Психология и философия / Шестов. Лекции по истории греческой философии

изучения и понимания русской философии есть некое внут­ реннее пробуждение10. Чтобы стать философом, нужно, так сказать, внутренно безмерно встревожиться, как тревожится человек пред лицом смерти, уметь широко раскрыть глаза на весь огромный мир и захотеть всей душой постичь его внут­ реннюю, невидимую сущность, нужно почувствовать всю зага­ дочность и таинственность нашего бытия. Оттого так часто приводится и так важно знать и помнить известное изречение Аристотеля «и ныне, и прежде люди начинали философство­ вать вследствие удивления» (Metaph. I. 2, 982в12)и. Пока че­ ловек не умеет удивляться, метафизическая, заложенная в нас природой пытливость спит в нем. Ему все кажется простым, ясным, понятным, само собою разумеющимся. Нужно, чтоб он почувствовал как раз противоположное. Нужно, чтобы мир показался ему непонятным, загадочным, таинственным, со­ тканным из сложных противоречий — тогда только проснется в нем философская мысль. Дикарю чувство удивления, как пе­ редают путешественники, почти незнакомо. Оттого он не хочет, не может и не умеет думать. Чем культурней человек, тем бес­ покойней и пытливей он, — пытливость же рождается из спо­ собности удивляться. В этом смысл изречения Аристотеля и почти такого же изречения, встречающегося у Платона, в диа­ логе «Теэтэт»12. В известном смысле то же говорит и знамени­ тое декартовское правило: de omnibus dubitandum13. Это зна­ чит — нужно встревожиться, во всем нужно усомниться, ничего нельзя принимать на веру, без проверки, как бы очевидным и понятным оно ни было. Для большей ясности напомню вам рассказ, или анекдот, о том, как пришел Ньютон к своему ве­ ликому открытию закона тяготения. Он увидел падающее яб­

локо — и был вдруг поражен этим. Все люди тысячи раз виде­ ли, как падают и яблоки, и груши, и камни, — и никому не пришло в голову усмотреть в этом загадку, ибо именно потому, что это так часто бывает, нет, по-видимому, никакой нужды в объяснении. Всегда падает — значит, так и быть должно.

Но почему так быть должно? Обыкновенным умам тут не о чем спрашивать, они тут не умеют удивиться. Ньютон умел

30

удивиться, он усомнился в том, что все, что всегда бывает, все­ гда должно быть — и это был первый необходимый шаг к ве­ ликому открытию.

Таким образом мы пока нашли следующие признаки фи­ лософии: философия ищет самого важного и значительного, важное и значительное в философском смысле не есть то, что непосредственно полезнее всего. Философия ищет начал и оснований. Философия рождается из врожденных человеку беспокойства и пытливости, она старается, как и всякая нау­ ка, ничего не принимать на веру, а всему находить основание, все очевидное она превращает в проблематическое. Но этого еще не достаточно. Философия ищет начал, оснований или, как говорили греки, ριζώματα πάντων, корней всего14. Но како­ го рода должны быть эти начала? И в этом смысле необычай­ но поучительны ответы, которые давали первые представите­

ли греческой философии. Отец греческой философии Фалес15, а стало быть и всей философии — ибо вся европейская фило­ софия воспиталась и выросла на греческой философии, — утверждал, что начало всего — вода. У нас нет подробных све­ дений об его учении, история нам не сохранила в подлиннике ни одного его изречения, даже те краткие и отрывочные све­ дения, которые мы имеем о нем, мы нашли разбросанными в разных сочинениях позднейших греческих и латинских писа­ телей. Но, если бы мы о нем даже ничего больше не знали, чем то, что он думал, что вода есть начало всего, это дало бы ему право называться отцом и родоначальником философии. Сама мысль его ложна — мы теперь все знаем, что вода не есть начало, ибо сама она может быть разложена на составные части. Но ценность его мысли не в том, что он угадал, в чем именно начало. И его преемники, которые видели начало в воздухе, в огне или в земле, тоже, конечно, заблуждались. Но в основе их ложных суждений лежала необыкновенно глубо­ кая философская мысль, можно сказать — философское от­ кровение. Вода ли, воздух ли, земля или огонь, или что-ни­ будь непохожее ни на воду, ни на воздух, ни на землю, ни на огонь, являет собою сущность мира; главное, что Фалес в ге-

