Психология и философия / Шестов. Лекции по истории греческой философии

ΙΓ^ν се знают, что обозначают такие слова, как софист, софи- г - ^ стика, софизм, — даже те, которые философией не инте- L^J/ ресуются. Софистами принято называть людей, которые

всегда готовы защищать первыми попавшимися доводами все, что им придет в голову или что им, по тем или иным своеко­ рыстным побуждениям, нужно в данную минуту защитить.

Но в истории философии нужно от такого рода понимания от­ казаться. Какого бы мнения ни быть об исторической роли и значении софистов — несомненно, что прежде всего они были

философами, и хотя, как мы увидим сейчас, между ними дейст­ вительно встречались нередко люди, которые, пожалуй, и за­ служивали называться софистами в том смысле, в каком это слово употребляется в обычной речи нами, но недостатки отде­ льных представителей школы не дают нам, конечно, права по­ рицать или даже совсем не считаться со всей школой. Некото­ рые историки философии предпочитают даже совсем и не говорить о школе софистов, а просто излагают учения наиболее замечательных софистов1 — для того, чтобы не приходилось ставить рядом имена таких, несомненно, выдающихся людей, как Горгий, Протагор и Продик с именами пустых болтунов, которые, хотя и называли себя софистами, только компромети­ ровали школу и ее учение. Между прочим, в самом слове «со­ фист», как оно понималось древними (по-гречески: σοφιστής), того оттенка презрения, которое наше ухо привыкло в нем раз­ личать, совсем нет. Σοφιστής происходит от слова σοφίζεσθαι, что значит «воображать, изобретать», и вначале оно обозначало человека, который в какой бы то ни было области отличился

91

какими-либо значительными и выдающимися трудами. Этим словом называли и замечательных поэтов, и крупных государ­ ственных людей, и известных музыкантов2. Так что это слово само по себе не обозначало порицания, и Протагор с его учени­ ками даже сами себя называли софистами, чего бы они не де­ лали, если бы слово было позорящее, ибо добровольно сам себя никто не позорит. И только в V веке до Р. X. постепенно это слово стало приобретать новый смысл, все больше и больше приближаясь к тому смыслу, какой мы ему придаем сейчас. Произошло это по разным причинам. До V века, мы знаем, Греция дала миру целый ряд замечательных философов и фи­ лософских школ. Но старые философы не были учителями в том смысле, какой мы сейчас придаем этому слову. Они сами задумывались над основными вопросами бытия, они делились своими мыслями с близкими людьми, они выпускали в свет свои сочинения, но профессиональными учителями не были. Не были, может быть и по-видимому, главным образом потому, что и спроса на учителей тогда не было. Молодые люди обык­ новенно получали нужные им сведения от родителей и род­ ных — в пределах своей семьи. Это было тем легче, что круг этих сведений был не очень велик. Обучались музыке, гимна­ стике, читали творения прославленных поэтов: в этом и заклю­ чалось высшее образование, прибавляемое к элементарному — чтению, письму, счету. Все же остальные познания человек по­ лучал уже на практике.

В V веке до Р. X., имевшем особенно важное значение в ис­ тории Греции, веке Перикла, Сократа, Софокла и Фукидида, веке греко-персидских войн, веке расцвета государственного и духовного развития Афин, обстоятельства сильно меняются.

Афины приобретают исключительное государственное значение в Греции, делаются ее духовным центром. Искусства и науки до­ стигают в короткий период времени неслыханного развития.

И соответственно этому, к людям, желающим принимать деяте­ льное участие в общественной и государственной жизни, предъ­ являются уже новые, более серьезные требования: нужно учить­ ся, и учиться многому. А раз нужно учиться, раз есть ученики,

92

то, стало быть, нужны и учителя. И вот первыми общественны­ ми деятелями и были софисты. Эти учителя отличались от прежних философов прежде всего тем, что у них была иная аудитория — молодые люди, стремившиеся сделать политиче­ скую карьеру, и еще и тем, что, в то время как прежние учителя делились своими познаниями безвозмездно, софисты требовали

иполучали за свое преподавание плату, и часто очень большую. Сейчас мы в этом не видим ничего предосудительного. У нас —

ив России, и в Европе — преподавательский труд всегда опла­ чивается — и народный учитель, и учитель гимназии, и профес­ сор университета или академии, все получают вознаграждение за свой труд. Мы даже не можем себе представить другого поло­ жения вещей: отнять жалованье у учителей низших и высших школ значило бы обречь их на голодную смерть. Но древние греки смотрели на дело иначе. Они презирали всех, кто сущест­ вовал доходами или заработками от своего личного труда.

