Памяти Никласа Лумана

Никлас ЛУМАН 8.12.1927—6.11.1999

Скончался Никлас Луман. Социологов такого масштаба после второй мировой войны было совсем немного, и ничто не предве­щает появления в ближайшем будущем фигуры даже не равнове­ликой, а хотя бы только сопоставимой с ним по дарованию и про­дуктивности.

Странные чувства вызывает известие о его кончине. Помимо обычных, человеческих — сожаления и горечи — еще и удивле­ние. Кажется почти невероятным, что остановился поток публика­ций, что каждый новый год не принесет одну-две новые книги Лумана. За удивлением следует — как бы кощунственно это ни звучало — своеобразное удовлетворение, вроде того, какое выска­зала Марина Цветаева, узнав что Волошин умер в полдень — «в свой час». Последняя книга Лумана, более чем тысячестраничная монография «Общество общества»*, так и выглядит — как послед­няя книга, монументальный труд, итог грандиозного проекта, де­ло всей жизни. Считать ли ее вершиной творчества или отчаянной неудачей (оценки книги сильно разнятся), все равно несомненно, что это — завершение, после которого могло следовать лишь новое, неожиданное начало. Огромный труд исчерпал видимые возмож­ности теории и жизненные силы теоретика. Структурная связка аутопойесиса жизни и аутопойесиса теории была столь совершен­на, что завершение труда и завершение жизни не могли не сов­пасть.

* Luhmann N. Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1997.

Писать о Лумане безотносительно к его трудам, даже по столь скорбному поводу, кажется, почти невозможно. Но труды остают­ся с нами — оборвалась жизнь: что мы скажем о ней? То же, что и о любом профессоре: диплом — диссертация — профессура? Слу­чай Лумана, впрочем, несколько особый: то, что у других ученых растягивается на годы, у него спрессовано в наикратчайший пери­од, которому предшествует необыкновенно затянувшееся начало и за которым уже не следует никаких изменений: в 1968 г. Лу­ман получает профессуру в новом, только что основанном Биле-фельдском университете и остается там четверть века до выхода на пенсию. Профессуре предшествует (в 1966 году) защита дис­сертаций — в высшей степени необычная, а по нынешним пред­ставлениям в Германии попросту невозможная: обе диссертации (Promotion, дающая докторскую степень, и Habilitation, открыва­ющая путь к профессуре) защищаются с перерывом всего в полго­да. В том, что это удалось, заслуга не только Лумана, но и вид­нейшего немецкого социолога X. Шельски, основателя Билефельд-ского университета. Шельски замечает Лумана еще раньше — точная дата их знакомства мне неизвестна, но то обстоятельство, что Луман еще до получения ученых степеней становится (в 1965 году) руководителем подразделения Центра социальных исследо­ваний в Дортмунде, который возглавляет Шельски, достаточно примечательно. А что до этого? Сотрудничество с Высшей школой наук управления в Шпейере, где в это время профессорствует зна­менитый Арнольд Гелен, старший друг и коллега Шельски, в со­авторстве с которым он, в частности, написал первый учебник по социологии в послевоенной Германии. Установить, откуда тянется ниточка знакомств и важных связей, невозможно: краткие био­графии Лумана только сообщают нам, что в Шпейере он оказыва­ется через год после возвращения из США, где в 1960—61 гг. учится (слово сомнительное: не студентом же он туда поехал! воз­можно, мы бы назвали это стажировкой) у Толкота Парсонса. В это время Луман уже зрелый человек, за его плечами не только учеба на юридическом факультете Фрайбургского университе­та, но и почти десяток лет ответственной чиновничьей работы (к 1962 г. он занимает пост старшего правительственного советника в министерстве культов земли Нижняя Саксония). Собственно, как чиновник он и устроил себе стажировку: «Я сидел и оформлял документы для тех, кто собирался учиться в Америке, — расска­зывал он впоследствии. — Мне пришло в голову, что я могу сде­лать то же и для себя». Все просто, если только не принимать в расчет, что преуспевающий чиновник, профессиональный юрист вдруг круто меняет всю свою жизнь. Что должно было произойти, какие предпосылки определили этот выбор? Что там в прошлом, до этого?

Он родился в семье пивовара в Люнебурге, родном городе Ген­риха Гейне. Впрочем, о последнем обстоятельстве Луман не знал*. Гейне и так-то не очень почитаем в Германии, но тут другое: все сознательное детство Лумана приходится на эпоху нацизма, прав­да, он посещает классическую гимназию и даже на старости лет не отказывает себе в удовольствии проспрягать для куда менее об­разованных современных студентов какой-нибудь греческий гла­гол. Но он не принадлежит по происхождению к образованному бюргерству. Как и многие послевоенные социологи, он чуть ли не первый в своем роду, кто получает университетское образование.

