Грот Я.К.. О пребывании пленных шведов в России при Петре Великом

О ПРЕБЫВАНИИ ПЛЕННЫХ ШВЕДОВ В РОССИИ ПРИ ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ.

Всражении под Полтавою и потом при капитуляции под Переволочной, русскими взято было

вплен более 20,000 человек или даже около 25,000, если считать гражданские и придворные чины, также служителей, работников и женщин, сопровождавших армию Карла ХII

1). Изданные на русском языке акты и сочинения заключают в себе мало сведений о дальнейшей судьбе всех этих иноземцев, оставшихся в России; а между тем очень любопытно и важно было бы знать разныя подробности по этому предмету. Как обращались у нас с пленными? где находилось большее число их? в какой степени они пользовались свободою и многие ли из них, по заключении мира, возвратились в отечество? На эти вопросы мы находим у иностранных писателей весьма противоречивые ответы. В истории Беккера, имеющей самый обширный круг читателей, сказано: „ни один из этих храбрых воинов не увидел отечества". Русские источники заключают в себе самое убедительное опровержение такого показания. На немецком языке есть целая книга об этих пленных, изданная одним из них, именно капитаном Врехом (Wreech), который жил в Тобольске и завел там школу

2). Но эта книга, напечатанная вскоре по кончине Петра Великаго, по скудости содержания, вовсе не оправдывает своего довольно значительнаго объема. Гораздо обильнее подробностями появившееся в нынешнем уже столетии шведское сочинение, в котором собраны биографическия заметки о всех бывших в русском плену генералах, офицерах и других лицах, сопровождавших Карла ХII в знаменитом его походе

3). Составитель этой книги был внук одного из пленных, корнета Эннеса, прожившаго тринадцать лет в Тобольске, и пользовался веденными дедом в течение этого времени записками; а сверх того извлек много сведений из старинных шведских сочинений, касающихся той эпохи. Число лиц, о плене которых в России он сообщает более или менее подробныя известия, простирается свыше 2.400 человек. Он описывает довольно безпристрастно, на ряду с их страданиями, и добро, испытанное ими в земле победителей; но и из его показаний некоторыя требуют поверки с имеющимися у нас документами. При помощи тех и других, представлю здесь прежде всего общий обзор судьбы пленников армии Карла.

После Полтавской победы, Петр Великий, совершив молебствие, оказал милость неприятельским генералам, пригласив их, вместе с русским генералитетом, к своему столу. Всем известно, что при этом случае Государь возвратил шведам шпаги, и пил за здоровье их, „как учителей своих в военном искусстве". А между тем не только все пленные офицеры, но и рядовые угощаемы были особо. Все это повторилось еще раз 29 числа, по случаю Государева тезоименитства.

Через день, Петр Великий, прибыв в Переволочну вскоре после сдачи шведскаго войска, остановился в шатре князя Меншикова и приказал ввести к себе пленных генералов и штабофицеров. При этом представлении, успокоив их насчет исполнения договора, Государь подробно разспросил графа Левенгаупта обо всем, что касалось до короля; шведский же генерал, с своей стороны, ходатайствовал чрез князя Меншикова о выдаче пленным провианта, говоря, что у них нет ни хлеба, ни денег.

Повелев тотчас накормить всех шведов, Монарх приказал: 1) пленным генералам и офицерам назначить, по званию их, содержание, какое получают те же pyccкиe чины; 2) унтер-офицерам и рядовым производить жалованье, присвоенное нашему пахотному войску; 3) дозволить каждому отправлять известное ему ремесло; 4) кто из пленных пожелает вступить в российскую службу, тех, приняв, содержать наравне с своими; 5) у кого из них есть жены, взятыя в плен, тем возвратить их, и 6) всех обнадежить, что будут они отпускаемы в отечество на поруки товарищей своих, с обязательством возвратиться в условное время.

Через несколько дней, вся пленная армия отведена была обратно в Полтаву; ее сопровождал сам Государь с своими полками. Слух о блестящем успехе преследования неприятеля привлек на полтавския поля безчисленныя толпы народа; из всех окрестных городов наехало множество купцов и промышленников со всякими товарами, напитками, съестными припасами, стадами лошадей и другого скота, и все это, окруженное палатками и наметами, представляло, по словам Голикова, „превеликую ярморку". При появлении Петра Великаго, воздух огласился восторженными кликами: „да здравствует Государь и отец наш"! При пожаловании наград всем участвовавшим в Полтавском деле, Государь распространил свою милость и на побежденных, велев выдать шведским солдатам вперед треть годового их жалованья.

Спустя неделю, все пленные, в трех отрядах, отправлены были из Полтавы в Чернигов, Смоленск и другие близлежащие города, куда и прибыли оне в августе месяце. В начали декабря того же года, повели их в Москву, где и присутствовали они при торжественном въезде Царя в столицу 4).

Пробыв здесь месяц, пленные офицеры разосланы были, в нескольких отделениях, по сту человек в каждом, по разным городам Архангельской, Казанской и Астраханской губерний; но когда в апреле 1711 года открыта была в Свияжске попытка к бегству, то большая часть из них переведена в Сибирь. Тобольск сделался местом ссылки 800—900 офицеров, кроме других пленных между которыми находились и лифляндские крестьяне. По просьбе графов Реншильда и Пипера, полковые пасторы были так распределены, что каждая партия пленных, отправленная в тот или другой город, имела хотя по одному из них. Генералы и офицеры по большей части остались в Москве, где в 1712 году внезапно усилена была строгость в содержании их; однакож вскоре опять введен был прежний порядок.