31

ниальном подъеме творческой философской мысли первый постиг, что весь мир есть единое целое. Нам кажется, что все, что мы видим пред собой, есть бесконечное количество отдель­ ных вещей и предметов, существующих самостоятельно, без всякой связи между собой. Вот дерево, вот камень, вот другое дерево, вот куча песку и т. д. без конца, и все это само по себе, само для себя. Фалес же как бы проникнул в сущность всех этих вещей и первый увидел и высказал, что, как бы на вид разнообразны вещи ни были, они все имеют одно начало и в этом смысле мир есть нечто единое. И уже, после Фалеса, всем стало видно то, что он открыл, и дальнейшее движение философской мысли шло в одном направлении: искали по­ стичь единство мира. И если мы теперь слышим из уст новей­ шего философа Гегеля такие слова: «Когда мы начинаем фи­ лософствовать, душа должна прежде всего окунуться в эфир единой субстанции, в которой тонет все, что мы прежде счи­ тали истинным; это отрицание всего частного, к которому должна прийти философия, есть освобождение духа и его аб­ солютная основа»16 — когда мы читаем эти слова Гегеля, мы узнаем в них мысль Фалеса, только состарившуюся на 2500 лет. Гегель тоже хочет постичь единое начало — то, что он на­ зывает Духом, и убежден, что прийти к этому высшему позна­ нию мы можем лишь тогда, когда наша душа освободится от всего частного и направит все свои интересы к общему. Фи­ лософия Гегеля потому, главным образом, кажется такой не­ доступной, что обыкновенный человеческий ум менее всего умеет освободиться от власти отдельных вещей. Нам кажется наиболее действительным и несомненным то, что непосредст­ венно дано в чувственном опыте, т. е. то, что мы видим, слы­ шим, осязаем. Всякая же наука, а философия в особенности, за миром чувственным ищет и находит еще один, новый мир недоступных чувствам, невидимых, но постигаемых лишь умом связей.

Когда философия ищет мировоззрения, она хочет уви­ деть мир уже не обыкновенными глазами, теми, которыми мы видим цветок, стол, воду и т. д., а глазами духовными, тем,

32

что называется oculi mentis. Философская подготовка и сво­ дится в значительной степени не только к изучению идей, но и к духовным упражнениям. Нужно приучить себя сквозь ви­ димое разнообразие и хаотическую случайность явлений про­ никать в невидимую сущность мира и в стройный, строгий порядок, который царит во вселенной. Это и называется фи­ лософским созерцанием. Созерцание, по преданию, древний философ, почти современник Фалеса, Пифагор (580-500) описывал в таких словах: «Жизнь подобна торжественному представлению; одни приходят на торжество, чтобы участво­ вать в состязаниях, другие — чтобы торговать, лучшие же при­ ходят как зрители. Так же точно бывает и в жизни: обыкновен­ ные натуры гоняются за славой и деньгами, философ же за истиной»17. Тут опять тот же мотив, о котором я уже говорил выше. «Деньги и слава», по общему мнению, полезны, но исти­ на — она не в деньгах и не в славе, она не может быть полез­ нее, но она «лучше». Почему лучше — это может знать только тот, кто истине приобщился. Путь же к истине уже потому так труден, что истина, как вы уже могли убедиться из того, что я вам до сих пор рассказывал, лежит в стороне от житейских благ. Философская же истина у многих философов, особенно у древ­ них и, как мы увидим, у русских, обозначает собой искусство и способность отвыкать от вкоренившихся в нас привычек к устроенному бытию и готовность променять житейские блага на постоянную, напряженную и тревожную духовную деятельность.

Один из гениальнейших и величайших мыслителей но­ вого времени Спиноза так заканчивает свой главный фило­ софский труд «Этику»: «Хотя путь к мудрости, о котором я говорил в своем сочинении, очень крут, но все же он не не­ доступен. Да и, в самом деле, должно быть трудным то, что так редко встречается. Если бы духовное возрождение само собой и без всякого труда давалось нам, как бы могло случить­ ся, что почти все пренебрегают им? Но все прекрасное так же трудно дается, как и редко встречается, — omnia praeclara tarn difficitia quam гага sunt (все прекрасное так же трудно, как редко)»18.

