Разбор поэмы Руслан и Людмила, сочин. Александра Пушкина 

В слоге юного поэта, уже теперь занимающего почтенное место между первоклассными отечественными нашими писателями, видна верная рука, водимая вкусом: нет ничего неясного, неопределенного, запутанного, тяжелого. Почти везде точность выражений, с разборчивостью поставленных; стихи, пленяющие легкостью, свежестью, простотою и сладостью; кажется, что они не стоили никакой работы, а сами собой скатывались с лебединого пера нашего поэта. Он никогда не прибегает к натянутым, холодным, риторическим фигурам, сим сокровищам писателей без дарования, которые, не находя в душе своей потребного жара для оживотворения их мертвых произведений, поневоле прибегают к сим неестественным украшениям и блестящим безделкам.

Известно, что описания и подробности составляют душу стихотворения повествовательного, так же как картины и образы - сущность поэзии лирической. Картина заключает в себе несколько образов; описание есть собрание картин. Описывая, наш поэт почти везде свободно, легко и, если позволено так выразиться, резвясь, переходит от ужасного к нежному, от важного к шутливому, от печального к веселому, всегда умеет быть заманчивым, пленить, испугать, растрогать. Мы надеемся, что при втором издании автор исправит небольшое число слишком быстрых и резких переходов. Послушаем самого его; он описывает единоборство Руслана с Рогдаем. Это образчик ужасного!

Бери свой быстрый карандаш, Рисуй, Орловский, ночь и сечу! При свете трепетном луны Сразились витязи жестоко; Сердца их гневом стеснены, Уж копья брошены далеко, Уже мечи раздроблены, Кольчуги кровию покрыты,

Щиты трещат в куски разбиты...

Они схватились на конях; Взрывая к небу черный прах, Под ними борзы копи бьются; Борцы, недвижно сплетены, Друг друга стиснув, остаются Как бы к седлу пригвождены; Их члены злобой сведены, Объяты молча, костенеют, По жилам быстрый огнь бежит,

На вражьей груди грудь дрожит - И вот колеблются, слабеют -

Кому-то пасть!.. Вдруг витязь мой, Вскипев, железною рукой С седла наездника срывает,

Подъемлет, держит пред собой

Ив волны с берега бросает.

................................

................................

Ислышно было, что Рогдая

Тех вод Русалка молодая На хладны перси приняла И, жадно витязя лобзая, На дно со смехом увлекла.

Во всем отрывке я заметил только два неправильные выражения, первое: сердца их гневом стеснены', гнев не стесняет, а расширяет сердце; другое: с седла наездника срывает; слово наездник низко и выходит из

общего тона.

Далее следует печальное описание старого ноля сражения и образчик того искусства, с каким поэт умеет заставить грусть вкрасться в нашу растроганную душу. Руслан,

Свершив с Рогдаем бой жестокий, Проехал он дремучий лес, Пред ним открылся дол широкий При блеске утренних небес. Трепещет витязь поневоле:

Он видит старой битвы поле. Вдали все пусто; здесь и там Желтеют кости; по холмам Разбросаны колчаны, латы; Где сбруя, где заржавый щит;

Вкостях руки здесь меч лежит; Травой оброс там шлем косматый, И старый череп тлеет в нем; Богатыря там остов целый С его поверженным конем

Лежит недвижный; копья, стрелы

Всырую землю вонзены,

Имирный плющ их обвивает...

Ничто безмолвной тишины Долины сей не нарушает,

Исолнце с ясной вышины Долину смерти озаряет.

Здесь подробности величественно-печальной картины изображены сильно, исчислены не скупо и не расточительно; черный покров задумчивости слегка наброшен на предметы, сами собой возбуждающие грустное воспоминание или печальное предвестие.

Вот образчик веселого, шутливого:

Но между тем, никем не зрима, От нападений колдуна Волшебной шапкою хранима, Что делает моя княжна, Моя прекрасная Людмила?

Она, безмолвна и уныла, Одна гуляет по садам, О друге мыслит и вздыхает,

.....................................

.....................................

Рабы влюбленного злодея,

Идень и ночь сидеть не смея, Меж тем по замку, по садам Прелестной пленницы искали, Метались, громко призывали, Однако все по пустякам. - Людмила ими забавлялась; В волшебных рощах иногда

Без шапки вдруг она являлась

Икликала: "Сюда! сюда!"

Ивсе бросались к ней толпою; Но в сторону - незрима вдруг Она неслышною стопою

От хищных убегала рук. Везде всечасно замечали Ее минутные следы:

То позлащенные плоды На шумных ветвях исчезали, То капли ключевой воды На луг измятый упадали:

Тогда наверно в замке знали, Что пьет иль кушает княжна. На ветвях кедра иль березы Скрываясь по ночам, она Минутного искала сна. - Но только проливала слезы, Звала супруга и покой,

Томилась грустью и зевотой, И редко, редко пред зарей, Склонясь ко древу головой, Дремала тонкою дремотой.