* Я как-то случайно выяснил это в разговоре.

Однако, до университета еще надо просто дожить, хотя, в отли­чие от Гелена и Шельски, воевавших на Восточном фронте, Лу­мана война, так сказать, задевает только краем. Шельски в сере­дине 70-х напишет: «Вообще-то меня должны были закопать в Восточной Пруссии». Луман же, которого в 1944 г. забирают в ар­мию, не дав закончить гимназию, служит помощником авиацион­ного техника в самой Германии, остро ощущает абсурд происходя­щего и в 1945 г., подобно многим сверстникам, ищет только воз­можности сдаться в плен американцам или англичанам и уце­леть. В конце концов, ему это удается.

Он заканчивает учебу в университете в год образования обеих Германий — Федеративной и Демократической; и всего только за два с небольшим года до выхода на пенсию успевает сказать про­щальное слово той старой, «неполной» Федеративной Республике, в которой прошла вся его взрослая жизнь. Луман — социолог ФРГ в самом прямом смысле этого слова. И вместе с тем его интерес к социологии вообще довольно типичен для людей его поколения и его круга. Типичен-то он типичен, но было ли его решение необ­ходимым? Сам Луман, наверное, не удержался бы здесь от ехид­ных замечаний. Одно из основных понятий его концепции — «Kontingenz», что можно перевести как «ненеобходимость». В мире нет ничего прочного, субстанциального, неизменного. Существова­ние каждого человека контингентно хотя бы потому, что само его появление на свет стало следствием стечения множества обстоя­тельств.

Какое-то предощущение своего призвания, у него, видимо, сло­жилось все-таки очень рано. Известно, что Луман уже в 1952— 53 гг. начинает создавать свои знаменитые картотечные ящики. Именно создавать, потому что ничего похожего не было ни рань­ше, ни позже. Правда, эта первоначальная картотека, видимо, еще не похожа на позднейшую, в ней больше сходства с обычны­ми подборками карточек, которые ведет для себя любой ученый. На карточках — прежде всего цитаты. Картотека служит упоря­дочиванию чужих идей. «Настоящая» картотека Лумана появля­ется позже. Своеобразие ее в том, что она служит прежде всего ор­ганизации идей самого теоретика, а не чьих-то еще. Представьте себе компьютер, в котором каждый текстовый файл содержит лишь небольшое суждение или группу суждений (иногда — вмес­те с отсылками к литературе) и может находиться лишь на стро­го определенном месте, в директории (папке), субдиректории и т. п., в соответствии со своим содержанием. При этом он, с одной стороны, подобно гипертексту, содержит «линки», отсылающие к другим файлам и директориям, а с другой, — сам может высту­пать не только как файл, но и как директория. Изначально коли­чество директорий невелико и хорошо упорядочено, однако затем они начинают наполняться файлами (которые тоже становятся — или не становятся — директориями), члениться все дальше и дальше; здесь образуются новые и новые пересечения и отсылки. Вот это и есть идея картотеки Лумана. Поначалу теория организована только в самом общем виде. С течением времени теоретику при­ходит в голову больше идей, некоторые старые идеи, казавшиеся лишь элементом рассуждения, влекут за собой целые серии но­вых рассуждений, каждое суждение, записанное на карточке, снаб­жено четкой системой отсылок, позволяющей в считанные мину­ты извлекать и затем снова ставить на место все карточки — по­вторим еще раз: с собственными суждениями теоретика! — кото­рые имеют отношение к предмету его работы в данный момент. Текст для публикации, по идее, образуется, в основном, из мно­жества мелких фрагментов, работа над которыми занимает основ­ное время. Это компьютер без компьютера, это рабочий инстру­мент человека, еще в начале 90-х гг. предпочитавшего всем но­винкам оргтехники электрическую пишущую машинку. Сама идея не проста, но ее реализация бесконечно сложна. Сложность возни­кает из-за все увеличивающегося количества карточек и связей между ними. Картотека воплощает одну из основных категорий Лумана — «сложность», «комплексность» («Komplexitat»). Сложна картотека, сложна теория, сложен мир, упростить который пыта­ется сложная теория. Теория и ее картотека, однако, суть состав­ляющие мира, они одновременно и уменьшают («редуцируют») и увеличивают его сложность.

Как можно было додуматься до этого, самое позднее, в конце 50-х? Как можно было, додумавшись, воплотить замысел хотя бы даже в первоначальной форме? Как можно было поддерживать, развивать этот замысел на протяжении почти четырех десятиле­тий?

