Alexeev_Khrestomatia_po_filo-1

своеобразии. Для: него важно одно: показать, что это мышление является одним из модусов идеализма.

«Проблемы метода». М., 1994. С. 59 — 60.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25, ч. П. С. 386 - 387.

МЕРСЬЕ АНДРЭ

Философия не есть наука.

Наука не есть ни какая-то философия, ни философия вообще.

Философия науки или наук, как обычно ее называют, не является философией, вот и все, и в любом случае впрочем не может служить решению проблемы или проблем, которые ставит особенно в наши дни заголовок нашего очерка, и который противопоставляет (или соединяет?) науку и философию.

Если иметь единую иясную дефиницию философии, то возможно было бы легче приступить к этой проблеме. Но никакой дефиниции не имеется. На первый взгляд кажется гораздо легче сказать, чем является наука или чем является философия, но когда речь идет о том, чтобы говорить фактически, то оказывается, что это значительно труднее, если только согласиться с тем, что она является собранием того, что делают все ученые мира. Но она предстает тогда в таком разнообразии, что его трудно охарактеризовать. Одни пытаются сделать это, обращаясь к ее методу, другие — путем указания на ее объект; однако обнаруживаются многочисленные специфические методы и многочисленные объекты. <...>

Оценка сознания единичного факта никогда не составляет знания, scientia, науки — науки, являющейся всегда сознанием того, что носит характер универсальности в противоположность единичному, всецело относящемуся к конкретному, а не к чистым созданиям разума. <...>

Наука почти всюду производит впечатление, что она поставлена в положение — если не агрессии — то, по меньшей мере, господства и часто даже исключительности, легко забывая другие вещи, остающиеся урезанными в ее старой философской традиции. Около них построена ограда, о них думают, что они одни служат питанию философии, а наука и философия стали во многом двумя различными предубеждениями, кажущимися несовместимыми, и в этом последнем случае одно должно казаться невозможным для другого, и потому что наука господствовала не иначе как посредством своего чрезвычайного успеха, то философия, редуцированная к теологизи-рующей метафизике и к а-научной и обедненной антропологии, должна казаться ей неупотребительной, дряхлой, иллюзорной, некомпетентной.

Чтобы спасти философию, пытались либо заключить ее в область geisteswissenschaften и таким образом свести ее к собственной истории, либо переделать ее, приводя ее к нулю и приговорив ее быть ничем иным как философией наук, видеть некую философию, подчиненную контролю наук или контролю так называемой науки (например в форме логистики). Это

было риском — делать из нее либо псевдо-философию, либо псевдо-науку, такую логистику, которая не является ни наукой, ни философией, но прото-математйкой.

Дело в том, что мыслители того поколения, которое предшествовало моему, можно сказать почти добровольно разделились на два лагеря почти в духе распрей между старыми и новыми, причем эти последние соответствуют тем, которые хотели сделать из одной науки единственный критерий хорошей философии. Это разделение имело место не только в лоне академических деятельностей, но и в плане национальных или интернациональных организаций культуры; оно именно, так сказать, политизировано. Оно превратилось в свою очередь, если не в распрю, то по меньшей мере в спор.

Но в наши дни это состояние вещей почти никого не удовлетворяет, как если бы кто-то пробудился от кошмара К тому же мы все должны помочь себе установить если не прежнее единство, поскольку прежнего не вернешь в том виде, каким оно было, то новую связь между составными частями мысли.

Необходимо хорошо осознать, что население мира и особенно та часть молодежи, которая желает расцвета мысли, которая хочет во что бы то ни стало «мочь со всей свободой любить мудрость», без упущения, раздражена тем, что видит науку, превращенную в сциентизм и завладевающую областями, где она не может служить линией поведения.