Едва редела ночи мгла, Людмила к водопаду шла Умыться хладною струею. Сам карла утренней порою Однажды видел из палат, Как под невидимой рукою Плескал и брызгал водопад. С своей обычною тоскою До повой ночи, здесь и там, Она бродила по садам; Нередко под вечер слыхали Ее приятный голосок; Нередко в рощах поднимали Иль ею брошенный венок,

Или клочки персидской шали, Или заплаканный платок.

Сии стихи в своем роде не уступаит прежде нами приведенным: плавны и легки, быстро бегут они один за другим, как светлые струи ручейка по цветистому лугу: шутливый тон автора благороден без напыщенности, точен без сухости.

Еще один пример! Перейдем от приятных предметов к ужасным. Сам Тасс не описал бы лучше того грозного утра, когда русский богатырь один напал на целое воинство печенегов. Стихи Пушкина кипят и волнуются, как смятенный стан неприятелей, гремят, как меч Руслана, поражающий все, что ему противится. Послушаем!

Бледнела утренняя тень, Волна сребрилася в потоке, Сомнительный рождался день На отуманенном востоке. Яснели холмы и леса, И просыпались небеса.

Еще в бездейственном покое Дремало поле боевое; Вдруг сон прервался: вражий стаи

С тревогой шумною воспрянул; Внезапно крик сражений грянул; Смутилось сердце киевлян; Бегут нестройными толпами

И видят: в поле меж врагами, Блистая в латах, как в огне, Чудесный воин на коне Грозой несется, колет, рубит,

Вревущий рог, летая, трубит...

То был Руслан. Как Божий гром Наш витязь пал на басурмана; Он рыщет с карлой за седлом Среди испуганного стана.

Где ни просвищет грозный меч, Где конь сердитый ни промчится, Везде главы слетают с плеч,

И с воплем строй на строй валится.

Водно мгновенье бранный луг Покрыт холмами тел кровавых, Живых, раздавленных, безглавых, Громадой копий, стрел, кольчуг. На трубный звук, на голос боя Дружины конные славян Помчались по следам героя, Сразились... гибни, басурман! Объемлет ужас печенегов; Питомцы бурные набегов Зовут рассеянных коней, Противиться не смеют боле

И с диким воплем в пыльном поле Бегут от киевских мечей, Обречены на жертву аду.

Вцелом отрывке мы заметили только низкое слово басурман и неточное выражение питомцы бурные набегов. Набег есть быстрое, безостановочное движение и никого ни питать, ни воспитывать не имеет времени.

Речи составляют одну из важных частей повествовательного стихотворения; мы выписали бы всю поэму, если бы захотели выписывать все хорошее; ограничимся означением мест и страниц, для показания красноречивых, сильных речей, которые наш поэт заставил произнесть своих героев и героиню. Речь Владимира (Песнь 1, стр. 14); благодетельного Финна (там же, стр. 18); Руслана, тоскующего о своей Людмиле (Песнь 2, стр.40); Людмилы (Песнь 2, стр. 51); Наины (Песнь 3, стр. 63); волшебника Финна (Песнь 5, стр. 108) и так далее. Признаемся, что сии речи нейдут в сравнение с Гомеровыми; однако не надобно забывать, что "Илиада" есть поэма эпическая, а "Руслан и Людмила" - романтическая. Совсем некстати было заставить в ней говорить длинные, во сто стихов, речи, когда вся поэма состоит только из шести песен и написана четырехстопным размером. Со всем тем приятно для народной гордости россиянина видеть, что герои Пушкина больше говорят и действуют, нежели Вольтеровы в "Генриаде". Прошу читателей, которые не захотят поверить сему, заглянуть в Лагариов курс словесности, том VIII. Там напечатано: "Cette richesse d'invention qui produit 1'interet, manque certainnement a la "Henriade": les personnages agissent peu, et parient encore moins. On a ete surpris, avec raison, que 1'auteur, ne avec un genie si dramatique, en aie mis si peu dans son Poeme"*.

______________________

* "Это богатство вымысла, которое вызывает интерес, несомненно отсутствует в "Генриаде": персонажи действуют мало и разговаривают еще меньше. По чести, неожиданно, что автор, рожденный с таким

драматическим гением, так мало использовал его в своей поэме" (фр.).

______________________

Сравнения, уподобления новы, разительны, объясняют мысль, придают ей силу, оживляют сухое описание и всегда приведены кстати. Кроме примеров, которые читатель найдет в отрывках, прежде приведенных, представим здесь несколько. Описывая постыдный побег Фарлафа, преследуемого грозным Рогдаем, автор говорит:

Так точно заяц торопливый, Прижавши уши боязливо, По кочкам, полем, чрез леса Скачками мчится ото пса.

