11. Физика твердого тела

Одежда, товарищи, абстрактно нужная всем и на всех, даже на американских нищих, имеющаяся, это не та одежда, о которой у нас пойдет речь. Мы поговорим о другой одежде, о той, которая есть знак места человека под социальным солнцем, черта его, так сказать, общественной характеристики. Возьмем, например, замшевую куртку…

Из лекции «Облик, молодого человека», прочитанной 5 марта 1979 года в центральном лектории города Инска

Но между разрывом с Алешей и падением к ее ногам упившегося Афанасия Ивановича Наде еще раз померещилась истина в лице Алика Желтова, который, как я рассказывал, окончил ту же школу в Сказкино, что и она, только на шесть лет раньше.

Каюсь, привел его к Наде я, когда он из своего научного городка заехал в Инск по делам физики твердого тела, а потом Желтов стал у нее дневать и ночевать.

Надя все это время читала необыкновенно много, занимаясь самообразованием с того часа, как Афанасий Иванович вырвал ее столь резко из-под влияния отца Михаила, регента, матери Натальи и прочих служителей культа, способных ознакомить девушку лишь с очень, согласитесь, далекими от нашей жизни представлениями и понятиями. Да, еще тогда, когда она шла, неся черную гранитолевую сумку с убогим своим имуществом, за соблазнителем, думала она о необходимости учиться, но решила учиться самостоятельно, и, надо сказать, благодаря великолепной памяти и чутью к истине, помогавшему легко отделять нужные книги от ненужных, знатоков от людей поверхностных, умных от простоватых регистраторов фактов, она составила себе картину мира, что многим удается лишь годам к сорока, а то и никогда не удается. В глубине души она, видя Афанасия Ивановича насквозь, возможно, все-таки считала его выше себя. Не будем забывать, что он и был выше, чем она, по крайней мере, занимал в обществе заметное положение, завоеванное честным трудом, а она была, извините, всего-навсего девчонка — пусть необыкновенно красивая, но пока ни в чем себя не проявившая и ничего не достигшая.

— Ты не для этого рождена, — уверенно сказал ей Алик, с которым она однажды вечером советовалась, чем же ей заняться и к чему устремиться. — Ты — вне обычного, тебя невозможно употребить практически, прямо, так сказать. Особый случай, уникум и раритет. Объясняю. Прошу не ковырять пальцем в носу…

Конечно, Надя в носу не ковыряла, но такой был у Алика стиль речи, всегда иронический, так что не поймешь, он серьезно говорит или нет, а он еще приподнимал бровь и кокетливо таращился, склоняя голову немного набок.

— Тебя, Горюнова, можно, например, было бы назвать мраморной, это слово вполне годилось бы для описания твоей красоты, — прошу не затыкать мне рот лицемерными взглядами! — но слово не подходит, потому что красота у тебя пламенная, а мрамор всегда холодный. Верно было бы сказать, что перед нами пламенный мрамор, но такого не бывает. Поэтому тебя нельзя использовать ни как мрамор, ни как горючее. Еще пример — Горюнова, оставьте муху в покое! — из области физики. Нам известны жидкое, твердое, газообразное и кристаллическое состояние вещества, но есть еще одно — плазменное. Что такое плазма? Это нечто, что чрезвычайно трудно укротить и направить на пользу прогрессу. Плазма, впрочем, это, если без подробностей, состояние всего-навсего неживого вещества. А в случае с Горюновой перед нами живая плазма — не знаю, какое нужно магнитное поле, чтобы ее подчинить интересам практики.

Надя слушала его сидя, изредка поглядывая из-под бровей, а он ходил по комнате.

— Я не шучу, — весело сказал Алик. — Тебя стоило бы выставить на самом людном перекрестке мира, что бы люди, любуясь совершенной твоей красотой, вдохновлялись увиденным на трудовые подвиги.

— И это все, что ли? — спросила Горюнова.

— Лично я специалист по твердому телу, но для науки ты не подходишь.

— Думаешь, не могу?

— Беда именно в том, что ты все можешь, — сказал Алик. — И физику, и химику, и лирику. Петь бросила?

— Для себя пою…

— А для меня?

— Спою.

Над серебряной рекой

На златом песочке

Всюду девы молодой

Я искал следочки.

Там следов знакомых нет,

Нет как не бывало.

У меня ли, молодца,

Сердце замирало…

Точно счастие мое

В воду камнем пало.

На кого же, дева, ты

Меня променяла?

Не с того легла тоска

В сердце молодое,

Что златой песок река

Унесла волною…

Над серебряной рекой

На златом песочке

Долго девы молодой

Я искал следочки.

