Приложение Из воспоминаний сына писателя

Род Загоскиных принадлежит к одной из древних русских дворянских фамилий. Родоначальник их Шевкал Загорь прибыл в 1472 году из Золотой Орды к великому князю Иоанну Ш и, наименованный во св. крещении Александром Акбулатовичем с прозванием Загоска, был жалован поместьями в Новгородском уезде в Обонежской пятине. Из потомков его, называвшимися Загоскиными, многие служили воеводами и стольниками, а некоторые находились при разных посольствах.

В начале род Загоскиных был весьма малочисленен, так что, в царствование царя Алексея Михайловича, представителем его остался один Дмитрий Федорович, стольник и воевода в Нерехте. Впоследствии у него был сын Алексей, служивший тоже стольником и убитый под Смоленском. Единственный сын Алексея, мой прапрадед (т.е. прадед писателя), Лаврентий Алексеевич, находился в военной службе, но где именно - мне не известно; по-видимому, он был в числе лиц, приближенных к царице Марфе Матвеевне, так как она выдала за него свою крестницу, дочь шведского генерала Эссен, взятую в плен под Полтавою и подаренную Петром 1. Сам государь был посаженым отцом новобрачной и благословил ее образом, хранящимся и поныне в потомстве старшего из двух сыновей Лаврентия Алексеевича - Николая, оставившего от брака с девицею Масловою многочисленное потомство, проживающее доныне, большею частью, в г. Пензе и в родовых своих имениях этой губернии. Другой сын Лаврентия Алексеевича, Михаил, был женат на богатой девице из древнего рода Бельских и имел единственного сына Николая, моего деда, родившегося 24-го октября 1761 года.

О жизни и службе моего прадеда я не имею никаких сведений; мне только известно, что он умер в молодых летах, вскоре после рождения своего единственного сына. Вслед за прадедом скончалась и его вдова, оставив своему малолетнему сыну большие и значительные имения в Пензенской губернии. Осиротевший ребенок был взят на воспитание своим родственником Засецким, проживавшим в своих поместьях Пензенской губернии, и у которого он оставался до 16-летнего возраста.

Воспитание деда (т.е. отца писателя) шло более чем плохо: отсутствие всякого надзора, безотчетная свобода действий, шалости и игры в обществе многочисленной дворни, имели пагубное влияние на его нравственное развитие, так что, поступив 16 лет на службу в лейб-гвардии Измайловский полк, он немедленно предался полнейшему разгулу в кругу молодых петербургских кутил того времени. Разгул, по собственным его словам, был столь велик, что долго продолжаться не мог. Будучи характера весьма своеобразного и самовольного, но, к счастью, обладая здравым умом и сильною волею, дед вскоре почувствовал всю неприглядность своей безнравственной жизни и, возгнушавшись всего, что незадолго перед тем составляло ее прелесть, решил разом навсегда покончить с своею обстановкою, посвятив себя уединению и молитве... решение было круто и энергично: он вышел в отставку, роздал большую часть своего состояния небогатым своим родственникам и отправился на жительство в Саровскую пустынь, где в то время находился известный строгий подвижник, отец Серафим.

Построив собственноручно, вместе с Серафимом, келью и сделавшись неразлучным его товарищем, молодой отшельник вполне подчинился строгому монастырскому уставу. Препровождая время в молитве и посте и ревностно исполняя тяжелые, возлагавшиеся на него послушания, он вскоре приобрел искреннюю дружбу и уважение Серафима. Несколько лет, проведенных дедом в Саровской пустыне, совершенно согласовались с тогдашним его душевным настроением и, казалось, служили ему подготовлением к дальнейшим отшельническим подвигам... Но молодость взяла свое! Получив письмо от своих родственников Засецких, приглашавших его к себе в деревню для каких-то необходимых денежных расчетов, Николай Михайлович с стесненным сердцем и великою грустью покинул на время обитель и поехал к ним в Пензенскую губернию. Погостив там несколько месяцев, молодой послушник грустил по своей уединенной келии и по своем товарище Серафиме, но, мало-помалу, привыкнув к новой обстановке, среди сельских развлечений, стал забывать пустынь, келью и Серафима… наконец, в сердце его запала искра теплой и нежной любви! - он полюбил молодую девицу, воспитанную в правилах высокого благочестия, Наталью Михайловну Мартынову. Любовь эта решила дальнейшую его судьбу: он сбросил монашескую рясу, покинул навсегда Саровскую пустынь и женился на Мартыновой.