Прекрасно сравнение Черномора с хищным коршуном, так же как усмиряющегося гнева со льдом, тающим на долине в полдень. Еще лучше следующее: Ратмир выезжает на долину

Ивидит - замок на скалах Зубчаты стены возвышает, Чернеют башни на углах;

Идева по стене высокой, Как в море лебедь одинокий, Идет, зарей освещена.

Воскрешенный волшебником Руслан встает

.......на ясный день Очами жадными взирает,

Как безобразный сон, как тень, Пред ним минувшее мелькает.

Пушкин, подражая Ариосту и Флориану, поставил себе за правило начинать каждую из шести песней поэмы своей каким-то обращением, или, справедливее сказать, прологом. Но сии обращения не совсем счастливы: он хотел быть в них забавным, блистать остротою ума, и вместо того почти везде остроты его натянуты, плоски. Примеры объяснят это лучше.

Вторая песнь начинается обращением к соперникам в военном искусстве: автор позволяет им браниться и драться сколько угодно; далее говорит к соперникам в искусстве писать и также позволяет им браниться, и заключает слово обращением к соперникам в любви, которых убеждает жить между собою дружно. "Поверьте мне, - говорит он к последним, - если вы несчастливы в любви, то

Вам остаются в утешенье Война и музы и вино".

То же самое можно сказать и соперникам-воинам:

Вам остаются в утешенье Любовь и музы и вино.

И опять то же еще раз повторить можно к соперникам-поэтам:

Вам остаются в утешенье Война, любовь, вино.

Где же логика?

Обращение в третьей песни к зоилу не имеет той замысловатости, какою автор хотел его приправить, притворяясь простодушным. К нему самому не шутя можно обратить стих его:

Красней, несчастный, Бог с тобою!

Красней, забыв должное уважение к читателям.

Четвертая песнь начинается общею и сто раз уже сказанною и пересказанною мыслию, что волшебство красавиц опаснее волшебства настоящих чародеев и что мы должны беречься голубых очей, прелестной улыбки и милого голоса.

В прологе пятой песни находим сравнение идеальной Людмилы с какою-то суровою Дельфирою; но не понимаем, как случилось, что улыбка и разговоры русской княжны, воображением поэта поселенной за VIII веков перед сим в Киеве, рождают в нем спор любви. Видим только, что и здесь он проговорился (стр. 101, ст. 5) стишком, который не может понравиться читателям образованным. Советуем вперед при таких стихах ставить оговорку: с позволения сказать.

Введение в шестую песнь, где поэт делает обращение к своей возлюбленной, ясно и хорошо написано.

В полной уверенности, что автор исправит их при втором издании, заметим здесь маленькие погрешности против языка.

Считает каждые мгновенья, -

надлежало бы сказать: каждое мгновенье.

Вот под горой путем широким Широкий пересекся путь.

Мы говорим: зимний путь, летний путь; но пересекается широкая дорога другою дорогою, а не путем.

Трепеща, хладною рукою Он вопрошает мрак немой.

Вопрошать немой мрак - смело до непонятности, и если допустить сие выражение, то можно будет написать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак, спорящий мрак; мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий; жалкий, пагубный мрак!

С ужасным, пламенным челом.

То есть с красным, вишневым лбом.

Старик, измученный тоской.

Измученный показывает продолжительное страдание, а Владимир за минуту только получил весть о похищении дочери.

Из мощных рук узду покинув.

Или просто узду покинув, или из мощных рук узду кинув.

Наш витязь старцу пал к ногам.

Надлежало бы сказать: к ногам старца или в ноги старцу.

Светлеет, мир его очам.

По-русски говорится: светлеет мир в его очах.

В пустыню кто тебя занес?

Занес говорится только в шутливом тоне, а здесь, кажется, он неприличен.

Как милый цвет уединенья.

Цвет пустыни можно сказать, но уединение заключает понятие отвлеченное и цветов не произращает.

И пламень роковой.

Растолкуйте мне, что это за пламень? Уж не брат ли он дикому пламени?

Узнал я силу заклинаньям.

По-русски говорится: силу заклинаний.

Могильным голосом.

К стыду моему, должен признаться, что я не постигаю, что такое могильный, гробовой голос. Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?

От ужаса зажмуря очи.

Славянское слово очи высоко для простонародного русского глагола жмуриться. Лучше бы автору зажмурить глаза.

Со вздохом витязь благодарный Объемлет старца колдуна.

Под словом колдун подразумевается понятие о старости; и слово старец в сем стихе совершенно лишнее.

Кому судьбою непременной Девичье сердце суждено.