Я бы предпочел описывать этот феномен [философию], обращаясь к способам познания, которые являются установками, которые могут брать разум-субъект против объекта своего когнитивного понимания. Это следующие: объективный способ или проще объективность, которая характеризует науку (и только науку, не только философию), затем субъективный способ или субъективность, также более аутентичная и действенная, чем объективность, которая характеризует искусство (и только искусство, а не философию и, например, мораль или религию), затем способ общности или общительности, который характеризует мораль (и только мораль), и наконец созерцательный способ или созерцательность, которая является способом мистики. Каждый из этих способов является родовой формой аутентичных суждений. Он здесь соответствует точно четырем кардинальным попыткам: науки, искусства, морали и мистики. (Не надо смешивать мистику с религией). В частности, субъективность, о которой я здесь говорю, не имеет ничего общего с тенденцией некоторых умов заключиться в круг идей и индивидуальных чувств и выводить суждение согласно вкусам или состояниям личного сознания. <...>

Также и способы общительности (communautivite) и созерцательности здесь также являются необходимыми дополнениями, и они в свою очередь

отличны от субъективности, так как суждения, оперируемые согласно первому, происходят

влоне моральной ситуации, а не ситуации художественного творчества, а созерцание является именем, которое дают попытке, в которой именно сам субъект подвергается оценке (через бытие, свой объект), а не тот, кто высказывает ее. Кто бы сегодня осмелился сказать, что художественное творение или моральное поведение не оперируют аутентичными суждениями? Только адепты какого бы то ни было сциентизма, которые еще верят в то, что объективность является единственным приемлемым способом, и которые исказили жизнь духа, отказывая ему

втом, чтобы считать аутентичными (подлинными) те способы, которыми человек располагает благодаря своей природе и своей подлинной ситуации в мире. <...>

Внаши дни, со многих точек зрения, именно наука — наука, деформированная и превращенная помимо сциентизма, в объект необузданной торговли и фикцию низкого

наслаждения — которая стала псевдонаукой и суеверием, служит опиумом для того же народа в той точке, в которой трудно различить между истинными людьми науки и теми, которые являются ее ложными жрецами.

И здесь, например, марксистское общество является настолько же виноватым, как и капиталистическое общество, потому что в лоне обоих из науки делают капитал, который состоит наряду с настоящими из фальшивых монет: марксизм, потому что он неправильно привлекает для объяснения научные причины, чтобы оправдать свою мораль, в то время как его причины не зависят от науки; капитализм — потому, что он коммерциализировал науку и обманом сделал ее заменителем морали, что является абсурдным.

Наука ни в коем случае не может служить морали. Она не может впрочем служить ни искусству, ни созерцанию. Но она в состоянии диалектически сотрудничать с ними.

Мы живем в тот исторический период, когда между собой серьезно сталкиваются только два из четырех способов мысли и действия: наука и мораль. Мы знаем, что они встречаются в технике. А в течение долгого времени мораль господствовала посредством государства, после того, как она догнала и опередила науку в процессе Французской революции и ее последствий; она достигла кульминационного пункта в гегелевском признании государства за единственно способное снабдить человека отвечающему Разуму существованием. Но государство, особенно гегельянское государство, не удовлетворяет с моральной точки зрения больше никого, а наука между тем в свою очередь догнала и далеко опередила мораль, в то время как Государство осталось почти неподвижным (только социализация,

начавшаяся с революции, продолжалась, но она сегодня едва ли не завершена несмотря на различия между отдельными режимами). Только наивные и неосторожные цепляются за науку как за безличного спасителя, и наше общество угрожает превратиться в сциентизированное вместо того, чтобы быть этатизированным, каким он было. Именно против этого начинает проявляться чуть ли не всеобщая реакция. Одним из аспектов этого является разрушение университетоа «Истэблишмент» не является так называемым «буржуазным обществом», которое существует не так уж долго...

А человек нуждается и в субъективности, и в созерцательности. Они, и главным образом, созерцательность, подкопаны, в то время, как субъективность продолжает быть терпимой хотя и в уединении, очень близком к «искусству для искусства» (на что, впрочем, «современные» реагировали бы), и именно из-за недостатка созерцания и аутентичного искусства, которое в большинстве пристрастилось к подделкам, доходящим до дряни (наркотиков) и до порнографии (разложение морального порядка). Но ни наука, ни мораль не могут служить искусству или мистике.

Что делать тогда при всем этом с философией? И как встает перед нами сегодня проблема Философии и Науки?

