Научно-популярный альманах «Осетия. XX век». Выпуск 2, Владикавказ, 1997.
Артур Цуциев
Кавказское переходное общество: некоторые вызовы и ответы
1. Соблазн модернизации
«Модернизация» — понятие, вышедшее из научной и политической моды еще в 70-е годы, когда волны западных проектов «подтягивания» развивающихся стран к заданному эталону, казалось, окончательно разбились о твердыни их традиционных культур. Но соблазн модернизации возникает вновь и вновь как результат любого социального кризиса, случившегося на фоне чьего-либо общественного благополучия и обустроенности (подобно тому, как сегодняшняя Россия в своих мытарствах оглядывается на Запад, неизбежно соизмеряясь с ним, она оглядывается и на ушедший в прошлое Советский Союз — также соизмеряясь).
«Модернизация» — это попытка прорыва к качественно иной форме социального порядка. Это революция-к-современности, замешанная на (само)уверенности элиты в своих способностях навязать избранную ею модель «модерна» своему обществу. Обычный результат этой самоуверенности состоит в обнаружении того, что общество/объект «было еще не готово» к переменам. В ходе «модернизации» появляются непредвиденные социальные последствия, которые: а) парализуют сами усилия модернизировать общество и б) дезорганизуют прежнюю форму социального порядка. Модернизация вязнет в социальной ткани, в традициях, «ментальности», национальном характере, еще чем-нибудь и, так и не состоявшись в своем величии, превращает эту социальную ткань в потрясенное общество (1 серия — «Так жить нельзя!», 2 серия — «А так — тем более, не лучше ль вернуться?»)
Более скромный вариант модернизации — социальная реформа. Она как бы предполагает большую степень свободы от извне положенного шаблона и, соответственно, переносит акцент на трансформации прежнего социального порядка на основе «органичных перемен», на основе собственного типа рациональности и своих ценностных приоритетов.
Но существо задачи и сама процедура ее постановки остаются во многом прежними: прежний социальный порядок становится все менее устойчивым, все менее признанным его «участниками», все менее нормальным для них. Звучат песни «мы ждем перемен!», с одной стороны, и речи «мы сделаем их вам!» — с другой.
Попытаемся описать некоторые сюжеты, связанные с тем, как вызовы модернизации, эти «ветры перемен» присутствуют в нашем маленьком обществе, как их встречают в политической практике и повседневной жизни. Попытаемся взглянуть на то, как эти перемены «вязнут» в привычках и «ментальности» и как они становятся необратимыми и форсируются в тех же структурах привычных условностей и традициях, осененных Столовой горой.
2. Суверенизация и ее реальный субъект
Первый из этих «вызовов модернизации» выражен в идеологии и практике национального суверенитета. Суверенитет есть утверждение национального достоинства, «борьба за суверенитет» обнаруживается как поле деятельности и утверждения коллективного достоинства. Крах прежней советской картины мира делает необходимым поиски себя в новом устойчивом и. одновременно достойном миропорядке. Появляется духовная и практическая потребность «по-новому определиться», потребность в «новом национальном проекте», в рамках которого реализуются новые критерии национального достоинства и состоятельности.
Главный из этих критериев выглядит примерно так: историческая состоятельность народа проверяется в его способности быть нацией. Быть нацией — значит самим определять свою судьбу, соучаствовать в этом ВЛАСТНОМ определении. Это вызов политического, гражданского, культурного сотворчества.
Этно-национальные идеологии определяют новую картину мира по определенному клише: мир состоит из двух «категорий» народов — состоявшихся в качестве наций и НЕ состоявшихся в качестве таковых (под народом, естественно, понимается этническая группа). Первая категория — свидетельство ДОСТОИНСТВА, обретения полновесных прав и ответственности за свою судьбу. Вторая категория близка к ярлыку неполноценности. Постсоветская волна суверенизации не была бы столь мощной, если бы поиск элитами легальных рычагов для своего доминирования не накладывался на этот «архетип достоинства», этот само-собой-разумеющийся политический стандарт, имеющий массовое хождение в информационную эпоху. Составными элементами такого стандарта являются национальная (имеющая этническое ядро) государственность, очерченная правовыми актами территория, где мы творим себя как нацию, как общество, пронизанное чувствами солидарности и деятельным соучастием. Ядро суверенизации и есть этот архетип коллективного достоинства, развернутый в действиях и проговоренный в идеологиях.
Перед национальными элитами возникает вопрос: как обрести прагматический баланс между стремлением к полному соответствию со стандартом национального достоинства, основой которого является «суверенная государственность», с одной стороны, и теми основами власти, ее ресурсами и рычагами, которые черпаются национальными элитами в мощи самой России как донора-патрона с другой? Как совместить свою неизбежную зависимость с соблазном достоинства «по полной программе», с «потребностью к суверенитету»?
И внутренний компромисс был найден всеми элитами российских автономий за исключением чеченской (чеченская советская элита оказалась слишком слабой, слишком ограниченной в своей тейповой базе и потому не-общенациональной). Внутренний компромисс был найден в формуле «делегирования полномочий снизу вверх» и реализован в соответствующих «Договорах о разграничении полномочий» между республиками и федеральным центром. Таким образом, зависимость становится вольным прагматическим выбором, трезвым проявлением того же достоинства, суверенитета.
Очевидно, что самоопределение связывается с избавлением от бюджетной и энергетической зависимости от федерального центра. Суверенитет политический становится возможным лишь как следствие определенной меры ЭКОНОМИЧЕСКОЙ самостоятельности. Таким образом, идея суверенизации, роста определенной меры гарантированной самостоятельности выступает в качестве некоего императива в хозяйственно-экономической активности республиканских властей. Действие этого императива состоит в том, что считается само собой разумеющимся сохранение и усиление экономических функций республиканских властей (протогосударства, бюрократии), выраженных в спектре от предоставления лицензий, льготных кредитов до владения собственностью и управления ею. В силу того, что «суверенизация» предполагает определенный прорыв в экономическом развитии, некую модернизацию или трансформацию хозяйства, спрос на регулирующую роль государства (в разных моделях) идеологически усиливается.