И «Мудрость», которая снизошла до того, чтобы требовать себе платы, представлялась им столь же позорной, как и труд ремес­ ленника. Отсюда уже один шаг к заключению: оплачиваемый учитель есть учитель, которого интересует не наука, а плата.

И несомненно первой причиной недоверия, которое внушала к себе «мудрость» софистов, была плата, которую они требовали и получали с учеников. Между прочим, в новейшее время Шопен­ гауэр называл софистами всех профессоров философов — и, со­ всем в духе древних, говорил, что они учат не тому, что считают истиной, а тому, что нужно оплачивающему их жизнь государст­ ву. Primum vivere — deinde philosophari, говорил он про профес­

соров, т. е. что они прежде заботятся о средствах к жизни, а по­ том о философии3. Конечно, как в суждениях древних, так и в суждениях Шопенгауэра мы не можем не видеть преувеличения

изаблуждения. Кант, пред которым преклонялся Шопенгауэр, был всю жизнь свою профессором и получал, как и остальные его коллеги, жалованье — и это не помешало ему бескорыстно стремиться к истине и истину находить. Но так или иначе, репу­ тация софистов пострадала в значительной степени вследствие предрассудков древних о качестве оплачиваемого труда.

93

Вторая причина — уже несколько иного характера. Я уже говорил вам, что софисты, как представители релятивизма, т. е. учения о том, что человек есть мера вещей и что истина, до­ ступная людям, есть истина условная и относительная, встрети­ ли в лице Сократа и его ближайших преемников Платона и Аристотеля непримиримейших врагов своих. Успех софистов и их влияние в течение чуть ли не всего V столетия были колос­ сальные. Они были тогда властителями дум — как то всегда бывает, когда учителя не столько обучают учеников, сколько находят слова для выражения тех чаяний и упований, которые живут уже в душах людей еще неосознанными. Сократу же, как мы увидим дальше, пришлось идти против течения. Но для Сократа, как в наше время для Толстого, истина не была от­ влеченной, теоретической истиной. Для него истина была ис­ точником живой воды, источником жизни. И соответственно этому, для него спор с софистами, которые ему представлялись губителями истины, был борьбой не на жизнь, а на смерть. Успех и торжество софистов, таким образом, представлялись ему победой неправды, победой смерти. Во всех спорах своих он так и ставил вопрос. Одолеют софисты с их условным, огра­ ниченным пониманием высших духовных задач — значит, все погибло, жизнь теряет свой смысл и Сократу нечего делать на земле. Так же понимали свою задачу и Платон, и Аристотель. Нет потому ничего удивительного, если они изображали софи­ стов не просто как заблуждающихся людей, а как противников добра и защитников зла. Им и в самом деле казалось, что со­ фистов ничто не занимает, кроме огромных гонораров и шум­ ной славы, и что к истине и добру они совершенно равнодуш­ ны. Поэтому-то отзывы Платона и Аристотеля о софистах являются совершенно уничтожающими. По Платону, софист есть мнимый учитель добродетели, ему нет дела до добродете­ ли, его занятие — гнаться за богатыми юношами, он купец, ла­ вочник, торгующий знаниями; софистика есть искусство обма­ нывать людей; софист, не имея настоящего знания о добром и справедливом и отлично сознавая, что такого знания у него нет, притворяется, что такое знание у него есть, и достигает

94

успеха лишь тем, что, благодаря ловкости и гибкости своего ума, он умеет запутывать в противоречиях людей, пытающихся ему возражать. То же почти говорит о софистах и Аристотель. И по Аристотелю, софистика — только видимость мудрости или, точнее, искусство добывать деньги, продавая неопытным людям под видом мудрости всякого рода ни на чем не основан­ ную ложь. Приговор Платона и Аристотеля и сохранившееся предание об отношениях Сократа к софистам стал приговором истории, тем более что время нам почти ничего не сберегло из сочинений софистов. От Протагора осталось несколько фрагментиков, всего, может быть, строчек 20, да и то значительно, по-видимому, отступающих от подлинника. И почти до XIV столетия о софистах обыкновенно думали так, как сейчас о них думают непосвященные в философию, т. е. все повторяли при­ близительно слова Платона и Аристотеля: софисты продавали за деньги мнимую мудрость. И только в XIV столетии Гегель впервые попытался проверить правильность приговора исто­ рии. За Гегелем уже и другие историки философии — Грот в Англии, Целлер, а за Целлером и Гомперц в Германии4 — ста­ ли внимательнее относиться к учению софистов, и, как всегда бывает в таких случаях, беспристрастие дало свои плоды: выяс­ нилось, что у софистов были не только отрицательные, но

иположительные стороны, что философия, в развитии своем, многим им обязана. По Гегелю, софисты даже были в этом раз­ витии необходимым звеном между Сократом, с одной стороны,

ипрежними школами, с другой, так что, не будь софистов, не было бы и Сократа. Это соответствует и общему взгляду Геге­ ля на историю, как на необходимый процесс развития, в кото­ ром не может быть ничего ненужного и излишнего.

