На пути к смерти

Гайяна — страна небольшая, а рыбацкий поселок Порт-Кайтума числится маленьким даже по ее масштабам. Плохонькая примерно десятикилометровая дорога уходит от поселка в джунгли — в конце ее и находился Джонстаун, удивительное «государство» размером с деревеньку, но с претензиями самыми непомерными и порядками отнюдь не оригинальными. У этого «государства» было два «посольства» — представительства в США и в Джорджтауне, столице Гайяны. Были собственные вооруженные силы — телохранители и охранники Джонса, свои законы и обычаи, промышленность (лесопилка и генератор), сельское хозяйство (посевы, огороды, плантации), транспорт и связь (автомобили, тракторы, радио), своя система образования, бесплатной медицинской помощи с врачами и медсестрами, свое искусство, свой спорт… Джонстаун заботился и о том, чтобы мир узнал о нем: какие-то писатели составляли специальные брошюры, рисующие жизнь в этом, как они выражались, «земном раю», не так, как некий Килдэф и иже с ним — участники, по решительным уверениям Джонса и его приближенных, заговора, имеющего целью оклеветать и опорочить Народный Храм, великое завоевание людей, стремящихся к равенству и миру.

«Превосходное здоровье поселившихся здесь и поразительный рост строительства — это пламенное проявление духа социалистической кооперации. Опыт Джонстауна и вдохновение его лидера и основателя Джима Джонса свидетельствуют о возможности вести здоровую и счастливую жизнь. Мы горды выше всяких слов тем, что мы смогли достичь за такое короткое время в глубине этих прекрасных джунглей», — писали джонстаунские авторы о самих себе.

В брошюре под названием «Чувство свободы» фотографии, изображающие счастливых улыбающихся людей разного возраста и разного цвета кожа, сопровождались такими, среди прочего, текстами:

«Джонстаун с каждым днем становится мне все дороже. Столько красоты, столько радости в лицах наших детей и стариков», — говорит Мэри Лоу Клэнси, улыбающаяся с фотографии.

«Здесь так мирно и тихо! По вечерам чувствуешь себя уютно, зная — нечего беспокоиться, что тебя убьют или ограбят ночью…»

Печатались отзывы о Джонстауне и посторонних посетителей:

«Мир и любовь в действии» — министр иностранных дел Гайяны.

«Впечатляющая работа» — чиновник Госдепартамента США по делам Гайяны, Ямайки, Тринидада и Тобаго.

Но и здесь «клевета» преследовала Народный Храм! И в джунглях не было им покоя от тех, кто хотел помешать «счастливым поселенцам» наслаждаться миром, равенством и свободой. С журналистами кое-как удавалось справляться — либо вовсе не пускать в Джонстаун тех, кто участвовал в зловещих заговорах против свободного населения, либо давая им видеть только то, что они никак не могли использовать во вред ему. Но трудности возникли с так называемыми «обеспокоенными родственниками», которые никак не могли по каким-то причинам оставить в покое своих «близких», которых будто бы насильно задерживали в «земле обетованной».

В 1978 году Джонстауном заинтересовался конгрессмен Райян. Этот еще не старый человек (ему было 53 года) отличался желанием обо всем всегда узнавать лично либо из первых рук. Он, белый, во время негритянских волнений поселился в негритянском районе и в негритянской семье, чтобы понять причины беспорядков; он ездил в Ньюфаундленд, чтобы взять под защиту детенышей тюленей, которых там истребляли; в 1970 году, проверяя сведения о плохом обращении с заключенными в одной из калифорнийских тюрем, он под чужим именем провел там как заключенный восемь дней в кандалах. Как часто бывает с людьми, чье поведение необычно, он был известен, но довольно одинок. Репутация левого либерала основывалась на его выступлениях еще в 50-е годы против маккартизма и подкреплялась его отказом принять почетную докторскую степень от одного из южнокорейских университетов. Впрочем, как и у всякого политика, в жизни Райяна можно найти при желании и противоречия, и слабости. Несомненно одно — он был решителен и смел. Многие, включая мать, отговаривали его от поездки к Джонсу. «Не путайся ты с ним, — советовал ему другой „левый“ конгрессмен, — все члены культов — сумасшедшие!» Конгрессмен получил около сотни писем, авторы которых уговаривали, советовали, предупреждали, просили не рисковать…

— Без риска не обойтись ни в каком деле, а не бояться я уже научился, — отвечал всем Райян.