После женитьбы Николай Михайлович поселился в Пензе, проживая по летам в родовом поместье Пензенского уезда, с. Рамзае. Несмотря на свой причудливый и несколько деспотический характер, он до конца жизни был хорошим мужем и добрым попечительным отцом. Семейство его состояло из семи сыновей и двух дочерей.

Вскоре после Отечественной войны дед мой переехал из Пензы на жительство в Петербург, где в то время сыновья его находились на службе или в учебных заведениях. В Петербурге он нанял, на Невском проспекте, близ Надеждинской, обширный бельэтаж в доме Яковлева (находящемся и поныне за потомками того же владельца и той же фамилии) и хоть не имел прежнего значительного состояния, но зажил, однако, довольно широко, принимая гостей и нередко устраивая у себя домашние спектакли. Проживая с 1815 по 1820 год, вместе с старшим своим сыном Михаилом Николаевичем, в то время, уже начинавшим вращаться в кругу литераторов, дед мой составил себе общество преимущественно из сих последних. В домашних его спектаклях принимали участие Крылов, Гнедич, Жуковский и другие, а декорации для сцены писал юноша, обладавший уже тогда значительным талантом; фамилия его была Брюллов.

В 1820 году Николай Михайлович после женитьбы двух старших сыновей снова возвратился в любимую им Пензу и скончался там 24 апреля 1824 года, а бабушка умерла там же 17-го марта 1833 года.

Отец мой, Михаил Николаевич, родился в с. Рамзае 14-го июля 1789 года. Воспитание он получил дома и большею частью в деревне; но образование его шло так же плохо, как и образование его отца; зато все внимание родителей было обращено на развитие нравственной стороны ребенка. С двух лет, чувствуя не только влечение, но просто страсть к чтению, Михаил Николаевич посвящал все свое время чтению книг из довольно обширной библиотеки своего отца, состоявшей большею частью из книг серьезного направления. Таким образом, с самых юных лет, не получая никакого научного образования, он, по собственному влечению, постоянным чтением несколько пополнял недостаток своих познаний и, притом, обладая замечательной памятью, помнил все прочитанное. Из иностранных языков его учили лишь французскому и то поверхностно; впоследствии, в зрелом возрасте, он знал основательно этот язык, но в разговоре делал часто ошибки.

Одиннадцати лет он в первый раз попробовал написать рассказ под названием «Пустынник». Это детское произведение было настолько хорошо написано, что родители автора и все их знакомые не хотели верить, чтобы подобное произведение могло выйти из-под пера одиннадцатилетнего ребенка.

В мае 1802 года Михаил Николаевич, не достигнув еще и тринадцатилетнего возраста, был отправлен в Петербург для поступления на гражданскую службу. В спутники ему, сверх дядьки его, Прохора Кондратьевича, был дан уезжавший одновременно с ним из Пензы в Петербург, внучатый брат его, юный Филипп Филиппович Вигель, впоследствии известный своим просвещенным, но едким умом, автор весьма интересных записок. С ранних лет отец мой, здоровый, крепкий и замечательно сильный мальчик, чувствовал особое влечение к военной службе и неотступно просил своих родителей определить его в один из гвардейских полков, но они, неизвестно почему, не исполнили его желания, хотя некоторые из братьев его, из которых один даже пользовался слабым здоровьем, были определены в военную службу, а прочие отданы в корпус путей сообщения.