Философия может быть определена как интегральное слияние (встреча) четырех кардинальных видов: науки, искусства, морали и созерцания. Но это «слияние» не означает ни чистого и простого приращения, ни присоединения, ни даже наложения одного на другое. И так как частичная встреча науки и морали диалектически составляет то, что обыкновенно называют техникой, то философия является в этом смысле идеальной техникой, она в таком случае является, если хотите, квинтэссенцией, встречей этих модусов, в которой все споры

разрешаются в покой разума и в тотальное удовлетворение думающего и действующего человечества; короче в полную гармонию мысли и действия согласно всем естественным способам, где сотрудничают наука, искусство, мораль и созерцание. Но это еще не делает из философии род сверхнауки или сверхморали, сверхискусства или сверхсозерцания.

Впрочем не философия ищет и открывает ценности, решение же этой задачи берут на себя именно кардинальные попытки. Философия — это образ жизни в этом множественном исследовании, образ, одновременно критический и ангажированный, во всей его ответственности и любви. В этом смысле она является интегральной логикой, но также и экзистенциальной связью, эпистемической диалектикой и онтической динамикой. <...>

Тот факт, что существует четыре кардинальных способа мышления, дает преимущество в создании напряжения внутри этого человеческого материала, где играет тогда динамика, где пропагандируются импульсы во всех смыслах и где производятся удары, роль которых состоит в том, чтобы

разрушить заботу по мере того, как она заводится. Это именно история мысли, это историческая сторона философии, основание, на котором те, кто говорит, что философия отождествляется со своей историей, отчасти правы, но только отчасти, поскольку эта история не имела ничего, кроме как вершину волны, которая прогрессирует, она остановится на этот раз больше не в форме заботы, но в форме смерти духа. Если бы не существовало более одного, например, объективного способа науки, то не было бы философии. <...>

То, что возвращает здоровье жизни духа,— это борьба способов: не борьба доктрины, но та борьба, которая включает различные способы познания в диалектическом синтезе (встрече, поединке) примером чего является современная техника, которой современное состояние этой борьбы, впрочем, придало преувеличенное значение.

Нет философа, который бы, с одной стороны, достиг того, чтобы достаточно оторваться от этой борьбы, чтобы сообщать историю, полностью оставаясь здесь, с другой стороны, достаточно вовлеченным (ангажированным), чтобы прожить современный опыт. Чтобы быть в него включенным, недостаточно, чтобы он удовольствовался анализом и критикой феномена; необходимо, чтобы он имел корни в составных частях этого феномена, чтобы он действительно играл персонажей драмы, которыми являются наука, искусство, мораль и мистическое созерцание. Нет философа, который был бы всем этим одновременно.

Но в то же время нельзя согласиться с каким-либо первенством одного перед другим.

Это потому, что проблема Философия и Наука, столь животрепещущая сегодня по причине обстоятельств, которые мы преодолеваем, является ничем иным, как частной проблемой, могущей служить в качестве примера. Но в то же время она имеет огромную важность, поскольку в наши дни философия находится под угрозой до пункта, в котором она редко за свою историю находилась, исчезновения под залог какой-нибудь науки в какой-либо «победоносный» вид, чьи сторонники и приверженцы забудут эту философию. Для философии также существует случай проявить себя посредством возобновления; надо, чтобы философия утвердилась для того, чтобы люди замечали, что именно это — динамика духа (тогда как способы: наука, искусство, мораль, мистика, составляют ничто иное, как составные части силы, которую они одушевляют). Это случай, когда не должно давать возможность уйти, не

для того, чтобы проповедовать свою науку и приписывать ей больше достоинств, чем она их имеет, но для того, чтобы помочь найти равновесие духа, в котором сегодня есть недостаток.

«Философия и наука».— Proceedings of the XV-th World Congress of Philosophy. Sofia, 1973. P. 25—31.

РАЗДЕЛ II. ФИЛОСОФИЯ ПОЗНАНИЯ

БЭКОН ФРЭНСИС (1561-1626)

Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того, чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй — идолами пещеры, третий —

идолами площади и четвертый — идолами театра. <... >

Идолы рода находят основание в самой природе человека... Ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души, хладнокровные и спокойные, или по другим причинам... Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом, или общем, мире.

Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Этих идолов мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают!

делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.

Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры... При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности. <...>

Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает...

Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум.

Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание прекращается, когда прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей оказывается недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов, заключенных в осязаемых телах, остается скрытым и недоступным людям. Подобным же образом остаются скрытыми более тонкие превращения в частях твердых тел — то, что принято обычно называть изменением, тогда как это на самом деле перемещение мельчайших частиц... Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о природе и о самой вещи.

