Глава 13
Во время последних недель, проведенных мною в Барселоне, в городе установилась неприятная атмосфера – подозрительности, страха, неуверенности и плохо скрытой ненависти. Майские бои оставили после себя неизгладимый след. С падением правительства Кабальеро к власти пришли в основном коммунисты, наведением внутреннего порядка стали заниматься министры из их числа, и никто не сомневался: прежде всего они разделаются с политическими противниками. Пока все было спокойно, я не знал, что может произойти, и все же меня не покидало чувство неопределенной опасности, сознание надвигающейся беды. Даже если у вас не было никаких заговорщицких планов, в самом воздухе витало нечто, отчего вы непроизвольно ощущали себя заговорщиком. Все опасливо перешептывались в уголках кафе, ведь за соседним столом мог сидеть доносчик.
Цензура печати породила разные слухи. Говорили, что правительство Негрина – Прието собирается прийти к военному соглашению с противником. В то время я был склонен в это верить: фашисты окружили Бильбао, а правительство ничего не делало, чтобы спасти город. По всей Барселоне развевались баскские флаги, по кафе ходили девушки, грохоча коробками для сбора пожертвований, по радио по-прежнему шел треп о «героических защитниках», но реально баскам никто не помогал. Порой верилось, что правительство ведет двойную игру. Дальнейшие события показали, что я ошибался, но, похоже, приложив больше усилий, Бильбао можно было отстоять. Наступление на Арагонском фронте, пусть даже неудачное, заставило бы Франко оттянуть туда несколько частей, но правительство не отдавало приказа о наступлении, пока не стало слишком поздно – Бильбао уже пал.
СНТ распространяло в большом количестве листовку с предупреждением: «Будьте начеку!», намекая, что «некая партия» (коммунистическая, имелось в виду) планирует государственный переворот. Опасались также, что фашистами будет захвачена Каталония. Ранее, по пути на фронт, я видел, что в десятках миль за линией фронта возводятся мощные укрепления, а в самой Барселоне сооружаются новые бомбоубежища. Все время объявляли воздушную и морскую тревоги, чаще всего они были ложными, но каждый раз при реве сирены город надолго погружался в темноту, а боязливые люди прятались в подвалы. Полицейские агенты шныряли повсюду. Тюрьмы с майских боев были переполнены заключенными, а с тех пор пополнились еще – анархисты и члены ПОУМ то и дело по одному, по двое пропадали и оказывались в заключении. Насколько известно, ни одному из них не предъявили обвинения – даже в троцкизме. Их просто бросали в тюрьму, и они там сидели, обычно incommunicado[55]. Боб Смилли по-прежнему томился в тюрьме Валенсии. О нем никто ничего не знал, кроме того, что ни представителю ИЛП, ни адвокату не разрешали с ним встретиться. В тюремном заключении все чаще оказывались иностранцы из интернациональной бригады и прочие ополченцы. Обычно их арестовывали как дезертиров, что было характерно для данной ситуации: никто толком не знал, был ополченец добровольцем или солдатом регулярной армии. Еще несколькими месяцами раньше каждого ополченца уверяли, что он находится в ополчении по своей воле и, когда окажется в отпуске, сможет демобилизоваться. Теперь, похоже, правительство изменило порядок: ополченец приравнивался к солдату регулярной армии и считался дезертиром, если выражал желание вернуться домой. Но и тут не было полного порядка. На некоторых участках фронта руководство удовлетворяло просьбы об увольнении. На границе такие документы могли признать, а могли и оспорить. В последнем случае вас сразу же бросали в тюрьму. Со временем количество оказавшихся в тюрьмах иностранцев-«дезертиров» стало исчисляться сотнями, впрочем, многих отпускали, как только в их странах поднимался шум вокруг незаконных арестов.X
Штурмовые отряды рыскали по всему городу, гражданская гвардия удерживала в своих руках кафе и другие здания в стратегических районах, а занятые ПСУК дома были по-прежнему завалены мешками с песком и забаррикадированы. В разных частях города располагались контрольные посты – карабинеры останавливали там прохожих и проверяли документы. Меня предупредили не предъявлять удостоверение ополченца ПОУМ, а показывать только паспорт и справку из госпиталя. Становилось опасно быть даже ополченцем ПОУМ. Раненых или находящихся в отпуске ополченцев всегда встречали с разными мелкими придирками – например, им под разными предлогами задерживали выплату жалованья. «Ла Баталла» все еще выходила, но в ней мало чего оставалось после вмешательства цензуры, такую же жестокую цензуру претерпевали «Солидаридад» и прочие анархистские газеты. По новым правилам места запрещенных цензурой материалов нельзя было оставлять пустыми, а следовало заполнить чем-то другим. В результате невозможно было с точностью установить, что именно вырезали цензоры.
