JP-NOVA-XXI_era_vek_2020

ЯПОНИЯ XXI NOVA: эраи век

путника, покинувшего столицу, дым над горой Асама становится вехой на пути в восточныепровинции (796).

В поэтическое повествование вводится цепь оронимов – Уцу (797), Саянонака (798), Арима (799), Касэ (801). Название горы Уцу обладает метафорическим смыслом, частично омонимично слову «уцуцу» — «явь», «действительность», что стало распространенным звукоповторомс применением риторического введения.

Устойчивым мотивом песен странствий является ночлег в пути. Неизвестный автор ночует в Исэ, срезав камыш (800), проходит по равнине Мика (три дня) к реке Идзуми, у горы Касэ хочет одолжить (касэру) одежду (801). Топонимы служат целям создания приема омонимической метафоры (какэкотоба), в котором выявляется их вещественноезначение.

Песни странствий выливаются в жанр митиюки (хождение по дорогам), ставший распространенным позднее – в военно-феодальном эпосе, пьесах традиционного японского театра. Он близок дескриптивной лирике, поскольку отличается перечислением географических названий, но использованных, как правило, для игрыслов.

Песни неизвестных авторов относятся к наиболее раннему пласту японской поэзии, их отличает обращение к таким приемам художественной речи, как постоянные эпитеты (макура-котоба) и введения (дзёси), применяемые в риторических целях, а также топонимические метафоры (утамакура).

Какиномото Хитомаро в утреннем тумане задумчиво следит за уходящей вдаль ладьей (802). Поэтесса Оно Комати (834−900) говорит о ночлеге в пути на скалистом утесе (803), провоцируя епископа Хэндзё (816−890) на остроумное предложение вместе укрыться одеждой монаха (804). Религиозный мотив продолжает звучать в

420

«ISSUES OF JAPANOLOGY, vol. 8» St-Petersburg State Univ 2020

пятистишии Сугавара Митидзанэ: «Не захватил я в путь / Ленты молитв» (805). От буддийского храма повествователь переходит к святилищу на дороге, описывая осенний пейзаж.

Образыразлуки. Скрытыйдеревьямидом(806), скрытый облаками остров (807), погребальный костер (808) рисуют картины разлуки. Изголовье из трав окропляется росой(слезами) – образ,утвердившийсявраннейяпонской поэзии как метонимическое обозначение странствия, ночлега в пути (809). Непреодолимое расстояние между влюбленными не дает им встретиться вечером (810). Фудзивара Санэката (ум. в 998 г.) устраивается на ночлег на корабле, в бухте Сикицу (811). Среди песен странствий преобладают песни скитальцев, однако встречаются и песни их близких, обращенные к пилигримам с заботой о нихи тревогой (812, 813).

Отражение луны в воде осмысляется метафорически как ее остановка на ночлег, и странник, вслед за луной, находит пристанище у заставы Аусака (814). На заставе Сума лунный свет сочится сквозь кровлю (815). Странник предается созерцанию луны, обращаясь мыслями к возлюбленной (816), любуется рассветной луной (817). Описание застав является обязательной частью сюжета странствия. На рассвете выпадает обильная роса на горной тропе (818), и закат луны предвещает новый день (819). Странник мокнет от росы в полях (820). Морская вода уподобляетсяслезам, пролитымстранникомнарукав дорожного платья (821).

Низкорослый бамбук описывается как поросль скорбей (822). На рукаве в слезах отражается луна – устойчивый образ разлуки и страдания (823). «Иду от бухты к бухте» (824) – так бесконечно странствие, но кратоксон(824, 825). Странниклюбуетсясменойпейзажей

– бухтами, рассветной луной, красотами архипелага

421

ЯПОНИЯ XXI NOVA: эраи век

Мацусима (826). Луна соединяет влюбленных (827) и сопровождает странника(828).

Фудзивара Тэйка (829)

Ещеодноиспытаниедлястранника– опасныйпереход по подвесному мосту в горах. Осенний ветер, лучи заходящего солнца, шаткий мост– всеэтиобразы создают атмосферутревоги, уныния. Странникиспытываетглубокое чувство одиночества.