По приезде в Петербург Михаил Николаевич, по ходатайству старого знакомого его родителей, богатого откупщика Злобина (свояка Сперанского), был определен в канцелярию государственного казначейства канцеляристом, откуда, по производстве в сенатские регистраторы, переведен в горный департамент, а потом в государственный заемный банк и, затем, перед Отечественною войною, перешел снова в департамент горных дел с чином губернского секретаря.

Про эти первые годы петербургской жизни моего отца я ничего не знаю; он мало о них вспоминал и только иногда рассказывал, что жил тогда более чем скромно, имел мало знакомых, усердно трудился на службе; много писал маленьких рассказов и повестей и постоянно нуждался в средствах к жизни.

Получая от своего родителя всего 300 р. ассигнациями в год и несколько десятков рублей казенного содержания, он в сильные морозы не раз оставался в неотопленной квартире и даже, однажды, изнемогая от холода, решился, за неимением денег, истопить печи деревянными стульями, составлявшими часть мебели его неприхотливой квартиры.

В 1812 году при формировании ополчения Михаил Николаевич в чине коллежского секретаря поступил в ополчение С. – Петербургской губернии подпоручиком и принимал участие в сражениях под Полоцком и других местах. Под Полоцком, получив сильную контузию в ногу, он был пожалован за храбрость орденом св. Анны на шпагу. Контузия лишила его надолго возможности участвовать в дальнейших военных действиях. Приведу, при сем, случай, доказывающий огромную память отца в молодых его летах. Во время продолжительного лечения контузии в лазарете он как-то сказал одному из своих раненых товарищей, что может в короткое время выучить наизусть весь лексикон французских слов. Товарищ не поверил, заспорил, побился о какой-то заклад и проиграл его: отец выучил в назначенный срок весь лексикон и, заставив проэкзаменовать себя, блистательно выдержал экзамен.

После сдачи Данцига, по распущении ополчения, Михаил Николаевич возвратился в Россию и прожил некоторое время у своих родителей в с. Рамзае, где и написал комедию под названием «Комедия против комедии, или Урок волокитам».

Пьеса эта, игранная в Петербурге, понравилась публике, имела большой успех, долго не сходила с репертуара и доставила автору некоторую известность среди драматических писателей того времени, но, будучи написана в защиту «Липецких вод», комедии князя А.А. Шаховского, принадлежавшего к литературному кружку Шишкова, враждебному знаменитому кружку «Арзамазцев», приобрела ему немало врагов из последнего кружка.

Все члены «Арзамаса», за исключением Жуковского и Вигеля, сделались сильными порицателями драматического таланта отца, и в особенности ожесточался против него Грибоедов, который, однако, позднее, познакомившись с ним, полюбил его и остался в приятельских с ним отношениях вплоть до своей трагической кончины.

В 1815 году Михаил Николаевич был помолвлен на пятнадцатилетней дочери старого знакомого своего отца, богатого помещика Чихачева. Молодые люди не чувствовали к друг другу никакого влечения и должны были вступить в брак единственно в угоду и по приказанию своих родителей. К счастию, брак этот, по настоянию жениха не состоялся, и в следующем году Михаил Николаевич по собственному влечению и выбору своего сердца женился на незабвенной моей матери, память о которой для меня сохранилась не только, как о женщине умной, просвещенной, но и редкой христианки, заслуживающей, без малейшего преувеличения, названия святой женщины.

Мать моя, обязанная бытием своим бригадиру Дмитрию Александровичу Новосильцову, была возведена в младенчестве в дворянское достоинство с фамилией Васильцовской и со дня своего рождения (26-го июня 1792 года), находясь безотлучно при отце, получила тщательное воспитание: она прекрасно владела французским, немецким и итальянским языками, отлично пела, играла на фортепьяно и рисовала, как артист.