Вчем же состояло учение софистов, по крайней мере луч­ ших софистов, насколько мы об этом можем судить по сохра­ нившимся до нашего времени скудным данным? Мне уже при­ шлось однажды обратить ваше внимание на основное положение Протагора πάντων χρημάτων μέτρον άνθρωπος, что зна­ чит: человек есть мера вещей. Тогда мы это положение обсуж­ дали с точки зрения теории познания — т. е. старались выяс-

95

нить, какое оно имеет значение по отношению к основам человеческого знания, и выяснили, что оно приводит к реляти­ визму, т. е. к убеждению, что нет и быть не может абсолютного знания. Но в этом положении есть еще одна положительная на этот раз сторона, которая для нас, конечно, имеет не менее важное значение. Мы знаем, что первые эллинские философы все свое внимание обратили на внешний мир. Они видели на­ чало всего в воде, в воздухе, в огне, как будто бы человека и человеческого духа совсем и не было. Правда, уже Гераклит и элеатская школа с Парменидом во главе стали доказывать, что чувственные восприятия не дают нам истинного познания о ве­ щах. Но и они все-таки стремились найти разгадку бытия в изучении внешнего мира, хотя и утверждали, что разгадка дает­ ся не чувственному познанию, а разуму. Но тогда естественно должны были возникнуть вопросы огромной важности — об от­ ношении познания чувственного к познанию разумному. Если разумное мышление, как и чувственное восприятие, направлено на исследование телесного мира, то кто нам поручится, что ре­ зультаты мышления прочнее, несомненнее, чем то, что нам дает чувственное восприятие. Может быть, первые нисколько не на­ дежнее вторых, и все сомнения, которые возникали у Геракли­ та и элеатов по поводу данных чувственного опыта, могут быть отнесены и к выводам разума. Если пришлось признать, что бытие многих вещей, т. е. множественность вообще, в силу их делимости и пространственного протяжения приводит к непри­ миримым противоречиям, то можно было на тех же основаниях оспаривать и бытие единого. Или, когда Гераклит утверждал, что все меняется и течет и что неизменны только разум и закон всеединого, то ему можно было ответить, что нет ничего невоз­ можного и в том, что закон мира тоже подвержен изменению и что наше знание так же преходяще и изменчиво, как отдельная человеческая душа, этим знанием обладающая. Именно то об­ стоятельство, что досократовская философия всегда имела тен­ денцию все сводить к материалистическому пониманию и ви­ деть начало всего хотя бы в тонком, неосязаемом, воздушном, но все-таки чувственно постигаемом (как, напр<имер>, в огне),

96

приводило ее к неизбежному противоречию. Раз существующее не может быть нетелесным, т. е. должно быть протяженным в пространстве и делимым, раз всякое знание предполагает влия­ ние внешних предметов на наше тело, — то уже не может быть объективного масштаба и критерия познания. Уже и действите­ льность, и истина находятся в зависимости от случайного со­ стояния воспринимающего субъекта, и, значит, все становится субъективным, относительным. А раз нет абсолютного знания, нет и стремления искать истину. Так что уже вся предыдущая история философии до известной степени подводит естествен­ но к тому роковому вопросу, на котором произошел поворот к релятивизму. Даже учение Анаксагора о духе (νους) тоже, в по­ следнем счете, скорее, поощряло софистов в их сомнениях. Ко­ нечно, дух Анаксагора не есть, собственно говоря, человеческий дух. Когда он говорит, что дух правит миром, он не разумеет под этим, что мыслящий человек повелевает вселенной, господ­ ствует над ней. Но все же о духе Анаксагор судит постольку, поскольку он знает свою собственную, человеческую душу, и, хотя он его называет силой природы, но на деле эта сила при­ роды ничуть не отличается от человеческого духа. Но отсюда только уже один шаг до протагоровского утверждения, что че­ ловек есть мера вещей.