Кроме пособий, назначенных пленным от русскаго правительства, они приобретали деньги разными работами и ремеслами 5). Благодаря этому, русские узнали некоторыя новыя для них ветви ремесленной промышленности. „Многолетнее пребывание в России этих военно-пленных — говорит Бергман 6) — принесло ей немалую пользу. Чрез них лучи просвещения проникли даже в глубь Сибири; они завели фабрики и мануфактуры в странах, где не было и следа европейской образованности; они, как живописцы, мастера золотых и серебряных дел, токари и знающие прочия ремесла, ввели всюду полезную роскошь (!); как музыканты, комедианты, фабриканты карт и трактирщики, они соделали для русских наслаждение жизнию приятнее и разнообразнее, и даже споспешествовали, сколько могли, обучению юношества". Если здесь шведским пленным и приписано слишком большое и общее влияние на успехи образованности в России, все-же нельзя отрицать, что они в некоторых местах и в частных случаях действительно могли оказать такого рода пользу,— чему мы далее и увидим несколько примеров.

Петр Великий, всячески изыскивая средства для исполнения своих великих планов, ясно понимал, что из числа стольких иностранцев могло найтись много людей, полезных для гражданской службы. Потому, при учреждении коллегий, и обратил он особенное внимание на шведских пленных, приказывая приглашать их к вступлению в службу. Есть несколько о том указов. В 1717 году, Государь, из Спа, писал к генералу Брюсу, чтобы он, при помощи сенаторов, приискивал „удобных ассесоров из шведских полоняников", вследствие чего Брюс и просил содействия Сената к приглашению въ службу „ полоненных камериров, коммисаров, рентмейстеров, секретарей, аудиторов и знатных шрейберов и прочих офицеров, которые в Швеции или где инде у таковых дел были, или хотя и не были, а за оныя возьмутся, — обещая им Его Царскаго Величества высокую милость и довольное жалованье" и подтверждая им, что то „служба гражданская, а не военная" 7). В связи с этим находится писанный в следующем году мемориал иноземца Фика о назначении жалованья служителям коллегий. В этом документе говорится о посланной „с России к Москве" — „росписи накоторым из шведских полоняников", — которые шведскому штату и языку русскому искусны, и может один из них нам потребнее быть, нежели два человека немцев" 8). Эти слова, которых нельзя не признать выражением образа мыслей самого Царя, относятся ъ состоявшемуся незадолго пред тем указу об устройстве в России судебных мест по примеру Швеции, о переводе шведскаго уложения и составлении свода российских узаконений со шведскими 9): причем не надобно забывать, что и самыя коллегии, для

которых приискивались чиновники из шведов, устроены были по образцу подобных учреждений в Швеции 10).

Всего замечательнее, в этом отношении, именной указ, данный в том же году поручику гвардии Князю Хованскому 11): „ехать тебе ъ Нижний Новгород и в Казань, и там арестантов шведских сыскав, призывать в нашу гражданскую службу в коллегии; и ежели которые из них не похотят, то обещай им некоторую награду и притом обнадежь их Нашим именем, что они, конечно, ни в какую военную службу употреблены не будут, и как скоро с ними договоришься, то их и при них багаж и людей их привези сюда в Санктпетербург немедленно".

Мы не знаем, многие ли шведы воспользовались предложением русскаго правительства; из известий Эннеса видно только, что пленные в разное время поступали в русскую службу. По некоторым данным надобно однакож заключить, что такия лица редко были коренными шведами, а принадлежали по большей части к числу немцев и других иностранцев, бывших в армии Карла XII. Есть сведения, что в известной экспедиции князя Бековича в Хиву участвовали многие шведские пленные, которых он принял в службу в Казани и в Астрахани, ожидая от них тем более пользы, чем более они показывали к тому готовности. Но, по словам Миллера, между этими пленными не было ни одного природнаго шведа; все они были немцы, которых Карл ХII набрал в Саксонии и на возвратном походе из Германии. Не получая никакого содержания из Швеции, эти люди уже наперед вознамерились вступить в русскую службу и исполнили это тем охотнее, что их употребили к такому походу, который до войны против Швеции нимало не касался. С ними, говорит Миллер в другом месте, не было никакого принуждения: ибо всякий мог, по собственному усмотрению, вступить в службу или нет, и от него же самого зависели при этом условия 12).