Кроме долга, интереса и подходящих черт характера, была и еще одна причина, побуждавшая Райяна выяснить, что же происходит в Джонстауне. Может быть, только те человеческие поступки и являются наиболее искренними, в основе которых лежит личный мотив, живая связь побуждения к действию с непосредственным опытом человека. Вот и у Райяна — у него был близкий друг Сэм Хьюстон, который рассказал конгрессмену следующее. Сын Хьюстона Роберт какое-то время пробыл в секте Джонса, затем с ней порвал и был убит при загадочных обстоятельствах, а две маленькие внучки Сэма Хьюстона очутились в Джонстауне. Друг со слезами на глазах умолял Райяна выцарапать девочек…

Райян попытался пойти сначала официальным путем, через правительственные органы — госдепартамент и Министерство юстиции, но оттуда получил ответы, что эти учреждения глубоко убеждены, что в Джонстауне царят мир и благодать и что нет никаких поводов для вмешательства. Госдепартамент основывался, в частности, на ответах посольства в Гайяне. В одном из его документов говорилось следующее:

«Служащие американского посольства в Гайяне, в соответствии с традиционными и международно утвержденными обязанностями по защите интересов своих граждан, периодически посещали Народный Сельскохозяйственный Храм, расположенный в Джонстауне. Эти служащие свободно передвигались по его территории и приватно беседовали с любыми индивидами, включая тех, по поводу которых их семьи и друзья убеждены, что их задерживают против их воли».

Несколько месяцев Райян готовился к поездке — встречался с «обеспокоенными родственниками», с теми, кто покинул секту, с журналистами… Они рассказывали всякие ужасы. Конгрессмен относился к их рассказам все более и более скептически. Но нет ведь и дыма без огня… Опять-таки слезы старого друга… Что, если действительно в Джонстауне что-то неладно и кого-то там задерживают насильно?

— Если там есть такие, — заявил Райян, — я их вытащу оттуда сам.

Своей поездке Райян придал характер не частного, а официального визита. Он был рад, что с ним едут журналисты, — в присутствии прессы нуждались и он, и родственники, и общественность. Всем нетерпелось узнать, что же на самом деле происходит там такое, о чем поступают столь противоречивые сведения, но все понимали, что проникнуть в Джонстаун будет нелегко — пресса знала уже, что Народный Храм не любит, чтобы в его дела совали нос. Райян обещал помочь репортерам пробиться вместе с ним в Джонстаун.

В ночь на среду 15 ноября 1978 года Лео Джозеф Райян, член палаты представителей (демократ) от штата Калифорния, два его помощника, девять журналистов, тринадцать обеспокоенных родственников и Бонни Тильман, бывший член секты и до сих пор добрая приятельница Джонса и Марселины, прибыли в Джорджтаун — столицу Гайяны.

До гибели Джонстауна оставалось менее четырех суток.

В аэропорту за прибывшими наблюдала пара представителей Джонса из его группы связи в Джорджтауне, в том числе Шэрон Эймос, бывший муж которой прилетел, беспокоясь за судьбу детей. И Эймос, и второй представитель молча, ни с кем не здороваясь, стояли в стороне. Среди «обеспокоенных родственников» возникло волнение при виде этих молчаливых фигур, что вызвало у журналистов иронические улыбки — за время полета родственники рассказали им о Джонстауне такие страсти-мордасти, что репортеры окончательно поверили в необоснованность их, родственников, обеспокоенности. Один из журналистов подумал, как он вспоминал впоследствии, что они все немного чокнутые и что Джонс, действительно, их затравленная жертва.

Но в Джонстаун группу пускать не хотели. Прибывшие разделились: конгрессмен с бешеной энергией вел переговоры с представителями Джонса, журналисты томились от безделья и отсутствия сенсаций и новостей, родственники ждали, добьется ли Райян чего-нибудь, а Бонни Тильман решила действовать самостоятельно и искать встречи с Джонсом.

Начнем с Райяна. В посольстве ему утром показали цветные слайды о коммуне и ее жизни. К чести конгрессмена, красочные картинки и бодрые улыбки его не удовлетворили.

— Я хочу все проверить сам, — повторял он. — Для меня главное не в строгости дисциплины в Джонстауне — без строжайшей дисциплины освоить джунгли и жить в них невозможно. Мне важно одно — имеют ли там люди право свободно из колонии уехать, вот и все.