Недостаток продовольствия, ощущавшийся на протяжении всей войны, вступил в острую фазу. Не хватало хлеба, в дешевые сорта добавляли рис; поступавший в казармы хлеб напоминал оконную замазку. Молоко и сахар были почти не доступны, не говоря уж о табаке, – в обращении ходили только дорогие контрабандные сигареты. Существовал дефицит оливкового масла, которым испанцы пользуются во многих случаях. У магазинов, торгующих оливковым маслом, выстраивалась длинная очередь из женщин. За порядком следили конные гвардейцы, которые иногда развлекались тем, что пятились в толпу, не заботясь о том, что кони могут оттоптать женщинам ноги. Раздражало также отсутствие разменной монеты. Серебро изъяли из обращения, а новые монеты не выпускали. Между десятью сантимами и банкнотой в две с половиной песеты не было никаких других денег, а деньги ниже десяти песет встречались редко. Для бедных слоев населения это означало ухудшение материального положения. Женщина с десятью песетами могла простоять в очереди несколько часов и ничего не купить: у продавца не было сдачи, а она не могла позволить себе истратить все деньги.
Трудно передать весь кошмар того времени: всевозможные тревожные слухи постоянно менялись под влиянием газетной цензуры и постоянного присутствия вооруженных людей. Трудно передать – еще и потому, что в Англии сейчас нет ничего, что способствовало бы созданию такой атмосферы. Политическая нетерпимость еще не стала в Англии нормальным явлением. Конечно, и там существуют случаи политического преследования: будь я шахтером, постарался бы скрыть от хозяина свои коммунистические убеждения. Однако «партийный активист», «гангстер от политики» – такие фигуры в Англии встречались не часто, а понятия «ликвидировать» или «убрать» тех, кто с тобой не согласен, еще не прижились. Но в Барселоне это стало естественным делом. «Сталинисты» были на коне, и «троцкисты» чувствовали себя в постоянной опасности. То, чего все боялись – новой вспышки уличных боев, а их обязательно свалили бы на ПОУМ и анархистов, – к счастью, не случилось. Иногда я ловил себя на том, что прислушиваюсь: нет ли выстрелов. Казалось, по городу разлилось некое могучее зло. Все это чувствовали и об этом говорили. Удивительно, что люди выражали свои страхи почти в одних и тех же словах: «Какая ужасная здесь царит атмосфера. Как будто находишься в сумасшедшем доме». Впрочем, зря я говорю обо всех: некоторые англичане, которые провели в Испании недолгое время, порхая из гостиницы в гостиницу, не заметили в обстановке ничего особенного. Так герцогиня Атольская писала в «Санди экспресс» от 17 октября 1937 года:
Я посетила Валенсию, Мадрид и Барселону… во всех городах царит порядок, никакого насилия. Все гостиницы, в которых я останавливалась, были не только «нормальными» и «приличными», но и весьма комфортабельными, несмотря на трудности с маслом и кофе.
Такова особенность английских путешественников – не верить в существование чего-то, помимо удобных гостиниц. Надеюсь, для герцогини Атольской масло все-таки отыскали.