Что действительно очень не многие из пленных шведовъ заняли в России вновь учрежденныя должности по гражданской службе, это подтверждает манифест, изданный Петром Великим в самый год заключения мира с Швециею и начинающейся словами: „Объявляем всем и каждому, особливо же в Государстве Нашем всем ныне обретающимся военнопленным как шведскаго, так и других народов в военной шведской службе бывших, что хотя Мы cию войну с короною шведскою, ради государственнаго интереса и резона имеем, однакож партикулярной противности к тому народу никакой не имели, но наипаче оной за военной почитали" 13) и т. д. Этим манифестом, который составляет одно из убедительнейших доказательств безпрерывной заботливости Петра о просвещении России, все пленные призываются в русскую службу, с позволением им, по принятии присяги, селиться в государстве, вступать в брак, приобретать недвижимую собственность, заниматься торговлею и промыслами. Тут, между прочим, подробно показано, в какия именно присутственныя места должны обращаться пленные, которые пожелают вступить в службу, — смотря по роду их сведений и способностей. „Ежели кто российскаго языка знающ и притом в состоянии обретается Нам и государству Нашему действительно потребныя услуги показать, то может он о науке и прошении своем письменно в ту коллегию, куда что принадлежит, объявить". За сим следует точнейшее указание мест по различию просителей, напр. „которые профессорския науки имеют и могут в академиях или в гимназиях определены быть, и книги печатать искусны, таковым надлежит о себе прислать свидетельство в Правительствующий духовный синод".

Напечатанный пo-русски и по-немецки, этот манифест был разослан во все провинции и города, где находились военнопленные, и от каждаго из них взята росписка в том, что манифест был ему объявлен. Чрез несколько месяцев после его обнародования, состоялся мир, положивший конец двадцатилетней войне.

Относительно положения пленных в нашем отечестве, находим у Эннеса свидетельство, тем более важное, что оно принадлежит врагу: „с пленными офицерами— говорить он — в России вообще обращались хорошо; они пользовались большою свободою, если только вели себя тихо и порядочно, оставаясь в тех городах, куда были посланы или на время отпущены, причем их всегда сопровождал караульный солдат; но в случае неудачной попытки бежать, с ними поступали строго, а часто, даже и жестоко. Сибирский губернатор князь Гагарин старался всячески облегчать судьбу шведских пленных и выделял не раз по нескольку тысяч рублей для раздачи наиболее

нуждавшимся между ними. В Тобольске им легче было добывать деньги, нежели в маленьких городах, не смотря на сравнительную в последних дешевизну всех жизненных потребностей". „Унтер-офицеры и рядовые — замечает Эннес — находились совершенно в других местах, где должны были исправлять тяжкия работы, — особливо в сибирских рудниках и при построении Петербурга 14). Из них одни умерли, другие принуждены были вступить в русскую военную службу или перекреститься, так что очень немногие возвратились в отечество". Если действительно были случаи насильственных поступков, в каком бы ни было отношении, с тем или другим иноземцем, то, конечно, это должно быть приписано не правительству, а либо низшим властям, либо частным лицам. Что такия злоупотребления в самом деле случались, видно из тогдашних указов в которых не раз выражается попечение правительства. В 1717 г., вследствие жалобы графа Левенгаупта, „Сенат, по указу Великаго Государя, приказал: в губерниях, где есть шведские арестанты, никого в неволю не крестить и на русских под неволею не женить и замуж не давать" 15). К этому указу близко подходят, по содержанию, два другие, изданные уже после заключения мира, в 1723 и в 1724 годах, о том, чтобы никто силою не держал у себя шведских военнопленных и не препятствовал им возвращаться в отечество 16). Некоторое понятие о положении этих пленных в России дают нам и следующия слова упомянутаго манифеста: „Мы усмотрели, коим образом не только о их избавлении из плена, но и о их довольственном пропитании мало попечения имели, от чего оные с великою нуждою себя в столь долгопротяжном пленении содерживать принуждены" и далее: „зело многие между пленными обретаются, которые от управителей в городах и провинциях позволения просили, чтоб им позволено было, яко подданным, в государстве Нашем поселиться". Все это ясно показывает, что правительство постоянно заботилось о благосостоянии пленных, и этому замечанию нисколько не противоречит то, что, с другой стороны, принимались меры для пресечения пленным возможности употреблять во зло предоставленную им степень свободы. Так в 1718 году открылось, что под конвертами иноземных послов приходили письма к пленным и от них отходили, хотя им не запрещена была „явная корреспонденция за отворчатою печатью", с отдачею писем на разсмотрение в государственную канцелярию 17). Многие пленные, как видно из собственных их записок и из других современных документов, отпускаемы были, согласно с обещанием царя, под честным словом или на поруки: но как не все они возвращались, а другие, быв в услужении у частных людей, бежали от них, то в 1720 году повелено было всем чинам, как духовным, так и светским, у которых живут пленные, немедленно объявлять о них местным начальствам 18). Обстоятельство, послужившее поводом к этому предписанию, достаточно оправдывает меру, принятую в отношении к переписке пленных.

Офицеры и чиновники, захваченные в лифляндских крепостях, были по большей части женатые люди, почему с ними вместе переселились в Сибирь их жены и дети; между отправленными туда семействами находились многие дворянские роды из Лифляндии и, Ингерманландии. Во время продолжительнаго плена, дети их и внуки росли в пустынях Сибири без воспитания. Это внушило названному выше капитану фон-Вреху человеколюбивую мысль завести в Тобольске училище, и, с помощию многих образованных офицеров, ему удалось осуществить ее в 1713 г.; обучение приняли на себя частью офицеры, частью пасторы. К учреждению этой школы содействовали, присылкою книг и денег, знаменитый доктор Франк, профессор в Галле, и пастор в Архангельске доктор Михаэлис, с которыми Врех был в переписке. Сверх того для той же цели собираемы были добровольныя приношения между жившими в Москве пленными генералами и офицерами, к чему особенно способствовал подполковник Изендорф. Предметами преподавания в Тобольском училище были: закон Божий, нравоучение, языки, арифметика, чистописание и рисование, а отчасти, сколько было можно, — и главныя из наук. Здесь, в течение девяти лет, получили воспитание многия впоследствии отличавшияся образованием и достоинствами лица обоего пола, которыя во всю жизнь благословляли память своих наставников. В конце 1717 года в училище находилось 33 мальчика, 17 девочек и 6 русских детей; за обучение последних назначена была небольшая плата.