Представительство Джонса в Джонстауне заявило, что Райян прибыл с единственной целью — устроить спектакль для новой кампании клеветы в прессе против Народного Храма. Из Джонстауна в посольство поступила петиция с шестьюстами подписями, которая гласила:

«Мы не приглашали и не желаем видеть конгрессмена Райяна (сторонника военной помощи режиму Пиночета в Чили), представителей прессы, членов группы так называемых „обеспокоенных родственников“ или каких-либо иных лиц, которые, возможно, как-то связаны с этими личностями либо прибыли с ними».

Райян обратился к адвокатам Джонса — Марку Лейну и Чарльзу Гэрри (известным левым юристам). С первым из них конгрессмен еще в США вел переговоры о посещении Гайяны и 6 ноября получил от того письмо, в котором Лейн, прося согласовать с ним дату визита, писал, между прочим, следующее:

«Я понял так, что Вы <…> хотите посетить Джонстаун в Гайяне из-за жалоб, которые поступают по поводу этого начинания. Я понял также и то, что Вы и члены комитета (имеется в виду правительственный комитет США по международным связям. — Б. В.) получили сведения от людей, враждебно настроенных к Народному Храму и его начинанию в Джонстауне. Мне казалось, что с Вашей стороны было бы и честно, и уместно получить сведения и от другой стороны, прежде чем пускаться в путь в Джонстаун. Поскольку я представляю Народный Храм в различных делах, я был бы счастлив встретиться с Вами и рассказать Вам, что мне известно о Джонстауне, Джиме Джонсе и Народном Храме…

Вам следовало бы понять, что Джонстаун — поселение частных лиц и что, хотя вас и согласны на определенных условиях принять там, вежливость требует договориться обо всем заранее. Например: в том районе нет гостиниц и ресторанов и вы будете во время вашего визита гостем коммуны. Люди Джонстауна выражают готовность позаботиться о вас и ваших сопровождающих и помощниках, но они предлагают, и я, разумеется, с ними согласен, чтобы мы пришли к соглашению относительно даты, удобной для всех нас.

Вам следует знать, что различные службы правительства США настойчиво притесняют Народный Храм и стремятся вмешаться во внутренние дала Народного Храма, организации религиозной… Я сейчас более полно разрабатываю этот вопрос, чтобы привлечь к ответственности эти службы правительства США, нарушающие права моего клиента. Некоторые члены Народного Храма вынуждены были бежать из США, чтобы получить возможность более полно пользоваться правами, которых они лишены в США. Вам следует знать, что две разные страны, ни одна из которых не имеет полностью дружеских отношений с США, предлагают убежище 1200 американцам, проживающим сейчас в Джонстауне. Пока Народный Храм не принял этих предложений, но его позиция состоит в том, что если религиозное преследование будет продолжаться и если оно превратится в „охоту за ведьмами“, проводимую любым органом правительства США, то он вынужден будет прийти к решению принять какое-либо из двух предложений. Вы можете поэтому судить о серьезных последствиях, которые могут проистечь из дальнейшего преследования Народного Храма и которые вполне могут привести к созданию самой неприятной ситуации для правительства США».

В четверг Райян посетил представительство Джонса в столице Гайяны — большое двухэтажное здание, окруженное железной оградой. Его приняли там Шэрон Эймос и Джим Макэльвэйн — руководители представительства. В помещении, куда вошел Райян, была еще дюжина молодых людей — ни один из них не проронил ни слова за все время встречи, говорили с Райаном только руководители.

— Если мне не разрешат посетить Джонстаун и самому убедиться, что свидетельства родственников ложны, — говорил он, — то неизбежен вывод, что там тюрьма. Тогда я добьюсь, чтобы вступили в действие законы о доходах, налогах, паспортах.

— Джим Джонс сейчас слишком плохо себя чувствует, чтобы с вами встретиться, — говорили ему.

— Я готов поехать один! — настаивал Райян. — Кто не пускает прессу или мешает правительственному расследованию, тот отрицает основу конституционных прав!

— И с вами одним встретиться ему не позволяет здоровье, — возражали ему. — Разве вам не достаточно наших показаний, вот этих снимков, брошюр?

— Не нужны мне посредники, — рвался конгрессмен.

— Договоритесь с адвокатом…

Видимо, Райян был достаточно настойчив, потому что и Марк Лейн, и Чарльз Гэрри утром в пятницу 17-го прилетели в Джорджтаун и начали уговаривать по телефону Джонса, что для того невыгодно не пускать конгрессмена в коммуну — это даст пищу для новой волны клеветы и подозрений.