33

Думаю, что сказанного достаточно для того, чтобы более или менее ясно было, каковы задачи предстоящего курса. Само собою разумеется, что по мере того, как мы будем зна­ комиться с нашим предметом, вам понятнее будет и многое из того, что сейчас еще кажется странным, и выяснится многое, о чем я еще не говорил. Задачи науки выясняются в гораздо большей степени из ее изучения, чем из общих определений.

Теперь же я предложу вашему вниманию два определе­ ния философии, принадлежащие современным философам. Первое принадлежит немецкому философу Паульсену: Фило­ софия, «в самом общем значении слова, есть не что иное, как постоянно повторяющаяся попытка достигнуть цельного един­ ства представлений и мыслей о форме и связи, о смысле и зна­ чении всех вещей»19. Второе сделано знаменитым Гуссерлем: «Философия есть наука о началах и истоках, о ριζώματα πάντων»20. Вы видите, что в этих определениях отразилось многое из того, что говорилось раньше великими представите­ лями нашей науки, но плотиновского τό τιμιώτατον (самое важ­ ное, ценное) — нет. Ни слова не говорится о платоновском αποθνήσκειν και τεθνάναι (Федон 64а) — (приготовлении к смерти и умирании). И это — не случайность. Современная немецкая философия, выросшая из Канта, всегда хвалит Пла­ тона и Плотина и всегда сторонится их. Совсем иначе обстоит дело в русской философии.

Ближайшие вопросы, подлежащие нашему рассмотрению, следующие: отношение философии к другим наукам и отграни­ чение философии от той области творчества человеческого духа, которая кажется к ней наиболее близкой, — религии. Но прежде я хотел бы сказать несколько слов о самом происхож­ дении слова «философия». Слово это, как вы, конечно, сами знаете, — греческое. В буквальном переводе на русский язык оно обозначает: любовь к мудрости. Не просто «мудрость», т. е. Высшее, последнее, доступное человеку знание или ведение, а только любовь к такому знанию. И «философ» тоже значит в буквальном смысле — «любитель мудрости». Это слово стало употребительным со времени Сократа, Платона и Аристотеля,

34

хотя есть предание, что и Пифагор не любил называть себя мудрецом, а называл философом21. Зато софисты Протагор и Горгий гордо себя называли σοφοί, т. е. Мудрецами. И в этом сказалась основная разница между софистами, с одной сторо­ ны, и их противниками Сократом и его учениками, с другой

стороны22. Сократ, который всегда утверждал, что он знает, что ничего не знает и что в этом его главное и единственное пре­ имущество пред другими людьми, которые, зная так же мало, как и он, заблуждаются, воображая, что они знают все, Сократ, конечно, не мог и не хотел считать себя мудрецом. Он любил, ценил истину, видел в ней величайшее благо и последнюю че­ ловеческую цель — но всей истиной он не обладал и лишь стремился к ней. Софисты же, которые, по крайней мере в изображении Платона, странствовали по городам, чтобы обуче­ нием всему, что относится к образованию, к наукам и искусст­ вам (особенно искусству красноречия), зарабатывать деньги — софисты, конечно, представляли себя своим ученикам и вообще публике в качестве людей всезнающих и всеумеющих. Они и называли себя мудрецами. Но, несмотря на свой огромный вре­ менный успех, софисты должны были в конце концов уступить пред гением Сократа и его последователей. Приговором исто­ рии их деятельность и их учение были осуждены. Вместе с ними забыто и слово σοφοί, мудрецы, которым они себя называ­ ли. И подобно тому как идеи Сократа победили, так и слова φιλόσοφος и φιλοσοφία остались как обозначение людей и дела, отдающих себя на служение высшей истине.