Наконец 30 Августа 1721 года заключен был мир Ништадский, и по одной из статей его надлежало с обеих сторон освободить без выкупа всех пленных. По показанию Эннеса, в Швецию возвратилось едва и 600 человек: следовательно, не считая нижних чинов, в России осталось более 1800 пленных. Их удержали здесь разныя причины: одни приняли русское подданство; другие,

обезпечив свое пропитание отправлением каких-нибудь ремесл или другими занятиями, не хотели уже променять верное в чужом крае на неверное в отечестве, где между тем все переменилось; некоторые, женившись на русских, не желали ехать на родину без жен, которыя, по условию трактата, не имели права последовать в Швецию за мужьями; иные наконец, обязавшись службою частным лицам на срок, или имея долги, также не могли удалиться без исполнения своих обязательств. Прибавим, что многих из попавших в плен уже не было и в живых. Таким образом становится ясным, что если, по разным причинам, в Швецию возвратилась и малая часть пленных, то это не значит, как уверяют иностранные писатели, будто не воротился никто, и будто это произошло от неисполнения Петром Великим, условия сдачи шведской армии при Переволочне. В начале 1722 года все желавшие или могшие воспользоваться освобождением из мест своего пребывания доставлены были на казенных подводах в С.-Петербург и в июне месяце увидели вновь отечество.

Остановимся теперь на некоторых отдельных лицах армии Карла XII, бывших в русском плену, и в заметках о них воспользуемся не только книгою Эннеса, но и сведениями, заключающимися в других шведских сочинениях.

Для содержания пленных назначены были, сверх некоторых менее известных селений, преимущественно следующие города: Петербург, Новгород, Ярославль, Москва, Клин, Серпухов, Коломна, Воскресенск, Кострома, Галич, Чухлома, Нижний Новгород, Казань, Свияжск, Чебоксары, Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский; Юрьев-Польский, Переяславль-Рязанский, Зарайск, Михайлов, Раненбург, Кашира, Венев, Калуга, Городище, Саранск, Вологда, Тотьма, Сольвычегодск, Архангельск, Шенкурск, Верхотурье, Соликамск, Тобольск и Тюмень. В выборе лиц будем руководствоваться, независимо от большей или меньшей значительности их, одною занимательностью сохранившихся о них известий.

Нордберг — известный в исторической литературе самым подробным, хотя и не безпристрастным сочинением о Карле XII. Во время Северной войны, он был придворным проповедником и председателем походной консистории, и давно уже пользовался особенною милостию короля. Попавши в плен под Полтавою, он получил позволение оставаться при плененном тогда же первом министре Карла, обер-маршале графе Пипере, с которым и отвезен был в Москву. Здесь заведывал он духовными делами своих пленных соотечественников и доставлял им своею заботливостию все выгоды, какия в тогдашних обстоятельствах были возможны. Шведы пользовались в России полною свободою совести, и Нордберг не встречал в своей деятельности ни малейшаго стеснения. В этом правдиво сознаются шведские писатели, прибавляя, что пленные в течение 11-ти лет, по обычаю своей родины, праздновали в России ежегодно по четыре так-называемые молитвенные дня, для которых тексты предписывал сперва граф Реншильдъ, а по отъезде его в Швецию, старший генерал. Число всех взятых в плен полковых пасторов простиралось до 65 человек. Когда в начале 1710 года остатки армии Карла разселены были по разным русским городам, тогда, вместе с приходами своими, разошлись по большей части и эти пасторы, а от того обязанности Нордберга сделались гораздо труднее. Пока все они еще были вместе, Нордберг созвал род духовнаго совета, на котором он, дав им надлежащия наставления, как каждому из них поступать на своем месте, в то же время условился с ними о назначении на тот год молитвенных дней.

Придворный штат короля остался в Москве и вместе с задержанными там генералами и офицерами составил особый приход под именем шведскаго придворнаго прихода. Походная консистория продолжала в Москве свои заседания под председательством Нордберга и по прежнему руководствовалась в делах своих церковным уставом Швеции. Такова была веротерпимость Петра Великаго.

Нордберг должен был часто разбирать неприятныя ссоры между своими как духовными, так и светскими сотоварищами.

Его строгий и благородный образ мыслей виден из сохранившихся от того времени писем его. Любопытны между прочим строки, посланныя им в Тобольск, когда до него дошел слух, что

жившие там шведы наняли дом для представления комедий. „Любезнейшиe друзья и братья", — говорит он—„положение нашего отечества и собственное наше должно бы в нас заглушить все суетныя и пустыя мысли этого рода, и служить нам поводом к богобоязненной скорби, ведущей к исправлению. Если обратимся к первому началу комедий, то увидим, что оне своим происхождением обязаны язычникам" и т. д. 19).

