Психология и философия / Шестов. Лекции по истории греческой философии

отец Никоман был придворным врачом и другом македонско­ го царя Амнита и сам происходил тоже из древнего рода вра­ чей. Некоторые историки склонны объяснять огромное естест­ венно-научное дарование Аристотеля его происхождением.

Ничего, конечно, невозможного в таком предположении нет. Точных сведений о годах его детства и юности у нас нет, но мы вправе думать, что его отец, сам человек образованный и занимавший очень видное общественное положение, дал свое­ му сыну хорошее образование. 18-ти лет (367 г.) Аристотель переехал в Афины и сразу поступил учеником в платонов­ скую Академию, в которой он оставался уже до самой смерти учителя, т. е. около двадцати лет. В Академии он, благодаря своему дарованию и невероятной трудоспособности, быстро выдвинулся и сам стал выступать с философскими и литера­ турными докладами. Клевета не пощадила Аристотеля, как она вообще не щадила великих людей. У некоторых писате­ лей сообщаются сведения о дурных отношениях между учите­ лем и учеником. Говорят даже о неблагодарности Аристотеля и т. д. Но сведениям этим верить нельзя, и потому я не стану на них долго останавливаться. До нас дошла одна элегия Ари­ стотеля, из которой видно, что он очень любил и чтил своего учителя. В ней между прочим есть такой стих: «Дурной не впра­ ве даже хвалить Платона». Но из этого, конечно, не следует, чтобы Аристотель весь отдался исключительно изучению того, что преподавал Платон. Наоборот, уже будучи слушателем Академии, он не только интересовался самыми разнообразны­ ми науками, но уже предпринимал и самостоятельные иссле­ дования. Да иначе и быть не могло, если принять в соображе­ ние, что в Академии он оставался до 37-летнего возраста: не только гениальный, но и обыкновенный человек в такие годы уже давно перестает быть учеником и становится самостоятель­ ным работником. После смерти Платона Аристотель на не­ сколько лет покидает Афины и до 342 или 343 года не имеет постоянного местопребывания. В 343 же году Филипп Маке­ донский пригласил его в воспитатели к своему тринадцати­ летнему сыну Александру, будущему завоевателю мира. Три

150

года он оставался при македонском дворе и затем, когда 16-летний Александр был привлечен отцом к участию в госу­ дарственных делах, Аристотель переехал в свой родной город Стагиру, а оттуда в 335 г. до Р. X., через 13 лет после смерти Платона, уже почти 50-ти лет, он снова вернулся в Афины и тут развил такую колоссальную научную, литературную и преподавательскую деятельность, которая кажется прямо не­ вероятной, превосходящей силы не только человека, но и сверхчеловека. Школа Аристотеля получила название перипа­ тетической, по мнению одних, вследствие того, что Аристо­ тель имел обыкновение, излагая свои лекции, ходить взад и вперед по аллеям; по мнению других, более вероятному, про­ сто от слова περίπατοι— аллеи: сад лицея или гимназии, посвя­ щенной Аполлону Лицейскому, был окружен тенистыми алле­ ями. Школа Аристотеля не была, однако, школой в том смысле, в каком теперь понимают это слово, т. е. местом пре­ подавания наук. Верный традициям Платона, Аристотель стремился к возможно более тесному сближению с ученика­ ми. Это была одновременно и школа и союз друзей, почти что орден; друзья часто собирались за общей трапезой и у них даже было, по-видимому, нечто вроде устава, которым опреде­ лялся общий порядок устройства общины и взаимоотношения ее членов. Во главе своей школы Аристотель стоял около 12 лет — до смерти своего воспитанника и покровителя Алек­

сандра Македонского. По смерти Александра, когда в Афинах началось сильное брожение среди недовольного македонским владычеством населения, положение Аристотеля, отношения которого к македонскому двору были всем хорошо известны, стало небезопасным. Все, конечно, тоже знали, что Аристотель был человеком науки и в политику не вмешивался. Но озлоб­ ление и ненависть не разбирают виноватых и не виноватых. Аристотеля привлекли к ответственности за оскорбление или непризнание народных святынь. В афинский суд он мало ве­ рил и предпочел добровольно удалиться в ссылку. Он пере­ ехал в Эвбею, где у него было небольшое поместье, передав свою школу другу и ученику Теофрасту. Но ему уже остава-