Целью администрации становится снижение дотационного характера экономики республики и расширение собственной финансовой базы республиканской «государственности». Прорыв в данном направлении требует значительных структурных перестроек хозяйства республики и, соответственно, значительных инвестиций. «Модель модернизации» обретает свой специфический контур в ходе ответа на два вопроса:
а) где и как взять деньги на достижение тех целей, которые заявлены как цели реформ (например, цели «преодоления дотационности республики»)?
б) каким образом, с помощью каких институтов и действий использовать эти деньги в достижении поставленных целей (какая программа реформ принимается, какие ею предусматриваются мероприятия и т.д.)?
Избранная в Осетии модель реформ состояла в осуществлении следующей последовательности шагов: получение инвестиционного кредита из федерального центра (под Указ Президента Ельцина), затем — государственно контролируемое разворачивание производств и расширение базы налогообложения, и в итоге — преодоление дотационности республики.
Ясно, что речь идет об определенной стратегии «модернизации», рассчитывающей на традиционный патернализм в отношениях Москвы к Владикавказу. Здесь можно вспомнить, какую роль был призван сыграть известный Указ Президента РФ «О государственной поддержке социально-экономического развития Республики Северная Осетия до 2000 года». Все надежды на экономические успехи республики опираются на этот Указ и выделяемые под него средства. Указ преподносился как «государственный документ исторической важности», как спасение республики.
Второй вопрос: как использовать эти деньги? Он звучал еще в январском Докладе-послании Президента РСО—Алания А. Галазова: «Республика по Указу Президента РФ ничего не берет в качестве гуманитарной помощи. Все, что мы получим от России, должно быть вложено в надежное предприятие, немедленно заработать и в результате принести выгоду и республике, и в целом России. Правительству, всем министерствам и ведомствам необходимо изначально понять, что средства каждому предприятию будут выделяться под надежную гарантию на конкурсной основе под те планы-программы, которые будут квалифицированно защищены в Минэкономики, Минфинансов и соответствующих банках» (Галазов А. Доклад-послание... С.29). Иначе говоря, упор делается на госканалы, министерства и ведомства республики, на бюрократию, на иллюзии относительно эффективности ее «изначального понимания». Ярко по сельскому хозяйству — «для каждого населенного пункта нужно определить присущие ему принципы и формы ведения сельского хозяйства, наиболее рациональные формы собственности...» (Там же. С.32). Здесь присутствует знакомая советская вера в способности некой инстанции определить, что такое «надежное предприятие», «надежная гарантия», какими должны быть «рациональные формы» и т.д. Имя этой инстанции в следующем пассаже: «Мы во имя интересов нашего народа обязаны все в республике взять под государственный контроль, употребить власть, связать слово и дело, добиться неукоснительного выполнения принимаемых решений...» (Галазов А. «О реализации доклада-послания президента РСО—А Верховному Совету и многонациональному народу республики // Северная Осетия, 24 августа 1995 года).
Такая «модель модернизации» является не просто выражением определенной идеологии (государственно-социалистической), она есть практическая реакция на реальную угрозу «РАССЫПАНИЯ», разрушения того единого хозяйственного комплекса, который и составляет экономическую основу для существования республиканских административных элит-бюрократий. Идеология этих элит состоит в том, что они представляют себя в качестве «ядер государства», некими матрицами нацие-возникновения. Я считаю, что они в действительности таковыми и являются. Они оставляют «под собой» экономику как «национальное имущество», которое не следует выпускать из рук, которое надлежит держать под «государственным контролем». То, что эта демагогия становится камуфляжем для плавного перехода представителей бюрократий в «хозяйствующий класс», нередко не осознается самими исполнителями.
Таким образом, этнические элиты/республиканские бюрократии желают быть скрепами национальных государств, но в то же самое время они стремятся быть и «хозяйствующим классом». Они и остаются в двух этих доходных ипостасях одновременно. И тип политических режимов, характер локальных экономик определяется таким стремлением одних и тех же персонажей и групп присутствовать одновременно в обеих сферах, их претензиями быть государственниками (под вывесками социалистов, «народников», коммунистов), еще кем-нибудь и возможностями реализовать себя в качестве ушлых неформалов-предпринимателей. Пребывание во власти становится гарантией безопасности, пребывание в хозяйстве — гарантией состоятельности. То есть существо перехода не просто в трансформации власти в собственность, но и в сохранении власти как гаранта этой собственности. Эта двойственность и задает неизбежный вектор в «криминализации» всего общества. Но именно эта двойственность, присутствие в обеих сферах не позволяет обществу распасться на два враждующих полюса.
Формирование в республике некого подобия единой хозяйственно-политической корпорации — это ответ на еще один внешний вызов, ответ на федеральный императив разгосударствления экономики. Рыночно ориентированная экономика несет с собой прямую угрозу этно-национальному суверенитету. Она размывает его экономическую базу. Разгосударствление экономики обостряет вопрос, стоящий перед всеми этническими элитами: «суверенны? но в отношении чего и с помощью каких экономических механизмов?» Суверенен всегда некий демос — в виде ли гражданского общества и его «избирающего голоса», или буржуазии с ее капиталами. Но нет ни того ни другого. Есть лишь «властвующие институции» — ЕДИНСТВЕННЫЙ СУБЪЕКТ СУВЕРЕНИЗАЦИИ.