При глубоком уме, обладая редкими душевными качествами и замечательною красотою, она была до крайности застенчива, вследствие чего казалась несколько необщительною, и только люди, близко знавшие ее, могли оценить редкое сердце и бесконечную чисто христианскую любовь ее к ближнему. Отец мой несколько раз сватался за Анну Дмитриевну и, несмотря на то, что Новосильцов был старый приятель и товарищ по полку с дедушкою Николаем Михайловичем, он ни за что не соглашался выдать ее за его сына, лишь по настоятельному непреклонному желанию Анны Дмитриевны брак состоялся. Не взирая на данное согласие, гордый, богатый и своенравный Новосильцов, желавший выдать свою дочь за человека с весом и положением, не мог, в течении многих лет после ее свадьбы, победить в себе чувство неприязни к ее мужу, не признавая в нем ни ума, ни таланта, ни даже каких-либо душевных качеств и считая его ничтожным молодым человеком без состояния и общественного положения. Неприязнь эта сильно и долго отравляла семейное счастие моих родителей.

В течение первых трех лет супружества моих родителей у них родились: в 1817 г. дочь Наталья (умершая вскоре после своего рождения), в 1818 г. сын Дмитрий и в 1819 г. сын Николай. Оба сына впоследствии были очень красивы собою; старший, похожий на отца, был ненавистен Новосильцову, а второй, схожий с матушкою, пользовался постоянною его любовью.

Перед свадьбою Михаил Николаевич, оставив службу в горном департаменте, был определен в дирекцию императорских театров помощником члена по репертуарной части. Определению этому способствовала дружба его со всемогущим в то время в театральном мире князем А.А. Шаховским, искренно полюбившим его за защиту «Липецких вод».

В 1818 году отец оставил службу при театре и определен помощником библиотекаря при императорской публичной библиотеке, а в 1820 году получил орден св. Анны 3-й степени, в награду за составление каталога русских книг, и назначен почетным библиотекарем.

Служба его при библиотеке приобрела ему искреннее расположение директора ее Алексея Николаевича Оленина, известного покровителя литераторов и художников, и вместе с тем приязнь и дружбу двух знаменитых библиотекарей: Ивана Андреевича Крылова и Николая Ивановича Гнедича. К этому времени относятся две комедии Михаила Николаевича: «Богатонов, или столичный житель в провинции» и «Роман на большой дороге».

В 1820 г. дед мой, Загоскин, как я уже выше упомянул, возвратился на жительство в Пензу, а Новосильцов собрался переезжать в Москву, где до 1812 года он имел постоянное жительство и собственный дом. Не желая расставаться с своею дочерью, которую, несмотря на ненавистный для него брак, продолжал горячо любить, он предложил моему отцу перейти на службу в Москву и поселиться с ним на жительство в его доме. Предложение это привело в ужас Михаила Николаевича, жившего до того времени спокойно со своим семейством в квартире своих родителей и пользовавшегося даровою квартирою и обедом, что было для него весьма важно, так как доходы его ограничивались небольшим казенным жалованьем, незначительными литературными трудами и весьма скромным содержанием, получаемым его женою от Новосильцова, и только после долгих колебаний боязнь лишить нежно любимую им жену удобств в жизни, к которым она с детства привыкла, заставило его решиться на такое, можно сказать, самопожертвование и принять предложение Дмитрия Александровича.

В июне того же года мои родители переехали в Москву, где вскоре отец, по милости своего редкого сердца и неисчерпаемого веселого добродушия, приобрел много новых приятелей из среды московских литераторов и близко сошелся с Ф.Ф. Кокошкиным,, С.Т Аксаковым и М.А. Дмитриевым. В Москве он поступил на должность чиновника по особым поручениям при тогдашнем московском главнокомандующем князе Дмитрии Владимировиче Голицыне, под начальством которого находились в то время и московские театры.

