Рассказы у пивного ларька

Там, где Божий свет четырьмя улицами сливается в одну озаренную точку, там, в этой точке, стоит небесного цвета пивной ларек с русской женщиной тетей Клавой внутри — исчадием житейской мудрости, горнилом великого опыта. Твердо вливает она в каждого из нас пиво в обмен на свою малую толику выгоды от каждого, кроме особо избранных. Твердо, обеими руками с маленькими ладонями и пальцами, но необъятными у плеча. Ее фигура торчит в раме окна, полускрытая сумраком, как и бочка, папиросы и плавленый сыр, и лик ее глядит оттуда невозмутимо, как луна.

По четырем улицам сходимся к ларьку мы, а также случайные и избранные. Случайные — это какая-нибудь велюровая шляпа с кадыком, торчащим, как локоть, выплюнутая нашим индустриальным центром союзного значения, или пара девушек, шестимесячно завитых, обезумевших от жары, с ничего не видящими глазами — служащие или студентки, которым никогда не занять такого видного общественного положения, как у тети Клавы, даже если они станут министрами просвещения, что очень вряд ли.

Мы — это постоянный кадр тети Клавы, оплот ее благосостояния, умеющие стоять в очереди и понимающие, зачем они стоят, знающие друг друга по именам, хотя имен маловато, а нас много, так что одних, например, Сашек среди нас человек восемнадцать. Мы — это мы, а больше никто, и только никто знает, сколько нас, потому что никто не считал.

А вот избранные все пересчитаны, потому что у каждого из них есть судьба, а у нас только бытовая жизнь, у каждого из них есть собственный взгляд, а у нас на всех общий. Когда рассказывает избранный, ему не приходится торопиться и бегать глазами с лица на лицо, как приходится нам, и когда он рассказывает смешное, ему не грозит смеяться одному, как нам.

И каждого избранного мы очень уважаем.

Особенно Константина Иваныча, по прозвищу Капитан Иваныч или просто Капитан, который приезжает на своем инвалидном автомобиле, похожем на броневик. В далекой молодости он ездил на настоящем броневике и геройски утратил ногу, и он был бы единодушно нашим полководцем, если бы пришло такое время, что мы построились бы в полки.

Мы пошли бы за ним вперед вдоль одной из улиц, на которой государство заботливо открыло гастроном с неиссякаемым запасом четвертинок — неиссякаемым, говорят, в силу неведомых нам связей тети Клавы.

Мы пошли бы за ним вперед и по главной улице нашего города и дальше, хоть на край света, сокрушая все на своем пути, бессчетные и бесстрашные.

Только нам это сейчас не требуется. Сегодня у нас день предпраздничный — и мы почти все в сборе.

За ларьком во дворе есть сад. Там сегодня играет на аккордеоне Славка Коленкор — тоже из избранных, с головой круглой, как арбуз, красным порезом улыбается рот до ушей, и грудь, распирающая ковбойскую рубашку, расстегнутую на все пуговицы, и тельняшку под ней, похожа на утес, а аккордеон — на тучку. И здесь в саду под цветущими каштанами в предпраздничный день и случилась история, перепутавшая весь порядок у нашего ларька.

Мы частью стояли в очереди, а частью были уже в саду, когда подошел третий избранный, электромонтер, по прозвищу Хохол, худой, длинный и злой на язык.

У него было пол-литра, и один из нас, чья очередь подошла, взял на него пиво без очереди, и они ушли в сад. И тут прибежала женщина и понеслась за Хохлом туда же и устроила ему там обычный крик про получку.

— Какая тебе получка, — сказал Хохол, — раз ты мне одних девчонок рожаешь?

Мы, которые были уже в саду, легли от смеха при таком аргументе. А мы, которые еще стояли в очереди, разузнали, в чем причина смеха, и тоже развеселились. Славка же Коленкор поглядел на неугомонную женщину и сыграл ей на аккордеоне «Яблочко», отчего веселье стало еще значительнее.

Женщина от всего этого в раж вошла и стала обижать мужское достоинство Хохла — что это, дескать, он виноват, что мальчики от него не рожаются.

— Проверим, — сказал Хохол. — Если и от другой бабы одни девчонки пойдут, значит, лечиться надо мне, а мальчики — то тебе.

Тут эта вредная маленькая женщина совсем обезумела, орет, как Гитлер, изо рта пена идет. Хохлу наконец надоело, и он ее прогнал очень решительно, и она убежала, а убегая, крикнула, что детей пришлет, раз он ей, так сказать, не внемлет.