— Джоан Баэз из тебя не получится, — сказал Алик, выслушав песню. — Шарля Азнавура тоже. Не огорчайся — в мире должны быть люди, которые личности сами по себе, неважно, что они делают. Работу сделаю я и мне подобные, а ты будешь светить нам во мраке жизни. Мало тебе?

— А если мало?

— Будешь маяться неприкаянная — и все. Кажется, у вас грех уныния не прощается?

— У кого это — у нас?

— Ну, у христиан?

— Все прощается, Алик, у христиан, только в церковь я уже не хожу…

Она встала, подошла к нему и вдруг обняла, сдвигая его кожаную куртку с плеч вниз.

На следующее утро Надя решила, что они поедут в Сказкино.

— Хочется на родине, — сказала она, когда Алик предложил ей записаться и сыграть свадьбу у него в научном городке.

— Меня там ничто не греет.

— Я согрею, — сказала Надя.

Через пару дней, в течение которых Алик уладил свои проблемы, они вылетели в Сказкино самолетом через Москву и Тамбов.

Как и все почти, что связано с событиями в Сказкино, так и этот их визит знаю я лишь отрывочно, неясно. Многое другие, может быть, рассказали бы иначе. Слухи, как и всегда бывает с ними, дошли оттуда смутные и противоречивые. Вот что мне удалось установить более или менее достоверно об этой поездке Горюновой и ее жениха.

Остановились они у Желтовых в четырехкомнатном добротном доме, и Надя тотчас отправилась на улицу Батюшкова, прихватив для матери подарки, в том числе отрез темно-синего бархата. Но пробыла она там очень недолго, буквально через несколько минут выскочила из родительского дома как ошпаренная, а следом ей неслись ругательные крики, не исключено, что и пьяные, потому что Анна Павловна, вскоре тоже вышедшая на улицу, слегка покачивалась и неизвестно кому грозила кулаком, бормоча под нос совершенно непечатные слова, предназначенные для характеристики дочки. Впрочем, через три дня, в субботу, она была на свадьбе, сначала трезвая, и пьянство не помешало ей кое-что успеть, видимо, с Надиной помощью: на ней было неплохо сшитое платье из того самого бархата, а крашеные и сильно поредевшие волосы кто-то вполне пристойно причесал. Увы, Анна Павловна за последнее время не только увяла лицом, но и бесформенно располнела, и рядом с дочерью лучше бы ей не появляться — при взгляде на них становилось неприятно и страшно.

Слышал я также, что Горюнова побывала у священника, отца Амвросия, к которому заехал — злые языки болтали, что не случайно именно в эти дни появился он в Сказкино, — из Инска отец Михаил, и что ее не ждали почему-то, а она явилась внезапно, и будто бы священники как раз сидели за столом и пили домашние наливки, а она вошла в дом беспрепятственно, старушка, прислуживавшая Амвросию, отсутствовала, так что за столом как раз чокались, когда она возникла на пороге.

— Налейте уж и мне, — сказала Горюнова.

После короткого замешательства те пригласили ее в свою компанию, и часа два она с ними просидела, веселая и к ним приветливая, они совсем размякли, радовались, что она вернулась, прощали ее многократно, а Михаил якобы открыл ей, что давно уже относится к ней, как к святой, потому что грешнице не может быть такая красота дарована, но смотрел на нее глазами отнюдь не благочестивыми, а огненными, Амвросий даже что-то ему на этот счет ревниво и двусмысленно заметил. И тут Горюнова вдруг встала и сказала:

— Эх, и кому я верила…

Повернулась и ушла, а они остались думать и молиться.

Говорили, что потом видели ее с Инной Николаевной Веригиной на могиле Платона Горюнова, Надя плакала, а Веригина ей что-то говорила с такой страстью, что даже щеки ее, и без того кирпично-румяные, стали совсем пурпурными, до синевы. Только отдельные слова слышали любопытные, что-то насчет «хватит… сколько же можно… нет-нет, нельзя так». А Горюнова отвечала тоже невразумительно — про какое-то время, что месяц в двадцать лет — как три года в сорок и пять лет в шестьдесят. И обе даже не заметили, как заморосил осенний дождичек, такой мелкий, что похож был скорее на влажное дыхание сверху, — тем более, что то ощущался, то пропадал ритмически. Но хоть и незаметный, но через десять минут стали мокрыми платки на волосах женщин и плащи на их плечах, и пошли они с кладбища, оставив у креста розовые астры и прижимаясь друг к другу, словно сестры, хотя Инна Николаевна была на четверть века старше.