Нордберг оставил Россию еще в 1715 году, быв обменен на какого-то русскаго поручика и двух священников; тогда-то пленные могли настоящим образом оценить этого человека, котораго заменить никто не был в состоянии. Делами церкви управляли многие вместе, но уже не с тем успехом. Через Финляндию Нордберг отправился в Стокгольм, а оттуда в Стральзунд к королю, который и назначил его своим духовником.

В 1731 году ему от правительства поручено было написать Историю Карла XII, что и исполнил он частью по собственным воспоминаниям, частью при помощи сведений, собранных от других лиц, также участвовавших в походе. Королева Ульрика Элеонора читала рукопись по мере того, как она изготовлялась, и собственноручно исправляла или дополняла ее. Этот труд напечатан был в 1740 году, а вскоре после того переведен по-французски и по-немецки. К сожалению, Нордберг, при всех своих дарованиях и достоинствах, как историк, не умел возвыситься над тоном летописи и национальным ослеплением. Он был веселый и остроумный собеседник; по деятельности же своей, энергии и познаниям пользовался великим уважением; что касается его наружности, то он был огромнаго роста и, по старинному обычаю, носил густую бороду. Нордберг кончил свое ученое образование в Упсальском университете, где приобрел степень магистра; в 1732 году получил он звание доктора богословия; умер в 1744, на 68 году от рождения.

Капитан Норин получил в сражении при Полтаве семь ран и два дня пролежал на поле битвы; на третий же мог с трудом дотащиться до русскаго лагеря, где и объявил себя военнопленным. Он жил сперва в Архангельске, а потом в Галиче, и здесь своими познаниями и образованностью обратил на себя внимание одного помещика, который предложил ему место наставника при своих сыновьях. Вскоре Норин до такой степени снискал его дружбу и доверенность, что на случай смерти своей отец назначил его опекуном сирот. Через несколько времени помещик действительно умер, и пленный швед вступил в управление имением своих питомцев, которые любили его, как второго отца. При отъезде из России, по заключении мира, он честно разделил между ними все, чем с такою пользою для них заведывал, и возвратился в отечество. Впоследствии он возведен был в дворянство и принял фамилию Норденсверд.

Прапорщик Дальберг содержался в Москве, где, вместе с двумя другими офицерами,

них напали пять мошенников, и от полученных при этом побоев Дальберг пролежал целые три месяца. Во время его болезни добрая хозяйка ухаживала за ним с нежною заботливостью и предложила ему жениться на ея богатой племяннице. Он из благодарности согласился; но узнав, по выздоровлении, что она требовала от него перемены вероисповедания, как перваго условия для брака, он взял назад свое слово и скрылся. Вместе с двумя товарищами бежал он в Финляндию, достав проводника и крестьянское платье; однакож проводник выдал их во Пскове и они были привезены назад в Москву, где провели три месяца в тяжком заключении. Быв

Волконский через несколько месяцев должен был возвратиться в Москву, то они бежали в Мемель, но здесь опять были схвачены отвезены в Митаву и посажены в башню, где оставались четыре месяца в оковах. Наконец Курляндский губернатор Фитингоф, услышав имя Дальберга и узнав, что это племянник известнаго Рижскаго коменданта графа Дальберга, которому сам был много обязан, принял участие в судьбе молодого человека и выкупил его, заплатив Волконскому 200 риксдалеров. Проведя зиму у Фитингофа, Дальберг весною 1713 года отплыл в Швецию, куда и прибыл благополучно.

Капитан Сталь-фон-Гольстейн (Георгий Богуслав, впоследствии барон), нарвский уроженец, попал в плен в 1704 году при взятии Нарвы русскими. В Москве женился он на дочери генерала барона Горна, жившаго там также в качестве военнопленнаго. Благодаря стараниям жены своей, которая заплатила за него и выкуп, он в 1711 году возвратился в Стокгольм и тотчас же послан был с важными депешами к королю в Бендеры. Жена его оставалась еще 11 лет в русском плену. Считая себя вдовцом, он сватался за девицу Риддершанд, и уже наступил день свадьбы; но, по странному случаю, жена его в этот самый день (в 1722 г.) возвратилась из России, успела предупредить незаконную женитьбу и жила с мужем еще около 40 лет. По смерти ея он, на 76 году от рождения, все-же женился на девице Риддершанц, которая таким образом до старости ждала своего суженаго. Лишившись 80-ти летняго мужа, она плакала неутешно и говорила, что почла бы смерть лучшею наградой своей любви.

Скажем несколько слов о смерти его. В конце царствования Елисаветы Петровны, вражда Швеции

том, чтобы он в Турции выручил все долговыя обязательства Карла XII; но втайне, по всей вероятности, действительно на него возложено было завести там речь о сближении между Швециею и Оттоманскою Портою. По крайней мере достоверно известно, что на сейме 1738 года в Стокгольме решено было объявить России войну, в случае если он испытает неудачу в борьбе с Турциею, и союз с Портою был любимою мыслию приверженцев покойнаго короля. Между тем в бумагах взятых у Синклера, не найдено ничего по этому предмету; все оне впоследствии отправлены были в Стокгольм через Гамбург. Это убийство было одною из причин, ускоривших новый разрыв между Poccией и Швецией.