Продолжая усердно заниматься службою при театре и не оставляя своих литературных занятий, Михаил Николаевич за время с 1820 по 1828 год написал комедии: «Урок холостым», «Благородный театр» и водевиль «Деревенский философ». Первые две пьесы были написаны стихами, что стоило их автору немалого труда, так как, не имея музыкального уха, он каждый стих разделял на слоги и на стопы и над каждым слогом ставил ударение. Ранее этих двух комедий он написал послание в стихах к Гнедичу под названием «Авторская клятва» и стихотворение «Выбор невесты». Эти стихотворные его опыты, заслужившие полное одобрение Гнедича и особенно Крылова, дали ему некоторую смелость написать стихами вышеупомянутые две комедии, которые и были играны с большим успехом на московской сцене...

Вскоре счастье улыбнулось ему: в 1828 году он задумал написать исторический роман. В течение почти целого года, он усердно рылся в древних актах, изучал русскую историю и нередко проводил целые ночи за пером. Плодом этого усидчивого труда явился, наконец, в декабре следующего года, его первый исторический роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году».

Появление этого романа, как известно, составило эпоху в русской литературе, доставив автору его громкую известность не только в России, но и за границей. Пушкин, Жуковский, Крылов, Гнедич, Шаховской, одним словом, все лучшие писатели и поэты того времени громко приветствовали появление этого романа и рассыпались перед отцом в похвалах.

В 1830 году император Николай Павлович приехал в Москву и пожелал видеть отца.

При входе его в царский кабинет в малом Николаевском дворце, его величество, подав ему руку, осчастливил его следующими словами: «Будучи в Москве, я никогда не простил бы себе, если бы не познакомился с автором «Юрия Милославского»». Свидание это запечатлелось на всю жизнь в сердце Михаила Николаевича и было началом той глубокой любви и беспредельной преданности, которые он питал к Николаю Павловичу до конца своей жизни.

Определенный в этом году управляющим конторою московских театров, отец в которое время был пожалован в камергеры и назначен в должность директора тех же театров.

В следующем году отец написал свой второй роман "Рославлев, или Русские в 1812 году ", доставивший ему 40.000 рублей ассигнациями, на которые он купил небольшое имение в Серпуховском уезде Московской губернии.

С начала 1830-го года все в жизни моих родителей изменилось: настало полное материальное довольство и водворился нравственный покой. Отец мой отдохнул и телом и душой!

Не долго продолжался его душевный отдых: мать моя, никогда не отличавшаяся хорошим здоровьем, стала чувствовать в 18З2-м году внутренние боли, в начале не обращавшие ее особенного внимания, но вскоре до того усилившиеся, что она должна была прибегнуть к совету лучших московских врачей и, несмотря на все их старания, состояние ее быстро ухудшалось. Врачи, предположив существование внутренней болезни, могущей окончиться раком, объявили, что, если есть какая-либо надежда на ее выздоровление, то оно может последовать только в случае нового приращения семейства. Матери моей было сорок лет, а младшему сыну­ тринадцать, следовательно, подобной надежды представлялось мало или, вернее сказать, никакой... Скорбь моих родителей была велика!

Приступаю теперь к описанию случая, который послужит к большому укреплению их веры, и рассказ о котором, слышанный мною впервые в детстве, имел большое влияние на духовную сторону всей моей последующей жизни.

Вот этот чудный и только для истинно верующих понятный случай: мать моя, как я уже сказал, была женщина глубоко набожная и всегда, во всех радостных и тяжелых обстоятельствах жизни, прибегала к молитве. Смущенная решением докторов, она стала молиться об избавлении ее от страшного недуга. Однажды, стоя на вечерней молитве перед иконами, она поражена была какими-то звуками, как будто пронесшимися около ее ушей, стала прислушиваться и довольно ясно услыхала слова: "Молись св. Митрофану".

Озадаченная подобным явлением, она рассказала о нем моему отцу, который, однако, не предал особого значения ее рассказу, предполагая, что это ей так показалось. На другой день, во время подобной, вечерней молитвы, матушка снова услыхала те же слова, но более явственно, более отчетливо. Сомненье рассеялось; начались поиски о том, кто был св. Митрофан и когда существовал. Каково же было удивление моих родителей, когда вскоре после означенного явления, они узнали, что в Воронеже обретены мощи епископа воронежского Митрофана! Отец немедленно отправил письмо к епископу Антонию с подробным описанием случившегося и просил его прислать какую-либо святыню с мощей новоявленного угодника Божия.