Я лечился в санатории имени Маурина, находящемся в ведении ПОУМ. Он был расположен неподалеку от Тибидаб, странной формы горы, возвышающейся сразу за Барселоной. Считается, что именно на ее вершине Сатана искушал Иисуса земными благами, отсюда и ее название[56]. Сам дом, экспроприированный во время революции, раньше принадлежал богатому буржуа. Здесь долечивались те, кого по состоянию здоровья освободили от военной службы, а также те, которые навсегда остались инвалидами, лишившись конечностей, и так далее. Кроме меня, здесь были еще англичане: Уильямс с ранением ноги, восемнадцатилетний Стаффорд Коттман с подозрением на туберкулез и Артур Клинтон с размозженной левой рукой, он носил ее на длинном проволочном приспособлении, которое в испанских госпиталях называли «аэропланом». Жена по-прежнему жила в гостинице «Континенталь», и днем я обычно ездил в Барселону. Утром я ходил на электротерапию. Необычные ощущения – от серии острых электрических уколов мускулы на руке дергались, однако лечение помогало: пальцы обретали подвижность, а боль становилась меньше. Мы с женой решили, что надо как можно скорее вернуться в Англию. Я очень ослабел, голос так и не возвращался, и врачи утверждали, что в лучшем случае я смогу вернуться в строй только через несколько месяцев. В конце концов придется зарабатывать деньги – нет смысла торчать в Испании и есть хлеб, в котором нуждались другие. Но мои мотивы были в основном эгоистического порядка. Мне хотелось поскорее убраться отсюда, не дышать этим жутким воздухом подозрительности и ненависти, не видеть улицы, по которым ходят толпы вооруженных людей, я устал от воздушных налетов, окопов, пулеметов, скрежета трамваев, чая без молока, еды на оливковом масле, нехватки сигарет – от всего того, что у меня теперь ассоциировалось с Испанией.X
Врачи из Центрального госпиталя признали меня негодным к военной службе, но для окончательного увольнения следовало пройти медицинскую комиссию в прифронтовом госпитале, а затем получить в Сиетамо бумаги с печатью в штабе ополчения ПОУМ. В это время с фронта вернулся преисполненный радужных надежд Копп. Он участвовал в последних боях и уверял, что Уэска вот-вот падет. Правительство перебросило туда войска с Мадридского фронта, и теперь там было не менее тридцати тысяч человек и много самолетов. Итальянцы, которых я видел в поезде, идущем из Таррагоны, отважно бились за дорогу на Хаку, но понесли большие человеческие потери и лишились двух танков. Однако город обречен, сказал Копп. (Увы! Этого не случилось. Битва за него стала кровавой мясорубкой и закончилась ничем, кроме моря лжи в газетах.) А пока Копп должен был ехать в Валенсию, чтобы взять интервью у военного министра. У него было письмо от генерала Посаса, командующего Восточной армией, в нем Копп характеризовался как «человек, заслуживающий доверия», на которого можно положиться и которому можно поручить специальные задачи в инженерных подразделениях. (В гражданской жизни Копп был инженером.) В Валенсию он выехал в тот же день, как и я в Сиетамо, – 15 июня.
В Барселону я вернулся только через пять дней. Грузовик с такими же, как я, ополченцами въехал в Сиетамо около полуночи. Стоило оказаться в штабе ПОУМ, как нам тут же начали раздавать винтовки и патроны, даже не поинтересовавшись, кто мы и откуда. Началось наступление, и резервы могли потребоваться в любую минуту. В моем кармане лежала медицинская справка, но мне показалось неудобным не пойти вместе со всеми. Я прикорнул на земле, положив под голову коробку с патронами, настроение было хуже некуда. Ранение здорово подорвало мою нервную систему – думаю, так со всеми бывает, – и перспектива снова оказаться под огнем страшила меня. Однако меня спасло обычное испанское manana (завтра), нас никуда не послали, а утром я предъявил медицинскую справку и пошел увольняться. Утомительное, однако, оказалось дело! Меня гоняли из одного госпиталя в другой – из Сиетамо в Барбастро и Монсон, затем опять в Сиетамо, чтобы поставить печати на документах, и обратно, через Барбастро и Лериду. Весь транспорт был направлен на переброску войск к Уэске, и от путаницы на дорогах голова шла ходуном. Где только мне не приходилось ночевать – на больничной койке, в канаве, на узкой скамейке, с которой я посреди ночи свалился, и один раз – в муниципальном общежитии в Барбастро. Если не повезло сесть на поезд, вы были обречены трястись на случайных грузовиках. Тогда приходилось по три-четыре часа торчать у обочины вместе с группами недовольных крестьян, нагруженных узлами с утками и кроликами, и без устали махать проезжавшим машинам. Когда наконец удавалось остановить грузовик, не наполненный людьми, буханками хлеба или ящиками с патронами, вас ожидала тряска по ухабистой дороге, отбивавшей все внутренности. Ни одна лошадь не подкидывала меня так высоко, как эти грузовики. Оставалось только сбиться в кучку и держаться друг за друга. К своему стыду, я обнаружил, что пока не могу вскарабкаться на грузовик без посторонней помощи.