151

лось жить недолго. В 322 году он умер от застарелой болезни желудка, переживши своего великого друга и ученика Алек­ сандра Македонского всего на один год. Главные сочинения Аристотеля: его логика и теория умозаключений, соединяемые теперь в одну книгу, наз<ывающуюся> «Органон». Морали и политике посвящены сочинения, называющиеся «Этика Никомахова», «Этика Эвдемова», «Большая этика» и «Политика». Психология его изложена в трактате «О душе». Потом идут «Риторика» и «Поэтика». Очень много работ у него тоже по вопросам естественно-научным: «Естественная история живот­ ных», «Метеорология», «О Небе» и т. д. Аристотель считается основателем сравнительной анатомии и физиологии. Таковы были жизнь и труды Аристотеля. Того, что называется круп­ ными событиями, в жизни Аристотеля не было. Он, насколько нам известно, не знал и сильных душевных потрясений вроде того, например, которое выпало на долю Платона, так мучите­ льно пережившего трагическую смерть Сократа. И может быть, основная и огромная разница в философских устремле­ ниях и философских задачах Платона и Аристотеля главным образом определяется характером их личных переживаний. Оба они были исполинами, гигантами духа. Отчего же на­ правление их мыслей оказалось столь различным? Ведь Ари­ стотель к тому же был учеником и другом Платона и провел в его обществе более 20 лет. Конечно, как я уже говорил, сле­ ды влияния Платона все-таки несомненно заметны в системе Аристотеля — но не менее заметно и то раздражение, которое чувствует ученик против учителя. Оно отнюдь не случайно.

И замечательно, что Аристотель больше всего раздражается, когда ему приходится говорить о том, что составляет сущ­ ность платоновской философии — о его теории идей. Он не постеснялся в своей «Метафизике» сказать: «Называть идеи образцами и признавать, что отдельные вещи причастны к идеям, есть пустой разговор в поэтических метафорах»5. Для Аристотеля признать идеи за образцы вещей значит занимать­ ся пустой болтовней. Для Платона же отказаться от этого признания было равносильно тому, чтобы отказаться от фило-

152

софии. Или еще в другом месте «Метафизики» (VII. 14) Ари­ стотель утверждает, что Платон и его последователи, собст­ венно, никаких идей, как независимых сущностей, не знают6, а просто превращают отдельные видимые вещи в идеи, при­ бавляя к их названию словечко το αυτό — προστιθέντες τοις αισθητοις τό ί>ήμα τό αυτό (Metaph. VII. 16, 1040b34; Zeller. И-2. 293)7. По-гречески слово τό αυτό значит «сам по себе» — так что получается αύτόϊππος, αύτοάνθρωπος— т. е. лошадь сама по себе (или лошадь вообще), человек сам по себе или человек вообще и т. д. Ирония и едкая насмешка, скрытые в этом за­ мечании, тоже свидетельствуют о раздражении Аристотеля. И ведь главное: формально Аристотель прав. Платон ведь и в самом деле признавал идеи всех существующих вещей, как бы удваивал мир. Но, конечно, не тем, что прибавлял словечко «сам» и говорил αύτοάνθρωπος, самочеловек или αύτόϊππος, са­ молошадь. Платон, несомненно, не только говорил, но и видел за человеком, за лошадью, за каждым предметом, представля­ ющимся нашим глазам или, лучше сказать, нашему чувствен­ ному восприятию, что-то еще, что постигается особым духов­ ным зрением. Как вы помните, обыкновенные вещи, то, что мы считаем действительностью, реальностью, представлялось ему чем-то несуществующим, тенью действительности, кото­ рая может нас удовлетворить только до тех пор, пока мы не приобщились хоть на миг действительности настоящей. Соот­ ветственно этому Платон рвался из нашего мира в мир иной, который он, может быть, и не умел сделать доступным всегда и всем, который, быть может, и для него самого был доступен только в редкие минуты душевного подъема и вдохновения. Но для него философствовать значило стремиться к этому миру и оттого, как я вам уже говорил в предыдущий раз, для Платона философия была больше, чем знание: для него она была некоторым внутренним деланием. Истину нельзя расска­ зать, показать: ее нужно, по Платону, припомнить. То есть нужно человеку сделать некое напряжение или целый ряд ду­ ховных напряжений, чтобы сбросить с себя тяжелые оковы эмпирического мира и воспарить в мир горний, где только и