Человеческий ум по природе своей устремлен на абстрактное, и текучее мыслит как постоянное. Но лучше рассекать природу на части, чем абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая глубже, чем другие, проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние и изменение состояния, чистое действие и закон действия или движения, ибо формы суть выдумки человеческой души, если только не называть формами эти законы действия. <...>

Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюститакую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них.

Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен.

Поэтому нужно отказаться от этих устремлений и смотреть за тем, как бы они не подчинили себе ум. <...>

Но тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бывает и так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало науки и философию софистическими и бездейственными. Большая же часть слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум и более прилежное наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более соответствовали природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается, что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них и начать для того, чтобы посредством определений привести их в порядок. <...>

Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух родов. Одни — имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как бывают вещи, у которых нет имени, потому что их не замечают, так бывают и имена, за которыми нет вещей, ибо они выражают вымысел); другие — имена существующих вещей, но неясные, плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей. Имена первого рода: «судьба», «перводвигатель», «круги планет», «элемент огня» и другие выдумки такого же рода, которые проистекают из пустых и

ложных теорий. Этот род идолов отбрасывается легче, ибо для их искоренения достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий.

Но другой род сложен и глубоко укоренился. Это тот, который происходит из плохих и неумелых абстракций. Для примера возьмем какое-либо слово — хотя бы «влажность» — и посмотрим, согласуются ли между собой различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что слово «влажность» есть не что иное, как смутное обозначение различных действий, которые не допускают никакого объединения или сведения...

Тем не менее в словах имеют место различные степени негодности и ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего вида и хорошо очерченных (так, понятия «мел», «глина» хороши, а понятие «земля» дурно); более порочный род — такие действия, как «производить», «портить», «изменять»; наиболее порочный род — такие качества (исключая непосредственные восприятия чувств), как «тяжелое», «легкое», «тонкое», «густое» и т. д.

Впрочем, в каждом роде одни понятия по

необходамости должны быть немного лучше других, смотря по тому, как воспринимается человеческими чувствами множество вещей. <...>

Идолы театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и когда-нибудь их, возможно, и будет больше...

Существует... род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев... Корень заблуждений ложной философии троякий:

софистика, эмпирика и суеверие. <...>

Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали. Все они должны быть отвергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них.

Новый Органон // Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1978. С. 18-20, 22-24, 33.

локкджон

(Ш2-1704)

Положительные идеи от отрицательных причин. — Что касается простых идей ощущения, то надо обратить внимание, что все устроенное в природе таким образом, что оно способно воздействием на наши чувства породить в душе какое-нибудь восприятие, вызывает этим в разуме простую идею. Какова бы ни была внешняя причина ее, когда она станет заметной нашей различающей способности, ум ее рассматривает и считает такой же реальной положительной идеей в разуме, как и всякую другую. Хотя, быть может, причиною ее является лишь недостаток чего-нибудь в предмете.

Так, идеи и тепла и холода, света и мрака, белого и черного, движения и покоя — одинаково ясные и положительные идеи в уме. Хотя, быть может, производящей причиною их иногда является только отсутствие чего-нибудь в предметах, от которых наши чувства получают эти идеи. При рассмотрении идей разум считает все идеи отличными друг от друга, положительными, не обращая внимания на вызывающие их причины; исследование этой

причины относится не к идее, как она существует в разуме, а к природе вещи, существующей вне нас. Это две совершенно различные вещи, которые нужно старательно различать. Одно дело воспринимать и знать идею белого и черного, а совсем другое — исследовать, какие и в каком порядке расположенные на поверхности частицы заставляют предмет казаться белым или черным. <...>

7. Идеи в уме, качества в телах. — Чтобы лучше раскрыть природу

наших идей и толковать о ней понятно, полезно будет различить их, поскольку они являются идеями или восприятиями в нашем уме и поскольку

видоизменениями материи в телах, возбуждающих в нас такие восприятия, чтобы мы не думали (как, быть может, это обыкновенно делают), будто идеи

точные образцы и подобия чего-то присущего предмету. Большинство находящихся в уме идей ощущения так же мало похожи на нечто находящееся вне нас, как мало похожи на наши идеи обозначающие их названия, хотя они и способны, как только их услышат, вызывать их в нас.