Я провел ночь в госпитале Монсона, куда приехал на медицинскую комиссию. На соседней койке лежал гвардеец из штурмовой группы, раненный в левый глаз. Он был настроен дружелюбно и угостил меня сигаретами. «В Барселоне нам пришлось бы стрелять друг в друга», – сказал я, и мы рассмеялись. Удивительно, как меняется общий настрой, когда оказываешься недалеко от передовой. Вся или почти вся неприязнь между политическими партиями куда-то уходит. Не помню, чтобы на фронте какой-нибудь сторонник ПСУК относился ко мне враждебно из-за того, что я член ПОУМ. Такое происходило только в Барселоне или в других местах, еще дальше расположенных от фронта. В Сиетамо было много гвардейцев из штурмовых отрядов. Их прислали из Барселоны для участия в наступлении на Уэску. Гвардейцы в принципе не предназначались для участия в военных действиях, и многие из них еще не нюхали пороху. В Барселоне они были королями, а здесь всего лишь quintos (новичками), и на них свысока поглядывали пятнадцатилетние мальчишки из ополчения, проторчавшие на передовой несколько месяцев.
В монсонском госпитале врач проделал привычную процедуру с вытягиванием языка и вставлением зеркальца, так же весело, как и прочие, порадовал меня, что говорить мне больше не суждено, и подписал медицинское заключение. Пока я дожидался осмотра, за дверями шла какая-то болезненная операция без наркоза – почему без наркоза, не знаю. Она длилась долго, стенания и вопли неслись непрерывно. Когда я вошел в операционную, стулья были разбросаны, а на полу растеклись лужицы крови и мочи.
Подробности последней поездки запечатлелись в моей памяти с особой отчетливостью. Теперь у меня было другое настроение, и я воспринимал все гораздо яснее, чем несколько месяцев назад. На руках было увольнение с печатью 29-й дивизии и медицинское свидетельство о «негодности к военной службе». Я мог вернуться в Англию и, следовательно, мог впервые окинуть Испанию свободным взглядом. Я мог провести в Барбастро целый день, потому что поезд ходил только раз в сутки. Раньше я видел Барбастро только мельком, он казался мне частью фронта – серое, грязное, неуютное место, заполненное ревущими грузовиками и замызганными солдатами. Теперь все выглядело иначе. Гуляя по городу, я видел красивые извилистые улицы, старинные каменные мосты, винные лавки с огромными, в человеческий рост, влажными бочками и интригующими полуподвальными мастерскими, где мужчины мастерили самые разные вещи – колеса для телег, кинжалы, деревянные ложки и бурдюки. Я стоял и с большим интересом смотрел, как ремесленник мастерит бурдюк, меня поразило, что его шьют мехом внутрь и шерсть не удаляют, так что, можно сказать, мы пьем воду и вино, настоянные на козьем волосе. Я пил из таких бурдюков уже несколько месяцев и только сейчас узнал, как они устроены. На окраине города протекала мелкая речушка с изумрудно-зеленой водой, а посреди нее высилась большая скала с врезанными в нее домиками. Живя в таком домике, можно прямо из спальни плевать в воду, текущую в ста футах внизу. Множество голубей устроили себе гнезда в расселинах скалы.
В Лериде тоже были старые, полуразвалившиеся дома, на их карнизах не одна тысяча ласточек свили гнезда, которые на близком расстоянии были удивительно похожи на лепные украшения периода рококо. Странно, но почти шесть месяцев я ничего этого не замечал. Теперь, с документами об увольнении в кармане, я вновь почувствовал себя человеком и даже в какой-то степени туристом. Чуть ли не впервые я осознал, что нахожусь в Испании – в стране, которую всегда мечтал посетить. Казалось, что в тихих, удаленных от центра улочках Лериды и Барбастро я улавливаю легкое видение, далекий отголосок той Испании, какая живет в нашем воображении. Заснеженные горные цепи, пастухи, пасущие стада коз, подземелья инквизиции, мавританские дворцы, черные вереницы мулов, серые оливковые деревья и лимонные рощи, девушки в черных мантильях, вина Малаги и Аликанте, соборы, кардиналы, бои быков, цыгане, серенады – словом, настоящая Испания. Из всех европейских стран именно она пленила мое воображение. Обидно, что, наконец оказавшись здесь, я увидел только этот северо-восточный уголок в самый разгар хаотичной войны, да еще по большей части в зимнее время.