153

можно созерцать чистую истину. Оттого он и утверждал, что философствовать значит готовиться к смерти и умирать и что такое назначение философии для всех остается тайной, даже для тех, кому эта тайна выдана. Ибо недостаточно от другого человека узнать такую тайну: нужно уметь ее воспринять — иначе вы будете только ее оболочку видеть, знать слова, в которые она облечена, но ее самой не постигнете. И я пола­

гаю, что сущность теории идей связана с платоновским пони­ манием задач философии. Словечко αυτό — сам, над которым смеется Аристотель, на самом деле для Платона вовсе не сло­ вечко, не пустой звук. Когда он говорит αύτοάνθρωπος, самоче­ ловек, он с этим связывает очень многое. Может быть, потому ему удалось постичь Сократа, что он умел в нем за просто че­ ловеком, который, подобно всем другим людям, был смерт­ ным, возникшим и, стало быть, обреченным существом, уви­ деть идею человека, идеального человека, вечно себе равного и не знающего тех случайных перемен, которым подвержены видимые «вещи». Сократ был старый, очень некрасивый, очень бедный человек, незнатного рода — но Платон увидел в нем лучшего из людей. Искусство, дар усматривать под бед­ ной, жалкой видимостью иную, вечную сущность — и было тем искусством, которым похвалялся Сократ и которое цели­ ком ему удалось передать в наследство своему великому уче­ нику. Но Аристотель как раз менее всего склонен был так по­ нимать задачи философии. И в этом его коренное отличие от Платона. Столь важное, что можно согласиться с теми, кото­ рые утверждают, что историю философии следует рассматри­ вать как два широких, но никогда не сливающихся потока, из которых один берет начало в Платоне, другой в Аристотеле. И в настоящее время вопрос о том, на чьей стороне послед­ няя истина, остается открытым. Может быть, Фихте и прав, когда говорит, что каждый человек выбирает себе философию сообразно своему душевному складу и что, следовательно, мы, так сказать, предопределены к тому или иному философскому миросозерцанию характером наших душевных запросов8. Од­ них влечет к идеализму Платона, других к позитивизму Ари-

154

стотеля. Ошибочно было бы, однако, думать, что в общей эко­ номии человеческого духовного творчества можно было бы обойтись без одного из этих великих людей. Оба они были и продолжают быть исторически необходимыми. И как бы мы ни ценили заслуги Платона, было бы величайшим легкомыс­ лием и непростительной поверхностностью не только отвер­ нуться, но хотя бы даже сколько-нибудь небрежно отнестись к Аристотелю. Заслуги его пред наукой вполне соответствуют его исторической роли и влиянию и без основательного и серь­ езного изучения Аристотеля ни один философ обойтись не может. — В чем же сущность его учения? Мы отчасти знаем уже те возражения, которые он представлял против платонов­ ской теории идей. Теперь посмотрим, как он сам определяет истину: «Что такое истина и ложь?» — спрашивает он. И от­ вечает: «Сказать о существующем, что оно не существует, или о несуществующем, что оно существует, есть ложь; сказать же, что существующее существует, а несуществующее не сущест­ вует — истина» (Metaph. IV. 7)9. И еще: «Истинное утвержда­ ет то, что связано меж собой, и отрицает то, что не связано; ложное же высказывает противоположное этому» (Metaph. VI. 4)10. Оба эти определения считаются классическими, и они этого вполне заслуживают. Но до какой степени они дале­ ки от того понимания истины, которым определялось направ­ ление философской мысли Платона! Для Платона, как вы по­ мните, весь наш мир представлялся несуществующим. Мы

помещаемся в подземелье, в пещере и обращены к существую­ щему спинами; видим же только призраки, тени существую­ щего, — стало быть, такое, о чем предположить, что оно суще­ ствует, уже будет величайшим заблуждением. И утверждать, что такие-то тени связаны между собой, такие-то не связа­ ны, — Платону кажется просто праздным делом. «Думаешь ли ты, — спрашивает Сократ Главкона, — что прозревшего, по­ знавшего истину человека могли бы еще прельщать почести, похвалы и награды, раздаваемые тем из обитателей пещеры, которые быстрей других умели улавливать движение теней, помнили тверже, какие тени прошли раньше, какие после или