Капитан Рюлъ, опасно раненый в голову под Польшею, находился сначала в Свияжске. Здесь как и в Казани, шведские пленные в 1710 г. пользовались такою свободою, что могли ходить по городу без караула. Вместе с капралом драбантов Курселем Рюль составил план бегства (в Польшу чрез Украину); к ним присоединилось более 150 офицеров и три немецкие драгунские полка, которые после Днепровской капитуляции перешли в русскую службу и составляли гарнизон в обоих названных городах. Предприятие казалось тем легче, что в этих местах не было вовсе русских войск, за исключением весьма слабых отрядов в замках Казани и Свияжска. Заговорщики должны были в известный день напасть на эти отряды в обоих городах, умертвить комендантов и всех русских офицеров, захватить оружие, порох и казну; потом, соединившись, итти в Польшу и там пристать к шведской армии, бывшей под предводительством генерала Маршалка. Однакож этот план не удался: накануне дня, назначеннаго для исполнения его, шведский адъютант Бринк донес о заговоре русскому коменданту в Свияжске, и в следующую ночь все шведские офицеры как здесь, так и в Казани были арестованы. По открытии зачинщиков, Курсель и 12 других офицеров были заключены в оковы, и в Клине посажены в темницу, а Рюль отведен в Казань и там в подземелье башни содержался девять лет по большей части на хлебе и на воде. Не смотря на эту тяжкую участь, он в 1722 г. возвратился в Швецию и прожил до 65-летняго возраста. Десять соучастников его в заговоре были разстреляны. Остальные, как уже было упомянуто в начале этой статьи, удалены в Тобольск.

Лейб-драбант граф Дуглас, взятый в плен под Полтавою, жил в Вологде до 1717 года; в этом же году вступил добровольно в русскую службу и был назначен губернатором города Або и всей

Финляндии, которая в то время была во власти русских. Он ознаменовал свое управление жестокостью и лихоимством. В 1719 году о Пасхе созвал он к себе множество гостей, и на пире, поссорившись с значительным русским офицером, убил его в пылу гнева. По приказанию главнокомандующего в Финляндии князя Голицына, он был тотчас арестован и отвезен в Петербург; его приговорили к смертной казни; но Царь заменил ее земляною работой. В конце того же года Петр I, увидев Дугласа за тачкою, простил его под условием доставить в распоряжение Государя полк пехоты из Финляндии. Вступив снова в прежнюю должность, Дуглас принял строгия меры для исполнения своего обязательства и выслал Петру несколько сот человек, которые потом употреблены были в Персидском походе. В Абоской соборной церкви хранились останки Св. Генриха, перваго проповедника христианской веры в Финляндии, жившаго в XIII веке: Дуглас от правил их в Петербург. В 30 годах прошлаго столетия Дуглас в чине генераланшефа, назначен был ревельским губернатором, но за жестокие поступки отставлен, а при императрице Елисавете и совсем исключен из русской службы. Последние годы жизни провел он в своем эстляндском имении.

Капитан барон Горн, в 1708 году, при одной перестрелке в Литве, получил несколько тяжких ран и обязан был сохранением жизни своему верному слуге Лидбому, который отыскал его между лежавшими в поле телами убитых и раненых, и потом с величайшею заботливостью ходил за больным, пока не доставил ему облегчения. Снова раненый под Полтавою, Горн при Переволочне попал в плен и жил в Соликамске. Лидбом, хорошо знавший ремесло седельника, кормил и себя и своего господина приготовлением изделий, которыя Горн разносил по городу вместе с корзинами своей собственной работы. Возвратясь в Швецию в 1722 году, он там еще служил 20 лет, после чего поселился в своем имении Челлере и дожил до глубокой старости. В воспоминание своего плена, близ этого имения он построил хутор и назвал его Соликамском,—имя, под которым это место и теперь еще известно. Горн отличался строгою нравственностью, благочестием, веселым характером и делал много добра, так что имя его до сих пор всеми уважается в той стороне. Старому слуги своему он был так благодарен, что, по возвращении из плена, освободил Лидбома от всякой обязанности и держал при себе как вернаго товарища, проводил с ним целые дни, доставлял ему всякия удобства и за столом, какие бы ни были у него гости, всегда сажал его возле себя; но Лидбом умер задолго до своего благодетеля, который, желая почтить его память, похоронил его в церкви и поставил над могилою его красивый памятник.

Корнет Эннес взят был в плен при Переволочне и вместе с другими отведен, через Смоленск, в Москву, а потом в Симбирск. В 1711 году он, наравне с большею частью пленных, отправлен был в Тобольск, и здесь оставался десять лет. Благодаря уменью точить и ткать, он вскоре мог облегчить свое положение. К этому особенно способствовал губернатор князь Гагарин, который, видев тканые им кошельки и чапрак, свидетельствовавшие о необыкновенном искусстве, заказал ему для большой залы шелковые обои с золотыми и серебряными цветами; для этой работы князь доставил все нужное и обещал по рублю за каждый локоть. Такой огромный и медленный труд требовал несколько рук, и потому Эннес приискал себе троих помощников: ротмистра Маллина и корнетов Горна и Барри. Проработав усердно несколько месяцев, они приметно улучшили свои средства, а в последниe годы плена так разбогатели, что могли каждое воскресенье угощать обедом 12 человек, самых бедных своих сотоварищей, которые, не зная никакого ремесла, не были в состоянии сами добывать себе хлеб. Сверх работ этого рода, наблюдательный Эннес продолжал в плену веденные во время похода записки; но, к сожалению, часть их сгорела потом в Швеции при пожаре, истребившем маленькое имение его вдовы. Известие о мире и радостной перемене в судьбе пленных прибыло в Тобольск 21 ноября 1721 года, а в середине января 1722 г. освобожденные шведы отправились, в нескольких партиях, в Петербург, куда и прибыли 21 следующаго марта, проехав 2.920 верст; через несколько дней они весело пустились в путь на родину, где Эннес, пользовавшийся крепким телосложением и постоянным здоровьем, прожил до 95-летняго возраста (1773 г.); вдова его умерла 85 лет от роду (1789).