Я вернулся в Барселону поздно, мечтать о такси не приходилось. Попасть в санаторий имени Маурина, расположенный за городом, было невозможно, и потому я направился в «Континенталь», по пути где-то поужинав. Помню свой разговор с отнесшимся ко мне по-отечески официантом: я восхитился дубовыми кувшинами, обитыми медью, в которых приносили вино, и спросил, нельзя купить несколько таких и увезти с собой в Англию на память. Официант понимающе закивал: «Не правда ли, хороши? Но сейчас их не достать. Никто ни таких кувшинов, ни кружек не делает. Вообще никто ничего не делает. Все из-за этой войны!» Я согласился с ним, что война – это нехорошо. И когда официант вежливо поинтересовался, понравилась ли мне Испания, снова почувствовал себя туристом. Приеду ли сюда еще? О да, обязательно. Эта мирная беседа запала мне в душу особенно потому, что потом события приняли совсем не мирный оборот.
Когда я вошел в гостиницу, жена сидела в холле. Она поднялась и подошла ко мне наигранно беспечно – так мне показалось. Обняв меня и нежно улыбаясь – специально для людей, сидящих в холле, она шепнула:
– Уходи!
– Что?
– Уходи отсюда немедленно!
– В чем дело?
– Не стой здесь. Нужно скорее уходить!
– Что такое? Почему? Что все это значит?
Жена взяла меня под руку и повела к лестнице. На полпути нам встретился француз – не буду называть его имени, ибо, не являясь членом ПОУМ, он частенько помогал нам во время беспорядков. Француз озабоченно посмотрел на меня.
– Послушай! Тебе нельзя здесь оставаться. Быстро уходи и где-нибудь спрячься, пока не вызвали полицию.
И подумать только! Внизу лестницы ко мне опасливо выскользнул из лифта один из служащих гостиницы, тоже член ПОУМ (полагаю, управляющий об этом не знал), и на ломаном английском посоветовал быстрее уходить. Я по-прежнему ничего не понимал.
– Что все-таки, черт подери, происходит? – спросил я, когда мы вышли на улицу.
– Разве ты не слышал?
– О чем? Я ничего не знаю.
– ПОУМ запрещена. Гвардейцы захватили все здания. Почти все члены ПОУМ в тюрьме. Говорят, уже пошли расстрелы.
Значит, началось. Надо было где-то поговорить. Во всех больших кафе на Рамблас толклись полицейские, но мы нашли тихое кафе на одной из боковых улиц. Жена рассказала, что случилось после моего отъезда.
15 июня жандармы неожиданно арестовали Андреу Нина в его кабинете и в тот же вечер, ворвавшись в гостиницу «Фалкон», захватили всех, кто там находился, – по большей части отпущенных в отпуск ополченцев. Гостиницу тут же превратили в тюрьму, и вскоре ее, как говорится, под завязку набили разного рода заключенными. На следующий день ПОУМ объявили нелегальной организацией и все ее офисы, книжные киоски, санатории и центры Красной помощи[57] были захвачены. Тем временем полиция арестовала всех, кто ей попался под руку и о ком было известно, что они каким-то образом связаны с ПОУМ. В течение нескольких дней почти все сорок членов Исполнительного комитета оказались в тюрьме. Возможно, одному или двум удалось спрятаться, но полиция прибегла к действенной уловке (ей пользовались обе стороны) – задержала жен в качестве заложниц. Определить, сколько людей арестовано, было невозможно. Жена слышала, что только в одной Барселоне бросили в тюрьмы четыреста человек. Сейчас я думаю, что даже тогда число арестованных было больше. Кого только не хватали в те дни! Были случаи, когда полиция не гнушалась даже арестом лежащих в госпиталях ополченцев.X
Все это привело меня в смятение. Что все это значит? Запрещение ПОУМ я еще мог понять, но аресты?.. Никаких причин к тому не было. Несомненно, запрещение ПОУМ имело обратную силу: теперь партия была нелегальной и, следовательно, все, ранее в ней состоявшие, нарушили закон. Как обычно, никому из арестованных не предъявили обвинения. Но это не помешало коммунистическим газетам Валенсии окрестить все произошедшее гигантским «фашистским заговором», включавшим радиосвязь с противником, документы, написанные невидимыми чернилами, и так далее. Я уже рассказывал о подобных вещах ранее. Показательно то, что о «заговоре» писали только в газетах Валенсии; думаю, что не ошибусь, если скажу: о запрещении ПОУМ не упомянула ни одна газета в Барселоне – ни коммунистическая, ни анархистская, ни республиканская. О характере обвинений против руководителей ПОУМ мы впервые узнали не из испанской прессы, а из английских газет, появившихся в Барселоне на