и рассуждения в качестве «руководства для своей жизни», как характеризует «Размышления» Суда (s. ν. Μάρκος). Но даже если бы они писались с целью сугубо прагматической, «Раз­ мышления» становятся для позднейших читателей каким-то литератур­ но-художественным целым, которое, несмотря на сильное влияние тради­ ционных жанров, стоит уже как бы на полпути к дневнику размышле­ ний. В этом целом каждая запись воспринимается как самостоятельная единица даже тогда, когда Марк Аврелий с самого начала записи входит in medias res, словно продолжая некое невыраженное рассуждение (на­ пример, 11, 16 и 18; 12, 9). С другой стороны, записи взаимно дополняют и поддерживают друг друга, а их смысловая разрозненность придает це­ лому более интимный характер, как бы приближая читателя к рожде­ нию мысли и слова Марка Аврелия и к тому процессу самоусовершен­

в сборнике своеобразное напряжение и увеличивают интимность и при­ влекательность сочинения. Ведь как это ни странно, ощутимая сила «Размышлений» исходит не только из убежденности Марка Аврелия, его веры в истинность основоположений, на которые он опирается, но и от его человеческих слабостей, ибо, кто, скажем, не боится смерти, тот не станет постоянно уверять себя в том, что она не страшна, и тот, кому безразлична слава, не станет красноречиво рассуждать о ее ничтожности.

Марк Аврелий бесспорно не был оригинальным мыслителем, если

философских теорий. При этом записи либо вторичны по отношению к ори­ гинальным философским учениям, либо даже опираются на вторичные

25Dalfen J. Op. cit., S. 217 sqq.

26См. там же, S. 44 ff.; ср.: Kaimio J. The Romans and the Greek Language. Helsinki, 1979, p. 246 f. (Commentationes Humanarum Litterarum 64, 1979).

источники типа введений, обзоров, руководств и хрестоматий. Но и здесь памятник с точки зрения современного читателя оказывается гораздо более интересным, чем для какого-нибудь древнего философа, распола­ гавшего столь многими философскими сочинениями в их полноте.

Вполне возможно, что «Размышления» как собрание разнородных ма­ териалов несут в себе не только следы прямых или косвенных влияний источников, которые невозможно в точности установить, содержат не только маргиналии к прочитанному и услышанному, но и ныне для нас не идентифицируемые цитаты. Однако о том, что «Размышления» в этих случаях не исчерпываются возобновлением в памяти чужих слов, гово­ рит уже тот факт, что выписки 7, 38, 7, 40 и 41 использованы в самостоя­ тельном рассуждении 11, 6, а также то, что в чужие слова нередко вкла­ дывается как раз сознательно обновленный смысл (например, 2, 15 и 4, 24), не говоря уже о той настойчивости, с которой Марк Аврелий не просто повторяет отдельные мысли, а все снова придает им новую форму. Нельзя не заметить преобладающий в записях и характерный для их автора отнюдь не обывательский стиль мышления, который обнаружи­ вается не столько в повторах и обращениях к одним и тем же темам, сколько в разнообразных и нередко глубокомысленных вариациях и де­ талях, в здравом смысле и метком взгляде, в лаконичности и насыщен­ ности слога.

То, что рядом с сухими, небрежно набросанными отрывистыми и кон­ спективными записями встречаются записи, обнаруживающие продуман­ ность и стилистическую отделку (например, 2, 1 и 17; 3, 3 и 4), не про­ тиворечит тому, что записи не адресованы к читателю. Ведь Марк Аврелий долго занимался риторикой у лучших мастеров своего времени,

Эти записи на досуге служили, таким образом, поискам убедительной формы выражения, точных образов и слов; они были своего рода рито-

27 О нем и о причинах, почему он не упоминается в 1-й кн. «Размышлений» см.: Меньшикова Л. Ю. Герод Аттик и его время в свете новых эпиграфических данных. — ВДИ, 1978, № 1, с. 73 сл. (в частности, с. 82 прим. 43).

28 О Фронтоне и о литературных вкусах, прививаемых им к своему ученику, см.: Стрельникова М. П. Письма Фронтона. — Античная эпистолография. М., 1967, с. 139—152.

