5. Посмотрим на сирина глазами биолога.
Это гибрид разных форм?
Их симбиоз?
Перед нами результат фантастического метаморфоза – сказочного превращения.
Всё превращается во всё.
Это закон мифа.
Тотальное оборотничество – его сущность и механизм.
Птица перевоплощается в человека?
Или человек становится птицей?
В сирине этот процесс как бы застыл на середине – отсюда половинчатость парадоксального существа.
Николай Клюев ощущал сирина в себе.
Райская птица обернулась человеком – однако ностальгирует по Эдему.
Отсюда песни.
Я был прекрасен и крылат
В богоотеческом жилище,
И райских кринов аромат
Мне был усладою и пищей.
Блаженной родины лишён
И человеком ставший ныне,
Люблю я сосен перезвон
Молитвословящий пустыне.
Владимир Набоков был лепидоптерологом. Ещё в детстве его зачаровало развитие бабочки, проходящее через разительно несхожие фазы – они подсказали удивительный образ: «Мы – гусеницы ангелов».
Николай Клюев говорит про нечто противоположное: имаго возвращается в личинку – эволюция даёт задний ход.
Но это обратимо!
Мы помним Рай – мы вернёмся в него.
Игра на нетривиальных сочетаниях, сближениях, ассоциациях главенствует в динамике творческого воображения.
Индия преуспела на этой стезе.
О самой радикальной метаморфозе повествует «Гимн Пуруше» из Ригведы – человек трансформируется во Вселенную:
Из пупа возникло воздушное пространство,
Из головы развилось небо,
Из ног – земля, стороны света – из уха.
Анатомия и космография приводятся во взаимно-однозначную связь.
Ошеломительные изоморфизмы!
Потрясающие соответствия!
Невероятные аналогии!
В захватывающих перелицовках Пуруши проступают ключевые архетипы человечества.
Космос человекоподобен – человек космообразен.
Эхо этой мифологической амбивалентности звучит в антропном принципе.
Поэзия Николая Клюева замечательна ещё и тем, что поднимает из неведомых глубин зиждительные архетипы – облекает их в образную ткань.
Мир у поэта похож на претворения Пуруши:
Повыйди в потёмки из хмарой избы –
И вступишь в поморье Господней губы,
Или ещё:
«Я здесь», — ответило мне тело, —
Ладони, бёдра, голова, —
Моей страны осиротелой
Материки и острова.
То ли географическую карту рассматриваешь – то ли анатомический атлас перелистываешь: это эквивалентно.
В метаморфозы вовлекается и крестьянский дом.
Он тоже подобен Вселенной.
Причём вот что крайне важно подчеркнуть: это двуярусная – двуплановая – Вселенная.
Что из этого следует?
Рай можно искать не только на немыслимом отдалении, но и непосредственно в избе – через её пространство тоже проходит разделительная черта.
Изба – святилище земли,
С запечной тайною и раем.
Оксана Пашкова отмечает значимость того факта, что герой поэзии клюевский сирин живёт за печкой – это сакральное место [6].
В пространстве мифа становятся относительными представления о расстояниях: казавшееся бесконечно далёким неожиданно обнаруживается в непосредственной близости – рукой подать.
Запечье – запредельно.
За- – предлог метафизический.
Собственно, греческое μετὰ- может быть переведено именно как за-.
Энергию этой приставки, направленную на трансцендентное, великолепно передают стихи Валерия Перелешина:
За свечой – в тени – Засвечье, За шестком – в углу – Запечье, За спиной – ничком – Заплечье, За рекой – свистком Заречье, Заболотье, Задубровье, Заозерье, Заостровье, Забайкалье, Заангарье, Забурунье, Заполярье, Заамурье, Заонежье, Заграничье, Зарубежье, Забездомье, Заизгнанье, Завеликоокеанье, Забразилье, Запланетье, За-двадцатое-столетье.
Итак, искать Рай мы можем, используя две стратегии:
– Отправиться в дальнее странствие – на конец света.
– Остаться дома – найти внутри него выход в Рай.
Топология клюевского космоса допускает не только сочетание, но и совмещение двух возможностей – даль у него замкнута на близь.
Мы помним, как в «Сказании об Индийском царстве» Иоанн утверждает: царство его простёрлось до того места, где встречаются небо и земля.
Именно точку их соприкасания Александр Македонский искал в индийском походе!
Аристотель вооружил ученика неверной картой: на ней без толики сомнения философ указал конец мира – и этим вселил беспокойство в душу македонца.