Мы сказали, что философия есть наука, стремящаяся к до­ стижению цельного единства в наших представлениях и мыс­ лях о совокупности всей действительности. Но может ли она тогда считаться самостоятельной наукой? Не выпадет ли на ее долю скромная, почти незначащая роль — лишь подводить ито­ ги тому, что сделали другие науки? Ведь действительность, и только действительность, изучает каждая частная наука. Прав­ да, частная наука интересуется только какой-нибудь одной сто­ роной действительности. Но все вместе науки охватывают как будто бы всю действительность и философии остается только

35

сложить руки и отойти в сторону. Но это — только видимость. Постижение смысла целого отнюдь не есть то же самое, что изучение его отдельных частей. Больше того: даже части могут быть правильно поняты лишь тогда, когда мы поймем, каково их взаимное отношение друг к другу и какую роль они играют в целом. Это легко пояснить на простом примере. Представьте себе, что какой-либо из обитателей луны, никогда не видевший человека, вдруг нашел бы отрезанную человеческую руку. Как бы детально и точно он ни изучил все мускулы и нервы руки, никогда ему не догадаться о том, какой смысл и назначение имеет этот странный предмет. Или другой, менее фантастиче­ ский пример. Если вам попадутся части какой-нибудь неизве­ стной машины, все ваши попытки найти смысл и значение этих частей будут совершенно бесплодны, если вам останется неизвестной идея машины.

Так что величайшая ошибка думать, что можно механи­ чески, внешним образом объединить, сколотить разрозненные данные многочисленных наук в одно целое. С уверенностью можно утверждать противоположное: каждая отдельная наука только потому и является наукой, что она, сознательно или бессознательно, получает известные директивы или, если угодно, питательные соки из тех «корней всего» (ριζώματα πάντων), которые составляют специальный предмет изучения философа. Так что если бы случилось, что философия при­ шла бы к открытию чего-либо совершенно нового, то это бы отразилось на судьбе всех наук. Да оно так, в сущности, и было. Собственно говоря, не физики, не химики и не астроно­ мы открыли общую закономерность в явлениях мира. Наобо­ рот, только тогда, когда философский ум выдвинул идею о необходимой связи явлений, стали возможны отдельные по­ ложительные науки. Ведь и сейчас ни физик, ни химик, ни астроном не может доказать этого общего принципа. Этот принцип, на котором держатся все положительные науки,

принимается ими целиком из философии и обосновывается в той части философии, которая называется теорией познания. И пусть сегодня теория познания опровергнет этот принцип,

36

физика, химия и другие опытные науки потеряют всю так прельщавшую нас достоверность своих выводов. То же и в об­ ласти науки о духе. Этика — вторая часть философии, — и только этика, может вывести идею добра, как самостоятель­

ного или, употребляя философский термин, автономного на­ чала. И в настоящем курсе, когда нам придется говорить о те­ ории познания и этике в русской философии, выяснится, до чего отдельные науки, естественные или науки о духе — психология и история, бессильны были бы оправдать те основные предпосылки, благодаря которым они существуют, если бы на помощь им не пришла философия.

Так что разговоры о том, что у философии нет своего осо­ бого предмета изучения и своего особого дела, можно признать безусловно неправильными и не заслуживающими внимания.

У философии есть свой предмет изучения и свое особое дело. Это почувствовали и верно выразили уже древние. Это же при­ знают и наиболее значительные из новейших философов. Если же все-таки в последние 75 лет часто раздавались голоса лю­ дей, отвергавших за философией право на самостоятельное су­ ществование, — то это объясняется особыми историческими условиями культурного состояния Европы за последнее столе­ тие. Исторический процесс не есть простое течение и постепен­ ное развитие явлений. Потому и говорят процесс, что истори­ ческие события не текут спокойно, как вода в широкой реке, а постоянно, в зависимости от тех или иных для нас случайных и непостижимых причин, то слишком задерживаются, то, на­

оборот, несутся вперед почти со сказочной быстротой. История знает свои приливы и отливы, история знает и полную недви­ жимость. XVII, XVIII и первая часть XIX столетия были эпо­ хой неслыханного расцвета философии. За 200 с лишним лет мы можем назвать чуть ли не целую дюжину крупнейших фи­ лософских имен, из которых каждое знаменовало собой чуть ли не эпоху. Бэкон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Локк, Юм, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр — я уже не говорю об остальных, менее значительных своим философским творчест­ вом — стоит только назвать этих людей, чтобы понять, какими