106 Ян Унт

рическими упражнениями для самого себя. И когда император пишет:

было постным и сухим; философия не отвергает дарования, не нужно только слишком уж трудиться над словом. Пусть будет нашей высшей целью одно: говорить, как чувствуем, и жить, как говорим. ... А если украшения красноречия даются без хлопот, если они под рукой и стоят немного, — пусть будут и они, но лишь сопутствуя вещам более прекрас­ ным. Пусть красноречие прежде показывает их, чем себя» (Письма, 75, 3—5). О глубоко продуманной связи мысли со словом говорит, напри­ мер, необычайное изобилие сложных слов с приставкой συν- 'со-', кото­ рое трудно воспроизвести в переводе; между тем это не случайно, а вы­ ражает по-своему мотив объединенности, согласованности и взаимосвязи, идею «взаимострастия» или космической «симпатии» (см. прим. 3 к 4, 27). 29 О внимании к языку свидетельствуют не только стилистические средства, игра слов и стоические этимологизации, но также и то, что

тата), и даже выписки у него часто не просто цитаты, а дают возмож­ ность предполагать некоторое их переосмысление писателем-стоиком (см. 7, 41; 7, 42; 9, 34; 10, 21; 11, 32).

Не увязанные одна с другой, записи во многом опираются на целост­ ную, тщательно разработанную философскую систему, — на стоицизм. Все здесь испещрено терминами, за многими понятиями и утверждениями стоят целые комплексы представлений, некоторые высказывания можно понять лишь в рамках общей концепции, а иной раз даже контекст «Размышлений в целом недостаточен для понимания отдельной записи. Правда, большая часть терминов и положений М. Аврелия известна из философских учений еще до стоицизма, однако принятые в новую си­ стему взглядов, они включились в новые смысловые связи, приобрели другой фон, новые обоснования и новые функции. В области терминоло­ гии были и языковые новшества: основоположника стоицизма Зенона Китийского (ок. 336/2—264/2) упрекали в том, что он уже известным вещам придумал новые названия, притом еще и такие, которые звучали

сах, 3, 1, v. 8, р. 642 Kühn, SVF, 1, 33, 35). Поэтому и «Размышления» никоим образом не представляют собой сборник гладких альбомных афо­ ризмов: сделанные на техническом языке Стои, записи для себя не

29 См. Neuenschwander Η. R. Marc Aurels Beziehungen zu Seneca und Poseidonios (Noctes Romanae 3). Bern; Stuttgart, 1951, S. 14 (предположение о связи с учением Посидония). Большего внимания заслуживает предположение Дальфена о влияния Гераклита, см. Dalfen J. Op. cit., S. 95, Anm. 1.

ного и пассивного начал, бога-разума и вещества, (т. е. материи, кото­ рую стоики отождествляли с бескачественным естеством, субстанцией). Дуализм Марка Аврелия проявляется еще ярче во взглядах на душу че­ ловека. У стоиков огненное дыхание, которое как непрерывное напря­ женное физическое поле проницало и объединяло весь мир, было одно­ временно и разумной душой человека. Марк Аврелий также обозначает душу человека словом «дыхание», но противопоставляет ей ведущее, т. е. разум, который у стоиков означал ведущую часть души, причем разум­ ность мыслилась у них в отличие от Марка Аврелия как неотъемлемое свойство души в целом. В некоторых записях Марк Аврелий тоже сле­ дует делению: тело — разумная душа, но чаще он выделяет разум даже более радикально, чем представители Средней Стои — Панэтий и Посидоний (ок. 135—51), для которых характерно выделение волевого и эмо­ ционального, или же неразумного начала в душе, вследствие чего в уче­ нии Посидония страсти и зло объяснялись не ложными суждениями и болезнями единой разумной души, а считались укорененными в самом человеке.