Капитан Страленберг, — автор известнаго сочинения о России— избегнул плена при Полтаве и уже переправился было благополучно через Днепр; но, не находя своего брата между спасенными, хотел помочь ему, возвратился в челноке на левый берег и сам попал во власть русских, между тем как брат его успел в другом месте уйти от них. Капитан Страленберг отведен

был сперва в Москву, а потом в Сибирь. В продолжение тринадцатилетнего плена он ездил по этой стране для снятия карты ея и окончив труд свой, отправил его в Москву к какому-то купцу на сохранение. По смерти купца, карта представлена была Петру Великому, который приказал, чтобы составитель, когда потребует ее назад, приведен был к Государю. Проведав об этом, Страленберг продолжал свои разъезды, чтобы со временем поднести Петру карту Сибири в улучшенном виде. По заключении мира прибыв в Петербург, он действительно представил свою новую карту Императору, который будто бы предлагал ему место директора Межевой конторы. Через несколько лет после возвращения в Швецию, именно в 1730 году, Страленберг издал в Любеке свою карту, а вместе с нею и текст на немецком языке под заглавием „Историческое описание Северной и Восточной части Европы и Азии" (Historische Beschreibung vora Nord-und Ostlichen Theil von Europa und Asia). He смотря на грубыя ошибки и ложныя показания, которыми, особенно в отношении к России, исполнено это сочинение, оно в свое время обратило на себя внимание Западной Европы и долго служило источником географических сведений о странах, которым посвящено. Страленберг продолжал в Швеции свое военное поприще, был комендантом крепости, достиг 70-летняго возраста и умер, в чине маиора, в 1747 году, не был никогда женатым.

Особенную занимательность Эннесовой книге придают помещенныя в конце ея записки, веденныя в России некоторыми из пленных и доставленныя издателю потомками их. На первый раз представим здесь

Извлечение из записок прапорщика Густава Абрама Пипера впоследствии генерал- маиора и губернатора.

Прибыв в 1708 году в Ригу, Пипер вместе с 15-ю другими офицерами отправился в Литву, чтобы присоединиться к шведской армии; они надеялись застать ее еще в Минске, но нагнали не ближе, как в Могилеве. Описав потом некоторые переходы своего полка и незначительныя стычки с русскими отрядами, он разсказывает свои страдания от лихорадки и мороза, который в тогдашнюю зиму, как и в 1812 году, достигал необыкновенной степени; наконец, сидя в плохозапертом фургоне, он отморозил себе обе ноги, лежал в лазарете в городке Веприке, занятом шведами, и едва не лишился ног, которые наконец, благодаря искусному фельдшеру, начали оправляться.

В Апреле 1709 года, продолжает Пипер, получили мы приказание выступить в поход и двинулись к Полтаве. Я лежал в фургоне. Когда полковой обоз должен был проезжать перед Королем, я завидел издали Его Величество в сопровождении свиты, состоявшей человек из 50-ти, ехавших нам на-встречу верхом. Так как я лежал полураздетый на постели, и крыша фургона была вполовину откинута для очищения в нем воздуха, то мне показалось неприличным поклониться Королю в таком виде, почему и оборотился спиною к отверстию фургона и притворился спящим. Король, продолжая скакать вдоль цуга повозок, подъехал наконец к моему фургону, остановился и спросил ехавшаго рядом с ним полковника Аппельгрена: „Кто это лежит в повозке?" Тот отвечал: «Это несчастный прапорщик Пипер, который отморозил себе ноги". Король подъехал еще ближе и, наклонившись к повозке, спросил у слуги: „Спит он или нет?" на что слуга отвечал „Не знаю; разве только-что уснул". И как Король стоял со своею лошадью близехонько от меня, то мне казалось неловким лежать спиной к нему, а когда я повернулся, то он спросил меня: „Что, каково вам"? Я отвечал: „Еще очень плохо, Ваше Величество: не могу ступить ни на которую ногу". „А что, сказал Король: оне у вас целы"? Я отвечал, что лишился пяток и пальцев, „Э! ничего не значит", перервал Король; потом, положив свою ногу на седельную луку, он обвел рукою полступни и прибавил: „Я видел людей, которые потеряли всю эту часть ноги, и ходили не хуже прежняго — набивши только сапог! Что говорит об этом фельдшер?" спросил Король, обратясь к Аппельгрену. „Фельдшер полагает, отвечал полковник, что он еще будет ходить". „А будет ли бегать?" возразил Король. „Пусть благодарит Бога, заметил Аппельгрен, если будет в состоянии ходить, а о беганье, кажется, ему уж нечего думать". Отъехав немного, Король сказал Аппельгрену, от котораго я после узнал о том: „Жаль его: такой еще молодой человек!"