На свадьбе, последовавшей, как и полагается, после загса, был весь городок. Гуляли три дня — не поскупились Желтовы ради единственного сына, да и он имел средства. Приехали приглашенные телеграммами два друга Алика, оба чуть старше, чем он, оба с модными бородами, оба по-спортивному одетые и оба с живыми насмешливыми глазами. Уже в первый день, не успели все как следует напиться, один затеял полемику с мужем Светланы Робертовны Евсеевой, собиравшим, как вы помните, все, что написано о Сталине, об этой самой его коллекции, причем ученый физик сначала ограничивался ироническими репликами, но скоро его оппонент тяжелыми ударами, вроде призыва «не прятаться за шуточками, а снизойти к провинциалу и осчастливить его светом ученых знаний», заставил физика заговорить серьезнее и подробнее, а потом разозлиться и уже кричать, к наслаждению мужа Евсеевой, который в глазах окруживших их молчаливых слушателей вышел из спора полным победителем. Другой физик тем временем увлеченно рассказывал гинекологу Вельятаго свежие анекдоты, от которых тот взрывался хохотом, хотя уже знал их: наши маленькие города давно уже перестали быть политической провинцией, да и культурной тоже, по крайней мере, по части анекдотов, что пока невдомек очень многим. Ярополк Всеволодович Светозаров, лучший адвокат в Сказкино, прислушивался к анекдотам, в который раз чистосердечно поражаясь способности своего друга Вельятаго смеяться над ними столько раз, сколько их слышит.

Пили, ели, танцевали и пели всласть все три дня. Новобрачная за этот срок выслушала около сорока объяснений в любви, как кратких, так и пространных, и четырнадцать предложений руки, в том числе три очень и очень настойчивых и деловых. Среди последних вдруг оказался директор школы Побирохин, который на второй день свадьбы пришел трезвый и ухоженный, как из парикмахерской (а он и был оттуда), и сказал Горюновой, отозвав в сторонку, что ему уже все известно о ее решительном разрыве с попами и прочим мракобесием и что он готов немедленно развестись и на ней жениться, если она твердо пообещает выйти за него, когда он освободится, а Алик слишком молод для нее. Это был единственный раз за три дня, когда Горюнова развеселилась, твердо пообещав директору, что никогда за него не выйдет.

Из Сказкино молодые поехали поездом в научный городок Алика, расположившись в одном купе с двумя друзьями последнего. С ними Алик принялся очень точно и остроумно пародировать своих земляков, в которых, к радости друзей, находил почти полное сходство с гоголевскими персонажами. Все было хорошо, пока Надя не спросила вдруг:

— И это все, что вы там постигли?

Алик сказал:

— Я знаю Сказкино не хуже тебя.

— А что постигла там наша красавица? — спросили друзья.

Горюнова по очереди посмотрела на каждого и вышла молча из купе. Сквозь открытую дверь доносились до нее отдельные фразы и смех.

За окном шел и шел, то усиливаясь, то ослабевая, осенний дождь, и набухшие от воды леса, луга и поля светились ярко и тревожно отживающей зеленью и утвердившейся желтизной. Нет, невозможно сомневаться, что жизнь на нашей земле еще только-только начинается…

Через час Алик вышел и вопросительно прикоснулся к ней плечом.

— Что, ироники, долопали Сказкино? — дружелюбно спросила его Горюнова, продолжая глядеть в окно.

— Нашу любовь, о Горюнова, не пожелавшая стать Желтовой, моя ирония не съест, — сказал Алик, внезапно вспотев.

— Уже съела, — грустно сказала Горюнова.

Бежали за окном леса, луга и поля, и не было за окном уюта, но и пошлости не было.

— Слушай, я о другом, — повернулась к Алику Горюнова. — Ты встречал таких, которые просят их пожалеть, потому что им, бедненьким, больно делать подлости? В научном мире встречал?

Но у Алика не имелось сил говорить о другом.

Вскоре они расстались навсегда. Ни с кем в научном городке Надя не простилась, кроме какого-то всеми брошенного старичка-физика, которого навещали только любители выпить, поскольку старичок пить уже не мог, но имел набор водок, всегда мастерски настоянных на травах, листьях, корешках и цветах, и вернулась в Инск.

Мне было очень жаль Алика, которому после отъезда Горюновой почему-то до того вдруг тошной стала физика твердого тела, что даже и впрямь замутило его, и живот заболел, точно нож ему воткнули чуть ниже поддыхала. Жаль тем более, что больше никогда ничего он не придумал, не изобрел и не открыл до самой смерти, хотя стал и профессором, и доктором своих наук.