Антоний исполнил желание родителей и прислал им серебряный крест с частицею мощей святителя и бархатную шапочку с его св. мощей, а матушка заказала образ св. Митрофана и непрестанно стала просить ходатайства его о совершенном ее исцелении.

15-го мая 1833 года исцеление совершилось: она разрешилась от бремени сыном Сергием, пишущим эти строки.

С моим появлением на свет прежняя болезнь ее, согласно предвещанию докторов, исчезла, но в том же году она занемогла какою-то новою внутреннею болезнью совершенно другого рода, которая и продолжалась во всю остальную жизнь ее, т.е. почти двадцать лет. Болезнь эта не дозволяла ей делать сильных движений и выносить тряски экипажа, вследствие чего она никуда не выезжала, ограничивая свои выходы из дома продолжительными прогулками в собственном саду.

2

В 1830 году, как я выше сказал, отец был назначен директором московских театров и оставался им до февраля 1842 года. Театр, по рассказам его современников, никогда еще не находился в столь цветущем состоянии, как под его начальством; особенно хороша была русская труппа, представителями которой были Щепкин, Мочалов, Живокини, Васильев, Репина, Сабурова и многие другие.

За службу при театре Михаил Николаевич получил, кроме вышеупомянутых высочайших благоволений, чин действительного статского советника и орден св. Владимира 3-й степени, а за постройку Малого театра - табакерку, осыпанную брильянтами с вензелевым изображением имени Его Величества.

В должности директора оружейной палаты он оставался до конца своей жизни под начальством того же князя Волконского, но уже не получал от него не выговоров, ни замечаний и то, вероятно, только потому, что оружие и драгоценности палаты мирно лежали на своих местах, а стоявшие в ней восковые всадники в старинных русских доспехах не требовали ни отпусков, ни пенсий.

Новая служба Михаила Николаевича шла весьма однообразно, не представляя никакого особого интереса, и потому мне остается только сказать, что государь во все приезды в Москву постоянно посещал оружейную палату и по-прежнему был к нему милостив, а в 1845 г. пожаловал ему орден св. Станислава 1-й степени. Эта первая лента, полученная отцом, не столько, без сомнения, порадовало его, как меня. Не зная почему, но мне было обидно видеть отца без ленты, и я пришел в великий восторг, узнав, что он будет ходить со звездою, подобно своим знакомым, занимавшим в Москве какой-­либо начальнический пост и уже давным-давно со звездою путешествующим.

Переходя теперь к литературным занятиям батюшки за период времени с появления «Рославлева» до моего отрочества, я ограничусь лишь списком всего им написанного и изданного по 1847 год, так как каждое его произведение давно уже оценено не только критиками, но и публикою.

После «Юрия Милославского» и «Рославлева» Михаил Николаевич написал в 1833 г. роман «Аскольдова могила», а в 1835 г. сделал из него либретто для оперы Верстовского под тем же названием и в том же году написал два тома повестей; затем в 1838 г. издал роман «Искуситель». Этот роман он считал самым слабым своим произведением, уверяя, что писал его единственно с целью позабавить себя описанием своего детства и местности, в которой провел первые года своей жизни. В 1839 г., вышло новое его произведение - роман «Тоска по родине», из которого он сделал, в том же году, либретто для оперы Верстовского; но опера эта не имела ни малейшего успеха. С 1837 по 1842 год, отец написал комедии «Недовольные» (в стихах) и «Урок матушкам», а в 1842 г. роман «Кузьма Петрович Мирошев». Роман этот хотя и был одним из лучших его произведений, однако, не заслужил особого внимания публики; зато чрезвычайно понравился императору Николаю Павловичу, который повелел министру двора объявить Михаилу Николаевичу, что его величество находит этот роман лучшим его произведением, не исключая даже и «Юрия Милославского». В том же году он издал первый выпуск «Москвы и москвичей», а в 1844 г. второй выпуск той же книги и, наконец, в 1846 г. роман «Брынский лес».