В разлуке его душевная боль усиливается осенним ненастьем (830, 831). Странник отрекается от суетного мира, погружаясь в инобытие (832). Наконец он достигает покоя и умиротворенности, следя за сменой картин природы глубокой осенью:

В десятой книге «Хатидайсё» стихотворения расставлены в хронологической последовательности, что свидетельствует о стремлении автора запечатлеть историю развития японского стиха. Очевидно, что из императорских антологий выбраны лучшие произведения, которые считаютсяобразцамипоэтическогоискусства. Вместестем

422

«ISSUES OF JAPANOLOGY, vol. 8» St-Petersburg State Univ 2020

цикл песен выстраивается как связанное повествование с последовательнойсменой тематики.

В поэзии странствий ведущей является тема разлуки – с родиной, друзьями, любимыми. В последнем случае ей свойственны мотивы и образы куртуазной лирики. Отдельно можно говорить и о поэзии изгнания с ее мотивами горечи, одиночества, забвения и тягот бытия. Песни-сновидения и песни-воспоминания характерны для этой поэзии, насыщенной образами преград, перипетий странствия. В песнях странствий воспета также надежда на возвращение в столицу и радость от встреч с близкими людьми. Песни посвящались выездам императора и его приближенных, деловым поездкам. Особое место занимают песни, связанные с религиозным паломничеством, посещением святых мест, пребыванием в монастырях — с духовным странствием. Любование природой становится эстетическимпаломничеством.

Языкистильранней(VIII в.) поэзиистранствийотличается безыскусностью, простотой выражения естественного чувства (макото). Позднее (IX−X вв.) в силу вступают требования эстетики печального очарования вещей (моно но аварэ) и стилистики изысканного (мияби) с ее сложной поэтикой конструирования образа. На заключительном этапе развития классического японского стиха (XI−XII вв.) в песняхпревалируют монохромныекраски (югэн).

Поэзия странствий предполагает введение в текст топонимов, известных своими достопримечательностями, и описаний ландшафта. Поэтическая география отличается обширностью, она обладает множеством имплицитных смыслов, расширяющихсодержаниепроизведений.

423

ЯПОНИЯ XXI NOVA: эраи век

Идея избегания беды в японской прозе сэцува

по материалам сборника «Удзи сюи моногатари» (XIII в.)

Традиционно, в исследованиях японского жанра сэцува, сборники коротких назидательных рассказов принято причислять к вспомогательным буддийским текстам– проповедям, служившим для наиболее быстрого и успешного распространения и популяризации буддийских идей среди простого населения раннесредневековой Японии [Горегляд, с. 98]. Безусловно, ранние буддийские сэцува отражают и государственную идеологию, и устойчивые жанровые особенности сэцува, заимствованные под воздействием китайской буддийской повествовательной литературы. В целях быстрого распространения нового вероучения среди паствы, монахи в краткой форме пытались передать основные догмы буддизма: идеи кармы и спасения, представления о загробном суде и страданиях за грехи. В сэцува авторы-монахи часто прибегали к методу устрашения и запугивания, как к наиболее эффективномуспособувоздействия на паству.

Изначально рассказы аккумулировали описание тех прегрешений, которые в буддизме считались наиболее первичными и тяжкими, и соответствовали актуальным в то время указам императоров, как то, к примеру, указ о запрете на охоту и отлов рыбы, необходимость иметь буддийский алтарь, сутры и статуи буддийских божеств в каждомдоме.

Герои сэцува, совершив тяжкий грех, преждевременно попадали в ад, однако всякий раз они желали избежать смерти, придумывая различные уловки для отсрочки приговора. Сообразительность и хитроумие дает им шанс на воскрешение, как и возможность исправить свою карму прижизни, покаятьсяиприйтиквероучению. Иначеговоря, в ранних сэцува отчётливо проходит идея благоговейного страха перед смертью и бессрочным пребыванием в аду. Тем не менее, наряду с устрашением тут же дается

424

«ISSUES OF JAPANOLOGY, vol. 8» St-Petersburg State Univ 2020

подсказка о том, как согрешившему избежать беды (как, к примеру, в рассказах из «Удзи сюи моногатари»: «Про Тосиюки Асон», св. 8, р. 4/102; «Про то, как Хиротака был позван во дворец царя Эмма», св. 6, р.1/83, «Про то, как Министр охранного Ведомства провинции Инаба велел вырезать статую Дзидзо», св. 3, р. 13/45).