второй или третий день. В то время мы еще не знали, что правительство не несет ответственности за обвинения ПОУМ в предательстве и шпионаже и что впоследствии члены правительства опровергнут эти обвинения. До нас смутно доходило, что руководители ПОУМ и, видимо, все члены партии обвиняются в сотрудничестве с фашистами. Распространились слухи, что в тюрьмах тайно расстреливают арестованных. Здесь не обошлось без преувеличений, но такие случаи действительно были – в частности, трудно сомневаться в факте расстрела Нина. После ареста его переправили в Валенсию, затем в Мадрид, а 21 июня в Барселоне уже говорили, что Нин расстрелян. Позже слухи обрели более определенную форму: тайная полиция расстреляла Нина в тюрьме, а тело выбросили на улицу. Об этом рассказывали разные люди, в том числе Федерика Монтсени, ранее – член правительства. С того времени о Нине никто больше не слышал. Когда впоследствии делегаты из разных стран спрашивали о нем членов правительства, те неуверенно отвечали, что Нин исчез и никто о нем ничего не знает. В некоторых газетах даже писали, что он переметнулся к фашистам. Эти сведения не подтвердились, и Ирухо, министр юстиции, позднее заявил, что испанское агентство печати исказило его официальное сообщение[58]. Во всяком случае, кажется невероятным, что такому важному политическому заключенному, как Нин, удалось бежать. Если в ближайшем будущем мы о нем ничего не услышим, придется признать, что его убили в тюрьме.X
Слухи об арестах не прекращались, и так продолжалось до тех пор, пока число политических заключенных, не считая фашистов, не стало исчисляться тысячами. Характерно, что низшие полицейские чины стали проявлять самоуправство. Многие задержания были явно незаконными, но когда по приказу начальника полиции людей освобождали, их тут же снова арестовывали на выходе и увозили в «секретные тюрьмы». Типичная история произошла с Куртом Ландау и его женой. Их арестовали примерно 17 июня, и Ландау немедленно «исчез». Ничего не зная о судьбе мужа, его жена томилась в тюрьме еще пять месяцев без предъявления обвинения. Она объявила голодовку, и только тогда министр юстиции соблаговолил сообщить ей о смерти Ландау. Вскоре ее освободили, но тут же снова арестовали и бросили в тюрьму.
Было заметно, что полиция поначалу не проявляла никакого интереса к тому, как ее действия отзовутся на ходе войны. Они могли без всякого ордера арестовать военных офицеров, занимавших ответственные посты. В конце июня генерал Хосе Ровира, командовавший 29-й дивизией, был арестован почти на передовой полицейским отрядом, посланным из Барселоны. Его подчиненные отправили делегацию с протестом в военное министерство. Выяснилось, что ни военное министерство, ни Ортега, глава полиции, ничего не знают об аресте генерала. Во всех этих историях меня больше всего возмущало то, что такие новости скрывают от фронтовиков. Как известно, ни я, ни те, что находились на фронте, ничего не слышали о запрещении ПОУМ. Все штабы ополчения ПОУМ, центры Красной помощи и так далее работали в обычном режиме, и еще 20 июня в районе Лериды, всего в ста милях от Барселоны, никто не знал, что происходит. В барселонских газетах об этом не писали (газеты Валенсии, изощрявшиеся в сочинении «шпионских историй», не доходили до Арагонского фронта), а арест отпускников ПОУМ проводился с целью не допустить, чтобы они вернулись на фронт с такими новостями. Набор ополченцев, с которыми я 15 июня отправился на фронт, вероятно, был последним. Я до сих пор теряюсь в догадках, как удалось держать подобные действия в секрете: ведь грузовики с провиантом и прочие машины курсировали туда и обратно, но тем не менее это удавалось. Позже я узнал от многих ополченцев, что они действительно несколько дней ни о чем не знали. Причина понятна: началась атака на Уэску. Ополченцы ПОУМ все еще составляли самостоятельное объединение, и наверху боялись, что, узнав о происходящем, бойцы откажутся воевать. Но, когда тайное стало явным, не произошло никаких перемен. Во время наступления многие ополченцы погибли, так и не узнав, что журналисты в тылу называли их фашистами. Это нелегко простить. Я знаю, что плохие новости от солдат часто скрывают, и иногда это оправданно. Но совсем другое дело – посылать людей в бой, не сказав, что их партия запрещена, руководители обвинены в измене, а друзья и близкие брошены в тюрьму.