У нас нет никаких прямых указаний, что софисты связы­ вали свое учение с учением Анаксагора. Протагор не был уче­ ником Анаксагора и, как современник его, может быть, даже не успел ознакомиться с его учением. Но, очевидно, наступила пора людям от созерцания и испытания внешнего мира обратить­ ся к исследованию внутреннего мира. И Протагор первый, с большой смелостью, провозгласил совершенно новый принцип. До него грандиозность и красота внешнего мира так поражала людей, что они о внутреннем мире своем и не думали. Теперь открыт был новый мир, мир человеческого духа, и этот мир ка­ жется высшим миром, чем-то, что стоит над природой и ей, природе, диктует законы. И философия отныне уже свое вни­ мание отдает не только природе, но и человеческому духу, и даже постепенно человеческий дух становится главным предме-

97

том ее интересов и исследований. Такова положительная сторо­ на дела Протагора и софистов. Этого забывать не надо ни под каким видом. Но опять-таки никак нельзя забыть и отрицатель­ ные стороны и тех дурных последствий, к которым привело учение о том, что человек есть мера вещей. Правда, может быть, вред, принесенный учением софистов, нужно отнести не столько на их счет, сколько на счет исключительного стечения обстоятельств. Как раз V век до Р. X. был как нельзя более благоприятен для развития софистики в дурном смысле этого слова. С одной стороны, блестящий прогресс наук и искусств, развитие могущества Афин, многочисленные победы на суше и на море. Но, с другой стороны, внешние удачи развили не толь­ ко у афинян, но и у других эллинских народов такого рода страсти, которые менее всего способствуют развитию объектив­ ного, научного исследования. Эллины были во власти эгоисти­ ческих желаний. Мстительность, честолюбие, корыстолюбие, к сожалению, все более и более оттесняли на второй план более высокие и нравственные побуждения. Обидеть более слабое го­ сударство, подчинить мелкий, неспособный к самозащите на­ род — считалось дозволенным и даже хорошим. Нарушение чу­ жих прав, как отдельных лиц, так и соседних стран, вошло почти в привычку. К этому же постоянные междоусобия, со­ ревнования соседних народов вызывали напряженную вражду и ожесточение. И в результате, как говорит историк, получи­ лось то, к чему обычно приводит империалистическая, захват­ ная политика: в самых могущественных государствах того вре­ мени — в Афинах, Спарте, Сиракузах пренебрежение к общим принципам права соседей убило правосознание и у собствен­ ных граждан, научило их презирать и не признавать даже зако­ нов своей страны. Первое время, в эпоху греко-персидских войн, отдельные лица еще чувствовали удовлетворение и нахо­ дили радость в славе и удачах своего государства, но постепен­ но они научились думать уже не о славе и удачах своего наро­ да, а только о своих личных выгодах и нуждах. В старое время людей еще связывал страх ответственности пред богами.

Но понемногу, под влиянием развивающего образования и этот

98

страх исчезал. И для людей, которые перестали верить и в ис­ тину, и в правду, и в богов, единственным законом стали их собственные желания. И вот, конечно, в эпоху такой нравствен­ ной распущенности положение Протагора о том, что человек есть мера вещей, было истолковано не как философское поло­ жение, а как правило житейского поведения. Сам Протагор очень далек о такого истолкования своих учительских задач. Но его ученики, и чем дальше, тем с большим рвением, стреми­ лись превратить его учение в приманку для светских юношей, имевших лишь одну заботу: устроить себе как можно более легкую и приятную жизнь.

В наше время мы наблюдали почти такое же явление. Из учения Нитше и его формулы «по ту сторону добра и зла» многие пытались сделать выводы, оправдывающие пустую и

легкомысленную жизнь. Нитше это предчувствовал и всячески старался предотвратить возможность такого истолкования его философии. «Я хочу, — писал он, — обвести свои слова и уче­ ние оградой, чтоб свиньи не могли туда ворваться»5. Конечно, дело это трудное. Тех, кому чужды философские интересы и которые думают только о легкой и приятной жизни, не удер­ жишь никакими идейными оградами. С Протагором случилось как раз то, чего боялся для себя Нитше. Либо он не умел, либо не догадался оградить свое учение, но им завладели люди, ко­ торые все сделали для того, чтобы потомство соединяло с име­ нем софистов представление о корыстных, равнодушных и к истине, и к добру лжемудрецах. Тем важнее нам внимательно присмотреться к тому материалу об учении Протагора и его ближайших друзей, который мы можем добыть из-под облом­ ков истории. Нам известно между прочим, что Протагор напи­ сал книгу «О Богах». Книга эта возбудила неудовольствие афи­ нян, и Протагор, как впоследствии Сократ, был привлечен к ответственности за неуважение к богам. В 415 году его судили и приговорили к изгнанию. Ему пришлось покинуть Афины и уехать в Сицилию. Но корабль, на котором он ехал, потерпел крушение и Протагор погиб. Книга же его была сожжена6. Уже это обстоятельство, т. е. готовность Протагора бороться и нести

99