В сэцува преждевременная смерть буддиста-миряни- на рассматривается как трагедия– человек не успел встать на путь Истины, не завершил переписывание начатой сутры или статуи будды. В синтоизме этот момент также опасен, таккакпреждевременная, скоропостижнаясмерть влияла на свойство души умершего: она могла стать мстительнымдухомонрёивредитьживымлюдям, насылая беды и болезни. Таким образом, японская повседневность включала в себя определенные практические знания о том, как следовало заботиться о своей жизни, просчитывая последствиянаперед.

Хотелось бы рассмотреть рассказы сборника сэцува «Удзи сюи моногатари» («Рассказы, собранные в Удзи», XIII в.) с позиции идеи «избегание беды». Как упоминалось выше, сюжетвсэцувавсилужанровой спецификиразворачивается вокруг того или иного происшествия, однако по сюжетной структуре это не только описание произошедшего, а часто и предоставление совета о том, как же человеку избежать неприятностей или смертельной опасности.

Пересмотристорийсэцував«Удзи сюи моногатари» с точки зрения рассматриваемой концепции позволяет выявитьпревалирующуюидеювменталитетеяпонцев, аименно: как человеку сохранить жизнь, не погибнуть раньше отведенногосрока, какненавлечьбедыикакееизбежать?

Возможно, следует сделать оговорку и пояснить причину проведения подобного анализа рассказов сэцува. В процессе пристального изучения и перевода «Удзи сюи моногатари», безусловно, данная концепция обращала на

425

ЯПОНИЯ XXI NOVA: эраи век

себя внимание, однако после ознакомления со статьей Е.М.Османова «Учебные пособия для военнослужащих как источники по идеологическому воспитанию солдат японской императорской армии (период Мэйдзи)» стало очевидно, насколько широко трактовалась идея «избегания беды». Речь идет о массовых тиражах популярных в ранний периодМэйдзиброшюр для будущихпризывников. Среди подобных документов огромной популярностью пользовались материалы, объясняющие порядок освобождения от призыва в армию. Так, работа «Тёхэй мэнъэки ёроку» («Разъяснения по вопросам освобождения от отбывания воинской повинности») на протяжении 1870-х гг. являлась настольной книгой во многих семьях с юношами призывного возраста [Османов, с. 41]. В беседе с автором статьи удалось выяснить, что уход сына в армию рассматривался домочадцами в негативном ключе не только потому, что семья лишалась помощника в хозяйстве или в семейном деле — призыв в армию вызывал у родителей чувство обеспокоенности и страха за жизнь своих сыновей. Информация по вопросам освобождения от возможного призыва юноши излагалась как раз в ключе «как избежать» призыва, чтонужносделать, чтобыюношунепризвалиит.п.

И в литературе сэцува, и в подобных популярных брошюрах отражение находит концепция «избегания беды», усвоенная японцами еще из «родной» религии. Анимистические представления с верой в духов предков, способных навлечь беду на живых людей, сформировали у японцев стойкую схему мирного, гармоничного сосуществования живых людей с потусторонним миром. Страх навлечь на себягнев духов и испытать его на себе породил практические знания не о том, как человеку жить в этом мире, избегая опасности, исходящей от непонятных ему сил природы и проявлений гнева мстительных духов. Основная идея многих рассказов жанра сэцува – на примере опасной ситуации показать выход, способ ее избегания

426

«ISSUES OF JAPANOLOGY, vol. 8» St-Petersburg State Univ 2020

любыми методами, пусть даже это будет ложь, хитрость и изворотливость.

Анимистические представления в ранних буддийских сэцува (в первую очередь, «Нихон рёики», VIII–IX вв.) настолько искусно сплетаются с буддийскими идеями, что приходит понимание того, что эта литература служила не столько распространению наиболее важных идей нового для японцев вероучения, сколько помогала им самим приспособить буддизм к своему менталитету и мировосприятию. Иными словами, анализ сэцува с точки зрения рассматриваемой категории демонстрирует стойкие синтоистские корни сэцува, оказавшие влияние на его структуру. С другой стороны, допустимо рассматривать сэцува в категории удачного проявления синто-буддий- ского синкретизма, ведь история сэцува главным образом касается буддийского божества или идеи, но сюжет развернутвсинтоистскомключе. Обэтомсвидетельствуют истории сэцува, связанные с попаданием в буддийский ад и благодаря уловкам, избежать вечных мук, что указывает на еще неявный отход от культа предков [Мещеряков,

с.133–134].