Моя жена продолжала рассказывать мне, что случилось с нашими друзьями. Некоторым из англичан и другим иностранцам удалось перейти границу. Когда окружили санаторий имени Маурина, Уильямсу и Стаффорду Коттману удалось избежать ареста, и сейчас они где-то скрывались. Скрывался и Джон Макнейр, который, узнав о запрете ПОУМ во Франции, тут же вернулся в Испанию – безрассудный поступок, но он посчитал, что не может оставить товарищей в беде. В остальном рассказ жены сводился к простым перечислениям: «взяли того-то и того», и опять: «и еще того-то». Казалось, «взяли» почти всех. Я был поражен, что «взяли» Джорджа Коппа.
– Как Коппа? Я думал, он в Валенсии.
Выяснилось, что Копп вернулся в Барселону с письмом из военного министерства к полковнику, командовавшему инженерными частями на восточном фронте. Коппу было известно, что ПОУМ запрещена, но ему даже в голову не могло прийти, что в полиции работают идиоты, которые осмелятся арестовать человека, направленного на фронт с важным поручением. Копп сначала зашел в «Континенталь», чтобы оставить вещи; моей жены в это время там не было, а служащие гостиницы задержали его, рассказывая разные байки, в то время как их коллеги вызвали полицию. Услышав об аресте Коппа, я был вне себя от ярости. Он был моим близким другом. Несколько месяцев я служил под его началом, мы попадали с ним вместе под огонь противника, мне были известны обстоятельства его жизни. Он пожертвовал всем – семьей, гражданством, материальным благополучием, только чтобы поехать в Испанию и сражаться с фашизмом. Покинув без разрешения Бельгию, где он был резервистом, Копп вступил в армию иностранного государства, и потому сильно рисковал, даже без учета того, что ранее помогал нелегально изготавливать снаряжение для республиканского правительства. По возвращении в родную страну он мог надолго сесть в тюрьму. Копп был на фронте с октября 1936 года, прошел путь от рядового ополченца до майора, участвовал во многих боях и был ранен. Я лично видел, как во время майских событий он предотвратил схватку в нашем районе и, думаю, спас десять или двадцать жизней. И в ответ за все это получил тюремную камеру. Предаваться ярости – пустая трата времени, но от такой бессмысленной зловредности лопнет любое терпение.
Тем временем никто не предпринимал попыток «взять» мою жену. Хотя она продолжала жить в «Континентале», полиция ее не трогала. Было ясно, что ее используют как подсадную утку. Но за пару дней до моего возвращения рано утром в наш гостиничный номер заявились шестеро людей в штатском и тщательно его обыскали. Забрали с собой все до последней бумажки, оставив, к счастью, паспорта и чековую книжку. А так – взяли мои дневники, все наши книги, газетные вырезки, которые я собирал месяцами (интересно, зачем они им?), мои военные сувениры, всю переписку. (Заодно прихватили письма, полученные от моих читателей. На некоторые из них я не успел ответить, а теперь у меня и адресов не осталось. Если кто-то, не получивший ответа, читает эти строки, прошу принять их как мое извинение.) Как я узнал позже, полицейские забрали оставленные мною вещи также и из санатория. Унесли даже узелок с моим грязным бельем. Возможно, предполагали, что найдут на нем послания, написанные симпатическими, «невидимыми» чернилами.
Для моей жены было безопаснее оставаться в гостинице, по крайней мере, некоторое время. Если она попытается улизнуть, ее сразу бросятся искать. Мне же оставалось только прятаться. Эта перспектива внушала отвращение. Несмотря на массовые аресты, я не мог поверить, что мне грозит опасность. Слишком бессмысленным это казалось. Впрочем, такой же отказ принять всерьез надвигающуюся угрозу привел Коппа в тюрьму. «Почему кто-то захочет меня арестовать? – говорил я себе. – Что я такого сделал? Я даже не был членом партии ПОУМ. Да, при мне было оружие во время майских боев, но оно было примерно у сорока-пятидесяти тысяч людей». Кроме того, я так отчаянно нуждался в нормальном ночном сне, что был готов рискнуть и переночевать в гостинице. Но жена об этом и слышать не хотела. Она терпеливо разъясняла мне создавшееся положение. Неважно, что я сделал и чего не сделал. Речь шла не о рядовой полицейской облаве – наступило царство террора. Меня не обвиняли в каком-то неблаговидном поступке, меня обвиняли в том, что я троцкист. Того, что я служил в ополчении ПОУМ, достаточно, чтобы заточить меня в тюрьму. Бессмысленно уповать на английский принцип: ты в безопасности, пока не нарушаешь закон. Практически все, что делает испанская полиция, считается законным. Оставалось только залечь на дно и делать вид, что ничто не связывает тебя с ПОУМ. Мы проверили все мои карманы. Жена настояла на том, чтобы я порвал удостоверение ополченца, на котором стояла большая печать ПОУМ, а также фотографию группы ополченцев на фоне флага ПОУМ. Все это могло стать поводом для ареста. Правда, я сохранил свидетельство о моем увольнении со службы, хотя и оно представляло опасность: на нем стояла печать 29-й дивизии, а полиция могла знать, что в ней служили бойцы ПОУМ. Впрочем, без него меня могли арестовать как дезертира.
