4. Сделаем ещё одну попытку заглянуть в Рай.

На этот раз нашим провожатаем будет благочестивый Агапий:

И когда же Агапий вошёл внутрь, то увидел [он] свет в семь раз [земного] света светлее. Очи же его не могли смотреть на свет тот. И упал [Агапий] ничком на землю. И взял [его] старец и привел к кресту. Высота же [того креста была] до неба, и светился [крест] сильнее солнца. И упали ниц [старец и Агапий] перед крестом и сотворили молитву. И тогда начал Агапий выносить [бывший в стенах тех яркий] свет.[5, с. 644].

Как и в послании Василия Калики, главное впечатление от Рая связано с избыточностью света в нём – самосияние превосходит меру наших сенсорных возможностей.

И всё-таки Агапий пообвык!

Стал выдерживать интенсивность несказанного света.

Новгородцы не вернулись из Рая.

Тогда как Агапий вернулся.

Это исключительный случай.

Тем ценнее его рассказ.

Вначале – свет.

Потом – цвет.

Агапия поразила полихромия Рая:

И сидели птицы на вершине деревьев тех, одетые в различные оперения. И как золото перья имели они. Одни – багряные, другие – красные, а третьи – синие и зелёные [5, с. 642].

Рай декоративен.

Он воплощает народный идеал красоты.

Николай Клюев пишет:

Где рай финифтяный и Сирин

Поёт на ветке расписной,

Где Пушкин говором просвирен

Питает дух высокий свой.

Сколь меткий эпитет найден поэтом!

Финифть знаменита яркостью и чистотой красок.

Работа с нею похоже на мистериальное действо, где одна метаморфоза следует за другой: добавь золота в стекло – и оно заиграет рубином; кобальт придаст ему синий цвет, а медь – зелёный.

Это похоже на переливчатую палитру выгорецких сиринов.

На клюевский спектр.

Цветение красок наш народ издревле связывает с Индией.

Она – преддверие Рая.

Потому и на неё направлено трансцендирование северян.

Собственно, два эти топоса – мифологический Рай и реальная Индия – не только сближаются, конвергируют, но порой и отождествляются, совпадая как семантически, так и ценностно: это заветное – желаемое – мечтаемое.

От Пудожа до Бомбея

Расплеснётся злат-караван.

Широка пространственная амплитуда у Николая Клюева.

Поэт мыслит планетарно.

Но подобная всемирная отзывчивость свойственна и северному старообрядчеству, чьи интенции уловил и выразил поэт, дав им гиперболическое усиление.

Севернее Выга находится Топозеро.

Там тоже были скиты староверов.

Легенда о Беловодье – топозерская по происхождению.

Путь вёл на Алтай – к Бухтарме и Катуни.

Николай Рерих продолжил его в Индию.

Ирий!

Древлеславянский Рай!

В далёком Кулу художник овеществлял поморские сны.

Н.К. Рерих. Земля славянская. 1934.

Фигура с чашей осеняет себя старообрядческим двуперстием

«Словарь областного олонецкого наречия в его бытовом и этнографическом применении», созданный прилежанием Германа Илларионовича Куликовского, фиксирует колоритное слово [4, с. 31]:

Инди (Пт) в другом месте, в другой раз.

Пт – Петрозаводский уезд.

Инди – иное.

Не убоявшись ложной этимологии, искони питавшей поэзию, скажем так: Индия – вовсе не от хинди भारत, а от нашего обонежского инди: иная – инакая – инаковая страна.

Трансцендируя, мы прикасаемся к иномиру – взыскуем инобытие.

Индия и есть иномир.

Любимым чтением на Руси было «Сказание об Индийском царстве».

По словам Гелиана Прохорова, переводчика и комментатора этого текста, он для читателей нашего средневековья «играл ту же роль, какую в современной нам литературе играет научная фантастика» [10, с. 613].

Сколь разнообразные средства использует византийский автор для остранения Индии!