— Марк и я решительно хотим, чтобы вы попали в Джонстаун, — говорил Райяну Гэрри. — Мы хотим, чтобы там побывала пресса…

— Дайте мне сначала договориться с хозяевами, — требовал Лейн.

— Сегодня, — заявил Райян, — я отправляюсь в Джонстаун независимо от того, согласны меня принять или нет. Если не примут, то я буду, по крайней мере, знать, что Джонсу и его сторонникам есть, что прятать!

Пока Райян пробивался навстречу смерти, родственники пытались что-то узнать и чего-то добиться самостоятельно. Бывший муж Шэрон Эймос позвонил ей. «Ты хочешь нас уничтожить! — сказала она. — Зачем, зачем вы явились сюда?»

Одной женщине удалось поговорить с сыном по радио из представительства, но ничего выяснить она не смогла.

Особым путем пошла Бонни Тильман. Она решила, держась отдельно и от родственников, и от конгрессмена, пробиться в Джонстаун одна.

Она вошла через открытую калитку во двор представительства в Джорджтауне и шла к дверям здания, когда оттуда выбежала Эймос и закричала:

— Вон отсюда! Это личная собственность! Вон, не то я вызову полицию!

— Это я, — сказала Тильман (они были хорошо знакомы по секте), — ты не узнала меня?

— Узнала, но ты приехала с врагами, — отрезала Эймос.

— Нет, просто на одном самолете, — объясняла Тильман. — Джим и Марселина относятся ко мне, как к дочери…

— Убирайся, пока я не позвала полицию!

— Но у меня письма Джима — вот они, смотри! Он пишет, что я могу приезжать к ним в любое время!

Но Эймос все-таки выставляла ее, лишь обещая связаться по телефону с Джонсами и получить инструкции.

— Ты не сама приперлась, ты заодно с врагами, я видела! — говорила Эймос.

Эти диалоги, сами по себе ничтожные и заурядные (примитивная ситуация — одна женщина бросила «коллектив», но продолжает пользоваться, незаслуженно, по мнению другой, безгранично «коллективу» и поныне преданной, расположением руководства, и вот они встретились, и, естественно, преданная не доверяет «предавшей», а та хитрит, ловчит, изворачивается, встречающаяся миллионы раз), в контексте событий этих страшных ноябрьских дней не только приобретают совсем иное значение — это был четверг, 16-е, а в субботу Эймос суждено было умереть, и она об этой предстоящей смерти, возможно, догадывалась, более того — несомненно ее предчувствовала, потому что была посвящена во многие тайны Народного Храма, — не только приобретают совсем иной смысл, глубоко трагический и отчаянный, но и служат отличным примером того, как невероятно трудно различить за всей внешней ординарностью лиц, поведения, слов, обстановки чудовищную скрытую истину.

Писатели, описывая болезнь, которая нас здесь интересует (в ее, можно сказать, одноклеточном проявлении), проникают в ее смысл как художники и потому рисуют ее так ярко, что возникает иллюзия, будто эта болезнь наглядна, легко различима — таково уж свойство литературного таланта! На деле, в действительности, которая, по замечанию Достоевского, фантастичнее любой фантазии, заболевание скрыто — не в пещере, охраняемой чудовищами и драконами, не в заколдованном замке и не за семью замками, а за будничной повседневностью. Только кое в чем, кое-где, чуть-чуть отличается эта больная жизнь от практически здоровой — и нужно знание болезни, большой опыт, чтобы на основе этих «чуть-чуть» поставить верный диагноз — перед нами победившая шигалевщина.

— Хорошо, — сказала Эймос, — я передам ему все, что ты сказала.

И она выпроводила Тильман за ворота.

— Я ничего тебе не обещаю, — заявила она, беря телефон Тильман.

И тут случилось неожиданное.

— Послушай, — сказала Тильман, протягивая руку сквозь решетку и трогая Эймос за плечо, — я люблю тебя… Я здесь потому, что мне тревожно, не для развлечения я прилетела. И здесь я потому, что мне за вас страшно…

И Тильман заплакала. У Эймос на глазах тоже появились слезы — у нее, которая, по ее же словам, входила одно время в банду убийцы и террориста Чарльза Мэнсона! Трудно поверить рассказу Тильман, но, вместе с тем, почему же и не поверить? Почему сквозь уродливый рисунок жестоких идей, впечатанных в мозг несчастной женщины, не могло пробиться и нечто человеческое, пусть даже против ее воли?