Нам предстояло обдумать, как выбраться из Испании. Не было никакого смысла в дальнейшем пребывании здесь: ведь рано или поздно все равно окажешься в тюрьме. Если бы не эта уверенность, мы с женой предпочли бы остаться, чтобы собственными глазами увидеть, что будет дальше. Но я догадывался, что испанская тюрьма – гиблое место (на самом деле все было еще хуже, чем я предполагал). Оказавшись в этой тюрьме, никогда не знаешь, когда выйдешь на свободу, а здоровье мое изрядно пошатнулось, не говоря уже о болях в руке. Мы договорились встретиться завтра в английском консульстве, куда должны были прийти также Коттман и Макнейр. Возможно, потребуется несколько дней, чтобы привести в порядок наши паспорта. Перед отъездом из Испании нужно поставить в паспорт три печати в разных местах – у начальника полиции, во французском консульстве и в каталонской иммиграционной службе. Основную опасность представлял, естественно, начальник полиции. Но мы надеялись, что английский консул постарается, чтобы наша причастность к ПОУМ осталась неизвестной. Очевидно, существует некий список с перечислением иностранцев, сочувствующих троцкизму, и очень может быть, что туда внесены и наши фамилии. Однако, если повезет, можно успеть пересечь границу раньше, чем этот список привезут туда. Как обычно, будет много путаницы и неизбежного manana. К счастью, Испания не Германия. Испанская тайная полиция чем-то напоминает гестапо, но ей недостает компетенции и педантичности немцев.
Итак, мы расстались. Жена вернулась в гостиницу, а я побрел в темноте искать себе пристанище для сна. Помню, что чувствовал себя вялым, все опостылело. Как я мечтал заснуть в постели! Идти некуда, негде преклонить голову. Подпольной организации у ПОУМ не было. Ее руководители, конечно, допускали, что партию могут объявить вне закона, но не ожидали, что «охота на ведьм» достигнет такого размаха. Мало того, они занимались перестройкой зданий ПОУМ (в числе прочего предполагалось создать свой кинотеатр в административном здании, где раньше располагался банк) до того самого дня, когда ПОУМ запретили. В результате не существовало ни тайных мест для встреч, ни убежищ, которые должны быть у каждой революционной партии. Кто знает, сколько людей, скрываясь от полиции, ночевали этой ночью на улице! После пяти дней тяжелого путешествия, когда приходилось спать черт знает где, рука здорово разболелась, а теперь еще эти идиоты выслеживают меня, и опять придется спать на земле. Голова моя была занята только этим. Было не до политических размышлений. Такое со мной происходит всегда. Когда я впутываюсь в политические или военные действия, основные мои переживания связаны с физическими неудобствами, а главное желание, чтобы вся эта бессмыслица поскорее кончилась. Потом я осознаю важность событий, но пока они не закончатся, хочу только одного – быть от всего этого подальше, – что ж, возможно, это постыдное желание.
Я долго шел и наконец оказался неподалеку от центральной больницы. Хотелось найти место, где меня не потревожит назойливый полицейский и не потребует документы. Я заглянул в одно бомбоубежище, но его только недавно выкопали, и со стен капала вода. Затем набрел на руины церкви, разрушенной и сожженной в революцию. Сохранились лишь остов, четыре стены без крыши и груды камней. В полумраке я нашел какую-то яму, там и улегся. Каменные обломки – не лучшая постель, но ночь, к счастью, была теплая, и мне удалось несколько часов поспать.