Мой корабль

Мой корабль не лучший, быть может, на чужой взгляд во всем мире, но он — мой, мой, он — часть меня, а я — его часть, мы слились воедино, и ничто никогда даже после моей смерти не разлучит нас — мы прошли с ним много миль по открытым морям, и этого никому у нас не отнять.

Я помню, как ликовала команда, услыхав от меня про острова южных морей, как матросы мои чувствовали себя особо и выше, ставя паруса и покидая гавань — мимо других заурядных команд. Конечно, пришлось убрать с корабля, прогнать или повесить, всех, кто мешал моим матросам сознавать себя вот именно так — особо и выше. Мне ли не знать, что матросы мои не очень высокого класса, во всяком случае те, что остались в живых или здесь, — и знают они маловато, и кругозор у них не ахти, и вообще, так себе людишки пооставались. Зато для самих себя… И это дал им я. Глупые, они не понимают, что это чувство и есть острова южных морей. Многие хотят воочию увидеть, руками потрогать… Маловеры, невежды. Света внутреннего им недостаточно, они не знают, что никакого иного света нет нигде и в помине…

О боже, опять этот несчастный кок со своими айсбергами! Тупица думает, что я ничего не вижу, ничего не понимаю, не отличаю востока от запада. Опять придется лечить эту болезнь, болезнь неверия сильными средствами, отвлекаться от мыслей своих, от радости слияния с моим кораблем. И еще станут болтать, что я жестокий. Уберите несчастного поскорее, он уже неизлечим. И юнга мне не нравится. Тоже безнадежен — тоскует, ловит мой взгляд, по ночам, говорят, что-то пишет, вздыхает…

Матросы мои должны ликовать в едином порыве движения, в музыке ветра и волн, труда и радения, в братстве, разрушающем перегородки между людьми, творящем одно сердце и волю, озаряющем светом мрак их убогих душ. Непроглядный мрак жалких людишек, которые так и передохли бы ради куска хлеба на сейнерах или на пассажирских лоханках в тепле и уюте, если бы я не поделился с ними своим видением — верой в острова южных морей.

Солнце садится на ост-норд-осте… Не все ли равно?

Какой-то матрос, как мне доложили, помышляет меня убить. Забавный тип. Убить меня ему не дадут, да и можно ли убить веру? Я усну, конечно, когда-нибудь, и это будет величайшее несчастье для всей команды — среди них нет ни одного, озаренного высшим знанием природы человека, рабской его души, мечущейся между постылым бременем жизни и сладостной свободой смерти. И они почувствуют это несчастье, содрогнутся от горя, в этом можно быть уверенным. Но умру я сам.

Пусть этот матрос пока живет и мучится своим бессилием — это худшая ему кара. Подумать только — быть на моем корабле, не имея веры. Пожалуй, он повесится. Только бы не сбежал на встречный корабль — пусть за ним присматривают.

Его бессилие — и мощь моего корабля. Какой поучительный пример!

Корабль мой, мой, история не вычеркнет этого факта. Я и есть — мировой дух истории, великий ее кормчий.

Могилы императоров

Когда-то в Китае победили восставшие крестьяне (было это в XIV веке) и императором стал крестьянин. А надо не забывать, что китайцы бунтовали не часто, но очень здорово — как поднимутся, так их трудно остановить. Вот и в тот раз не получилось их остановить, они понимали, что в их время без самодержца невозможно, лучше один, пусть даже плохой, но главный самодержец, чем тысячи и тысячи мелких. Больше порядка и проще дело — ведь один человек. А демократии тогда еще никак быть не могло, средства информации были слабо развиты. Да и человеческое достоинство было не в чести, с нравственностью было плохо, и хотя люди что-то такое чувствовали, что мы называем совестью и справедливостью, но были эти чувства смутными.

Так вот стал крестьянин императором, сделал много полезного, а потом все пошло естественным образом, в смысле что одни управляли, а другие подвергались управлению, одни (которые управляли) жили побогаче, другие победнее, одни были умные, а другие глупые. Но и те, и те умирали. Умирали и императоры. И сооружали себе пышные гробницы, старательно пряча их под курганами. Эти курганы сейчас раскопали, сделали там музей, но «культурная революция» деятельность музея притормозила. Однако нас туда повезли показать, что было можно.

Аллея. Ездят по ней велосипедисты. Скульптуры стоят — лошади, верблюды, слоны, воины. Каменные изваяния — не так чтобы большие очень, но все-таки крупные, хотя на фоне окрестной равнины кажутся незначительными, отнюдь не господствующими, скорее неуверенными какими-то. И от этой их безнадежности чувствуешь к ним симпатию — ведь они не могут ничего защитить, кроме той связи времен, связи людей живших и живущих, без которой не может у человека быть собственного достоинства, а может только быть бессмысленная жизнь и бездарная смерть.

А сейчас на эти скульптуры хунвэйбины наляпали свои листовки, даже на морду верблюда присобачили.

Умереть тоже надо уметь — эти слова поэта вспоминал я, когда миновал аллею, поднялся на курган, вошел в него и ходил по каменным сырым подземельям гробниц, среди мрамора стен и усыпальниц, мимо витрин с жертвенными сосудами, предметами быта и роскоши. Императоры умирали обстоятельно, со знанием дела, готовые к загробному существованию, если бы оно вдруг оказалось имеющим место.

Я мало видел людей, умеющих умирать с достоинством. Иногда им мешала собраться с силами воли разрушительная болезнь, иногда они слишком боялись — и душа их металась, иногда их сводила с ума мысль, что они-то еще и не начинали жить, все готовились к жизни — и вдруг уже конец, не начало, которого они так и не дождались, а полный конец. Несчастья верная сестра, конечно, помогала им как-то, но не особенно. Однако чаще всего люди умирали кое-как — так они жили, так они и умирали.

Да, императоры умели умирать, этого у них не отнимешь.