— Я ничего не знаю, — повторяла она. — Я только знаю, что ты здесь с людьми, решившими нас уничтожить…

На следующий день, в пятницу, 17-го, Эймос сообщила Тильман, что «говорила сегодня с Отцом и он передал, что ты можешь ехать». Тильман готова была отправиться рано утром 18-го, но было уже поздно.

В пятницу в Джонстаун пробился конгрессмен. Поняв, что Райян отправится туда в любом варианте, Лейн и Гэрри сумели выжать из Джонса приглашение — сперва при условии, что не будет журналистов, затем и без этого условия.

В распоряжении «приглашенных» был один восемнадцатиместный самолет, который должен был доставить их в Порт-Кайтума. Райян и его помощник, четверо из «обеспокоенных родственников» (из-за недостатка мест родственники избрали их своими представителями), девять журналистов, Лейн и Гэрри, сотрудник американского посольства — таков был состав этой экспедиции за смертью.

В самолете журналист Чарльз Краузе разговорился с заинтересовавшим его Марком Лейном, который, вопреки тому, что о нем слышал журналист, оказался человеком рассудительным и умным, отнюдь не слепым сторонником Джонса, которого, как и коммуну в Джонстауне, он, впрочем, всячески превозносил. Может быть, там и есть люди, которые хотели бы уехать, говорил Лейн, но это ничтожное меньшинство, не больше десяти процентов; никто их там силой, конечно, не держит, хотя, разумеется, они не свободны от чисто духовного влияния Джонса, от его авторитета, от взятых на себя прежде обязательств перед ним и его экспериментом; он, Лейн, с месяц назад побывал в Джонстауне, и то, что он там увидал, произвело на него огромное впечатление — это настоящая социалистическая коммуна, с дружбой между расами и, пусть по-своему, но по-настоящему религиозная: «совершенно неправдоподобное общество в сердце джунглей»; там существует превосходное медицинское обслуживание и прекрасные врачи: «там меня обследовали лучше, чем где бы то ни было прежде». Лейн был очень рад узнать от Краузе, что тот едет в Джонстаун без всякого предубеждения и не верит «обеспокоенным родственникам» и их абсурдным обвинениям; Лейн сказал, что он с самого начала настаивал, чтобы Джонстаун посетили такие вот непредубежденные журналисты, и сообщил Краузе, что, как он убежден, «девяносто процентов джонстаунцев будут стоять насмерть за свой город и возможность в нем жить; они знают, что то, что они строят, чуждо американскому общественному устройству, и они чувствуют, что правительство США снова к ним подбирается: „Я не говорю, что они правы, — осторожно добавил Лейн, — но так они чувствуют“».

Марк Лейн, замечу, знал во время этого разговора, что его слова «стоять насмерть» не метафора; Краузе, разумеется, об этом не подозревал — ему не показалось чуть-чуть необычным, что десять процентов (то есть примерно сто человек) хотели бы, возможно, уехать, но почему-то не уезжают, а юрист не спешит выяснить, в чем же тут конкретно дело; что девятьсот человек, по мнению этого же правоведа, находятся в заблуждении относительно того, что их преследуют, но правовед палец о палец не ударяет, чтобы избавить доверившихся ему людей от мании преследования.

В это время самолет как раз должен был пролетать над Джонстауном, и Лейн, а следом Гарри стали энергично протестовать, требуя изменить курс — появление над поселком самолета, говорили они, может только вызвать страх и враждебность у жителей, да и вообще, когда как-то пролетал над Джонстауном самолет, у одной пожилой женщины был инфаркт. Увы, и эта крошечная странность — что люди приходят в страх от одного вида самолета и исполняются враждебности к тем, кто в нем летит, причем не случайные, отдельные люди, а все население поголовно, что вообще можно говорить об одинаковых чувствах совершенно разных людей, что ожидаемое разнообразие реакций на самолет (ведь и дети всех возрастов тут, и белые, и черные, и любопытные, и равнодушные — ведь тысяча индивидуальностей!) отсутствует, а есть вместо него однообразие — даже уже не странность, не «чуть-чуть», а кричащий симптом нездоровья, не привлекла внимания Краузе, который скоро сам подивится своей слепоте и, вероятно, второй раз в дураках остаться не захочет… Но неужели только личный опыт должен учить людей и только задним умом могут они быть сильны?