155

какие прошли все вместе и которые, благодаря этому, могли предсказывать появление новых теней, и станет ли он завидо­ вать тем, кто в этой темнице считается наиболее могуществен­ ным и славным? Не предпочтет ли он, как Ахилл у Гомера, прожить всю свою жизнь как последний поденщик, чем вер­ нуться в свое прежнее положение и к своим прежним иллю­ зиям? — Я уверен, — отвечает Главкон, — что он предпочтет какие угодно страдания, только бы не возвращаться к преж­ ней жизни» (Платон. Государство. 516а). — Так смотрел Пла­ тон на истину. Не в том дело, чтобы о тех тенях, которые свя­ заны, утверждать что они связаны, и о тех, которые не связаны, утверждать, что они не связаны. Главная задача че­ ловека, стремящегося к истине, вырваться из пещеры и вмес­ то мнимой, воображаемой действительности приобщиться действительности настоящей. Этой задачи Аристотель не при­ знает. Все усилия его ума направлены на исследование имен­ но той действительности, которую Платон считает призрач­ ной. Для Аристотеля действительно существуют не идеи вещей, а отдельные, единичные вещи, т. е. не лев в себе, не лошадь в себе, не человек в себе, а этот отдельный лев, эта живая, стоящая пред нами лошадь, этот человек, с которым мы беседуем или на которого мы глядим.

Таким образом, определяя сущность истины, Аристотель сразу ограничивает задачи философии, делает их позитивны­ ми, положительными. И как мы дальше увидим, Аристотель систематически и настойчиво, всегда и везде озабочен именно тем, чтобы найти границы, пределы науки философии. Тут в нем особенно ярко сказалась эллинская черта — стремление во всем не переходить границы: μηδέν άγαν. Аристотель явил­ ся как бы воплощением этой сдержанности и умеренности. Один из его биографов говорит про него, что был μέτριος εις ύπερβολήν что в буквальном переводе значит: «умеренный до чрезвычайности». И, я думаю, основная, наиболее существен­ ная разница между философией Платона и Аристотеля лучше всего может быть выражена, если мы будем иметь в виду, в чем они оба видели предельные задачи, поставляемые жизнью

156

человеческой любознательности. Мы помним, что и Платон и Аристотель равно считали, что философия начинается с удив­ ления - δια τό θαυμάζειν (Metaph. I. 2, 928b; Zeller. II-2. 162).

Но способность удивляться у Аристотеля кончалась раньше, много раньше, чем у Платона. Там, где Платон еще удивлялся

испрашивал, там Аристотель уже считал, что он понимает, и, по-видимому, его раздражение против учителя именно тем и вызывалось, что Платон и сам чувствовал и в своих слушате­ лях вызывал беспокойство тогда, когда, по мнению Аристоте­ ля, уже наступал момент положить конец всякого рода сомне­ ниям и треволнениям. И в этом, как это ни странно, источник силы и значительности Аристотеля. Ограничив и сузив свои задачи, он их сделал более осуществимыми. Взойти по крутой

искалистой тропинке туда, где вместо теней предметов мож­ но увидеть настоящие предметы, человеку, по убеждению Аристотеля, не дано, ибо этих истинных, по Платону, предме­ тов нет нигде. Стало быть, и нужно бросить мысль о каком-то ином, более совершенном мире, и, приняв настоящий наш мир, в котором мы живем, за единственный действительный мир, постараться как можно более тщательно и добросовестно узнать и понять его. Стало быть, первая задача Аристотеля — доказать неосновательность платоновской теории идей, т. е. теории, утверждающей, что идеи суть независимые сущности, вечные прообразы отдельных вещей, наблюдаемых нами в мире. Причем отнюдь не следует думать, что Аристотелем в его критике учения Платона руководило какое-нибудь мелкое чувство зависти или соревнования. Аристотель слишком серь­ езен и глубок и единственным его побуждением было стрем­ ление к истине. Но если допустить, что и истины способны к соревнованию, что истина позитивизма чувствует, что она не может жить до тех пор, пока идеализм не вырван с корнями из человеческой природы, — в таком случае можно, конечно, говорить о соревновании и о борьбе между Аристотелем и Платоном. Такая борьба была, и борьба на жизнь и на смерть, но это уже не борьба людей, а миросозерцании. И нужно ду­ мать, что до конца этой борьбы еще очень далеко. По крайней

157

мере в настоящее время непримиримость противоположных философских устремлений среди представителей этой науки осталась такой же, какой она была и в древнейшие времена.