Вот, кажется, перечень всех произведений отца, изданных им по 1847 год.

Что касается домашней жизни батюшки, то расскажу все, что мне стало известным с тех пор, что я начал часто видеть его, т.е. со времени назначения его директором оружейной палаты. До того, вследствие постоянных его служебных занятий и ежедневных вечерних выездов, я мало видел его; притом, мой ребяческий возраст не давал мне возможности ни запомнить, ни даже узнать всех мелочей его домашней жизни.

День отца распределен был чрезвычайно аккуратно: он вставал часов в восемь, брал ежедневно холодный душ и затем отправлялся в свою молельню, где оставался около часа. Молельня его, находившаяся в антресолях нашего дома, походила на маленькую часовню. Все стены были покрыты образами в ризах и в особых кивотах, перед которыми теплились лампады. В одном углу стоял аналой с евангелием и крестом и столик с молитвенными книгами. В эту комнату он удалялся не только утром и вечером, но нередко и днем. После молитвы он пил чай. Не могу не упомянуть об этом чае, думаю, что никогда и никто не пил такого странного напитка, приготовлявшегося самим отцом: он клал в небольшой металлический чайник огромное количество дешевого, черного чая и кипятил его до тех пор, пока чай начинал сам выливаться из чайника в чашку. Этот напиток, имевший запах пареного сена, так нравился отцу, что в гостях он не мог пить другого чая, находя его безвкусным. Выпив две чашки такого ужасного настоя, он занимался ежедневно приготовлением себе, тоже особым способом, дневной порции нюхательного, французского табака, растирая его с прибавлением нашатырного спирта и трюфельного сока; табак этот так прельщал его приятелей, табаконюхателей, что при встрече с батюшкою, они с жадностью набивали свои носы этим, по их выражению "нектаром", способ приготовления которого он тщательно от всех скрывал. Окончив операции с табаком, отец шел в свой рабочий кабинет, где и занимался до двух часов дня, и тогда никто из семьи не смел тревожить его. Занятия его срывались только приездом какого-либо гостя-писателя или приятеля-москвича, в два часа он выезжал с визитами и, возвращаясь всегда к четырем, садился за обед, один, в своем кабинете. Он редко обедал с семейством, потому что кушал позднее всех и любил, во время обеда, надевать халат, а между блюдами читать газеты и журналы.

Кушанья подавались преимущественно русские, жирные и тяжелые; водки он совсем не употреблял и пил мало иностранного вина, но зато много воды со льдом, считая ледяную воду самым приятным и здоровым напитком. Когда же появились в продаже крымские воронцовские вина, то они не сходили с его стола. Отец радовался, что, наконец, русские могут пить свое собственное вино и, хотя многие находили вино это невкусным, но он с удовольствием пил какое-нибудь рублевое «Ай-Данило», предпочитая его всякому дорогому французскому «Шато Д’Икему». После обеда он отдыхал не более часа и потом занимался чтением и в девять часов уезжал на вечер, бал или в английский клуб, где играл по маленькой в вист, преферанс или мушку. В промежуток времени, между занятиями, и до и после выездов, он заходил к матушке и проводил с нею несколько времени, а по возвращении домой с вечера или клуба сидел у нее до двух часов ночи, рассказывая о всем, что слышал и видел в течение дня, при чем часто присутствовали мои братья и я.

Один день в году, 8-е ноября, именины отца, я всегда ожидал с величайшим нетерпением. К этому дню все приемные комнаты особенно тщательно чистились и прибирались, а в самые именины кабинет батюшки переполнялся гостями, которых в это утро приезжало иногда более ста человек. В 4 часа подавался обед; к нему приглашались только родственники и близкие знакомые, а как, по случаю семейного праздника, я допускался во все комнаты и за обедом сидел со всеми, то день этот доставлял мне невыразимое удовольствие при виде множества гостей, из которых большая часть считала долгом потрепать меня по щеке или поцеловать в лоб.