Таким образом, в канве сэцува находит отражение менталитет людей эпохи, хоть, как мы и видим, в популярной литературе для призывников 1870-хгг. просматривается всё та же концепция построения материала – советы как поступать, чтобы избежать призыва в армию, которая во многих японских семьях рассматривалась как опасность для сыновей.

Возвращаясь к материалу «Удзи сюи моногатари» стоит отметить пласт рассказов о магико-мантической практике оммёдо в Японии X–XI вв. В те времена огромной популярностью среди придворных пользовались колдовские заклятия и порча как средства мести или смещения соперника с придворной должности, что было делом привычным и бескровным, не противоречащим синтоистскому понятию о сакральном осквернении кэгарэ, как и

427

ЯПОНИЯ XXI NOVA: эраи век

законам буддизма об убиении живых существ. В этих рассказах «Удзи сюи моногатари» содержится осуждение подобнойпрактики, атакжевнекоторыхслучаяхнапримере поступка мудрого опытного человека демонстрируется способ избегания опасности, которая могла нанести непоправимый ущерб всему роду конкретного человека. Так, в истории «Про то, как Ацуюки позволил вынести покойника через [свои] ворота» идет речь о том, что сведущий в геомантии аристократ Ацуюки, понимая значение выноса тела в неблагоприятную сторону, выломал ограду между домами и настоял на том, чтобы тело вынесли через ворота усадьбы Ацуюки, так как они находились в благоприятном направлении. Так, герой рассказа проявил заботу о будущем сына своего уважаемого соседа, или, иначе – помог соседу избежать беды

[Удзи, с. 77–79]

В целом многие истории «Удзи сюи моногатари» популяризируют необходимость обращения к человеку, сведущемувгаданиях, толкованиисновилифизиогномике, для того чтобы наиболее верно избежать определенной опасности.

С распространением буддизма японцы знакомятся с более развитой концепцией загробного мира, его мифологией, на один страх наслаивается новый, но можно увидеть, как через литературу сэцува транслируются способы борьбы с последствиями, формы избегания беды, предотвращениянеприятныхпоследствий.

Смысловая структура текста сэцува – прямое отражение сознания японского общества, в котором родные элементы повседневной культуры плавно соединились с китайским культурно-религиозным влиянием. Верное восприятие смысловых отрезков избранных рассказов сэцува может быть достигнуто лишь в совокупности синтобуддийских, конфуцианских и даосских элементов японской культуры.

428

«ISSUES OF JAPANOLOGY, vol. 8» St-Petersburg State Univ 2020

На примере понятия «избегание беды» мы видим, как один и тот же идейный концепт применяется и к теме буддизма, и к оммёдо (к середине-концу эп. Хэйан, превратившемся из сугубо даосской практики в повседневную обрядовость буддийских школ миккё), при этом вышеперечисленные синто-буддийские категории полностью соответствуют и философии китайского и корейского конфуцианства с его идеями беречь свою собственную жизнь, чтобы суметь позаботиться о престарелых родителях, авпоследствиимолитьсязаихдуши [Курбанов, с. 22].

Живучесть рассматриваемого концепта в литературе сэцува, как изначально идеологической литературе, а в ранний период Мэйдзи и в брошюрах для юношей призывного возраста, можно считать первоосновой японского сознания, наиболее удобным«инструментом», мерилом к иным социально-культурным явлениям, способом постижения чужеродных элементов или возможностью адаптации к собственному сознанию. Учитывая синтез религиозно-философских концепций, существовавших в ЯпониикVIII в., ихвлияниенасознаниеяпонскогообщества, как и на языковые средства описания новых для японского языка буддийских реалий, нельзя выделять лишь одну религиозно-философскую концепцию для понимания текста. По мнению отечественного япониста-литературо- веда Е.М.Дьяконовой, влитературеклассическогопериода синтоистское мировосприятие переплетается с буддийским, составляя саму ткань произведений. Так, синтоизм в симбиозе с буддизмом, искал и своё предназначение, и гармонично вписывался в японскую повседневность и художественную литературу [Дьяконова, с.289–290]. И, тем не менее, анимистическое сознание как превалирующая форма мышления японцев сыграло важную роль в восприятии буддизма и описании его идей в литературе

сэцува.

429