Все, что ум замечает в себе и что есть непосредственный объект восприятия, мышления или понимания, я называю «идеею»; способность, вызывающую в нашем уме какую-нибудь идею, я называю «качеством» предмета, в котором эта способность находится. Так, снежный ком способен порождать в нас идеи белого, холодного и круглого. Поэтому силы, вызывающие эти идеи в нас, поскольку они находятся в снежном коме, я называю «качествами», а поскольку они суть ощущения или восприятия в нашем разуме, я называю их «идеями». Если я говорю иногда об идеях, как бы находящихся в самих вещах, я понимаю под ними те качества в предметах, которые вызывают в нас идей.

Первичные качества. — Среди рассматриваемых таким образом качеств в телах есть, вопервых, такие, которые совершенно неотделимы от тела, в каком бы оно ни было состоянии, такие, которые никак не удается отделить от тела при всех его изменениях, какую бы силу не применить к нему, такие, которые чувства постоянно находят в каждой частице материи достаточного для восприятия объема, а ум находит, что они не отделимы ни от какой частицы материи, хотя бы она была меньше той, которая может быть воспринята нашими чувствами; возьмите, например, зерно пшеницы и разделите его пополам: каждая половина все еще обладает плотностью, протяженностью, формой и подвижностью; разделите его снова, и оно все еще удерживает те же самые качества; разделяйте его дальше так до тех пор, пока части не станут незаметными, все-таки каждая часть будет удерживать все эти качества. Ибо деление (а это все, что производит на другие тела мельница или пестик или какое-нибудь другое тело, сводя его к незаметным частям) ни у какого тела никогда не может отнять плотность, протяженность, форму или подвижность, а только образует две или больше различных и отделенных друг от друга масс материи из того, что прежде было одною массою; все эти отдельные массы, принимаемые за столько-то раздельных тел, после деления образуют определенное число. Эти качества тела я называю первоначальными или первичными. Мне кажется, мы можем заметить, что они порождают в нас простые идеи, т. е. плотность, протяженность, форму, движение или покой и число.

Вторичные качества. Во-вторых. Такие качества, как цвета, звуки, вкусы и т. д., которые на деле не находятся в самих вещах, но представляют собой силы, вызывающие в нас различные ощущения своими первичными качествами, т. е. объемом, формой, сцеплением и движением своих незаметных частиц, я называю вторичными качествами. К ним можно бы присоединить третий вид, признаваемый лишь за силы, хотя это реальные качества в предмете в такой же степени, как и те, которые я, приноравливаясь к обычному способу выражения, называю качествами, но для различения — вторичными качествами. Ибо сила огня производить новую окраску или густоту в воске или глине через свои первичные качества — такое же качество огня, как и его сила порождать во мне новую идею или ощущение теплоты или горения, которого я раньше не испытывал, через те же самые свои первичные качества, т.

должны рассмотреть, сводится к тому, как тела вызывают в нас идеи. Очевидно, посредством толчка, единственно возможного для нас способа представить себе воздействия тел.

Если же внешние предметы не связаны с нашим умом, когда они вызывают в нем идеи, и мы все-таки воспринимаем эти первоначальные качества в тех предметах, которые поодиночке воспринимаются нашими чувствами, то очевидно, что через посредство наших нервов, или жизненных духов, через посредство некоторых частей нашего тела некоторое движение вследствие этого должно передаваться от них мозгу или местонахождению чувств, чтобы в нашем уме вызвать отдельные идеи этих объектов. А так как протяженность, форма, число и движение тел заметной величины могут быть восприняты зрением на расстоянии, то ясно, что некоторые в отдельности незаметные тела должна исходить от них к глазам и посредством этого сообщать мозгу некоторое движение, вызывающее наши идеи о них.

Как вызывают их вторичные качества? — Можно усмотреть, что щей вторичных качеств также вызываются в нас тем же самым способом, как и идеи первоначальных качеств, т. е. воздействием незаметных частиц на наши чувства. Ведь ясно, что есть тела, и их довольно много, которые все так малы, что мы не можем ни одним своим чувством обнаружить их объем, форму или движение (таковы, очевидно, частицы воздуха, воды и Другие гораздо меньшие частицы, которые, быть может, настолько же меньше частиц воздуха или воды, насколько последние меньше горошин и градин). Предположим теперь, что различные движения и формы, объемы и числа таких частиц, действуя на разные органы наших чувств, вызывают в нас различные ощущения, которые имеем от цветов и запахов тел, что,

например, фиалка от толчка таких незаметных частиц материи особой формы и объема различной степенью и видоизменениями своих движений вызывает в нашем уме идеи голубого цвета и приятного запаха этого цветка. Представлять себе, что Бог соединил такие идеи с непохожими на них движениями, так же возможно, как и то, что он соединил идею боли с движением режущего наше тело куска стали, совершенно непохожим на эту идею.