У батюшки были некоторые предрассудки, свойственные, впрочем, многим людям: он никогда не зажигал трех свечей, не терпел за столом тринадцати человек и не любил начинать какое-либо дело в пятницу. Сверх того, не носил платья из черного сукна; все его фраки, сюртуки и шубы были темно-зеленого, синего или вишневого цвета. Черный цвет он ненавидел, уверяя всех, что в молодости, когда ему случалось сделать черное платье, то вслед за тем всякий раз следовал для него траур. Вообще, он одевался, с тех пор как я стал его помнить, по-стариковски и любил носить платья свободно сшитые, не стеснявшие его движений, заказывая их у русского портного, а отнюдь не у иностранца. Шляпа его была оригинальная и единственная во всей Москве: она была с крайне низенькой тульею и огромными полями, зимою - черная, а летом серая или соломенная. Шляпа эта так бросалась всем в глаза, что однажды, в 1851 году, государь-наследник Александр Николаевич, при посещении оружейной палаты, заметив её в руках отца, обратился к нему с вопросом, зачем он носит шляпу в роде карбонарской, - отец ответил: «Моя шляпа, ваше высочество, полезна: летом защищает лицо от солнца, а зимою от снега», и, указывая на сопровождавшего великого князя, гофмаршала его двора В.Д.Олсуфьева, державшего в руках обыкновенный, высокий цилиндр, прибавил: «А вот и шляпа у Василия Дмитриевича точно каланча, годная только для вывешивания пожарных знаков». Наследник очень смеялся этому сравнению.

В описываемое мною время родители мои не были богаты, но имели совершенно достаточное состояние, дозволявшее им жить прилично. Из получаемых с имений доходов и из своего жалования батюшка не тратил на себя ни единой копейки, а ограничивался, для своих личных расходов, зарабатываемыми им деньгами, из которых некоторая часть шла на заказы разных шкатулок, баулов, погребцов и, особенно, лукутинских табакерок; до последних он был страстный охотник и имел значительную их коллекцию. Можно положительно сказать, что он был одним из первых москвичей, пустивших в ход лукутинские изделия, сделавшиеся, впоследствии, столь знаменитыми, тем более что почти всегда придумывал сам рисунки и формы для табакерок. Значительная же часть его собственных доходов шла нищим, которым камердинер отца раздавал медные деньги, по пятаку каждому, а перед большими праздниками отец сам, лично, раздавал милостыню всем нищим и убогим, попадавшимся ему на улицах или во множестве всегда стоявшим у папертей кремлевских соборов и приходских церквей.

Любя ближнего и помогая ему своими трудовыми деньгами, батюшка всегда нравственно страдал, когда не мог дать взаймы просимую кем-либо у него сумму и всячески извинялся перед просителем, как бы считая себя перед ним виноватым. Будучи высоко честен и детски доверчив, он никак не мог допустить, чтобы, взяв деньги взаймы, можно не отдать их. Однажды, ссудив одного ловкого господина десятью тысячами рублей ассигнациями, без всякой расписки, под честное слово, что деньги через год будут возвращены, отец, хотя и не получил их обратно, однако постоянно пытался обелить этого господина, уверяя, что если он не отдал долга, то потому, что не мог отдать его; а между тем было известно, что кредитор его имел состояние и ловко воспользовался добротою отца, чтобы выманить, под видом крайности, значительную сумму денег и, затем, конечно, подобно всем советским мазурикам, не раз посмеяться над добротою честного человека. Совершенно прав С.Т. Аксаков, сказав об отце в составленной им биографии его, что, делая много добра, он никогда не помнил о том; ему приятно было, если помнили другие, и приятно только потому, что он радовался душою, находя в людях добрые качества.