— Попробуй только, — зарычал Хохол и даже зубы оскалил, так его этот шум рассердил.

— Пришлю! — кричала женщина. — Пусть полюбуются, какой у них отец паразит и проходимец!

Женщина скрылась, и жизнь пошла своим чередом среди пива, музыки, гвалта и выпивки. Мы уже не все хорошо стояли на ногах, и было шумно вокруг и зыбко.

— А сколько у тебя дочек, Хохол? — спросили мы.

— Девять, — сказал Хохол.

— А зачем вы это столько напечатали за такой короткий срок? — удивились мы.

Хохол не ответил, за него пояснил Коленкор:

— Парня хотели, вот и печатали, пока не отчаялись.

Время шло, небо над нашим индустриальным центром светлело, готовясь к закату и очищаясь от дыма, и мы, стоящие у ларька, увидали, как в сад прошла девушка в синеньком платье, а за нею три девчонки поменьше, в светлом, и у нас оживилось сердце, глядя на девушку, — такая она была красивая, прямо как актриса или балерина. Тетя Клава, заметив наше волнение, выглянула из ларька и сказала:

— Этой шестнадцать. Наташкой звать.

— Шестнадцать? — удивились мы. — Значит, ранняя, раз уже круглая.

— Тонковата, — сказала тетя Клава.

Дочери Хохла исчезли из нашего вида, но волнение осталось с нами, и многие заспешили в сад, а остальные вертели головой, чтобы не прозевать, когда Наташа пойдет назад, и пили пиво, не опуская в него глаза.

А в саду стало тихо.

Потом два-три из нас засмеялись там нехорошим смехом, потом раздался детский плач хором, и мы все пошли туда, даже тетя Клава выбежала из ларька, потому что стало там как-то слишком тихо.

А в саду под цветущими каштанами и под светлым небом происходило вот что.

Когда Наташа подошла к Хохлу и сказала ему еле слышно просьбу идти домой, он вдруг схватил ее длинной рукой за волосы, а другой рукой выхватил из кармана кусок электрического шнура и стал бить ее этим шнуром изо всей силы, и Наташа завилась в его руке жгутом, и тело ее изогнулось и напряглось в неудержимых порывах избавиться от боли. В саду было тесно от нас, стоявших вокруг, и те, что стояли нехорошо, стали стоять лучше, и мы все глядели на эту красоту, которую обижал Хохол, и сердце жарко билось у нас в горле. Сестры плакали дружно, а Наташа не плакала и не кричала, а только гнулась всем существом, и глаза ее были непомерно большими.

Наконец Хохол отпустил ее, и она пошла прочь, и, выйдя из сада, тихо заплакала и закрыла лицо руками, а сестры шли рядом, поддерживая ее. И тут Капитан Иваныч завел мотор своего автомобиля и рванул его с места на полную скорость, и направил его прямо на Хохла, который дрожащей рукой опрокидывал в рот последние капли из бутылки. Капитан Иваныч мчался на своем броневике, и Хохол едва успел отскочить, Капитан Иваныч здорово развернулся и снова пошел на него в атаку. И тогда Хохол размахнулся бутылкой, чтобы уничтожить неприятеля, и, наверно, уничтожил бы, но Славка Коленкор смахнул с груди аккордеон и бросился на Хохла, как вратарь на мяч, и Хохол рухнул на землю одновременно с аккордеоном, только аккордеон со вздохом, а Хохол без. И тетя Клава засвистела в милицейский свисток и подняла Хохла и повела его прочь, обтирая кровь с его грязного лица, а он обнимал ее рукой, обнажая при всех сущность их взаимоотношений.

— Иди отсюда! — кричали мы Хохлу вслед, а он не огрызался, припав к плечу тети Клавы в великом отчаянии.

Так оборвался мир у нашего ларька и перепутался порядок, и ни Хохол, ни Коленкор, ни Капитан Иваныч не появлялись больше среди нас, разлюбив, наверно, это место, и стало здесь немного не так приятно, как было прежде. Некому было объяснить нам случившееся с точки зрения вообще, и взгляда у нас на случившееся не было. Однажды проехал инвалидный автомобиль мимо, и нам показалось, не Капитан ли это, и мы все понеслись за ним со всех ног вдоль улицы и гораздо дальше, но в автомобиле сидел совсем какой-то мальчик, нам совершенно незнакомый.