Прежде всего это линза с колоссальным увеличением: всему задаются великаньи масштабы – всё неохватно и чрезмерно – всё гипертрофировано.

Я – Иоанн, царь и поп, над царями царь. Под моей властью три тысячи триста царей. Я поборник по православной вере Христовой. Царство же моё таково: в одну сторону нужно идти 10 месяцев, а до другой дойти невозможно, потому что там небо с землею встречается [10, с. 467].

Человек тут в полной мере раскрывает своё богоподобие – вступает в реальную синергию с Творцом – работает на равных с ним:

А во дворце моём сто пятьдесят церквей; одни сотворены богом, а другие человеческими руками [10, с. 473].

В Индии особая – уникальная – зоология. Одно существо невероятнее другое.

Миксантропность тут является нормой:

Есть у меня люди – наполовину птица, наполовину человек, а у других людей головы собачьи [467].

Генеалогию сиринов специалисты возводят к Индии.

Быть может, им предшествовал Гаруда, важнейший бог индийского пантеона. В нём тоже сочетаются человеческие и птичьи черты. Однако анатомия несколько иная.

Мы никогда не узнаем, кто впервые пропел былину про Дюка Степановича – но нет сомнений: он отлично знал «Сказание об Индийском царстве» – находился под его сильнейшим влиянием.

Илья Муромец поинтересовался: откуда родом Дюк Степанович.

Ответ был такой:

Есть я из Волынь-города из Галича,

Из той Сорочины из широкия,

Из той Индеи богатыя,

Из тоя Карелы упрямыя.

Конечно же, соседство Индии и Карелы нас интригует – Юрий Иванович Смирнов имел по этому поводу такое мнение:

Родина Дюка обозначена несколькими названиями, с перечисления которых нередко начинается былина. Названия несинонимичны. Можно допустить, что название Индеи/Индии проникло в былину благодаря сближению или отождествлению далёкой чудесной страны с изначальной родиной Дюка: тем людям, кто вставил название Индеи, богатство и роскошь обоих краёв казались неотличимыми. Упоминание Корелы, характерное прежде всего для вариантов Обонежья, несомненно, было добавлено именно в западной части Русского Севера, причём в самих текстах обоснования для этого, разумеется позднего, добавления не обнаруживается [11, с. 327].

Пространно эту былину исполнял Иван Герасимович Рябинин-Андреев. В записанном от него варианте трижды проводится сравнение Руси и Индии – симпатии Дюка на стороне последней.

Из первого сравнения:

А у нас ли во Индии во богатые

Церкви у нас да все каменные,

А известочкой они да отбелены,

На церквах-то маковки самоцветные,

На домах-то крышечки золочёные.

Из второго сравнения:

Как в моей Индеюшке богатоей

У моей родителя у матушки

А построены ведь бочечки серебряны,

А обручики набиты золоченые,

А мешалочки положены дубовые

Из третьего сравнения:

Ваша й водочка-винцо ведь призадохнулось.

………………………………………………………

Наша водочка-винцо да й не задохнется,

В Индии всё превосходное – на Руси всё посредственное.

Идеализация Индии характерна и для древних авторов, и для Николая Клюева.

Топография избы у поэта соотнесена с обширной Ойкуменой.

Индия занимает здесь выделенное место.

Вот она ассоциируется со светёлкой:

Пусть стол мой и лавка-кривуша –

Умершего дерева души –

Не видят ни гостя, ни чаш, –

Об Индии в русской светёлке,

Где все разноверья и толки,

Поёт, как струна, карандаш.

А теперь к ней отсылает красный угол:

Неспора починка, и стёг неуклюжий,

Да море незримое нудит иглу...

То Индия наша, таинственный ужин,

Звенящий потирами в красном углу.

Думается, Николай Клюев мог в натуре слушать былину «Дюк Степанович» – её героя он ощущал как своего соратника в защите исконных начал от натиска современности.

Муромцы, Дюки, Потоки

Русь и поныне блюдут.