Кажется, ответ есть только на последний вопрос. К середине 60-х годов у Лумана, можно сказать, кончается биография. «Био­графии, — говорит он, — суть в большей мере цепочки случайно­стей, которые организуются в нечто такое, что затем постепенно становится менее подвижным». Биография Лумана почти непо­движна с конца 60-х гг. Мы узнаем из посвящения к книге «Функ­ция религии»*, что в 1977 г. скончалась его жена. Вдовец с тремя детьми так и не женится больше, и не один дружелюбный колле­га в Билефельде полусочувственно, а скорее осуждающе расска­жет вам, что детьми Луман совсем не занимается, предоставив их попечению домработницы. Он живет в Орлингхаузене**, городке, где когда-то был укоренен род Макса Вебера по отцовской линии. Дом Лумана стоит на улице, названной в честь жены Макса, Ма­рианны. На большом участке земли мог бы поместиться еще один дом — так и было задумано, но не состоялось, семейство не раз­растается.

* Luhmann N. Funktion der Religion. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1977.

** Oerlinghausen, дифтонг в начале произносится как «ё» в имени Гёте.

Луман, подобно Максу Веберу, не хлопочет за своих учеников, не сколачивает школы, больше похожей на мафиозный клан, как это сплошь и рядом случается в современной науке*. Он агресси­вен в теории и любезен в жизни. Его атакуют, его идеи вызывают раздражение. Ему указывают на слабости теории, на ошибки в ар­гументации, на то, что «редукция комплексности» — это переря­женное понятие «разгрузки» философской антропологии Гелена. Луман постоянно отбивается, он вступает в жесткую полемику с Хабермасом**, задавшую стиль теоретическим дискуссиям чуть ли не на два десятилетия. Луман постоянно совершенствует, меня­ет, развивает теорию. Оппоненты выдыхаются. Они не поспевают за Луманом: только что он говорил об открытых системах в духе Берталанфи — и вдруг нечувствительно усваивает феноменологию позднего Гуссерля; только что его феноменологические штудии были подвергнуты критике, а он уже говорит о закрытых систе­мах, аутопойесисе Матураны и Варелы и логике Дж. Спенсера Брауна. Но Луман не ограничивается исследованием философских оснований теории. Он, напротив, не оставляет без внимания ни од­ной области современной жизни. Он поражает эрудицией. Его назы­вают «Арно Шмидт*** социологии», раздражаясь, указывают на ошибки в цитировании, на сомнительность интерпретаций... Лу­ман кротко замечает, что у него нет памяти на тексты и филологи­ческого чутья — и продолжает писать. Оппоненты, в который раз, отступают. Вырабатывается специфический стиль Лумана: энер­гичный, сжатый, ироничный, предполагающий безумное количе­ство ссылок на литературу, иногда весьма неожиданных. Луман создает своего читателя, потратившего немало сил на овладение его специфической терминологией и убедившегося на практике, что на этом языке профессионалу легко говорить. Луман гипноти­зирует читателя, он заметает следы, не давая увидеть подлинные идейные истоки своих рассуждений, он пускает в ход и эрудицию, и самую изощренную логику, и — безупречный прием — намеки на то, что подлинно современный человек должен мыслить именно так, все остальное — предрассудки и отсталость. Постепенно он становится всемирно известен. Его переводят все больше и больше, не всегда, впрочем удачно. «Я говорил ему, — сетует крупный исследователь Вебера американский социолог Г. Рот, — что так пи­сать для американцев нельзя; это перевести невозможно, и читать такие тексты они не будут». Луман не отступает — в конце концов, многие его сочинения находят своего читателя и на англий­ском языке.

* Современные последователи Лумана, безусловно, образуют плот­ную и основательно организованную, в частности, в Билефельде груп­пу. Однако тенденции к ее оформлению определились сравнительно позд­но, всего за несколько лет до выхода Лумана на пенсию.

** См.: Habermas J., Luhmann N. Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnolo-gie — Was leistet die Systemforschung? Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1971.

*** Немецкий писатель, знаменитый своей филологической эруди­цией.

В 1988 г. Луман получает премию имени Гегеля города Штуттгарта и... и все. Биограф умолкает, сказать больше нечего. Еще десять лет — и «билефельдский мастер» умолкает навсегда. Ми­ровая социология не начала говорить на языке его теории, но и пройти мимо нее трудно. Ближайшие десятилетия покажут, в должной ли мере передалась его сочинениям энергетика его мыс­ли. Во всяком случае, оставляя в стороне маловразумительный во­прос об «истинности» или «неистинности» столь обширной, слож­ной, претенциозной теории, мы рискнем высказаться о Лумане нарочито архаически, вопреки букве и духу его сочинений:

Он подлинно служил науке, он отдал ей всю жизнь, он пожер­твовал для нее очень многим, он умер, свершив свой труд.

А. Филиппов