И сейчас противники не только спорят, но и враждуют между собой, словно чувствуя, что поделить истину нельзя: она дол­ жна достаться той или иной стороне. Это чувствовал и Ари­ стотель, и этим, только этим, конечно, объясняется его раздра­ жение и резкие нападки на учителя. Этим же объясняется и неутомимость в его стараниях опровергнуть мировоззрение учителя. В разных сочинениях и по различным поводам он все возвращается к теории идей, стараясь как можно более на­ глядно и убедительно выяснить ее несостоятельность. Каковы же эти возражения? Аристотель, как и Платон, не отрицает, что знание должно быть знанием не отдельного, а знанием об­ щего. Мы не можем знать всех слонов, всех лошадей, всех лю­ дей, всех растений и т. д. Мир вещей необозрим и бесконечен, и если бы знание состояло в том, что нужно изучить в отдель­ ности каждую былинку, каждый лист на каждом дереве, каж­ дую песчинку и т. д., мы бы никогда ничему не научились. Поэтому, если возможно знание, то это будет знание общего, знание листа вообще, знание лошади вообще, человека вооб­ ще. Мы знаем, что лошадь можно приручить, а волка — нель­ зя. И уже каждая лошадь, которую мы видим, нам с этой сто­ роны известна, и каждый волк тоже с этой стороны известен. Знаем, что лошадь — травоядное животное, и ей мы не запа­ сем для питания мяса, равно как и волку не предложим сена. И опять-таки нам нет надобности прежде изучить каждую от­ дельную встречающуюся лошадь и каждого волка, чтобы их знать. Мы знаем, что такое лошадь вообще, что такое волк во­ обще, и потому знаем, что нам нужно, и о каждой отдельной лошади, волке. То же и о других предметах — о воде, железе, дереве и т. д. Знание есть знание общего, и только потому знание возможно, что оно есть знание общего. Это Аристотель так же твердо помнит, как и Платон. Не менее хорошо он по­ мнит, насколько изменчив и непостоянен окружающий нас мир чувственно воспринимаемых вещей: об этом ведь слиш-

158

ком много говорили все предшественники Аристотеля и ему было ясно, что наука должна в изменяющемся и преходящем найти неизменное и постоянное. Но, как я уже говорил рань­ ше, из этих положений он отнюдь не делает того вывода, ко­ торый сделал Платон, что наряду с миром отдельных вещей есть еще один мир общих понятий или идей и что этот по­ следний мир есть единственно реальный и действительно су­ ществующий. Наоборот, всю силу своей критики он направля­ ет против такого вывода: он не только ни на чем не основан, но приводит к бесчисленным противоречиям и, главное, не достигает своей цели, ибо не объясняет нам мира явлений, а лишь показывает его невозможность. Прежде всего допущение иного идеального мира, по мнению Аристотеля, есть, как я вам говорил, чистейший самообман — берутся обыкновенные вещи — лошадь, человек, ϊππος, άνθρωπος, приставляется сло­ вечко αυτό (само-) и выходит как будто бы что-то новое: αύτοάνθρωπος, αύτόϊππος, т. е. идея вещи, в то время как содержа­ ние, значение вещи остается неизменным. Получается ненужное удвоение мира. Затем — бессмысленно и невозможно отделять идеи от вещей, п<отому> ч<то> сущность вещи неразрывно с этой вещью связана, — это особенно настойчиво подчеркивает Аристотель и в этом, как вы уже могли понять из предыдуще­ го изложения, основной пункт его расхождения с учителем. Он не хочет и не может признать иного мира, кроме нашего, и в ином мире видеть мир действительный, а наш мир счи­ тать только призрачным, кажущимся. Поэтому для него «об­ щее» или идея находится не вне вещей и отдельно от них, а в вещах или, как принято говорить в философии, не транс-

цендентно, а имманентно нашему миру. И он возражает Пла­ тону, что, если мы признаем идею реально существующей, то тогда она сама становится уже единичной вещью, а, стало быть, должна иметь над собой прообраз. И тогда получится у нас идея идеи и идея идеи идеи и т. д. до бесконечности. Так что, по убеждению Аристотеля, теория идей Платона совер­ шенно не выдерживает критики и должна считаться ни на чем не основанной. И сверх того, говорит он, она не выполняет

159