То, что я сказал о цветах и запахах, равным образом относится ко вкусам и звукам и другим подобным чувственным качествам. Какую бы ни приписали им по ошибке реальность, они на деле не находятся в самих предметах, но суть вызывающие в нас различные ощущения силы и зависят от указанных мною первичных качеств, а именно от объема, формы, сцепления и движения частиц.

Идеи первичных качеств суть сходства, вторичных — нет. — Отсюда, мне кажется, легко заметить, что идеи первичных качеств тел сходны с ними, и их прообразы действительно существуют в самих телах, но что идеи, вызываемые в нас вторичными качествами, вовсе не имеют сходства с ними. В самих телах нет ничего сходного с этими нашими идеями. В телах, называемых нами по этим идеям, есть только способность вызвать в нас эти ощущения. И то, что является сладким, голубым или теплым в идее, то в самих телах, которые мы так называем, есть только известный объем, форма и движение незаметных частиц.

Пламя зовут горячим и ярким, снег — белым и холодным, манну — белой и сладкой по идеям, которые эти предметы в нас вызывают. Обыкновенно думают, будто эти качества в вещах — то же, что в нас эти идеи, будто одно совершенно сходно с другим, как это бывает в зеркале. Большинство людей признало бы крайне странным, если бы кто утверждал иначе. Но кто обратит внимание, что один и тот же огонь на одном расстоянии возбуждает в нас ощущение теплоты, а при приближении — совершенно иное: ощущение боли, тот должен подумать, на каком основании он может утверждать, что идея теплоты, вызванная в нем огнем, действительно находится в огне, а идея боли, вызванная в нем тем же самым огнем и тем же самым способом, не находится в огне. Почему белизна и холод находятся в снегу, а боль нет, когда снег вызывает в нас и ту и другую' идею и может это сделать только объемом, формой, числом и движением своих плотных частиц?

Особый объем, число, форма и движение частиц огня или снега реально находятся в них, воспринимают ли их чьи-либо чувства или нет. Их, следовательно, можно назвать реальными качествами, потому что они реально существуют в этих телах. Но свет, тепло, белизна или холод реальны

в них не более, чем недомогание или боль — в манне. Уберите эти ощущения. Пусть глаза не видят света или цветов, пусть уши не слышат звуков, нёбо не отведывает, нос не обоняет, и все цвета, вкусы, запахи и звуки как особые идеи исчезнут и сведутся к своим причинам, т. е. к объему, форме и движению частиц. <...>

Идеи первичных качеств есть сходства, идеи вторичных — нет. — Посмотрим на красный и белый цвет в порфире. Сделайте так, чтобы свет не падал на него, и его цвета исчезают; он более не вызывает в нас этих идей. По возвращении свет вновь вызывает в нас эти явления. Можно ли думать, чтобы в порфире происходили какие-то действительные изменения от присутствия или отсутствия света, и, чтобы идеи белизны и красноты действительно находились в освещенном порфире, когда в темноте он, очевидно, не имеет никакой окраски? Действительно, порфир имеет такое взаимное расположение частиц и днем и ночью, которое способно вызывать в нас идею красноты, когда лучи света отражаются одними частями этого твердого камня, и идею белизны, когда они отражаются другими его частями. Но в нем самом никогда не бывает ни белизны, ни красноты, а есть только то или иное соединение частиц, способное вызывать в нас такие ощущения.

Растолките миндаль. Чистый белый цвет превратится в грязный, сладкий вкус — в маслянистый. Но какую реальную перемену в теле могут произвести удары пестиком, кроме перемены в сцеплении его частиц?

Если так различать и понимать идеи, то можно объяснить, каким образом одна и та же вода в одно и то же время может через одну руку вызывать идею холода, через другую — идею