Влияние Посидония на Марка Аврелия подчеркивалось нередко вме­ сте с стремлением связать их обоих с предысторией неоплатонизма, 31 однако вопрос по-прежнему следует считать спорным и невыясненным, так как доказательства во многом опирались на такие представления о Посидонии, которые были основаны на произвольных реконструкциях его учения, приписывающих ему большое количество поименно не за­ свидетельствованных фрагментов. Наличие в «Размышлениях» прямых влияний Панэтия и Посидония можно только предполагать. Между тем очевидными являются влияния Эпиктета, которого Марк Аврелий часто прямо цитирует. Параллели можно найти и с кинизирующим стоиком Аристоном (II в. до н. э.; см. Диоген Лаэртский, 7, 160; Сенека, Письма, 89, 13; 94, 1 сл.), который в философии считал необходимой только этику, отбрасывая наставления к отдельным случаям жизни и считая

Стоические воззрения проявляются и в теоретических взглядах на общество. В конкретном государстве Марк Аврелий-император считает наилучшей формой правления единодержавие в соединении с республи­ канскими чертами: с законом, равным для всех, со свободой граждан и

110 Ян Унт

с нею свою деятельность, жить настоящим этично, разумно, осмысленно (см. 2, 2, 4; 3, 10, 12; 4, 26, 32; 6, 2, 32; 7, 8; 10, 12 и др.).

Правда, мир стоика уже и так был целесообразно и разумно устроен­ ным миропорядком, самым лучшим из возможных, и то, что людям ка­ жется злом, с точки зрения целого следовало считать оправданным. Ко всему, что происходит с человеком, следует относиться как к действию природных законов, которые от человека не зависят, с которыми необхо­ димо считаться и которым лучше следовать добровольно. Зло бывает только в отношении человека к происходящему и к другим людям, в отношение это является единственным, что полностью зависит только от самого человека. Всецело в его власти, что он признает добром или злом, и такие признания определяют характер его душевного склада в деятельности. Важны не внешние результаты, а то, чтобы деятельность была этично и разумно мотивирована. По природным задаткам человек разумен и добр, поэтому счастливая жизнь, или жизнь в согласии с при­ родой достигается, когда человек приведет свой разум в согласие с объ­ ективным, всеобщим природным законом, прямым разумом. В этом че­ ловеческому разуму мешают страсти, неразумные движения души на основе ложных признаний, поэтому идеальным состоянием души стоики считали нестрастие— свободу от страстей (но не чувств!). Нестрастие означало духовную и душевную независимость, что, однако, не значило жить независимо от мира. Уже Хрисипп писал, что мудрец будет зани­ маться и государственными делами, если ничто этому не воспрепятствует (Диоген Лаэртский, 7, 121). «Часто несправедлив тот, кто не делает чеголибо, а не только тот, кто что-либо делает», записывает Марк Аврелий (9, 5). «Размышления» не есть уход от мира. Смысл этих записей именно в процессе их ведения, которое несомненно является временным уеди­ нением в себя (удачным в этом отношении следует признать заглавие, данное С. Роговиным переводу 1914 г.: «Наедине с собой»), только это уединение служит тому, чтобы жить, а значит действовать, в этом мире (потустороннего мира для стоика не существовало) в соответствии с принятым идеалом, к миру приноровляться и возвращать себе рав­ новесие, «обновляя» себя с помощью основоположений (ср. 4, 3; 6, 11 и 12; 7, 2).

По той настойчивости, с которой император постоянно напоминает себе об этих основоположениях и утешает себя ими, видно, как нелегко ему было жить в этом «разумном мире», нести, не сломившись, бремя своих обязанностей, выполнять свой тяжкий труд и считать существующее по­ ложение вещей разумным и справедливым (см. 10, 9; 10, 10). Это бремя кажется еще более тяжким, если учесть не только государственные за­ боты, но также слабое здоровье императора, намечающийся нрав его сына Коммода, если, наконец, верить рассказам биографа о вызывающей неверности его жены (см. прим. 9 и 11 к 1, 17). И все-таки стоический индивидуализм у него больше, чем у других стоиков, не только сочета­ ется с подчеркиванием общественных интересов, но и смягчается требо­ ваниями терпимости, понимания и даже любви и сожаления к людям, которые по природе все в родстве благодаря причастности к единому ра-