Во время осады Полтавы, я, для приятности общества, был в одной палатке с поручиком бароном Унгерном и мало-по-малу начал оправляться: сперва мог только сидеть, свесив ноги вниз, потом с палкой в руках стал немножко передвигаться, придерживаясь к стенке, а наконец пробовал и ездить верхом. Унгерн из участия во мни, находя, что я только ослабеваю в душной палатке, которую весь день налило солнце, уговорил меня переселиться к другу его, служившему в Альбедилевых драгунах, капитану Пастельбергеру, который тогда стоял в деревне Кведурки, в 10-ти верстах от Полтавы. Вместе с ним я поехал туда верхом; Пастельбергер принял меня очень радушно и угощал всячески, так что силы мои быстро возстановились. По прошествии месяца, Альбедилеву полку приказано было выступить и расположиться поближе к Полтаве; вскоре после того, в один день, вся армия должна была стать в боевом порядке и ожидать прибытия русских, которые в 10 верстах оттуда переходили через Ворсклу. Но они не имели намерения атаковать нас, и как скоро ступили на берег, то укрепились за линию редутов или шанцев. Когда Карл XII услышал, что pyccкиe к нападению не готовятся, то он на 5 верст придвинулся с своею армиею на встречу им и простоял там дня два, пока они окончили свою работу. В один вечер обоз получил приказание итти опять на 5 верст назад, а для прикрытия его оставлено было шесть слабых полков, считавших в себе менее тысячи человек да тысячи две или три Запорожских казаков. В 3 часа утра пальба возвестила нам начало сражения; как выстрелы слышались все далее и далее, то мы сочли это добрым знаком. Наконец в 2 часа пополудни 28 июня раздались два безконечнодолгие залпа и вслед затем перед обозом показалась толпа неприятелей; но как скоро прикрывавший нас отряд двинулся против них, они отступили. Вскоре явились из нашей армии бежавшие солдаты, от которых мы узнали о ея поражении.

Нас очень тревожила неизвестная участь Короля; наконец в 5 часов вечера мы его увидели: он медленно ехал верхом, с поднятою на седло ногою, на которой перевязка была распущена. В 8 часов обозу было велено тотчас же тронуться, и в ту ночь сделалось такое смятение, какого никто не мог бы ожидать от столь победоносной армии: еслиб неприятель тогда преследовал нас, то и Король и остальная часть армии непременно погибли бы: потому что никто не слушался и всякий шел куда вздумается — только бы обогнать других. В таком безпорядке мы на другой день вечером прибыли в местечко, где подполковник Функ стоял с тремя стами драгунов; Пастельбергер, который также, был здесь, взял меня к себе на квартиру, где я, подкрепив себя пищей и питьем, мог отдыхать шесть часов сряду. Эскадроны начали собираться вокруг своих знамен, и в 7 часов вечера двинулись к Кобелякам и Днепру, по течению реки Ворсклы. Но тут мы увидели, верстах в трех вправо от нас, русския войска, шедшия в поле параллельно с нами. Миновав Кобеляки, где с 300 конницы стоял подполковник (впоследствии фельдмаршал) Сильверельм, мы весь следущий день продолжали итти, страдая от ужаснаго зноя и невыносимой жажды, а в 8 часов вечера, достигнув Днепра, стали внизу у самой реки, кроме Мейерфельтскаго полка, который расположился на высоте. Русская армия заняла также возвышенное поле верстах в двух с половиною от того полка и обступила нас в виде полумесяца, имея пехоту в центре, а конницу — на флангах: судя по глазомеру, она составляла около 30,000 человек; начальствовали ею князь Меншиков и генералы Боур и Голицын 21).

Я в то время находился у капитана Пастельбергера, при Альбедилевом полку. В ночь к нам прибыло из армии множество больных и раненых, из которых одни благополучно переправились через Днепр, а другие потонули. Будучи болен и в отпуску, я также мог бы перевезтись с бароном Унгерном, раненым под Полтавой; но как я однакож мог уже порядочно сидеть верхом, то решился остаться у Пастельбергера и ждать, что нам пошлет судьба, — в надежде, что, имея еще 12,000 хорошей конницы, мы успеем пробиться, а потом в удобном месте переправимся через Днепр и бросимся в Волынь, куда могли бы последовать за нами только легкие, вовсе не страшные для нас, неприятельские отряды. Под утро 1 июля Его Величество переправился через реку, поручив начальство над армиею графу Левенгаупту. Отрадно было смотреть, как воины, лежа на траве за связанными лошадьми и держа в руках свои маленькие молитвенники, предавали себя в волю Божию, после чего, когда пропет был псалом, скомандовано садиться на коней и все стали готовиться к атаке. Однакож едва прошло несколько минут, как от одного эскадрона к другому стали ходить никоторые из офицеров, выведывая, надеются ли войска отбиться от неприятеля, окружившаго нас сильным корпусом пехоты и артиллерии. Тогда я слышал собственными ушами, как драгуны Альбедилевой лейб-роты, состоявшей почти из одних ветеранов, которые некогда