37

гигантскими шагами двинулась вперед европейская философ­ ская мысль. Но именно потому уже во второй половине XIX ве­ ка почувствовалась ясно выраженная антифилософская реак­ ция. Философия в процессе своего развития дошла до крайней степени рационализма, до твердого и непоколебимого убежде­ ния, что у нее есть свой особый, как выражались, королевский путь — via regia, — путь совсем не тот, которым движутся остальные науки, и что, идя этим особым своим путем, она мо­ жет прийти к той последней истине, к которой она стремится. Этот особый, королевский путь есть путь чистого, независимо­ го от всякого опыта созерцания — или, как принято говорить в философии, путь a priori, в противоположность пути a poste­ riori, которым следуют другие науки.

Для Гегеля, величайшего из рационалистов, идеалом фило­ софского достижения казалась именно возможность все наше познание вывести из чистого разума. Его девизом было: разум, черпающий все из самого себя. Правда, у философии с древней­ ших времен всегда была наклонность отдавать предпочтение ис­ тинам, добываемым разумом, без помощи опыта, пред истинами, добываемыми из опыта. Уже элеатская школа (VI век до Р. X.) искала истину только в том, что может открыть разум. Ее глава Парменид (544-450), оказавший огромное влияние на последую­ щую философию, различал между истиной и мнением. Истина — то, что дает разум; мнение — то, что мы получаем из опыта Он говорил: «Ты должен все узнать — и непоколебимое сердце совер­ шенной истины и мнения смертных, в которых нет достоверно­ сти»23. Первая непоколебимая, вечная, неизменная истина откры­ вается только разуму и в самом разуме, вторые же, мнения смертных, добываются опытом, и в них нет ни прочности, ни неиз­ менности, ни той высшей достоверности, которая является уделом последней совершенной, вечной истины. У древних потому имен­ но, что они так упорно и настойчиво искали вечной истины, из всех наук особенно высоко ценилась и считалась наиболее близ­ кой к философии математика. По преданию, на двери академии, в которой преподавал Платон, было написано: ουδείς άγεωμέψητος εισίτω, т. е. кто не знает геометрии, тот пусть сюда не входит24.

38

Древние полагали, что философия должна и может достигнуть того идеала достоверности, которого достигла математика. И эта тенденция сохранилась в философии до настоящего времени.

ВДекарте и Спинозе, а затем и в Лейбнице — она проявилась

сособой силой. Главное сочинение Спинозы называется Ethica, ordine geometrico demonstrata — и изложено так, как излагается геометрия: начинается с определений и аксиом и затем, при по­

средстве теорем и доказательств, он постепенно переходит от од­ ного положения к другому и так до самого конца25.

Только во второй половине XVIII столетия впервые про­ тив рационализма выступил знаменитый кенигсбергский фи­ лософ Эммануил Кант — со своей «Критикой чистого разу­ ма». В этом сочинении Кант, как это видно из заглавия, поставил вопрос о пределах достижения чистого разума.

С «Критикой чистого разума» нам придется часто сталкивать­ ся, т<ак> к<ак> влияние Канта на последующее развитие фи­ лософской мысли было безмерно, хотя русская философия всегда боролась с ним. Пока скажу только, что, несмотря на то громадное значение, которое даже уже современники при­ давали философии Канта, «Критика чистого разума» не толь­ ко не сдержала дальнейших притязаний рационализма на пол­ ное господство, но как будто бы даже поощрила их. Кант свою критику разума начинает с того, что противопоставляет суждения a priori, как имеющие своим источником разум, суждениям a posteriori, как имеющим своим источником опыт. Это именно противопоставление привело Канта к сознанию об ограниченности доступных разуму задач, — но его преем­ ники по своему истолковали слова учителя. Фихте, живший

иписавший еще при Канте, заявляет: «Наукоучение отнюдь не спрашивает опыта и не обращает на него никакого внима­ ния. Оно должно было бы быть истинным, если бы даже не могло существовать никакого опыта, и оно было бы уверено,

что всякий возможный в будущем опыт должен был бы отве­ чать выставленным им законам»26.

Эта, в своем роде, замечательная формулировка требова­ ний крайнего рационализма имеет, конечно, глубокий смысл.

39