Надлежало бы сказать: "Поверьте мне, кому суждено сердце какой девушки, тот назло вселенной будет ей мил".

Копье, кольчугу, шлем, перчатки.

Полно, существовали ль тогда рыцарские перчатки? Помнится, что еще нет.

Все утро сладко продремав.

Не опечатка ли это? Надобно бы сказать: все утро продремав.

Где ложе радости младой?

На что поставлен эпитет младой к слову радость? Уж не для различия ли молодой радости от радости средних лет, от радости-старухи?

Княжна воздушными перстами.

Объясните мне; я не понимаю.

Кругом курильницы златые Подъемлют ароматный пар.

С курильниц златых встает, подъемлется ароматный пар, это понятно; но, прочитав: курильницы подъемлют пар, я не могу никак вообразить себе этого действия.

Летят алмазные фонтаны.

Не грешно ли употреблять в поэзии слово фонтан, когда у нас есть свое прекрасное, выразительное водомет?

Арапов длинный ряд идет Попарно, чинно сколь возможно.

Слова сколь возможно здесь совсем лишние и, сверх того, делают стих шероховатым.

Досель я Черномора знала Одною громкою молвой.

Правильнее: по слуху, по одной молве.

Всех удавлю вас бородою.

Отвратительная картина!

Навстречу утренним лучам Постель оставила Людмила.

Воля ваша, а тут недостает чего-то.

Но все легки да слишком малы.

Слово да низко.

Акнязь красавец был не вялый.

Астих вышел вялый.

Объехав голову кругом, Щекотит ноздри копнем. Дразнила страшным языком. Грозил ей молча копнем.

Мужицкие рифмы!

К великолепной русской бане.

То есть в русскую баню.

Уже достигла, обняла.

Слово достигла здесь очень высоко.

Колдун упал - да там и сел.

Выражение слишком низкое.

Пред ним арапов чудный рой.

Желательно бы видеть пчельник этого роя арапов; вероятно, что в нем и самый мед черного цвета.

Дикий пламень.

Скоро мы станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень.

Бранился молчаливо.

Желание сочетать слова, не соединяемые по своей натуре, заставит, может быть, написать: молчаливый крик, ревущее молчание; здесь молодой поэт заплатил дань огерманизованному вкусу нашего времени. Счастлив он, что его собственный вкус верен и дает себя редко обмануть! Стократно счастлив в сравнении с теми жалкими стихотворцами, которые прямо из-за букваря начали сочинять стихи и у которых и грамматика, и синтаксис, и выражения взяты из Готшедовой "Немецкой грамматики". Русский язык ужасно страдает под их пером, очинённым на манер Шиллерова.

Власами светлыми в кольцо.

Или продетыми сквозь кольцо, или свитыми в кольца, в кудри, в локоны.

Качают ветры черный лес, Поросший на челе высоком.

Картина уродливая!

Уста дрожащие открыты, Огромны зубы стеснены.

Или открыты и уста и зубы, или уста закрыты, а зубы стиснуты.

Вот все, что привязчивая критика нашла худого в слоге. Заключим: поэма "Руслан и Людмила" есть новое, прекрасное явление в нашей словесности. В ней находим совершенство слога, правильность чертежа, занимательность эпизодов, приличный выбор чудесного и выдержанные от начала до конца характеры существ сверхъестественных, разнообразность и ровность в характерах действующих героев и выдержанность каждого из них в особенности. Прелестные картины на самом узком холсте, разборчивый вкус, тонкая, веселая, острая шутка; но всего удивительнее то, что сочинитель сей поэмы не имеет еще и двадцати пяти лет от рождения!

Окончив литературные наши замечания, с сожалением скажем о злоупотреблении столь отличного дарования, и это не в осуждение, а в предосторожность молодому автору на будущее время. Понятно, что я намерен говорить о нравственной цели, главном достоинстве всякого сочинения. Вообще в целой поэме есть цель нравственная, и она достигнута: злодейство наказано, добродетель торжествует; но, говоря о подробностях, наш молодой поэт имеет право называть стихи свои

грешными.

Он любит проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, если сказать ему не позволено, и кстати и некстати употреблять эпитеты: нагие, полунагие, в одной сорочке, у него даже и холмы нагие, и сабли нагие. Он беспрестанно томится какими-то желаниями, сладострастными мечтами, во сне и наяву ласкает младые прелести дев; вкушает восторги и проч. Какое несправедливое понятие составят себе наши потомки, если по нескольким грубым картинам, между прелестными картинами расставленным, вздумают судить об испорченности вкуса нашего в XIX столетии!

Впервые опубликовано: Сын отечества. 1820. Ч. 64. N 34-37.

Александр Федорович Воейков (1778/1779-1839). Поэт, переводчик, критик, журналист.